Потом появились наездники, в белых жокейских брюках, без курток, чтобы пройтись по предстоящему маршруту. Все должно быть рассчитано по секундам; лучшее время и безошибочность гарантируют победу.
Ты сказала, что было бы здорово, если бы все мы могли исследовать наш маршрут перед боем.
Я сказала, что мы все время идем по этому маршруту, но, дойдя до барьера, все равно отказываемся прыгать.
Ты ответила многозначительным взглядом.
Swan Lake внезапно оборвалась на полуслове. Судьи расселись по местам, комментатор представил первого наездника из Швеции.
Прозвенел звонок. Появился жокей верхом на лошади, загон открылся, и они помчались галопом, волнами поднимая песок.
Ты сидела у первого барьера, в пять футов высотой, и я слышала твой изумленный вдох от ощущения силы красоты и красоты силы, когда лошадь блестяще выполнила прыжок.
Не существует такого явления, как бессильная красота – ты должна знать это.
Нет силы, лишенной красоты – будь то подъем тяжелого камня или любовь к тебе.
Любить тебя в чем-то сродни подъему камня. Легче было бы вообще за него не браться, и я не совсем понимаю, зачем это делаю. Это отнимает все мои силы и решимость, и я уже говорила, что никогда не полюблю кого-то так, как тебя. Есть ли хоть какой-то смысл в любви к тому, с кем ты просыпаешься лишь от случая к случаю?
Шведский скакун, Мистер Арчи, прошел маршрут чисто, но слишком медленно. Я хотела заговорить с тобой, но ты была полностью поглощена скачками.
Интересный выбор: нацелиться на скорость, рискуя при этом быть сброшенным с седла, или идти не торопясь, избегая ошибок?
Лучшие наездники сочетают и то, и другое, но все подчиняются одному правилу: если лошадь отказывается прыгать, нужно заставить ее пройти барьер снова. Наездник должен уговорить ее пройти еще раз и заставить прыгнуть. У лошадей бывают внезапные страхи.
У меня тоже, но в жизни всегда приходиться брать свои барьеры.
Позже, когда мы возвращались домой аллеями, плотными и черными, как кошки на каждом углу, ты обняла меня и вновь спросила:
- Ты всегда будешь идти за мной?
- А кто за кем идет?
- А вот это и начинает меня тревожить.
- Есть две точки на окружности. Которая впереди? Которая за ней?
- Никоторая.
- Значит, мы преследуем друг друга.
- Ты веришь в судьбу? – спросила она нервно, как обычно и бывает.
- Н-ну да.
- Не очень убедительно.
- Судьба это предлог, чтобы отпустить поводья.
- ОК, но что если ты вдруг поймешь, что села не на ту лошадь?
Вскоре мы вернулись в снятый мной домик, и я спросила, останется ли она на ночь.
- На этот раз мне не придется умолять?
- Сегодня я умоляю.
Она обняла меня.
- Если бы я могла объяснить тебе.
- Что?
- Я знаю, что ты обо мне думаешь.
- То, что я думаю, и то, что я чувствую, это две большие разницы.
- Ты всегда спишь с теми, кого презираешь?
- Я не это имела в виду.
- Я хочу, чтобы ты меня любила, а не судила.
Она права. Я всегда все порчу. Как она живет, это ее дело. Если мне не нравится, я могу убраться с дороги. Если мне не нравится, надо так и сказать и захлопнуть дверь.
В ее руках было тепло и уютно.
- Чего ты хочешь? – спросила она.
Я хочу свободно звонить тебе по телефону. Я хочу свободно стучать в твою дверь. Я хочу иметь твой ключ и дать тебе свой. Я хочу появляться с тобой на людях. Я хочу, чтобы не было сплетен. Я хочу готовить с тобой ужин. Я хочу ходить с тобой по магазинам. Я хочу быть уверенной, что кроме нас самих между нами ничто не встанет.
Мы лежали в темноте. Свеча сгорела. За окном в доках ветер хлестал парусиной. Я слышала лязг пластика снова и снова.
Ты спала.
Почему все остальное так незначимо?
Как ты пишешь меня мне же?
Я послание. Ты меняешь смысл.
Я карта, которую ты перерисовываешь.
Следуй ей. Спрятанное сокровище там. То, что существует, и то, что может существовать, составляют одно окно в сердце реальности. Все барьеры и границы, все невероятности и темные аллеи, все, что кажется в жизни главным, находится за пределами. Если бы я могла следовать дальше по карте и если бы я могла отменить все досрочные финиши (досрочные старты не имеют значения), я бы нашла место, где останавливается время. Где останавливается смерть. Где есть любовь.
Любовь существует вне времени и вне смерти. Ни время, ни смерть не могут ее уничтожить.
Я люблю тебя.
Утром остров гремел, волны пенились и птицы молчали.
Люблю острова за изменчивость настроения.
Люблю, когда утром штормит, а полдень чист и блестящ, как жемчужина в море. Сунешь руку в воду, чтобы достать ежа или раковину, и никогда не найдешь ее там, где она казалось бы должна быть. То же самое и с любовью. На первый взгляд она точно там, где кажется. Попытаешься взять ее, и рука промахнется. Воды глубже, чем ты предполагаешь. Тянешься дальше, вытягиваясь всем телом, и в конце концов не остается ничего другого, как соскользнуть – глубже, много глубже, чем можно было предположить – и все равно она водит тебя за нос.
Я поставила на огонь macchinetta и скормила кошкам фарш. По крайней мере, я так думаю. Верткие ящерицы суетились под виноградной лозой, и как обычно важная колонна муравьев тащила кусочек пармезана в свои запасники.
Под каменным дубом дрозд закончил утренний туалет в плошке с водой, которую я выношу специально для него. В благодарность он поет. Он воспевает утро мира, каждый день новое, не омраченное его памятью. Новый остров. Дерево выросло под ногами. Его клеточки переполняет счастье. Он парит с легкостью ноты.
Шипенье и бульканье кофейника вернуло меня в мир реальный. Я со стуком поставила белые чашки на мраморный стол и разлила черный кипящий кофе. Осторожно я понесла чашки в спальню. Аромат влился в твои сны, и ты последовала за ним в день.
- Сколько времени? – пробормотала ты.
- Семь.
- Ужас.
Ты вновь упала назад. Я обложила тебя подушками.
- Ты просила разбудить тебя пораньше.
- Но не посреди же ночи.
- Уже давно светло.
- Не в моем мире.
- Выпей.
Ты шумно отпила из чашки.
- Слишком крепко.
- Я думала, тебе нравится, когда крепко.
- Жидкость должна быть жидкой.
- Это тебя взбодрит.
- Для чего?
- Тебе надо в отель. Ты же сама сказала.
- Может, я просто останусь здесь.
- Не может.
- Почему?
- Тебе полный список причин?
- Почему бы тебе не съездить и не привезти мои вещи?
- Ты хочешь, чтобы я поехала и попросила у твоего мужа твои вещи?
- Да.
- Я же не Багс Банни.
- В смысле?
- В смысле, что когда он оторвет мне голову, я не смогу приделать ее обратно.
- Он не оторвет тебе голову.
- И что я, по-твоему, должна сказать?
- Скажи, что я заболела.
- ОК, ты болеешь, и поэтому тебе позарез необходимы все твои маленькие черные платья…
- Само собой.
- Попробуй еще раз.
- Скажи, что ты моя кузина из Иллинойса.
- Я не твоя кузина из Иллинойса.
- Для писателя ты слишком придерживаешься фактов.
- Факт, что твой муж сейчас в Quisisana.
- Факт, что моя любовь здесь…
Она отставила свой кофе.
- В постели…
Она потянулась и опрокинула меня на себя.
- Со мной.
Было 10 часов, когда мы снова встали, и это еще один аргумент против ранних подъемов. Я не жаворонок, хотя в этом есть свой резон. Люди, встающие поздно (вроде меня), полные раздолбаи. Люди, встающие рано, аккуратны и организованы. В кои-то веки я поднялась рано, и посмотрите, чем это кончилось.
Второй кофейник плевался на плите. В тебе вдруг проснулась совесть, и ты сказала:
- Я должна позвонить ему.
- Здесь нет телефона.
- А где твой мобильник?
- В Лондоне.
- Что он там делает?
- Совершенно ничего.
- И где я могу найти телефон?
- Не знаю. Может, на площади.
- Я прогуляюсь.
- Я с тобой.
- Слушай, может, мне съездить.
- Три часа назад ты говорила обратное.
- Не дразни меня.
- Я и не пытаюсь.
- Я же не виновата, что у тебя нет телефона.
- Я же не виновата, что ты замужем.
- Опять.
- Что, солнце – тебя это раздражает?
- Если честно, очень.
- Тогда проваливай …
- Что?
- Проваливай, говорю.
- Отлично. Просто здорово.
Она выбежала из квартиры, перепрыгивая через ступеньки, и скрылась в вертикалях аллей, прежде чем я сумела выключить газ, схватить ключи и рвануть за ней.
«Отпусти ее», говорю я себе, а ноги не обращают внимания. «Ради всего святого, отпусти ее», и мое сердце колотится, и я зла, так зла, на себя или на нее, не знаю. Кровь бьется в висках и мешает думать. Злая на себя (или на нее), сжав в кулаке ключи, я летела за ней следом, и звон колоколов вторил моему пульсу.
Когда я добралась до Пицца Монументале, я увидела, как она садится в одно из тех белых такси без крыши. Я побежала к стоянке. Остановилась. Я не взяла ни копейки. Обшарив карманы, я нашла только банкноту в пять тысяч лир.
ОК. Автобус.
Я встала в очередь, солнце палило, я не взяла защитного крема, потела как лошадь, рот пересох, лицо перекосило (очков я тоже не прихватила), кровяное давление зашкаливало и сердце таяло, как мороженое у туристов.
Полчаса автобусы шли один за другим все не в том направлении, а я повторяла себе: «Давай, пойди в Фаро, поплавай, как обычно, смой ее с себя». Но было уже поздно, и я стояла, как идиотка, и ждала.
Наконец прибыл автобус, и я пробилась внутрь и заняла оранжевое пластиковое сиденье. Романтикой тут и не пахло. Если бы я писала об этом, я бы взяла с собой денег. Я бы захватила очки, выбрала саундтрек. А в жизни автобус покачнуло, он салютировал автостанции, и женщина, держась одной жирной рукой за поручень, а другой жирной рукой за авоську с луком, настойчиво вбуравливалась в мою ногу пяткой. Я выбралась оттуда калекой.
И вот она я – потеющая, как лошадь, уставшая, как собака, хромающая, как цыпленок, бедная, как церковная мышь и скачущая, как блоха – вперед, к Quisisana, где, само собой разумеется, швейцар не пустит меня на порог. И знаете что еще? Я даже не смогу его подкупить.
После долгих препирательств на ломаном итальянском я-таки убедила его позвонить в комнату 29.
Есть ответ?
Niente.
Я поползла обратно, мимо Cartier и Vuitton, мимо бара, где я не могла позволить себе выпивку, мимо ухмыляющихся официантов из Cambio и человека с золотым браслетом, чей единственный мимолетный взгляд приговорил: «бомжиха».
Я снова вползла на масляный пол автостанции и купила билет на Анакапри. Меня мучила такая жажда, что я могла бы отвинтить крышку радиатора и закинуть туда соломинку – если бы у меня была соломинка или если бы я могла купить хоть одну. Я твердо решила никогда больше не попадать в подобные ситуации. Когда мы переключились с оглушающей второй на угрожающую жизни третью скорость, я молила Мадонну Падающих Камней послать мне здравого смысла, чтоб не удавить себя.
под покровом ночи
Ночь. Экран. Тук-тук-тук. Тук-тук-тук.
Зашифрованное послание, доступное всем.
Я продолжаю рассказывать историю – разные люди, разные места, разное время – но всегда ты, всегда я, всегда история, потому что история это связующая нить двух миров.
VIEW AS ICON
Нет большего горя, чем возможность обрести счастье лишь в прошлом.
Это история Франчески Да Римини и ее возлюбленного Паоло. Можешь найти ее у Боккаччо. Можешь найти ее у Данте. Можешь найти ее здесь.
Замок моего отца построен из камня. Камень плотный, как темнота. Темнота для нутра этого замка то же, что камень для его фасада; непостижима, неприступна, тяжела, как мысль.
Темнота камня давит на нас. Наши мысли нас подавляют. Мы разворачиваем темноту перед собой в холодных коридорах, и она собирается в комнатах, сидит в наших креслах, ждет. Мы ждем.
Замок это остановка между темнотой и теменью. Он заполняет пространство между мыслью и делом. Мой отец сам спроектировал замок. Мы как будто живем внутри него.
Он обставлен испанской мебелью из черного дуба. В комнате, где мы поддерживаем огонь, стоит длинный черный стол с подсвечниками. За этим столом я впервые увидела Паоло.
Paolo il bello…
Мой отец, Гвидо, много лет был в ссоре с Малатестой, Правителем Римини. Брак был условием перемирия, и Паоло со свитой приехал в дикую Равенну, чтобы забрать меня.
Мы осветили зал свечами, которые заставили темноту немного отступить, пригнуться рваными тенями, будто ее выхлестали.
Я и моя мать одевались в черное, поскольку отец говорил, что каждый день это день траура. Я не носила никаких украшений, но мои волосы были свободны и необузданны, как ливень, что шумит за окном, и так же, как ливень подчиняется водяному колесу, мои волосы подчиняются ленте, но и то, и другое рано или поздно вырывается.
Я обвязала их так крепко, как могла, и спустилась вниз.
Комната была странно освещена. Это был не огонь и не свечи, и не отблески молний. Я не смела поднять глаз, чтобы разглядеть источник, но молча и чинно подошла к столу, где отец представил меня Паоло.
Я не подняла глаз. Я подала ему руку, и он поцеловал ее и надел кольцо мне на палец.
За ужином отец говорил только со свитой и ни слова не сказал ни мне, ни Паоло. Я слышала, как Паоло разговаривал с моей матерью, и его голос был подобен флейте или свирели. Я так жаждала его увидеть, но не имела на то права.
В конце ужина отец и мать, вся свита и слуги вдруг вышли из комнаты. Блюда были оставлены нетронутыми, вино разлито по столу. Я чувствовала, что Паоло смотрит на меня.
Донесся низкий грохочущий шум, будто катили эшафот, и по теням на полу я поняла, что в комнату затолкали огромную кровать с балдахином.
Я не подняла глаз, но кожа моя покрылась мурашками.
Я слышала, как Паоло поднялся, направляясь в мою сторону, он взял меня за руку и заставил встать.
- Франческа, - сказал он, - я хочу видеть твою грудь.
Я не могла шевельнуться, но его руки были подобны двум ястребам, и скоро он подчинил меня себе.
Мы легли на кровать, и он поцеловал меня – ничего больше – одной рукой он сжимал мою грудь, другой ласкал себя, пока не почувствовал мой ответный поцелуй, тогда он взял мою руку и положил ее туда, где до того работал своей, и, освобожденный, начал раздвигать мои ноги.
Удовольствие было столь же потрясающим, как и мысль о нем.
На следующее утро, одетые во все белое, мы вышли за стены отцовского замка с легкостью призраков. Никогда в жизни я не выходила из тени замка. Кончик тени от флага был моим пограничным столбом, да и моя собственная тень не отставала ни на шаг.
В тот день все было по-другому.
В тот день было солнце и небо, и пение птиц, и открытые лица, и я благословляла отцовскую вражду, приведшую к этой любви.
Мы ехали, и свет следовал за нами. Он и был светом.
Paolo il bello.
Мой возлюбленный, мой любимый, моя любовь.
Нет нужды рассказывать, как проходили наши дни, пока мы ехали в сиянии вдоль побережья. Во мне была такая легкость, что меня надо было привязывать к седлу, чтобы я не взлетела как птица. Я была отважнее скворца. Ты кормил меня из своей тарелки. Я не отрывала от тебя глаз. Я считала тебя одним из ангелов с церковного витража. Мы парили вместе, и твои крылья были позолочены солнцем. Время парило с нами, и вскоре мы достигли владений твоего отца.
Я заметила, как ты переменился – затих и помрачнел – и не могла понять. Я думала, ты стыдишься меня, но ты покачал головой, своей божественно красивой головой, и попросил подождать.
Я ждала. Ждала до сих пор. Кажется, ждала всю свою жизнь. «Что есть жизнь, - говаривал мой отец, - как не ожидание смерти?»
Затем были трубы и топот бегущих ног, и толпы людей, и флаги, и белые кони в серебряных упряжах, и белые кони, запряженные в карету, а в карете сидел странный уродливый человек, одетый в кожу, с перстнем на каждом пальце.
Ты повернулся ко мне, и твой голос сорвался, как вода срывается с камня, преградившего ей дорогу.
- Он должен стать твоим мужем, - сказал ты. – Он, мой брат.
О, Паоло, il bello, зачем ты обманул меня?
Скажи, что ты обманываешь меня сейчас.
Свадьба состоялась тем же днем.
Мой супруг был едва ли выше четырех футов, и все его тело изогнуто настолько, насколько прям и строен был Паоло. Это не его вина, не он сделал себя таким, но сердце свое он сделал сам, а сердце его было так же нетронуто добротой, как тело обойдено красотой. Он не любил ничего, кроме охоты и женщин; и своих собак, и своих шлюх он бил одной плетью.
Ночи с ним были бы не столь ужасны, если бы я не знала другого. Склеп моего детства мог бы с легкостью смениться склепом моего замужества, если бы за те несколько дней Паоло не воскресил меня к жизни своими поцелуями.
Спустя много месяцев, когда муж мой был в отъезде, Паоло пришел в мою комнату. Он предложил почитать, чтобы убить время, и получил одобрение сиделки, поставленной мне в надсмотрщики.
Каждое утро Паоло приходил ко мне, и мы вместе читали историю любви Ланселота Де Лака и к Королевы Женевьеры.
Мы читали вслух, останавливаясь, обмениваясь вздохами и быстрыми взглядами, и наши головы склонялись все ниже и ниже над книгой в жажде уединения, и мы соприкасались щеками, губами, и его уста были сладкими как мед.
В тот день мы больше не читали.
Мы сумели – о, господи, даже не знаю, как – остаться наедине с книгой, хотя так и не перевернули ни страницы.
Паоло, твоя любовь была единственным счастьем, и я бы не отказалась от этого даже во спасение души.
Он застал нас. Ты и сама знаешь. Возможно, он все подстроил. Он мог.
Мы были в постели, обнаженные, разгоряченные, Паоло во мне, когда Жанкиотто со стражей ворвался в комнату. Я видела его лицо, ликующее, злорадствующее, я видела, как он поднял свою ужасную руку. У него была железная рука, которую он превратил в пику. И этой рукой он проткнул спину Паоло и мой живот и позвоночник, и ткань перины. Сила была столь велика, что сам он поднялся в воздух и повис над нами как флюгер.
Я обняла окровавленное тело Паоло, и он прошептал так, что только я могла слышать:
- Нет любви, которая не распнет тебя на кресте.
Он умер, и я умерла под ним, и рука об руку наши души полетели по коридорам, прочь из дворца его брата, так же легко, как наши тела ускользнули из замка моего отца.
Я не отпустила его руки.
Теперь мы столь же легки, как и наше счастье, легче самих птиц. Ветер носит нас по свету, но наша любовь в безопасности.
Теперь никто не сможет разлучить нас. Даже Бог.
вини моих родителей
Ночь. Открыто окно. За тысячи миль отсюда твои слезки кап-капают на клавиатуру. И если твоя тушь выдержит такое испытание, мое сердце нет.
«Это конец?» спросила ты.
«Это еще не кончилось».
«Если бы ты только могла принять меня такой, какая есть».
«Это то место, где колеса проворачиваются впустую».
«И мы лишь глубже закапываем себя».
«Мы знаем разумное решение».
«Звучит как реклама пылесоса».
«Я не знаю, как от тебя отделаться», сказала я.
«Ты могла бы переписать историю».
«Я пыталась. Ты не заметила?»
«А нет концовки лучше, чем или-или?»
«Я так не могу».
«Чертова, чертова перфекционистка».
«Вини моих родителей».
«За необузданность в твоем взгляде?»
«За мое убеждение, что сокровище действительно есть».
«Не понимаю».
«Есть вещи, которые стоят того, чтобы искать их всю жизнь».
«Ты не искала меня».
«Нет, как впрочем и любви».
«Так что же случилось?»
Так. Так что? Так что же случилось? Что я могу сказать? Я люблю независимость больше всего на свете, но я не могу отказаться от любви. Может, это натяжение между одиночеством и желанием как раз то, что мне нужно. Моя собственная канатная дорога, поддерживающая равновесие двух составляющих, которые меня и уничтожат.
Я сказала: «Возможно, тебе нужно знать кое-что».
«О тебе?»
«О том, что делает меня мной».
«Нельзя винить родителей во всех грехах».
«Я ни в чем их не виню».
«И?»
«И ты хочешь услышать эту историю или нет?»
«Валяй».
EMPTY TRASH
Меня удочерила пара, владевшая Мусорной Свалкой. У них не было своих детей, и они хотели, чтобы я стала их маленьким помойным кротом – чтобы прошаривать и пронюхивать каждодневные отбросы этого лучшего из миров.
Они были супер суеверными людьми. Из тех, что носят крестик на шее и по кроличьей лапке в каждом кармане, просто на всякий случай.
Они знали, верили с каким-то остервенелым предубеждением, что сами они никогда не найдут в дерьме ничего кроме дерьма. Они были мусоронадежны, мусороуверены. У них не было никаких проблем с мусором.
И все же…
И все же они хотели взять сироту. Ребенка, оставленного сказочными эльфами. Ребенка без прошлого и будущего. Ребенка вне времени, который мог одурачить время. Амулет. Талисман. Маленький серебряный ключик из тяжелой связки. Ключик, открывающий запретные двери.
Чтобы взять сироту, им пришлось посетить приют.
Они надели парадные костюмы. Они втиснули ноги в тесные туфли. Они приехали в приют на автобусе, и директриса проводила их внутрь.
- Розовая комната или голубая?
(Выбор. Паника. Они горячо зашептались.)
Директриса нетерпеливо стучала ногой по линолеуму.
(Девочки обходятся дешевле, легче, меньше неприятностей.)
- Розовую, пожалуйста.
Вернувшись назад, в Мусорный Дом, миссис М намазала маслом батон для бутерброда с солониной и маринованным луком, а мистер М подбросил еще одну покрышку в огонь. Они были сыты и довольны. Они так любили свою малютку.
- Как ты ее любишь? – спросил мистер М.
- Так сильно, как детскую коляску без колес, – ответила миссис М. – А как ты ее любишь?
- Больше, чем два мешка со шлангами от стиральных машин, – ответил мистер М.
Малютка хрюкнула и принялась играть с ожерельем из старых гильз, подвешенным над кроваткой.
- Здесь и начинается сокровище? – спросил мистер М.
- Читай знаки, - ответила его жена.
Но он не мог читать знаки, потому что вообще не умел читать.
Родители назвали меня Аликс, потому что хотели, чтоб в имени присутствовал Икс, ведь Иксом помечают место.
Я была тем, кто должен найти сокровище.
В том, что сокровище есть, они никогда не сомневались. Мой отец так упорно копал там, где кончается радуга, что полкухни просело.
Они все время искали – в полнолуние, в новолуние – с коробкой волшебного помета мангусты и металлоискателем.
Я была специалистом по металлам.
Я научилась разбирать холодильник – охладительный элемент, термостат, разъемы. Я накрутила мили медной проволоки из миллионов соленоидов. Я выделяла цинк из свинца, свинец из железа, железо из стали, сталь из консервных банок.
Отец смастерил мне кровать из оцинкованного корыта. Мать выложила его флоком из старых матрасов.
Однажды ночью, когда она укутывала меня стеганым одеялом, при этом ноги мои покоились на старом радиаторе, служившем грелкой, я спросила ее, что означает красный штамп на моей кровати.
- Это слово, - сказала она.
- Что за слово?
- СКОТ.
- Что такое скот?
- Это больше одной коровы.
Она вышла, а я вывела пальцем – СКОТ.
Читать и писать в Мусорном Доме было запрещено. Моя мать умела и то и другое, отец не умел ничего, и все это не имело значения.
Что имело значение, так это моторы, карбюраторы, двенадцативольтные батарейки, трехжильные кабели, рубильники и изодранные в клочья автомобильные кресла.
В мастерской на свалке отец собирал ужасающего вида машины; работающих на бензине Франкенштейнов с безразмерными колесами.
Я была его ручной обезьянкой. Я копошилась под рамой в масляном колодце. Я передавала ему его молотки и шкворневые шарниры, и прессовала металлолом, всем весом налегая на рычаг. Вдруг он срывался, и я падала, разбивая ладони и коленки о грязный бетон. И дальше, спотыкаясь о гаечные ключи, я забиралась по ступенькам, чтобы начать сначала.
Была ночь. Светили звезды, металлические и предельные. Мать укладывала меня спать.
- Напиши мне слово, - попросила я.
- Здесь не пишут и не читают.
- Напиши мне слово, подходящее к СКОТУ. Никто не заметит.
Конечно, кроме моего отца и замечать было некому.
Осторожно, оглядываясь на дверь, мать написала красными буквами на моем постельном оцинкованном корыте – ТУБЕРКУЛЕЗ.
- Это скотное слово?
- Какое слово ты бы написала мне, если бы могла?
- Я не могу. Здесь нет пользы от слов.
- Но если б ты могла?
Она достала из кармана кусочек картона и, нацарапав что-то, нервно, испуганно вложила его в мою руку.
- Никогда никому не показывай.
НЕЖНОСТЬ.
У моего отца был склад огромных стеклянных банок с запаянными крышками. Он хранил в них перекись водорода, ртуть, синильную кислоту, раствор азотной кислоты, аммиак. Опасные вещества не были моей специальностью, поэтому мне запрещено было туда входить.
Однажды, когда отец был занят сборкой мусора, я взяла фонарик и спустилась на тринадцать ступенек, ведущих в подвал. Я повторяла себе, что хочу яблоко. На зиму мы заворачивали их в газеты. Там они и лежали, все рядышком на деревянных полках, заполняя подвал запахом фруктов и осени.
Я взяла свое яблоко, аккуратно свернув бумагу: ничто не должно пропасть. Мы были пропащими.
Затем я осветила фонариком банки – темно-синие и светло-зеленые бока. Некоторые были замутнены, одна была красной. Я не имела понятия, что в них находится, и хотя я тайно училась читать, отец надписал их как завзятый химик – FE, H2O, H2N, NH2, AS2, O3.
Я подошла ближе, привстав на цыпочки и бормоча себе под нос.
В конце ряда, разноцветного как яркие сны, стояла матовая банка с нарисованным на ней сердцем, проткнутым кинжалом. Я протянула руку, чтобы потрогать ее, и в этот момент кто-то схватил меня из-за спины.
Это был отец. Он приблизил свое лицо к моему так близко, что я чувствовала исходящий от него запах серы.
- Никогда не трогай эту банку. Никогда. Если она когда-нибудь прольется, мы покойники.
- Что это?
- Любовь, - сказал мой отец. – В этой банке любовь.
Так я узнала, что любовь это опасная вещество.
Однажды я спросила свою мать:
- Есть мир за пределами этого?
Она покачала головой и развела руки так широко, как могла.
- Ничего, кроме отбросов и мусора. Земля это ничто иное, как свалка отрыгнутых камней и горящих газов. Мы живем в космической мусорке.
- С крышкой или без нее?
- С крышкой. Никто не выберется из мусорки.
- Но где же тогда сокровище?
Ее глаза загорелись, как пара уличных фонарей.
- А это тебе предстоит выяснить.
Ночью отец разжигал костер с помощью банки бензина, а мать рассказывала истории из своей молодости. Ее молодость осталась в далеком городе, где она когда-то жила и была счастлива. Как любого изгнанника ее мучила тоска по месту, куда она не могла вернуться.
Как и у других изгнанников, ее тоска складывала свои легенды. Ее желание заменяло память. Никто из нас не мог войти в ее прошлое без нее. Это было единственное царство, которое она полностью контролировала.
- Я жила у реки, - говорила она. – Река была так полна рыбы, что любой, кто хотел перебраться на другой берег, просто шел по их спинам, будто по камням. В те дни никто не рыбачил. Никто о таком даже не слышал. Если хозяйка хотела форели на ужин, она брала свою кастрюлю, шла к реке и кричала «ТЫ, ТЫ И ТЫ», и рыба сама запрыгивала к ней, как ручная блоха.
- А блохи ручные? – спросила я.
- Были в те дни, - ответила она и продолжила…
- В те дни все носили с собой маленькие колокольчики, и если ты хотел с кем-то поговорить, ты подходил к двери и звонил в свой колокольчик. Человек в доме спрашивал «Это мой колокольчик звонит?», а ты отвечал «Нет, это мой колокольчик». Тогда тебе говорили «Ну, если это не мой колокольчик, я не буду отвечать», и ты понимал, что тебя здесь не ждут, но если тебе говорили «Ну что ж, если это твой колокольчик, то тебе я и отвечу», ты знал, что ты желанный гость.
- А где твой колокольчик? – спросила я.
- Ты получишь его, когда я умру, - ответила она и продолжила…
- В те дни любой желающий мог найти в лесу спрятанное сокровище – только на самом деле оно не было спрятано – оно лежало прямо на земле, и его было много. Я помню, однажды летом мы гуляли с мальчиком, шли, держась за руки, и вдруг прямо перед нами распростерлось золотое поле. Золото до самого горизонта. Мы знали, что теперь станем богачами. Мы набили карманы и волосы, мы все были в золоте. Мы смеялись и бежали по полю, и наши ноги покрылись желтой пылью, так что мы стали похожи на золотые статуи или богов. Он целовал мои ноги, тот мальчик, и когда он улыбнулся, у него был золотой зуб.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |