Маргарет Александрович Джордж 17 страница

– Мастер Нокс, пастор пресвитерианской церкви Сен-Жиля, составитель первой «Книги дисциплины» для Конгрегации, – объявил стражник с уважением, выдававшим одного из последователей пастора.

Нокс вошел в зал, быстрым движением снял с головы плоскую шапку и приблизился к королеве.

– Ваше Величество, – начал он, глядя ей прямо в глаза. – Лорд Джеймс, брат во Христе, – он кивнул Джеймсу и снова обратил жесткий взгляд на Марию.

Его глаза были темно-карими, и он мог долго смотреть в одну точку, не мигая. Он не выглядит злодеем, вдруг подумала Мария. У него были ровные брови, почти точеный прямой нос и немного выпяченные губы. Фактически в его лице она не нашла ничего примечательного, кроме очень длинной бороды, отличавшей его от любого придворного среднего возраста. Это и его строгая темная одежда: мундир реформиста.

Со своей стороны Ноксу пришлось неохотно признать ее красоту. После осмотра он понял, что портреты точно воспроизводили ее черты: большие глаза темно-янтарного цвета с тяжелыми веками, длинный прямой нос и маленький, изящно изогнутый рот, – но не передавали ее очарования. Возможно, это было связано с оттенком кожи, горделивой осанкой, а может быть…

– Мастер Нокс, мы послали за вами, потому что вы уже довольно долго причиняете нам беспокойство.

Ее голос. Он звучал чарующе, как пение сирен – нежный, глубокий и трогательный. Он пробуждал желание слушать ее.

– Вы взбунтовались против нашей покойной матери, назначенной регентом, и причинили ей много бед. Вы написали, что женщина не может являться королевой. Это измена, так как я ваша королева и правящий монарх Божьей милостью.

Пусть ответит на это! Она больше не боялась его. Он был всего лишь человеком.

– Значит, вы не забыли шотландский язык, – с невольным удивлением сказал он. – Я боялся, что лорду Джеймсу придется переводить мои слова на французский.

– Я продолжала разговаривать по-шотландски, когда находилась во Франции. Вы забываете, сэр, что со мной были мои придворные дамы, а также некоторые шотландцы из моей свиты.

Если он думает, что может подавать лорду Джеймсу реплики, которые она не поймет, то он горько заблуждается.

– Что касается «Первого трубного гласа», – он перешел с разговорного тона на тон проповедника, – полагаю, вы имеете в виду именно, что женское правление есть скверна и уклонение от истины, но Бог дозволяет это ради Своих целей. Если люди готовы видеть женщину своим монархом, я не стану бунтовать против этого. В самом деле, мадам, я так же довольствуюсь вашим правлением, как святой Павел своей жизнью при императоре Нероне.

Итак, он сравнивает ее с Нероном? Как он мог допустить подобное?

– Вы прекрасно знаете, сэр, что я не тиран. Я издала прокламацию, уважающую вашу религию, где говорится, что в религиозных верованиях моей страны не произойдет никаких изменений после моего возвращения в Шотландию. Разве вы не прочитали ее?

Нокс хмыкнул:

– Ваша кузина, королева Англии Елизавета, издала точно такую же прокламацию после вступления на престол. Но через полгода она и ее парламент сменили религию на ту, которую исповедует она сама… В данном случае нечто среднее между католической и реформатской церковью. Такие прокламации ничего не значат; это лишь прикрытие для истинных намерений правителя, которые вскоре становятся ясными.

Мария поднялась со стула:

– Добрый сэр, вам известно, что Бог велит подчиняться своим правителям во всем. Поэтому, если они исповедуют религию, отличную от веры их монарха, как это может быть допущено Господом?

Это в самом деле беспокоило ее, так как она не имела намерения менять свою веру и считала, что другие должны иметь такую же привилегию.

Нокс улыбнулся. Теперь он застал ее врасплох, и она выдала свой тайный замысел.

– Дорогая мадам, вы заблуждаетесь. Как Христос говорил фарисеям: «Вы не знаете слов Писания». Что, если бы Моисей подчинился фараону и принял его веру? Что, если бы Даниил принял веру Навуходоносора? Что, если бы, Боже упаси, христиане подчинились бы верованиям римских императоров и вернулись к поклонению Юпитеру и Аполлону? Нет, дорогая мадам, они были вынуждены подчиняться, но не в вопросах веры.

Он начинал горячиться, и его загорелое лицо немного покраснело. Но он упускает важный момент, подумала Мария.

– Никто из этих людей: ни Моисей, ни Даниил, ни христианские мученики – не поднимал меч против своих правителей, – медленно произнесла она. – И это главное.

Он продолжал смотреть ей прямо в глаза.

– Бог не дал им силы или средств. – При этих словах Джеймс вздрогнул, и Мария услышала гулкий стук своего сердца.

«Ты же знала, что он думает, – сказала она себе. – Почему же ты удивляешься, когда он открыто говорит об этом?»

– Значит, вы полагаете, что, если у подданных есть сила, они могут воспротивиться своему монарху? – спросила она.

– Да, если правитель выходит за пределы дозволенного, они имеют полное право воспротивиться ему, даже силой, если это необходимо.

Его борода дергалась вверх-вниз, когда он говорил. Мария пристально смотрела на него.

– В конце концов, нам заповедано чтить своих родителей, и обязанность повиноваться правителю следует за этой заповедью. Они растут из одного корня. Но если отец сходит с ума и пытается учинить насилие над своими детьми, разве дети не обязаны обуздать его и отнять его оружие, чтобы помешать ему запятнать себя убийством собственных детей? Неужели вы думаете, что Бог будет недоволен ими, если они помешают своему отцу совершить великое зло? Именно так, мадам, происходит с правителями, которые убивают своих подданных, детей Божьих. Их слепое рвение есть безумие. Поэтому желание отнять у них меч, связать им руки и бросить их в темницу до тех пор, пока рассудок не вернется к ним – это не мятеж против правителя, а проявление истинной верности ему, которое согласуется с волей Господа.

Отнять у них меч… Связать им руки… Бросить их в темницу…

Значит, таков его план для нее? Если Нокс одержит верх, то станет ли низложение и тюрьма ее судьбой, независимо от того, что она сделает?

Мария не сознавала, сколько прошло времени, пока Джеймс не обратился к ней:

– Вас что-то оскорбило, мадам?

Она заставила себя вернуться к разговору:

– Следует ли понимать это так, что мои подданные должны подчиняться вам, а не мне, и могут делать то, что им угодно, а не то, что я велю? Значит ли это, что я должна повиноваться им, а не наоборот, – обратилась она к Ноксу, стоявшему перед ней. – Отвечайте прямо!

– Боже упаси! – ответил он. – Я никогда не утверждал, что ваши подданные вольны делать все, что им угодно. Мое желание состоит в том, чтобы и правители, и подданные повиновались Богу, а ваш долг – быть приемной матерью для Его церкви и заботиться о Его народе.

Стало быть, ей предлагают опекать реформатскую церковь?

– Это не та церковь, которую я буду лелеять, – сказала она. – Я буду защищать римскую церковь, так как считаю ее истинной церковью Бога.

– Ваше желание безосновательно, мадам, – произнес он гулким голосом, который можно было слышать во всех комнатах и даже во внутреннем дворе, так как окна были открыты. – Как и ваше мнение о том, что эта римская блудница является истинной и непорочной невестой Иисуса Христа. Даже евреи во времена распятия Христа не извратили закон Моисея так глубоко, как это сделала римская церковь с писаниями апостолов!

Он не испугал и не убедил ее. Его грохочущий голос и сузившиеся глаза являлись всего лишь особым приемом, который некоторые мужчины используют при выездке лошадей; она хорошо понимала это.

– Моя вера утверждает, что это не так, – тихо ответила она. Она знала то, что знала, и это знание шло от сердца.

– Вера, мадам, требует знаний, и я опасаюсь, что у вас нет истинного знания. – Нокс вскинул голову, словно олень-самец.

– Но я слышала и читала все, что имеет отношение к моей вере

«И молилась», – мысленно добавила она.

– То же самое делали люди, которые распяли Иисуса, мадам. Они читали закон и писания пророков, но истолковали их по-своему. Вам приходилось слышать чьи-то проповеди, кроме тех, которые читают церковники, назначенные папой и его кардиналами? – Не ожидая ответа, уже известного ему, он продолжал: – Невежественный папист не может рассуждать разумно, а хитрый папист никогда не согласится на публичные дебаты. Они знают, что не могут выдвинуть никаких аргументов, кроме карающего огня и меча и насаждения своих законов.

Мария вдруг поняла, что уже устала от него. Он совершенно не понимал ее: ни ее чувств, ни ее положения, ни ее призвания. Он хотел всего лишь устроить словесную дуэль вокруг Писания и поразить ее своей памятью, без сомнения весьма обширной. Но существовало более высокое знание, мистический опыт, идущий от сердца, который находился за пределами слов.

Тем временем Нокс начал очередную длинную аналогию с цитатами из Писания.

– Для меня вы чересчур сведущи в теологических тонкостях, – сказала она. – Но если бы мои учителя были здесь, то они могли бы устроить с вами блестящие дебаты.

«У нас тоже есть ученые педанты», – подумала она.

– Мадам! Мне бы очень хотелось, чтобы самый ученый папист, которому вы абсолютно доверяете, вдруг оказался здесь. Когда он убедится в истине, то вы последуете за ним.

Какая чушь! Только представить, как мастер Нокс обращает в свою веру аббатису Рене или ее дядю-кардинала!

Мария улыбнулась Ноксу и встала. Аудиенция завершилась.

«Когда ты в следующий раз будешь подстрекать моих подданных к неповиновению и беспорядкам, я могу изгнать тебя, – подумала она. – Я не боюсь тебя; ты всего лишь человек». Она мысленно повторила эти слова и испытала огромное облегчение.

Тем же вечером, хотя Нокс ощущал упадок сил после трудного разговора, он посчитал себя обязанным записать свои впечатления о королеве Шотландии:

«Если бы не ее гордый ум, надменные слова и сердце, закосневшее в упорстве против Бога и Его истины, я мог бы впасть в заблуждение. В беседе с ней я увидел решимость и мастерство, каких не ожидал обнаружить в особе столь юного возраста».

Это сообщение нужно было немедленно отправить его духовным и политическим соратникам, особенно его собратьям при дворе королевы Англии.

Мария видела, как свет за окнами королевской часовни померк до мутно-сапфирового оттенка, обозначавшего ранний зимний закат. Здесь, в Шотландии, в декабре начинало темнеть уже в три часа дня, и во дворе приходилось зажигать факелы. Они мерцали в синем сумраке, как летние светлячки.

Мемориальная месса по Франциску должна была начаться в четыре часа. Прошел ровно год после его смерти… один невероятный год. Поразился бы Франциск переменам, которые произошли с ней, если бы увидел ее сейчас? А имели ли место эти перемены?

Она по-прежнему носила траурное платье из черной флорентийской саржи, но обеспечила своих Марий и французов из свиты черным бархатом для второго траурного периода. Глядя на людей, собравшихся вокруг нее, она видела, что они уже подготовили свои наряды и впервые надели их. Ее домашние слуги носили одежду из черного и темно-серого сукна.

Она обвела взглядом часовню, отмечая всех, кто пришел на мессу. Разумеется, шотландские лорды отсутствовали, за исключением графа Хантли; сейчас осторожность для них была важнее, чем вера. Зато пришли два недавно назначенных посла из Савойи и Франции, а также все члены ее свиты и единственный из оставшихся Гизов маркиз д’Эльбёф.

Епископ Лесли из Росса, один из немногих католических священнослужителей в Шотландии, появился в черном одеянии и в сопровождении двух высоких юношей, несущих большие свечи в серебряных подсвечниках. Он медленно прошел к алтарю под тихие звуки панихиды.

О, эти мучительно-нежные звуки! Они каким-то образом выражали ее чувства об утраченном прошлом, пустом настоящем и одиноком будущем, о длинном коридоре времени, по одной свече на каждый год, и она шла по этому коридору, оставляя Франциска все дальше и дальше позади. Эти звуки олицетворяли слова из ее стихотворения, слова томления и сожаления. Хрупкая и пронзительная музыка трогала те уголки ее сердца, куда не могли проникнуть громкие звуки труб.

«Я неподвластна этому, – подумала она. – Назойливый шум, громогласные панегирики, церемониальные одежды… Они больше не трогают меня, но это…»

И тут несравненный головокружительно чистый голос возвысился над остальными, такой глубокий, бархатистый и печальный в своем великолепии. Он воплощал все ее печали и утолял их.

Он знает. Он понимает. Он тоже чувствует это.

Радость от осознания того, что кто-то еще мог проникнуть в эти глубины, была для нее нежданным подарком.

«Благодарю Тебя, Господи! – безмолвно воскликнула она. – Спасибо Тебе, что послал его, кем бы он ни был. Возможно, это даже не настоящий человек, но ангел».

Мария осторожно оглянулась по сторонам сквозь слезы, чтобы убедиться, что другие тоже слышат его. Она не знала, испытала ли она радость или разочарование при виде благоговейного восторга на лицах людей, слушавших таинственный голос.

После мессы Мария организовала официальный прием, отмечавший окончание первого года траура. Хотя приемный зал был обтянут черной тканью, огонь ярко пылал в камине, а столы ломились от самых изысканных «заупокойных блюд», изготовленных ее французскими поварами. Здесь были рулеты из жареного лебедя, посыпанные золотыми блестками, рыба, плававшая в заливных морях, и – единственная уступка простоте – любимое лакомство Франциска: копченый кабаний окорок из Шамбора.

Савойский посол граф Моретта беседовал с графом Хантли в конце зала. Одежда посла имела тот чудесный светло-синий оттенок, который можно найти лишь в теплых странах. Мария была очень довольна, что послы наконец вернулись в ее королевство. Английский посол Томас Рэндольф тоже обосновался здесь, хотя он, будучи протестантом, не мог присутствовать на мессе. Но французский посол де Фуа жевал какое-то пирожное и прислушивался к разговору Моретты и Хантли.

Между ними стоял… Кто, гном? Мария уставилась на необыкновенно безобразного человека, темнолицего, как обезьяна, который наклонял голову то в одну, то в другую сторону и участвовал в разговоре с двумя мужчинами. Его макушка едва доставала им до плеч.

Она приблизилась к ним и услышала нечто очень странное: говорили на двух языках одновременно, а затем повторяли сказанное по отдельности. Моретта говорил по-итальянски, а де Фуа по-французски; маленький обезьяночеловек закрывал глаза и делал гримасу, а потом повторял слова каждому собеседнику. Усилия сказывались на нем – пот градом катился по его лицу, несмотря на то что в зале было довольно прохладно. Потом Моретта и де Фуа усложнили его задачу: они начали говорить быстрее и более длинными предложениями. Коротышка выглядел так, словно был готов взорваться.

– Перестаньте мучить его! – со смехом сказала Мария. Но, разумеется, это был приказ, потому что они немедленно остановились.

– О, ему это нравится, – заверил Моретта. – Это мой секретарь, Давид Риччио де Панкальери. Он говорит на нескольких языках и утверждает, что превосходно владеет ими. По его словам, он даже может разделять их, если ему говорят на разных языках в каждое ухо. Поэтому мы решили испытать его. Он действительно так хорош, как говорит.

Моретта сделал большой глоток вина с пряностями.

– Моя королева! – Риччио упал на колени, взял руку Марии и почтительно поцеловал ее. Его большие глаза сияли.

Мария разрешила ему подняться. Когда он встал, она увидела, что это не карлик. В его конечностях не было никакого уродства; просто он был очень миниатюрным.

– Ваше мастерство впечатляет, – сказала она. – Где вы учились?

– Какое-то время я состоял на службе у монсеньора архиепископа Туринского, пока он, – Риччио покосился на Моретту, – не украл меня.

– Он был доволен, что его украли, – заметил Моретта. – Тебе же понравилась жизнь в Ницце, разве нет?

– О да! Море, тепло…

При слове «тепло» все рассмеялись. Даже одного слова было достаточно, чтобы пробудить сладостные воспоминания.

– Вы из рода Панкальери в Пьемонте? – спросила Мария. – Как же вы оказались в свите архиепископа Туринского?

– Мой отец был музыкантом, и на самом деле я попал в свиту монсеньора в качестве музыканта: меня учили играть на лютне и петь в хоре. Но из-за моего умения быстро переводить с итальянского языка на французский и писать на изящном тосканском диалекте…

– А также из-за твоей скромности, – перебил Моретта.

Мария невольно рассмеялась, но Риччио покраснел.

– Он не совсем забросил музыку, и ему по-прежнему нравится петь во время отправления мессы. Удивительно, что у него такой глубокий бас. От такого малютки скорее можно ожидать, что он будет петь сопрано!

Снова послышались смешки.

Это был он. Он пел в хоре.

Мария почувствовала, как ее сердце забилось быстрее. Как удивительно, что такой волшебный звук и глубокое знание жизни и ее горестей, которым он должен обладать – иначе его пение было бы всего лишь голосом, а не пронзительным и чистым переживанием, – заключались в таком неприглядном теле. Неужели Бог любит абсурдные шутки? Или справедливо изречение: «Каждому человеку предназначены свои дары; никто не может иметь всё»?

– Я… я глубоко признательна за ваше сегодняшнее пение, – сказала Мария, глядя в его темные сияющие глаза, и смех мгновенно прекратился. – И я буду рада, если вы сможете петь на моих мессах начиная с этих пор. – Она попыталась изгнать восторженный трепет из своего голоса. – Я устала от нападок на мессу и моих священников. Возможно, если у меня будет хорист, который находится под дипломатической защитой…

Моретти как опытному придворному удалось скрыть свое недовольство от необходимости расстаться с ценными услугами Риччио.

– Разумеется, Ваше Величество. Я с удовольствием передам его на ваше попечение.

Черная драпировка исчезла, и даже Мария отложила свой траур – теперь она позволяла себе так поступать в торжественных случаях, ради рождественских празднеств в ее покоях. Еловые ветки украшали стены, а между ними переплетались атласные ленты. В большом зале установили стол, готовый для праздничного пира. В дальней части помещения репетировали музыканты и певцы. Риччио, облаченный в темно-алый шелковый наряд, непринужденно занял место среди них. Мария слышала его характерный голос, даже когда он смешивался с другими.

Это будет необычное Рождество, ограниченное только королевскими апартаментами. Реформатская церковь не праздновала и не разрешала отмечать его, поэтому Рождество останавливалось на пороге королевской приемной.

Но внутри! Внутри будет свет, разгоняющий гнетущую тьму, которая продолжалась почти двадцать часов в сутки, и тепло, рассеивающее леденящий холод, который сочился отовсюду. И чистая, взмывающая вверх музыка, превращающая обычное в прекрасное. Но самое главное – под эту музыку будут танцевать, и будет итальянское кукольное представление (благодаря Моретти), а также игры и все остальное, что оскорбляет чувства реформистов. Что ж, их сюда не пригласили.

Риччио пытался внушить ей, что это будет неблагоразумно, но она отмахнулась от него. В конце концов, он был иностранцем и не понимал особенностей местной жизни.

– Если вы не пригласите их, то может показаться, будто вы скрываете от них что-то неприличное, – сказал он.

– Поскольку они считают «неприличным» все, что создает радость, комфорт и красоту, то могут думать все, что им заблагорассудится, – ответила она.

– Наверное, будет лучше все-таки пригласить их и получить отказ, – настаивал Риччио. – Тогда они не смогут думать, что ими пренебрегают, но будут чувствовать, что проявили неуважение к вам.

– Мне безразличны их чувства. Что за нелепый совет!

– Хорошо. – Он низко поклонился: – Прошу прощения, мадам.

Нет, сегодня вечером здесь не будет лордов Конгрегации, хотя английский посол Томас Рэндольф, официально не принадлежавший к пресвитерианской церкви, получил приглашение. Рождество оставалось веселым праздником в его родной стране, и он хотел присоединиться к торжествам, пусть даже в Шотландии. По крайней мере, так он сказал, но истина (насколько могла судить Мария) заключалась в том, что он испытывал нежные чувства к Мэри Битон и хотел получить возможность пофлиртовать с ней.

Банкет был роскошным. Галлоны лучшего вина текли рекой, а количества гусей было достаточно, что предупредить римлян о приближении врага[31].

Сама Мария пила мало, но гордилась тем, что через четыре месяца после приезда она сумела хорошо обустроить свой быт. Ее мебель и остальные вещи наконец прибыли из Франции, и видеть этих старых друзей в своей спальне и других покоях стало большим утешением. Несколько кроватей с балдахинами из красного шелка, алого и белого бархата теперь стояли в Холируде. Небольшие кушетки, мягкие табуреты, кресла и складные стулья обеспечивали места для всех гостей, а присутствие личных вещей создавало впечатление, что это чужое место наконец-то стало домом. Ее арфа и лютня, ее картины, вышивка, глобусы неба и земли, карты и рисунки, а также обширная библиотека теперь составляли ей компанию.

За столом сидели люди, которых она любила. Четыре Марии, одетые в праздничные платья с ее любезного разрешения, отец Мамеро (почему он не должен находиться в обществе?), мадам Райе, врач Бургойн и Бастиан Паже, распорядитель торжеств и глава ее французских слуг. Другие почетные гости вызывали улыбку на ее лице: всегда бодрый Моретта, де Фуа, серьезный английский посол Томас Рэндольф, то и дело поглядывавший на Мэри Битон. Присутствовали и другие члены ее двора, многие имевшие родственные связи с Мариями, такие, как лорд Сетон и Джон Битон, камергер ее личных покоев. Некоторые молодые придворные, не питавшие любви к пресвитерианской церкви, умудрились получить приглашение. В Шотландии еще оставались молодые люди, любившие петь и танцевать, такие, как Джон Сэмпилл, сын одного из реформистов, который уже несколько недель обхаживал Пышку.

После того как обеденные столы были очищены от блюд, Моретта попросил потерпеть, пока будут готовить сцену для его кукольного представления. Каждый искал место получше, чтобы увидеть эту новинку: маленьких кукол, которых заставляли ходить и танцевать.

Нехитрый сюжет включал потешные бои, перебранки и поиск пропавших вещей. Кукольник мастерски прятался от чужих взглядов и превосходно озвучивал всех персонажей. Реплики благоразумно не касались вопросов политики.

Потом глубокий голос произнес:

– Я тоже могу устроить представление. Погасите свет и оставьте три большие свечи примерно в трех метрах от занавеса.

Мария увидела, как Риччио отделился от музыкантов и направился к маленькой сцене с занавесом. Что он задумал? Знает ли Моретта?

Слуги подчинились и погасили свечи одну за другой. Единственным источником света были свечи, стоявшие перед занавесом. Лица, обращенные к Риччио, выглядели так, словно все присутствующие надели полумаски.

Он размял пальцы и встряхнул кистями.

– Теперь я хочу, чтобы вы глядели прямо перед собой. Не смотрите на меня.

На занавесе появились тени, которые выглядели поразительно похожими на лорда Джеймса и Мейтленда. Мария услышала, как ахнула Фламина.

– Мой дорогой лорд Джеймс, – произнес голос, в точности похожий на голос Мейтленда. – Вас пригласили на пиршество у Джона Нокса?

Теневой профиль покачался вверх и вниз.

– Я не знал, что он устраивает пиры. – Имитация голоса лорда Джеймса была превосходной; Риччио уловил даже легкую гнусавость в произношении.

– Он сделал замечательный пудинг из Писания. Он взял листья из Второзакония, переложил их женевским сыром и запекал до тех пор, пока пудинг не стал таким же сухим, как срамные места у монашенки.

– Звучит приятно, – сказал лорд Джеймс.

Комната взорвалась смехом. Потом на сцене появился папа римский; они сразу же узнали его тиару. Папа произнес пламенную речь против Елизаветы Английской, которая также появилась на сцене и изрыгнула залп непристойных ругательств.

Марию больше всего поразило мастерство Риччио в изображении теней и его способность к подражанию чужим голосам, а не неуклюжие политические шутки.

Во время танцев Мария переоделась в атласные шаровары, и четыре Марии последовали ее примеру, как это бывало во Франции. Но этот вызов приличиям почти не удостоился внимания: звездой вечера стал Риччио.

На следующий день Риччио преподнес ей подарок. Он выглядел немного смущенным, и Мария на самом деле не знала, что сказать ему. Он не сделал ничего плохого, но его выступление было совершенно неожиданным.

Она открыла коробочку и обнаружила внутри рубиновую брошь на маленькой золотой черепашке.

– Пожалуйста, примите это вместе с моими глубочайшими извинениями за вчерашний вечер. Я преступил границы. В конце концов, я еще недавно состою у вас на службе благодаря вашей безмерной доброте…

Его лукавый взгляд опровергал заученное извинение.

– Я прощаю вас, – сказала Мария. – Но я предпочла бы, чтобы вы думали, прежде чем так вольно говорить перед публикой, хотя ваше мастерство достойно похвалы.

Она взяла брошь с черепашкой и показала, что приняла его подарок.

– Черепаха – это символ долгой жизни, которую я вам желаю. Но поскольку она несет свой дом на спине, то символизирует еще и безопасность. Какой лучший дар можно преподнести королеве?

Мария сидела у камина, прилежно орудуя иголкой. У нее замерзли пальцы, и она с трудом могла удерживать ткань. Мадам Райе опустилась на колени перед ней, прилаживая фланелевую ткань над серебряными chaufrettes, грелками для ног из Франции.

Эдинбург засыпало снегом, закутавшим город в холодное одеяло. Январь был долгим и пасмурным, хотя снег придал городу своеобразное очарование. Четыре Марии, сидевшие вокруг нее, тоже занимались шитьем: они вышивали покрывала для кроватей и подшучивали друг над другом о том, кто будет лежать под этими покрывалами рядом с ними.

Покрывало Фламины было алым, и она вышивала на нем узор из рыцарей и единорогов.

– Кто будет лежать под ним, уж не мистер ли Мейтленд? – хихикнула Пышка. – Он такой старый, что, наверное, храпит по ночам, чихает и дрожит от холода.

– Он не старый, ему лишь тридцать три года.

– Больше чем на десять лет старше тебя, – сказала Мэри Сетон. Ее собственное покрывало было изготовлено из серого и лилового шелка с серебристыми листьями и цветами. – Зато Джон Сэмпилл как раз моего возраста: он молодой и достаточно глупый для преданной любви…

Мадам Райе аккуратно подоткнула юбки Марии над французскими грелками, чтобы тепло, исходившее от них, равномерно согревало ноги. Мария продолжала шить в надежде, что это чудесное тепло когда-нибудь дойдет до ее пальцев. Ее покрывало было светло-коричневым, и она вышивала на нем свои инициалы.

«На десять лет старше… Выйду ли я замуж за человека на десять лет старше меня или моложе? – гадала она. – Не хочется даже думать об этом. Но лорды начинают обсуждать замужество и предлагать кандидатов. Почему они так беспокоятся?»

Мэри Битон аккуратно отмеряла золотые и фиолетовые шелковые нити для вышивки своего покрывала из белого бархата.

– Рэндольф еще старше, – внезапно сказала Фламина. – Если ты выйдешь замуж за него, люди будут считать его дедом собственных детей.

– Ничего подобного! – возразила Мэри Битон так горячо, насколько позволял ее флегматичный характер. – Я уверена, что ему еще нет и сорока.

– Ах, мои девочки, ищите любовь в любом виде и не презирайте ее, даже если мужчина ниже вас по своему положению, – сказала мадам Райе.

Марии принесли сообщение: Мелвилл просил об аудиенции.

– Как насчет него? – хихикнула Мэри Битон. – Кто-нибудь интересуется им?

Все покачали головами и рассмеялись, когда несчастный Мелвилл вошел в комнату.

– Ваше Величество… – Он выглядел расстроенным. – Вы сказали, что я должен обращаться к вам каждый раз, когда…

– Здесь вы можете говорить свободно. Это мои сестры, а мадам Райе мне как мать.

Мария с радостью отложила шитье, порядком надоевшее ей, и стала ждать его замечаний.

– Рождественское празднество… – начал он.

– Да, я понимаю, что вы хотите сказать, – резко перебила она. – Спасибо, что напомнили мне об этом.

– Мы знаем, что вы хотели отметить праздник, но дело в другом. Танцы в шароварах, флирт и поцелуи, а также непристойное теневое представление, устроенное этим бесстыжим папским агентом…

– Папский агент? Что вы имеете в виду? – спросила Мария.

– Он находился на службе у архиепископа Туринского, не так ли?

– Ну и что с того? У всех архиепископов есть большая свита.

– Они считают его папским агентом.

– Кто это «они»? – требовательно спросила Мария.

– Лорды… Рутвен, Линдсей и Мортон.

– Но не лорд Джеймс и Мейтленд. Разумеется, нет: они слишком умны, даже если Риччио посмеялся над ними в своем представлении. Хорошо, Мелвилл, я с благодарностью принимаю вашу критику. – Она вздохнула. – Сторонись любого зла – вот мой жребий. Но это было действительно весело.

Мелвилл кивнул.

– Мне хотелось бы увидеть это, – с затаенной тоской произнес он.

Мария разложила перед Риччио одну из больших карт Шотландии.

– Вы так настойчиво хотели узнать расположение всех земель, их границы и имена владельцев. Что ж, смотрите сами!

На улице тихо падал снег, мерцавший в полупрозрачной дымке раннего февральского вечера. Это было очередное неспешное воскресенье, проведенное в четырех стенах. Мессу отслужили как обычно, затем последовала большая послеполуденная трапеза, после которой все разошлись по своим комнатам читать, играть в карты или дремать у камина. Лютнисты и скрипачи развлекали ее в течение часа, и Мария подумала, что именно такое время имел в виду Творец, когда заповедал отдых на седьмой день.

Дата добавления: 2015-08-28