Это было всего лишь лютиковой поле, но мы были так молоды.
- А я когда-нибудь буду молодой? – спросила я у матери.
Было уже поздно, и отец заводил часы.
- Ты молода, - сказал он. – И моложе не станешь, даже если будешь чистить зубы два раза в день.
- Ты станешь старше, - сказала мать. – Вот что будет.
- А что тогда будет?
- Ты не сможешь найти сокровище.
- Я буду слишком стара, чтоб искать его?
- Нет, но ты будешь искать его не там, где нужно.
- А почему не все находят сокровище?
- Некоторые считают, что его нет.
- Это потому, что они никогда его не видели.
- А другие не знают, где искать.
И мать, и отец носили очки. Я сняла очки с матери и попыталась посмотреть сквозь них. Мир стал расплывчатым и чужим.
- Я ничего сквозь них не вижу. А ты?
Мать отвела глаза, отец уставился в часы. Под угольным ящиком пробежал таракан. Три эбеновых слоника стояли на каминной полке. Еще там были латунные подсвечники. Роскошное зеркало на цепи пришло из дома побогаче нашего; его рама была украшена ангелами и лентами. Рядом с огнем стояла оловянная кадка полная старых денег и иностранных монет – того рода добро, что высыпается из обивки разодранного стула или из карманов домашних подштанников. Они совершенно ничего не стоили, но мы все равно их собирали, и когда родители доходили до точки, один из них брал пригоршню монет и бросал в огонь с криком «Деньги на сожжение!»
Я смотрела, как они горят. Я смотрела, как плавятся головы монархов, дешевые довоенные французские франки сгибались и корежились, как серебряная фольга. Лучшими монетами были медные центы, которые горели оранжево-голубым светом – голубым, как лампа Алладина, или изнанка крыльев дракона, или сила, которой наделяют тебя гоблины.
Я любила огонь. Угли были моими книгами. Раскаленные до температуры сказок, они возгорали ярким пламенем, и я читала в них истории, которых мне никто не читал.
- Что ты видишь?
Это был голос матери, доносившийся с расстояния в тысячи миль и выводивший меня из огненного транса.
- Другой мир.
- Такого нет.
Я указала на дорогу, вьющуюся среди языков пламени. Она разозлилась.
- Огонь скоро погаснет. И в пепле нет ничего, кроме пепла.
Она ушла спать. Отец тоже. Они оставили меня одну, как обычно, наблюдать за умирающим огнем. Когда я перестала быть для них диковинкой, они бросили укладывать меня в мою оцинкованную постель, и я могла сама решать, идти мне спать или нет.
Огонь угас. Дорога исчезла. Я должна была остаться молодой. Я должна была искать в нужном месте. Я должна была поддерживать огонь. Я должна была верить в сокровище. И я должна была его найти.
SPECIAL
В 1999 году альпинисты нашли на Эвересте тело.
В этом не было ничего удивительного – Эверест для многих стал могилой. Поистине удивительным было то, что тело пропало еще в 1924 году и пролежало законсервированным и незамеченным семьдесят пять лет.
Это было тело Джорджа Мэллори.
Утром 6 июня 1924 года Мэллори и его спутник Эндрю Ирвин позавтракали сардинами, взяли свои кислородные баллоны и в очередной раз стали взбираться на Эверест.
Это была третья экспедиция Мэллори. И всегда они встречали отпор. Неважно как высоко они забирались, Эверест был выше.
К этому моменту большая часть группы была измучена, обморожена, ослеплена снегом и больна от высоты. Кожа с лица Ирвина сползала слоями благодаря запредельно низким температурам, доходившим на солнце до 1200 по Фаренгейту. Лагерь был готов сняться. Мэллори настоял на последней попытке. Его товарищи сочли его больным и психически неуравновешенным.
Через два дня карабканья на гору Мэллори, Ирвин и команда проводников поднялись с Северной Точки до Лагеря VI. Это было рацпредложением Мэллори разбить несколько лагерей по маршруту. Лагерь VI представлял собой двухместную палатку на горном выступе. Прибыли альпинисты. Проводники вернулись обратно в Северную Точку. Следующий день был всем. Следующий день был ничем. Свернувшись калачиком, дыша кислородом, мужчины уснули.
Настал день. Мэллори начал подъем. Еще никогда он не взбирался с такой легкостью. Его пальцы и ступни прокладывали себе дорогу среди гребней и сыплющегося известняка, так что сам он казался движимой частью горы. Гора постоянно движется, сдвигается, меняется. Мэллори двигался с ней, используя невидимый поток как пульс собственного тела. Он воспевал гору, и гора, отвесная, высокая, находящаяся за пределами человеческого бытия, слышала и отвечала.
Ирвин шел следом. Юный, неопытный, полный надежд, он бы последовал за Мэллори куда угодно. Его пальцы и ступни смело ступали туда, где Мэллори оставил отметки. С каждой отметкой они поднимались все выше по горной шкале. Они преодолевали невероятно плоские стены и вертикальные выступы. Гора принимала Мэллори как родного.
Последний раз этих двоих видели в 12:50 по полудни, 8 июня 1924 года.
Один из участников экспедиции, Одел, поднялся за ними к Лагерю VI и, осматривая гору, вдруг увидел сначала одну темную фигурку, затем вторую, быстро взбирающуюся на последнюю вершину. Потом облака скрыли их из виду.
Пошел снег. Мэллори едва ли это заметил. Он был полон легкости, чистоты, кристальной музыки, подобной Тибетским песнопениям, что он слышал в монастыре в Ронгбаке. Бояться было нечего. Только подъем и сердце, отсчитывающее время.
Почему он слышал свое сердце? Мысль промелькнула и пропала.
Он хотел пить. Они потеряли нагреватель и не могли растопить хоть немного льда. Кислород был на исходе. Его трясло от холода, но его пальцы и ступни безошибочно находили горные выступы. Ирвин выбился из сил, но это не имело значения. Мэллори потащил бы его на веревке. Он бы поднял его наверх, потому что они уже были там.
Вершина Эвереста, вершина мира, размером с биллиардный стол. Мэллори сыграл и выиграл. Только это было больше похоже на музыку, чем на игру. Гора была одной бесконечной живой вибрацией. Снова он услышал в своей голове пронзительные звуки, а на их фоне собственный пульс.
Он тянул Ирвина за собой на веревке. Он ударил часы о выступ и разбил стекло. Он засмеялся и не мог остановиться, потому что это было действительно глупо, его часы продолжали тикать – тик-так, тик-так – когда время уже давно остановилось, времени вообще не было. Не здесь. Они были вне времени, он это знал.
Они притихли, двое безумцев, и гора притихла с ними. Она не привыкла к гостям. Не здесь.
Ирвина безудержно трясло, хотя Мэллори был спокоен. Так же обманчиво спокоен, как и гора, с которой он сливался.
Они начали спуск.
Тело Ирвина так и не нашли, хотя некоторые утверждали, что видели его.
Мэллори лежал лицом вниз, слившись с горой белой голой спиной. Его опознали по ярлыкам на одежде –
В.Ф. Пэйн. Ул. Годалминг. Дж. Мэллори.
Он взбирался на Эверест в старом твидовом пиджаке.
Во внутреннем кармане, примерзшем к сердцу, лежало последнее письмо от жены.
Распечатай. Прочитай. Она его любит. Она хочет, чтоб он вернулся. Его дети скучают. Сад прекрасен.
У нее глаза темные. У него – потускневшие.
Мэллори сорвался. Никто не знает, как. Его нашли распростертым, переломанным, с закрытыми глазами. Его разбитые часы лежали в кармане. Больше времени не было.
сам себе герой
В жизни нужно быть самому себе героем.
Под этим я понимаю, что ты должна добиваться того, что тебе важно, своими силами и средствами.
Нравится тебе или нет, ты одна в глухом лесу, как во всех тех сказках с туповатым, но смелым героем, или с умным, но слабым, как былинка, и вот он (не обращай внимания на пол) идет без всякой поддержки войной на замки и медведей, и старых ведьм, и заколдованные реки, и вскоре (мы надеемся) он найдет свое сокровище.
В день, когда я родилась, я стала недостающим кусочком свернутой карты.
Я родилась не для богатства. Я родилась чинить машины. Мои родители и прародители были ткачами. Они работали в своих ткацких навесах, уродовавших вид долины своими высокими трубами. Они работали по двенадцать часов в день и к сорока глохли. Они давали собственное потомство, как овцы и свиньи, только люди все же не овцы и не свиньи. Они породили меня, неожиданно, не желая того. Они породили меня и, руководствуясь ли отчаянием или шестым чувством, отдали меня прочь. Они не отдавали никого ни до, ни после, а меня отдали и очень поспешно.
Они отдали меня судьбе, не послав даже открытки с надписью «Отдам В Хорошие Руки». Хорошие руки, плохие руки, вообще никакие – им было все равно, они не оставили мне никакого приданого в дорогу.
Жизнь была дорогой, которую мне надо было пройти в одиночку.
В одиночку. Если они ничего мне не дали, то ничего и не могли отобрать.
Я иногда думаю о себе, и я не в состоянии ходить, ползать, я просто лежу на кровати и слушаю лязг трамваев по рельсам. Ночью за окном, в комнате напротив, висел огромный круглый светильник из белого фарфора. Он был похож на луну. Похож на иной мир.
Я смотрела на него, пока он не гас, и пока последний трамвай не проносился с грохотом, озвучивая каждый изгиб дороги воздушной гармоникой, игравшей на следах разгоряченных машин.
Фонарь и трамвай были моими товарищами, и уверенность в их надежности помогала мне переносить запах кислого молока и высокие перила кровати, и звук шагов по блестящему линолеуму – шагов, всегда удаляющихся.
Говорят, моя мать была маленькой рыжей сучкой из Манчестер Миллс, которая родила меня в семнадцать лет с беззаботностью кошки.
У нее был мягкий голос – как журчание реки на меловых отмелях русла. Скажете, я никогда его не слышала, но я слышала его каждый день в течение девяти месяцев, что я была ее заложницей, или она моей.
Я знала ее голос, и я должна была видеть ее лицо хотя бы один раз, неправда ли?
Голос и лицо живут где-то во мне, как я жила в ней. Это была небольшая вечность в ожидании времени. А потом время вытолкнуло меня, освободило от пут и начало отсчет – БЕГИ! БЕГИ! Беги так далеко, как можешь, разделяя себя и тогда.
Чтобы остаться в тайне, я иду вперед. Чтобы открыть тайну, я иду вперед.
реальный мир
Ночь. Сижу за компьютером, думая, как продолжить историю. На экран вылетает конверт. Открываю. Что еще остается делать?
«Али. Я лечу в Лондон».
(Лучше ответить. Что еще остается делать?)
«По делам или так?»
«Хочу встретиться с тобой».
«Я думала, мы не встречались».
«Мы и не встречаемся».
«Ты собираешься ехать с закрытыми глазами?»
«Я всегда узнаю тебя в темноте».
«Кончай».
«Где ты живешь?»
«У тебя есть мой сайт».
«Реальный мир, не виртуальный».
«Спиталфилдс».
«Где?»
«Я живу в Спиталфилдс».
«Звучит отвратительно».
«Это прямо в городе. Старый Лондон, Лондон Диккенса».
«Дом, номер?»
«VERDE’S. Спроси старый рынок».
«Верде? По-итальянски? Как зеленый?»
«Увидишь. Это старый дом…»
спиталфилдс
Эта часть города представляет собой сумасшедший лабиринт улиц, вливающихся в глухие аллеи, и аллей, уходящих в стены. Слышен шум реки, но самой реки не видно. Вода, кажется, всюду и нигде, возможно, под улицами, возможно, внутри домов с выцветшими окнами, в водянистых стеклах которых отражается свет.
Эта часть города всегда была районом беженцев. Изгнанные или сбежавшие, они всегда приходят сюда, и так было еще со времен Гугенотов с их текстильными лавками, со времен бенгальцев и фабрик-эксплуататоров, и со времен молчаливых Гонконгских людей с пузатыми кошельками.
Вместе с тем здесь всегда протекала мирная торговая жизнь – англичане, испанцы, датчане продавали свои нитратные апельсины и тонны лимонов размером с ручную гранату.
Желтолицые китайцы осели ниже по реке, куда прибывали опиумные лодки. Теперь иена торгует с евро и в плане древнейшей профессии, процветавшей испокон веков – короткие юбочки стоят рядком у тележек с хот-догами вдоль церковного фасада.
В старых частях города, как эта, время искажает картину.
Вот я, эквилибрист, продвигающийся в двадцать первый век по тонкому канату года, и старые высоченные дома, которым не меньше пары сотен лет, и лабиринты улиц, хранящие память четырех столетий, проложенные по гужевым дорогам средневековых монахов. Или Шекспира. Или доктора Джонсона и его друга Босвелла Шотландского. Они все проходили здесь. Очутись любой из них здесь сейчас, он безошибочно узнает место.
Очутись я здесь, и та единственная нить длиною в год, связующая с будущим, это все, что удерживает меня от падения в ту или иную сторону.
Вот стоит индийская бакалея. Пучки кориандра ограждают магазин от тротуара, а за ними подносы с чили и коробки с пастеризованным молоком.
Каждую неделю прибывает фургон мороженой рыбы, и два бенгальца вытаскивают нечто, размером с Моби Дика. Еще двое выволакивают на тротуар стальную скамью и дисковую пилу. Моби Дика взваливают на сталь. Пила взвизгивает. Неопознанная серая масса аккуратно режется на порции.
Рядом араб-мясник спокойно выпускает кровь из овцы в пластиковый таз.
«Помню, я впервые попал сюда еще мальчишкой», рассказывал мне старый таксист, «В первое же утро я проснулся, выглянул в окно и увидел рынок по Петтикот Лейн и парня, продававшего львенка – он сидел, как котенок, и умывался лапкой – прямо как кошка, да, мэм.
А там силач рвал на себе цепи, а потом вышел чернорубашечник, ну знаете, один из этих фашистов, и двинул речь, а потом началась драка, и засвистели свистки, и полиция примчалась с Брик Лейн, да только никого не поймали, потому как канавы были полны требухи от мясных лавок, и половина копов поскользнулась, а другая половина упала на них».
Любой здесь может рассказать вам свою историю.
Вчера тут копали археологи. Они нашли каменный саркофаг, скрывавший резной свинцовый гроб.
Он пролежал под землей тысячу восемьсот лет.
Предположительно в гробу должно быть покрытое гипсом и мелом тело Римского Прокуратора Лондона.
Его обнаружили, когда копали фундамент для нового банка – своего рода Храм Богатства, который Прокуратор наверняка бы одобрил. Может, поэтому они и выбрали место. Может, именно это и привлекло их, хотя они никогда в этом и не признаются. Может, за всеми этими разговорами о стоимости земли и доступе клиентов, и транспортной развязке, и инвестиционных возможностях; за застекленными глазами Главного Бухгалтера и в мечтах Председателя Правления, в потоках крови по капиллярам за тысячной чашкой кофе на плановом собрании, между строк отчетов и цифр, посылаемых акционерам, в дрожании ручки в руке, подписывавшей чек на покупку места, стояло все та же воля мертвого человека, жаждавшего последней почести.
Слишком натянуто?
Прошлое притягивает. Привлекает к себе. Мы не можем сопротивляться и, как и в большинстве подобных случаев, мы придумываем детальные объяснения, разумные рациональные объяснения, дабы отогнать от себя не подвластное нам могущество.
Вон он, медленно поднимается по Темзе на весельной барже. Красавец с золотистыми волосами и чистыми ногтями.
По обе стороны широкой реки болота и пески, а дальше леса, плотные, как поля пшеницы. Но леса эти дикие, и невидимые глаза, смотрящие на него оттуда, так же далеки от цивилизации, как он от дома.
Его люди зажгли жаровню на носу судна. Она служит для обогрева. Она служит для освещения. Оливковые косточки, используемые как топливо, сгорают в порошок, и когда кто-то помешивает огонь, то в остром морском дыму он чует тоску по дому.
Лодка плывет, и для глаз, смотрящих из леса, это сам огонь, движущийся вверх по реке. Огонь, неумолимо продвигающийся сквозь ночь и туман. Невероятное сочетание огня и воды. Огонь, который перекинется на леса, на поселения, в хижины самих бретонцев, пока сопротивление не будет выжжено дотла.
Будет ли?
Можно освоить леса и проложить прямые дороги, но дикие инстинкты таятся глубже, за пределами видимого, и ждут.
- Открывай…
- Все готовы?
- Ради Бога, открывай!
Вокруг саркофага стоят люди в зеленых масках, будто в анатомическом театре. За ними толпятся телевизионщики и журналисты в ожидании самого грандиозного открытия в Старом Лондоне.
- Когда мы увидим его тело, оно объяснит нам все.
- Это был великий человек, его власть…
- ОК. Все готовы? Поехали.
С бесконечной осторожностью гроб вскрывают. Оттуда просачивается струйка коричневой воды.
- Господи. Как она туда попала?
- Эта штука должна быть герметичной, водоустойчивой.
- Она бомбоустойчива. Пролежала здесь восемь веков.
- Бомбоустойчива, но не водоустойчива, да?
- Заткнись и открывай.
Золотые одежды, листья, грязь, скелет. Вода нанесла серьезный ущерб… и…
- Взгляни на тазовые кости.
- И что?
- Это женщина.
HELP
Ты приехала в Лондон.
Мы лежали в постели, глядя на солнечные лучи, пробивающиеся в окно. Я была счастлива тем печальным счастьем, потому что знала, что ничего из этого не выйдет.
Выйдет. Не выйдет. О чем я?
Если бы кто-нибудь сказал Мэллори, что он покорит Эверест, но погибнет, он все равно бы пошел на это.
Какое значение имеет потом?
Здесь, сейчас – вполне достаточно, разве нет?
Ты как-то спросила, боюсь ли я смерти.
Я ответила, что боюсь не-жизни.
Я не хочу рассматривать свою жизнь как дефицитный товар. Истый эгоизм это жить экономно. Сдерживаться, отказываться, приберегать лучшее на потом значит переоценивать форму, обесценивая суть.
Вот моя жизнь – я должна ее обрабатывать, возделывать, продавать и арендовать, и срок лизинга не пролонгируется.
Вот он, мой шанс. Бери его.
Ты перевернулась так, что я могла гладить твою спину.
Секс между двумя женщинами это как зеркальная география. Тонкость секрета – в похожести и разности. Ты зеркальный мир. Ты незримый мир, открывающийся мне по ту сторону зеркала. Я касаюсь твоей гладкой поверхности, и мои пальцы выныривают с другой стороны. Ты то, что зеркало отражает и дорисовывает. Я вижу себя, я вижу тебя, двоих, одну, никого. Я не знаю. Может, мне и не надо знать. Поцелуй меня.
Ты целуешь меня, и зеркало затуманивается. Я перестаю думать. Реальный мир все же имеет свои преимущества для углеродного примитива.
Моя любовь – твои волосы похожи на костер, кем-то раздутый – огненные, свободные, горящие. Я не хочу тебя завоевывать; я хочу покорить тебя. Я хочу пройти сквозь огонь, пока я сама им не стану.
Любовь усложнилась, связала себя обещаньями, выстроила планы, упрямо нацелилась на финал, которго никто не хочет – когда все, что любовь есть, это то, чем она всегда и была – ты смотришь на меня, ты хочешь меня, и я не против.
Если я захочу сказать нет, я скажу, но по веским причинам. Если я захочу сказать да, я скажу, но по веским причинам. Забудь о последствиях. Забудь о финале. Забудь о незыблемых истинах. Простоту ощущений не нужно усложнять. Я не могу сказать, чем все обернется или кому и что мы должны. Плата за вход не указана, но я знаю, что ты открыта, и я хочу войти.
Впусти меня.
Ты впускаешь.
В этом мире, что внутри тебя и внутри меня, я не прошу прав и территорий. Там нет границ и таможни. Нет привычных каналов. Это древний хаотический мир, которым никто не может управлять, хотя все пытаются. Страна без царя. Я свободна приходить и уходить, когда вздумается. Утопия. Она никогда не выходит за границу постели. Модель правления миром. Никто за нее не проголосует, но все сюда вернутся. Это то место, куда все возвращаются.
Большинство из нас пытается превратить это в силу. Мы слишком напуганы, чтобы смотреть на это иначе.
Но это не сила – это секс.
Секс. Как все началось?
В темные века эволюции произошел переход, неизбежный переход от простейших самовоспроизводящихся организмов – бактерии – к организмам, вынужденным соединяться для выживания.
Бактерии знают секрет вечной жизни. Они не умирают, пока нечто не убьет их. Они не меняются, не старятся, все, что они делают – размножаются.
Соединение же порождает сложность и разнообразие, но вместе с тем, неизвестно почему, оно породило и смерть в ее первичном обличии. Смерть в обличии жизни.
Это был наш единственный шанс. Мы им воспользовались.
Так что сумасшедшие поэты Средневековья и Возрождения были правы. Секс и смерть идут рука об руку, соединенные в нашем сознании, как и в нашем ДНК.
Секс и смерть – вот наши прародители. Для некоторых из нас – единственно возможные.
Секс. Как все началось?
Номер в отеле в Париже. Ужин У Пауля. Прогулка по мосту. Дневное шампанское. Дождь. Твое лицо.
А до того? До того, как я увидела тебя?
Я все время в поиске, это правда. Ищу тебя, ищу себя, свято верю в то, что сокровище действительно там. С первой секунды, что я тебя увидела, я знала, как все начнется.
Я не знаю, как все это кончится.
- Тебе всегда мало, да? – спросила ты.
Это было странно, потому что как раз в тот момент мне было всего достаточно. Я притянула тебя к себе, чувствуя, как твои волосы щекочут мне шею, и сказала:
- Если мне и мало, то это моя проблема, а не твоя.
Она посмотрела на меня, как на сумасшедшую. Большинство моих любовниц смотрят на меня так, отчасти поэтому они меня любят, отчасти поэтому они уходят. Я немного кривлю душой, поскольку частенько ухожу я.
Она сказала:
- Мы обе хотим жить. Поэтому я здесь.
- Ты хочешь риска.
- И что плохого?
- И ты хочешь надежности.
- И что плохого?
- Разве ты не читаешь финансовых новостей?
- Никогда. Я замужем за банкиром.
- Инвестиции не могут быть одновременно надежными и рисковыми.
- Ты и не надежна.
- Нет, но твой брак надежен.
- Слушай, если я уйду ради тебя от мужа…
- Ты думаешь, я брошу тебя через год.
- Ну, в общем да.
- Почему ты так думаешь?
- Ты не из тех, кто привязывается.
- Я не из тех, кто уходит.
- Ты хочешь меня, потому что не можешь получить.
- Ты правда так думаешь?
Тяжелые вздохи. Простыни в кучу. Глоток воды. Взгляд в потолок.
- Ты была нужна мне тогда, в Париже.
- Отлично.
- Я не думала, что увижу тебя снова.
- А ты хотела увидеть меня снова?
- Нет.
- Но ты поехала за мной на Капри.
- Мне было интересно, что будет.
- Это все игра, так ведь?
- Мне было интересно, сможешь ли ты действительно полюбить меня.
- Я не понимаю.
- Я думала, что если ты полюбишь, все могло бы быть иначе, все могло бы измениться.
- И изменилось?
- Да.
- Каким образом?
- Я влюбилась в тебя. Этого я не ожидала. Моя проблема, не твоя.
- А теперь?
Она пробежала пальчиками по моему телу, и в ее голосе слышалось удивление. Она говорила правду, и это было тяжело. Она отвела глаза и сказала:
- Я как будто попала в собственные сети.
Я повернулась и обняла ее так крепко, как только могла.
- Я не хочу быть твоей ни твоей сетью, ни твоей клеткой.
А потом, чтобы она перестала плакать, я рассказала ей историю о Рыжем Лисе.
Охотник любил Принцессу. Нет ничего банальнее.
Каждое утро он приносил ей лесные сокровища. Он принес ей оленя и кабана. Он принес волчью шкуру и кожу буйвола. Он голыми руками победил льва и завалил старого черного медведя, нагонявшего на всех страху. Он ничего не оставил себе. Ему не нужно было ничего, кроме ее любви, а этого она не могла ему дать.
Однажды на верховой прогулке со своими фрейлинами Принцесса увидела рыжего лиса. Лис был невероятного огненного цвета. Принцесса смотрела, как тот бежит, его лапы, казалось, скользили по воздуху. Весь день лис сопровождал свиту, и Принцесса была встревожена.
Той ночью Принцесса посмотрела на себя в зеркало и подумала, что огненная лисья шкура как нельзя лучше оттенит бледность ее лица. Она гладила свою шею, представляя шелковистость лисьего меха. Зима была на носу.
Когда следующим утром к ней пришел охотник, она сказала: «Если ты любишь меня, принеси мне шкуру рыжего лиса».
Охотник ответил: «Проси, что хочешь, только не это».
«Значит, ты не любишь меня», - сказала Принцесса.
«Я пойду охотой на звезды и застрелю Льва и Тельца, но не проси у меня рыжего лиса».
Принцесса рассердилась и отвернулась.
Спустя много дней и ночей, когда начал падать снег, легкий, как обещания, охотник пришел к Принцессе и пообещал принести рыжего лиса. Но лишь при одном условии.
«Говори».
«Лис будет доставлен живым».
«Я принимаю условие».
Охотник покинул дворец и пропал на три недели. Морозы усилились, и снег шел тяжелый, как сама печаль. Когда Принцесса смотрела в окно, она видела только белое.
Так ли?
Утром на исходе третьей недели Принцесса как обычно выглянула в окно своей башни и увидела полоску огня, жгущую снег. Быстрая красная стрела летела по снегу, и он таял по обе стороны, точно как весной. Не медля ни секунды, двигаясь из стороны в сторону и не оставляя следов, рыжий лис бежал по снежным сугробам, пока не прибежал во дворец.
Принцесса и сама побежала – из своей высокой башни вниз по винтовой лестнице на заснеженный двор, где лис, выдыхая огненный пар, лег к ее ногам.
Принцесса нагнулась и протянула руку, и лис лизнул ее, и его глаза смотрели на нее умоляюще. Она коснулась его, и ее белые пальчики утонули в густом теплом мехе, мягком, как кровь.
Тогда она поднялась и дала знак стражнику. Ее лицо было холодным и бесстрастным. Слуга вынул нож и взял лиса за шкирку, и в какой-то момент, всего лишь момент, она засомневалась, глядя в умоляющие глаза и покорно склоненную сильную голову.
Слуга перерезал лису горло, и как только кровь хлынула теплым фонтаном на ледяные плиты двора, слуга упал под тяжестью того, что держал в руках. Лис исчез, вместо него на плитах лежал мертвый охотник.
Ты лежала в моих объятьях.
- Я не хочу просить у тебя больше, чем ты можешь дать, - сказала ты.
- Это я прошу.
- Мы обе.
- Так каков ответ?
- Не таков.
- То, что мы сейчас здесь, вместе, похоже на ответ.
- Но есть еще мир вовне.
- Ты уверена?
- Ой, не начинай этот бред.
- Мир – не мир, я хочу, чтоб ты была со мной.
- Слишком высокое напряжение. Мы измотаем друг друга через полгода.
- Огонь не может сгореть.
- Он догорает.
- Я не хочу, чтобы ты разводилась из-за меня.
- Надоело?
- Я хочу, чтобы ты сделала это для себя.
Она поднялась. Она ненавидит подобные разговоры, как, впрочем, и я. Почему мы возвращаемся к этому снова и снова, как преступники на место преступления?
Я подошла к ней, коснулась ее плеча, нежно, прося прощения.
- Я что-нибудь приготовлю.
Я пошла на кухню. Я обожаю еду. Ее ясность, ее понятное удовольствие. Обожаю еду простую, абсолютно свежую и свежеприготовленную. В худшем случае, как сейчас, когда мне на все наплевать, я воспринимаю готовку как способ вернуть упорядоченность в хаос. Как способ переустановки себя, по крайней мере, в одном. Это усмиряет дрожь в руках.
SALSA DI POMPODORI
Возьмите дюжину спелых помидоров и покромсайте их вдоль, как заклятых врагов. Бросьте в кастрюлю с плотной крышкой и протомите десять минут.
Без слез порубите лук.
Нарежьте морковь без сожалений.
Измельчите сельдерей, как будто его выемки и складки это шрамы вашего прошлого.
Добавьте к помидорам и готовьте без крышки, пока враги не сдадутся.
Бросьте щепотку соли, перца и немного сахара.
Протрите варево через сито или взбейте в блендере.
Помните – они всего лишь овощи, а вы повар.
Убавьте пламя и смажьте сковородку оливковым маслом. Выкладывайте по одной ложке, помешивая, как делают старые ведьмы, пока не получите правильный баланс скользкой плотности.
Выложите сверху на свежеприготовленные спагетти. Припорошите твердым свежим пармезаном и рубленым базиликом. Можно добавить голые эмоции.
Подавайте. Ешьте. Реагируйте.
Я поставила перед ней дымящуюся тарелку. Она попробовала, потом еще.
- Фантастика.
- По-итальянски еда всегда вкуснее.
Глухо, с полным ртом спагетти, она сказала:
- Мой муж в Оксфорде.
- Да ну.
- Я должна быть там сегодня.
- А я?
- Я рассказала ему про тебя. Ну, не все, конечно.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |