1. Почти постоянно сердечно твердить больному, что приступ пройдет, как уже не раз бывало. «Это обычно так бывает, — говорим пациенту. —- Во время приступа думается, что так плохо никогда не было, а значит, теперь уже приступ никогда не пройдет, и поэтому лучше бы умереть. Вот ваше собственное описание прежнего приступа в дневнике. Разве он был легче? Не стоит так трагически переживать, что время вдет, а вы все не способны трудиться и товарищам по работе приходится что-то делать за вас. Погодите, вы же знаете, что, когда кончится спад, горы свернете и наверстаете упущенное». Нередко больные, вышедшие из циклотимической субдепрессии, говорили, что тут врачу не следует бояться назойливости, что они верили в то, что тяжесть пройдет, что становилось чуточку светлей на душе лишь в те минуты, когда врач утешал-объяснял. Становится легче даже от одного только ожидания такого разговора с врачом — еще за несколько часов или даже дней. Эти больные готовы совершить долгий, нелегкий путь, чтобы побыть хоть несколько минут рядом с врачом и почувствовать хотя бы минутное улучшение. Улучшение это нередко, кстати, оставляет след веры в то, что раз сделалось сейчас, хоть на мгновение, легче, то, значит, действительно пройдет. Эта детски-беспомощная, тревожно-доверчивая, психотерапевтическая тяга к врачу объясняется, видимо, и синтонным личностным складом циклотимиков. Во всяком случае, такого не видим при многих замкнуто-нелюдимых циклотимоподобных шизофренических субдепрессиях.
2. Ежедневные (или 2—3 раза в неделю) гипнотические сеансы нередко буквально «рассасывают» (особенно с помощью содержательных в этом духе слов) тягостную угнетенность, хотя бы ненадолго. Сеансы эти следует переводить в занятия самовнушением, аутогенной тренировкой, чтобы пациент пытался и сам «смягчать» себя.
3. Попытки душевно оживить, приподнять пациентов творчеством (элементы Терапии творческим самовыражением. Творчески фотографировать, читать, писать, слушать музыку, общаться с природой и т. д. — это значит осознанно чувствовать, проявлять во всем этом себя, возвращаясь все более к себе здоровому из субдепрессивной туманной моро-си-занавешенности. Это возвращение к себе самому и дает просветление, иногда даже вдохновение. Только важно делать (писать, рисовать, слушать, читать и т. д.) именно свое, соответствующее синтонному, сангвиническому душевному складу. Так, живопись Врубеля, Чюрлениса, музыка Бетховена, Вагнера, поэзия Лермонтова, Бодлера, Блока могут здесь (в отличие от, например, шизоидных, шизофренических случаев) усугубить угнетенность, а помогут обычно — живопись фламандских мастеров, Рафаэля, Рембрандта, Кустодиева, поэзия Пушкина, Бернса, музыка Моцарта, Штрауса, Россини. Вообще циклотимик должен заблаговременно по опыту знать, какой страницей, из какой книги, какими слайдами, какой пластинкой и т. д. он будет себя, по возможности, смягчать в приступе.
5.8. О психотерапии хронических парафренных
больных (1991) 65)
При непрерывно-медленно текущих расстройствах с многолетней систематизированной парафренной структурой, включающей в себя синдром Кандинского—Клерамбо, как отмечали уже Крепелин (1923, с, 194), Гиляровский (1935, с. 325), больные не теряют рассудительности, внешней сдержанности, эмоциональной живости, благополучно существуя одновременно в двух планах, болезненном и здоровом, отлично диссимулируя. Поэтому старые психиатры и называли данное заболевание «парафренией» (а не шизофренией).
Лекарственная и другие формы биологического лечения малоэффективны в этих случаях (Авруцкий, Гурович, Громова, 1974, с. 319; Смулевич, Наджаров, 1983, с. 399; Авруцкий, Недува, 1988, с. 237). С подобными пациентами автору пришлось работать (8 больных) от 2-х до 6-ти лет в основном психотерапевтически.
Быстро здесь убедился в том, что достаточно врачу, например, хотя бы движением брови подвергнуть сомнению реальность фантастических событий, которыми живет больной во втором, болезненном своем плане, как он закрывается для нас в своих бредовых расстройствах и выразительно, даже с едкой насмешливостью показывает теперь, что все эти «аппараты», «организация», воздействия — «конечно же, совершенная чушь», «было когда-то, а теперь прошло». В беседе с такими пациентами важно показать, что врач будто бы допускает реальность воздействия, существования фантастической «организации», искренне озабочен этими событиями (Морковкин, Бурно Е., 1974, с. 165). Тут, понятно, не подходят те психотерапевтические приемы, когда даже в тесном эмоциональном контакте с больным врач пытается исправить патологическое мышление логическими доводами (Странс-кий, Когерер). Здесь уместна психотерапевтическая тактика, при которой психотерапевт играет роль как бы союзника больного в борьбе с «врагами», сердечно-доверительно «влезая» в болезненную систему, погружаясь в ее детали, делаясь по сути дела одним из действующих лиц парафренной драмы. В таком случае «преследователи» начинают обычно недружелюбно, с недовольством обсуждать фигуру врача, «суетятся», «копошатся», а сам больной горячо советуется с врачом, и возможно теперь предотвращать опасные действия, которыми он защищается от «преследователей».
В самой сути бредовой системы, как известно, заложен ценный защитный момент — дать какую-то, пусть мифологическую, ориентацию, опору растерянному испуганному, беспомощно потерявшему себя человеку, душевная жизнь которого расстроена, нарушена болезненным процессом. Сравнительная личностная сохранность, тонко-отчетливая двуплановость описываемых здесь больных как раз, думается, объясняется подробной, выразительно-сложной, прочно закрепленной, проникнутой патологической (но по-своему цепкой) логикой бредовой системой, подобной искусно сотканному спасительному гамаку, на который может душевно опереться истерзанный и загнанный сперва малопонятным и жутким своей неопределенностью преследованием пациент. Обнаруживающийся здесь момент бредового величия с торжественным оттенком мировой избранности, вдохновенной приподнятости и желанием преследовать своих «преследователей» также несет в себе внутреннюю патологическую защитность, смягчающую страх больного. Все это клинически обусловливает психотерапевтические приемы, которыми психотерапевт играет роль защитника больного в борьбе с «врагами», ориентируясь насколько возможно подробнее в систематизированных патологически воображаемых событиях, все более тепло сдруживаясь с пациентом, ибо только тогда плодотворными станут врачебные советы и запреты. Иной психотерапевтической дороги к таким больным пока не удалось найти. Вот что писал мне в связи с этим пациент Г., 63-х лет, убежденный в том, что его мучает всемирная организация особых существ («пауков»), и впоследствии переставший, по моему совету, писать письма об этом в разные инстанции: «В больнице ругали меня, зачем я пишу правительству, и предлагали, что если задумаю в следующий раз посылать письма, то предварительно посоветоваться с ними. До больницы, конечно, мой разговор с пауками не дошел, и я не стал об этом распространяться, так как они с отвращением и немножко со злобой, и, главное, с абсолютным неверием и таковым же нетерпением слушали меня. Я сказал им, что последнее время я вообще ничего не слышу, никаких голосов, и все, что им рассказываю, относится к далекому прошлому».
Больные получали душевное облегчение, даже просто выговариваясь врачу, рассказывая в подробностях о все новых «кознях». Если же посоветовать писать обо всех этих событиях дневник, очерки (это-де может понадобиться другим людям для изучения), то бредовое напряжение еще более смягчается. И здоровый человек способен ослабить свои переживания, описывая их в дневнике, в письме, в стихотворении. В таких случаях написанная строка заряжена авторским напряжением, которое таким образом как бы отделяется от автора, и оставшегося в авторской душе напряжения уже меньше, оно мягче. Хемингуэй в рассказе «Отцы и дети» замечает об облегчающей душу работе творчества: «Если б можно было об этом написать, он бы освободился от этого. Он освободился от многих вещей тем, что написал о них. Но для этого не пришло еще время. Многие оставались еще в живых». Когда душевнобольной по совету врача и направляемый врачом пытается таким образом катарсически отдать часть своих переживаний бумаге или холсту, это есть порой серьезное лечение в духе терапии творчеством. Одновременно с «творческой увлеченностью» своими болезненными расстройствами эти пациенты способны неплохо работать по своей профессии здоровой гранью личности, прекрасно скрывая от сослуживцев, по совету психотерапевта, свое больное.
Назначая пациентам психотропные препараты, следует объяснить, что лекарства эти повышают сопротивляемость воздействию тех злонамеренных внешних сил, делают человека менее чувствительным к ним.
К подобным психотерапевтическим приемам возможно прибегать лишь врачу, серьезно симпатизирующему больному и способному к этой искренней терапевтической игре.
5.9. о психотерапевтическом рассказе а.п. чехова «Черный монах» (1998)* 105)
В сегодняшней мировой медицине сложилась уже область лечения, профилактики художественными образами-переживаниями. Это — лечебные и профилактические художественные фильмы, пьесы, рассказы, стихотворения, песни, письма, произведения живописи и творческой фотографии. Речь идет не о научно-популярной, санитарно-просвети-тельной медицинской работе в обычном смысле, а о лечебно-профилактической работе художественными образами-переживаниями. Эти художественные образы-переживания медицински (лечебно-профилактически) преломлены, то есть созданы медиками-профессионалами или иногда другими людьми, способными серьезно медицински помочь своею душой страдающим. Таким образом, это не часть искусства, а часть медицины. Что-то из всего этого, возможно, одновременно принадлежит и медицине, и искусству. Впрочем, было бы странно, если бы клиническая психотерапия (область медицины, профессионально клинически лечащая средствами души врача) остановилась навсегда на технических приемах внушения, гипноза, разнообразного тренинга и не проникалась такими одухотворенными «орудиями», как целебные художественные образы.
В письмах, рассказах и повестях А.П. Чехова, в воспоминаниях современников о нем отчетливо видится врачебное, клинико-психотерапевтическое, естественнонаучное мироощущение писателя, и некоторые чеховские произведения можно было бы назвать в этом смысле профессионально психотерапевтическими (напр., «Волк», «Враги», «Княгиня»).
* Доложено на конференции «А.П. Чехов и медицина» в Доме-музее А.П. Чехова на Садовой-Кудринской 25 октября 1995 г. |
Остановлюсь здесь на «Черном монахе», которого Чехов писал в «период острого интереса (...) к психиатрии» и называл его «рассказом медицинским, historia morbi» (Долото-ва, Орнатская, Сахарова, Чудаков, 1977). Конечно же, рассказ гениален в общечеловеческом смысле, что бы ни говорил о нем застенчивый автор, но как специалист скажу только о медицинском его значении, и даже лишь об одной из медицинских граней рассказа — о лечебной грани в отношении душевнобольных. Остается в стороне целительное действие работы над рассказом на самого Чехова («Впечатление черного монаха, — вспоминает М.П. Чехов, — было настолько сильное (после «страшного» сна — М Б.)у что брат
Антон еще долго не мог успокоиться и долго потом говорил о монахе, пока, наконец, не написал о нем свой известный рассказ» (Долотова, Орнатская, Сахарова, Чудаков, 1977). Не стану обсуждать и замечательное художественно-клиническое описание острого психотического эндогенно-процессуального парафренного расстройства в рассказе. Парафрен-ного — то есть с фантастически-сказочным душевным подъемом, ярким ощущением своей избранности. Мой вопрос здесь: как может помочь этот чеховский рассказ душевнобольному в подобном состоянии, а заодно — и его врачу?
Магистр психологии Коврин, чувствуя нервное утомление, по совету приятеля-доктора на весну и лето поехал в деревню, жил там у «своего бывшего опекуна и воспитателя» садовода Песоцкого, женился на его дочери Тане. Там же случилось с ним острое психическое расстройство. К нему стал являться лукаво-ласковый галлюцинаторный «монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями», не касаясь босыми ногами земли. И они интереснейше для Ков-рина философски беседовали. Монах назвал магистра «избранником Божиим», который служит «вечной правде», «высшему началу» своими мыслями, намерениями, своей «удивительной наукой». Он, Коврин, «один из тех немногих», кто «на несколько тысяч лет раньше» введет человечество в «царство вечной правды», в вечное наслаждение познанием. Магистру приятно слушать это, но он, поначалу еще способный поглядывать со стороны критически на свое психотическое, смущен тем, что монах — призрак, галлюцинация, а стало быть, может ли он, Коврин, психически больной человек, верить себе. Но монах, как бы повторяя сокровенные мысли Коврина, утверждает, что болезнь только помогает постичь идею, правду, ведь даже ученые теперь говорят, что «гений сродни умопомешательству». «Повторяю: если хочешь быть здоров и нормален, иди в стадо». «Раз или два в неделю, в парке или в доме» Коврин восхищенно беседовал с монахом, убежденный в том, что «подобные видения посещают только избранных, выдающихся людей, посвятивших себя служению идее». Беседовал даже за обедом при жене и тесте, обращаясь к ним так, что они и не подозревали, что на самом деле он «говорит не с ними, а со своей галлюцинацией». Но когда однажды, уже в городе, зимой, в пять часов утра, в радостной бессоннице он говорил с монахом о естественности своего постоянного чувства счастья для свободного, умного и нравственного человека, проснувшаяся Таня пришла в такой ужас, что вместе с отцом, гостившим тогда у них, они повезли Коврина к доктору лечить от счастья. Черный монах в процессе лечения пропал, а Коврин стал толстеть и чувствовать себя рассудительной, солидной посредственностью, которой «скучно жить». «О, как вы жестоко поступили со мной! — говорил он близким. — Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю: кому это мешало?» Близкие, доктор добросовестно, от души «вылечили» его, и теперь близкие страдали, так как он «стал раздражителен, капризен, придирчив и неинтересен», испытывал «душевную пустоту, скуку, одиночество и недовольство жизнью». Он «рвал на мелкие клочки свою диссертацию и все статьи, написанные за время болезни, (...) бросал в окно, и клочки, летая по ветру, цеплялись за деревья и цветы; в каждой строчке видел он странные, ни на чем не основанные претензии, легкомысленный вздор, дерзость, манию величия, и это производило на него такое впечатление, как будто он читал описание своих пороков». И хотя Коврин получил за прежнее самостоятельную кафедру, вступительную лекцию так и не прочел.
Пора мне уже сказать, что Природа, главный наш врач (как объяснил это клиницист Гиппократ), лечила Коврина еще в период его нервности, побуждая к философским занятиям («Читаю психологию, занимаюсь же вообще философией»). Когда печально-сангвинический, трезво-практический тесть-садовод спросил его: «И не прискучает?» — Коврин ответил: «Напротив, этим только я и живу». И когда грянул острый психоз, Природа продолжала лечить Коврина творчеством, но теперь уже психотически-парафренным. Гиппократ завещал врачу подсмотреть в клинической картине, как защищается от вредоносных воздействий (внешних и внутренних) сама природа, дабы помочь великой, но несовершенной Стихии защищаться совершеннее. Врач Коврина стал просто глушить природу тогдашними успокоительными средствами. Сейчас психиатры делают это гораздо сильнее с помощью современных психотропных препаратов. Психотропные лекарства в своей осторожной дозированности, конечно, необходимы при лечении психозов. Однако в пара-френных случаях (здесь больной редко бывает опасен для себя и других) хорошо бы пронизывать лекарственное лечение сложным психотерапевтическим воздействием, также помогающим Природе-целительнице. Ведь не было бы монаха, подаренного Природой, — был бы тягостный беспредметно-аморфный подъем-напряженность, способный превратиться в черную, такую же беспредметную тоску. В подобных случаях, думается, следует всячески способствовать целебному психотическому творчеству пациента: пусть себе беседует с монахом, пишет философское сочинение, повесть, дать ему краски рисовать и т. д. Во всяком случае, не мешать Природе. Случается, пациент обнаружит здесь самобытно-талантливое лечебное творчество: ведь подлинное, высокое творчество всегда лечение от страдания, душевного хаоса-разлада, в том числе остропсихотического. «Как счастливы Будда и Магомет или Шекспир, что добрые родственники и доктора не лечили их от экстаза и вдохновения! — сказал Коврин. — Если бы Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как после его собаки. Доктора и добрые родственники в конце концов сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться гением и цивилизация погибнет»*.
В самом деле, душевнобольные гении, в сущности, стихийно, пока это было возможно, лечились творчеством от болезни, и картина-особенность творчества отражала в себе картину-особенность болезни (Кг^зсИетег, 1958). Можно здесь приводить и приводить примеры: художники — Босх, Дюрер, Гойя, Федотов, Врубель, Ван Гог, Чюрленис; писатели и поэты — Данте, Тассо, Гельдерлин, Гофман, Батюшков, Гоголь, Стриндберг, Пруст, Кафка; композиторы — Шуман, Гуно, Скрябин; ученые — Сведенборг, Кьеркегор, наш психиатр Кандинский, описавший впервые так выразительно из собственных психотических переживаний псевдогаллюцинации и синдром психического автоматизма. Скажу теперь вслед за Ковриным: мы бы, наверно, не знали о них, если б их в свое время основательно лечили-приглушали, особенно — современными психотропными препаратами. Не было бы «Ночи перед Рождеством», «Вия»...
Бывает, душевная болезнь губит или замораживает творческие способности, но в парафренных случаях творческие способности необыкновенно оживляются, сказочно окрашиваются болезнью.
* По-видимому, рассказ был именно этой нотой близок, созвучен Л.Н. Толстому, его «Запискам сумасшедшего». Русанов в письме к Чехову 14 февраля 1895 г. привел этот отзыв: «О "Черном монахе" Лев Николаевич с живостью и с какою-то особенною нежностью сказал: "Это прелесть! Ах, какая это прелесть!"» (Долотова, Орнатская, Сахарова, Чудаков, 1977, с. 493). |
Карл Густав Юнг (1875—1961), так же переживавший па-рафренные психотические расстройства, был помоложе i..fv!'iГлава S
Коврина, но дожил до глубокой одухотворенной старости. Ему повезло в том отношении, что был он сам психиатр-исследователь и у других психиатров не лечился. Наблюдая за своими остропсихотическими сказочными видениями-переживаниями, изучая их, Юнг открыл существование Коллективного бессознательного с архетипами в своей основе, создал развивающуюся всемирно известную школу «аналитической психологии». Он смело описывал-публиковал и свою встречу с Коллективным бессознательным, и психотические видения, переживания в различные периоды жизни, выводя из всего этого свои открытия. Юнг (1994) вспоминает, например: «Я сидел за письменным столом, погруженный в привычные уже сомнения, когда вдруг все оборвалось, будто земля в буквальном смысле разверзлась у меня под ногами, и я погрузился в темные глубины ее. Я не мог избавиться от панического страха. Но внезапно и на не очень большой глубине я почувствовал у себя под ногами какую-то вязкую массу. Мне сразу стало легче, хотя я и находился в кромешной тьме. Через некоторое время мои глаза привыкли к ней, я себя чувствовал как бы в сумерках. Передо мною был вход в темную пещеру, и там стоял карлик, сухой и темный, как мумия» (с. 180—181). А вот как подошел Юнг в психозе к своим архетипам «Анима» и «Анимус». «Меня крайне занимало то, что какая-то женщина существует внутри меня и вмешивается в мои мысли. В самом деле, думал я, может, она и есть "душа" в примитивном смысле слова, и я спросил себя, почему душу стали называть "anima", почему ее представляют как нечто женственное. Впоследствии я понял, что эта "женщина во мне" — некий типический, или архетипический образ в бессознательном всякого мужчины, я назвал его "Анима". Соответствующий образ в бессознательном женщины я назвал "Анимус"» (с. 187).
Итак, парафренное психотическое расстройство есть философически-сказочное творчество, поскольку в нем философически-сказочно оживляется индивидуальность. Вспоминаю, как в молодости в областной деревенской психиатрической больнице колхозники, механизаторы, обогащенные красочными философически-сказочными переживаниями в остром психозе, после лечения инсулиновы-ми шоками и нейролептиками делались скучными, бедными душой, а родственники их радовались, считая это настоящим здоровьем, которое было и до психоза. Перенесенное психотическое парафренное расстройство может быть творчески гениальным, талантливым, но чаще оно, конечно, остается душевной, духовной философически-сказочной драгоценностью лишь для самого пациента, потаенно поддерживая, просветляя его в течение всей жизни этим напоминанием по-настоящему живой, глубокой души. Для этого психиатр должен профессионально-клинически, благоговейно-осторожно помочь пациенту творчески, духовно пережить его расстройство, то есть врачебно-гиппократовски помочь Природе в ее психотической защите. Конечно же, в случае гипертоксического психотического расстройства и в случаях депрессивно-суицидальных врач будет действовать по необходимости иначе, сильным лекарственным лечением. Во многих мучительных психотических не-парафренных случаях способствуем, по В. Е. Смирнову (1985), тому, чтобы пациент «осознал свои психотические расстройства и размежевал себя с ними путем самоотчета в диалоге с врачом». В. Е. Смирнов поясняет эту психотерапевтическую тактику следующими мифологическими мотивами. «Задача врача своими высказываниями и другими средствами — воссоздать род "зеркала", подобие того блестящего медного щита, в который глядел Персей, вступая в единоборство с Горгоной Медузой» (с. 583). При этом особыми способами (прежде всего творческими) выявляются «ключевые интересы в пре-морбидной индивидуальности пациента», те творческие интересы, в которых находило отражение «Я» пациента (ведь из туловища поверженного чудовища «взвился (...) крылатый конь Пегас» (с. 584). Однако в парафренных случаях (с обычным здесь торжественно-светлым, сказочно-философическим подъемом души) подобные психотерапевтические воздействия, как правило, почти не действуют, и помогать парафренным следует по-другому —- вживаясь в их психотическое состояние, как в сказку, которая может серьезно помогать духовным целебным обогащением. Пациент, принявший врача в крут своего парафренного психоза, доверяется ему, делится-советуется с ним, и таким образом можно дружески предупреждать какие-то его, быть может опасные, действия (Бурно, 1991). Словами П.В. Волкова, автора подробной, тонкой, живой работы на эту тему, «в идеале психотерапевт будет стремиться к тому, чтобы пациент со своим бредом "вписался", пусть своеобразно, в социум» (Волков, 1993). Таким образом, говорю лишь о случаях психотически парафренных или с массивным парафренным звучанием среди иных расстройств, но сравнительно безопасных для пациента и общества.
Коллеги-психиатры скажут мне: да ведь не от лечения, тем более прошловекового, Коврин сделался скучно-раздра-
жительной посредственностью; это болезнь так повернулась, острая психотика ушла и унесла с собою прежнее философически-красочное богатство души, наступило «эмоциональное снижение», «опустошение». Да, это во многом так. Но если бы врач психотерапевтически помог Ков-рину творчески пережить его праздничное парафренное состояние, оставить-закрепить его в каких-то творческих работах, записях, чтобы впоследствии оно вспоминалось не как презренное сумасшествие (от которого следует отпаиваться молоком), не только как «болезнь», но и как всплеск потаенного душевного, духовного богатства, — это парафренное творчество, эти сказочные воспоминания могли бы долгие годы «подпитывать», оживлять постпсихотическую раздражительную вялость-тоскливость. «Мне потребовалось сорок пять лет, — пишет в старости К. Юнг (1994), — чтобы заключить в строгие формы научной работы все, что я тогда пережил и записал. Когда я был молод, я мечтал о научной карьере. Но этот раскаленный поток, эта страсть захватили меня, преобразив и переродив в своем огне всю мою жизнь. Она была первоэлементом, все мои работы — лишь более или менее удавшаяся попытка сделать ее достоянием современников, частью их мировидения. Первые впечатления и сны были как раскаленный поток базальта — из него выкристаллизовался камень, и камень я уже мог обрабатывать» (с. 200). Для других же, не таких одаренных, как Юнг, парафренный опыт, оживляющий, раскрашивающий в воспоминаниях душу, послужит хотя бы материалом для сказок внукам. Только не следует глушить напрочь различными способами это волшебное богатство, это редкое счастье. Или сурово принижать его, зачеркивать врачебно или обывательски строгим к нему отношением как к постыдному, страшному, непозволительно патологическому. Чеховский рассказ из прошлого века побуждает нас к этим профессиональным размышлениям. Все это возможно доступно-понятно, психотерапевтически-дружески рассказать парафренному пациенту, озабоченному своими расстройствами, обычно пугающемуся поначалу сумасшествия (как Коврин), разобрав с ним чеховский рассказ. Или же пациент в улучшении, в светлое от психоза время и без нас, а только с помощью Чехова, читая-переживая этот рассказ, готовится (лучше вместе со своими близкими) целебно-творчески переносить возможные и в будущем психотические вспышки, понимая-чувствуя их и как свое душевное, духовное богатство, от которого не следует безоглядно убегать в бодрую или вялую пустоту так называемого стадного душевного здоровья.
Психотерапия деперсвнализационных, депрессивных и бредовых расстройств П Д 5.10. О Терапии творческим самовыражением (TTC)
пациентов с шубообразной шизоаффективной шизофренией (тридцатилетний психотерапевтический опыт)
(1999) ,,8>
Известно уже с 20-х годов XX века немало серьезных работ о более или менее успешной психотерапии больных с тяжелыми формами шизофрении. Возможно познакомиться с обзорами этих работ и на русском языке (Смирнов, 1985; Бурно М., 1985; Холмогорова, 1993). О Терапии творческим самовыражением тяжелых эндогенно-процессуальных пациентов пишу впервые.
Указанная в названии работы разновидность шизофрении (Наджаров, Смулевич, 1983) обозначается по МКБ-10 как «Шизоаффективный психоз депрессивного типа». Многолетняя амбулаторная TTC 27-ми таких пациентов в дополнение к лекарственному лечению их в диспансерах и психиатрических больницах, как могу сейчас с убежденностью отметить, существенно помогает им нести свой горький крест.
* В кавычки беру в статье слова, высказывания пациентов. |
Все наши пациенты, заболев, не выздоровели. Они перенесли от 4-х до 9-ти тяжелых острых шубов. Примерно треть времени болезни в общей сложности шубная (преимущественно депрессивно-параноидная) симптоматика (с онейроид-ными и парафренными включениями) «проклевывалась»*, но глушилась «большой артиллерией» нейролептиков и антидепрессантов (галоперидол, стелазин, модитен-депо, большие дозы амитриптилина и т. п.). Остальное время эндогенный процесс протекал сравнительно вяло, обнаруживаясь тягостной тоскливостью-дефензивностью вперемешку с болезненной сенситивностью, «приторможенностью-при-давленностью», страхами-подозрительностью, что «обидят меня, слабого», деперсонализационными расстройствами. Жизни без душевной тяжести и в это межшубное время у них практически нет. Они не живут, а выживают с трудом почти каждый свой день. О женитьбе, замужестве тут лишь тихо мечтается. Суицидальные переживания и попытки не оставляют пациентов и в межшубное время. Если вдруг наступает оживление-легкость, то обычно они пугаются наплывающего шуба и бегут в диспансер попросить «тяжелой артиллерии». Непрекращающиеся в этих случаях основательное долголетнее лекарственное лечение и лекарственная профилактика остроты, возможно, и способствуют здесь
этому непрерывному, с «придавленной» остротой течению шизофрении практически без светлых ремиссий.
Все 27 пациентов прошли долгосрочный (2—5 лет) курс TTC и еще годы после этого получали поддерживающее лечение.
Психотерапия в шубе практически невозможна. Но в подостром состоянии, в те часы, дни, когда лишь настойчиво «проклевывается» острая психотика или шуб ослабевает, уже возможно для пациентов помогать себе творческими приемами.
Пациенты рассказывали, что в острой психотике они чувствуют себя совершенно одинокими, как бы в ином мире; нет и малейшего созвучия с реальным миром. С воронами, галками как бы в разных мирах. Страшны и свой, и чужой мир. «В это время нет ни с кем никаких отношений или они придуманы мною. Из этого мне ясно, что вся здоровая жизнь строится прежде всего на теплом творческом созвучии с этим, нашим, миром. Все в это время, даже близкие, как-то пытаются показать мне, что я в чем-то не прав, не так живу. Враждебная тишь перестрелки за окном. Не выхожу из своей комнаты. На глубине психотики все животно, нет человеческого тепла. Животная безэмоциональная половина меня и людей вступают во взаимодействие. Люди движением своих мышц способствуют движению моих мышц и как-то разоружают меня в этой инсценировке. Вступаю с ними в эту игру, и они, зная мои мысли, переигрывают меня, вытягивая мое заветное из моей груди, а я не могу удержать это заветное. Это ад. В это время я убежден, что мир устарел и надо глобально изменить его, дать людям ключи от счастья. Но как? Чтобы это понять, надо дойти до какой-то самой грани. Только в начале погружения понимаю, что ухожу в этот иной мир, а потом уже и не понимаю, что нахожусь в нем. Здесь ничего творческого не удается делать. И только когда подплываю к берегу и возникает ощущение прежнего «Я», уже возможно кое-как искать созвучие с нашим миром. Благодаря приобретенному от наших целебно-творческих занятий, уже могу искать созвучия, обращаясь к альбомам и книгам. Так, нахожу созвучие с Рембрандтом, чувствую глубину его тепла, с Утрилло, Рильке. Читаю Экзюпери: да, настоящая жизнь возможна на накале. И мой жизненный накал — погружаться в переживания, не боясь предела, изучать это, записывать.» В это переходное, подострое время («когда недалеко ощущается берег, но еще продолжается чувство торчания среди людей, которым не-
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 40 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |