Лавка древностей1.0 — создание fb2 Vitmaier 20 страница

— Обедать, — ответил дракон.

«Обедать! — повторил про себя Дик. — Вот еще мне задача. По-моему, маленькая служанка никогда ничего не ест».

— Сэмми придет не скоро, — сказала мисс Брасс. — Побудьте пока здесь. Я ненадолго.

Дик кивнул и проводил мисс Брасс взглядом только до двери, а мысленно гораздо дальше, в заднюю комнату, где братец и сестрица делили свои трапезы.

— Н-да! — протянул он и, засунув руки в карманы, стал прохаживаться взад и вперед по конторе. — Дорого бы я дал, — если б у меня было хоть сколько-нибудь в наличности, — чтобы узнать, как они обращаются с этим ребенком и где они его держат. Моя матушка, вероятно, была очень любопытная женщина, во мне явно сидит где-то вопросительный знак. Я чувства побороть свои сумею[61], но ты, виновница волнений и тоски… Нет, в самом деле!.. — воскликнул мистер Свивеллер, обрывая себя на полуслове и в раздумье опускаясь в кресло для клиентов. — Я должен знать, как они с ней обращаются!

Поразмыслив еще несколько минут, мистер Свивеллер тихонько отворил дверь с намерением шмыгнуть через улицу за стаканом легкого портера, но в этот миг перед ним мелькнул коричневый головной убор мисс Брасс, уплывающий вниз по лестнице. «Черт побери! — мысленно воскликнул Дик. — Никак она идет кормить служанку! Ну! Теперь или никогда!» Перегнувшись через перила и дождавшись, когда головной убор исчезнет в темноте, он ощупью сошел вниз и добрался до кухни следом за мисс Салли, которая вошла туда с блюдом холодной баранины в руках. Кухня была весьма убогая — сырая, темная, с низкими потолками; стены все в трещинах, в разводах плесени. Из подтекающего крана капала вода, и капли эти с болезненной жадностью лизала заморенная голодная кошка. Широкая решетка очага была завинчена так туго, что между ее прутьями виднелись лишь тоненькие язычки огня. Все здесь было на запоре: на двери в угольный подвал, на свечном ящике, на солонке, на шкафу — всюду висели замки. Тут ничем не удалось бы поживиться даже таракану. Жалкий, нищенский вид этой кухни сразил бы насмерть и хамелеона. Он сразу бы распробовал, что здешний воздух несъедобен, и с отчаяния испустил бы дух.

Маленькая служанка встала, увидев перед собой мисс Салли, и смиренно склонила голову.

— Ты здесь? — спросила мисс Салли.

— Да, сударыня, — слабеньким голоском ответила служанка.

— Отойди подальше от баранины. Я тебя знаю сейчас же начнешь ковырять! — сказала мисс Салли.

Девочка забилась в угол, а мисс Брасс вынула из кармана ключ и, отперев шкаф, достала оттуда тарелку с несколькими унылыми холодными картофелинами, не более съедобными на вид, чем руины каменного капища друидов[62]. Тарелку эту она поставила на стол, приказала маленькой служанке сесть и, взяв большой нож, нарочито размашистыми движениями стала точить его о вилку.

— Вот видишь? — сказала мисс Брасс, отрезав после всех этих приготовлений кусочек баранины примерно в два квадратных дюйма и подцепив его на кончик вилки.

Маленькая служанка жадно, во все глаза уставилась на этот кусочек, словно стараясь разглядеть в нем каждое волоконце, и ответила «да».

— Так не смей же говорить, будто тебя не кормят здесь мясом, — крикнула мисс Салли. — На, ешь. Съесть это было недолго.

— Ну! Хочешь еще? — спросила мисс Салли. Голодная девочка чуть слышно пискнула «не хочу». Обе они, вероятно, выполняли привычную процедуру.

— Тебе дали мяса, — резюмировала мисс Брасс, — ты наелась вволю, тебе предложили еще, но ты ответила «не хочу». Так не смей же говорить, будто тебя держат здесь впроголодь. Слышишь?

С этими словами мисс Салли убрала мясо в шкаф, заперла его на замок и, уставившись на маленькую служанку, не спускала с нее глаз до тех пор, пока та не доела картофель.

Судя по всему, нежное сердце мисс Брасс распирала жгучая ненависть, ибо что иное могло заставить ее без всякой на то причины ударять девочку ножом то по рукам, то по затылку, то по спине, точно, стоя рядом с ней, она прямо-таки не могла удержаться от колотушек. Но мистер Свивеллер изумился еще больше, увидев, как мисс Салли — его собрат по профессии — медленно попятилась к двери, видимо насильно заставляя себя уйти из кухни, потом вдруг стремительно ринулась вперед и с кулаками набросилась на маленькую служанку. Ее жертва вскрикнула сдавленным голосом, боясь и заплакать-то по-настоящему, а мисс Садли подкрепилась понюшкой табаку и вслед за тем поднялась наверх, едва дав Ричарду время вбежать в контору.

Глава XXXVII

Среди причуд одинокого джентльмена, — а запас их был у него огромен, и он каждый день черпал оттуда что-нибудь новенькое, — числилось совершенно исключительное и непреодолимое пристрастие к Панчу. Из какой бы дали не доносился голос Панча до улицы Бевис-Маркс, одинокий джентльмен, услышав его даже сквозь сон, вскакивал с кровати, наскоро одевался, бежал на этот голос со всех ног и вскоре возвращался во главе целой толпы зевак, в центре которой шествовали кукольники с ширмами. Ширмы тут же ставили перед домом мистера Брасса, одинокий джентльмен садился у окна второго этажа, — и представление, сопровождавшееся волнующими звуками флейты и барабана, а также громкими возгласами зрителей, шло полным ходом, к великому ужасу всех солидных обитателей этой тихой улицы. Следовало бы предположить, что после конца представления актеры и зрители удалялись. Какое там! Эпилог оказывался ничем не лучше самой пьесы, ибо, лишь только дьявол испускал дух, одинокий джентльмен немедленно требовал обоих кукольников к себе наверх, угощал их спиртными напитками из своих запасов и затевал с ними длинные разговоры, содержание которых оставалось для всех непостижимой загадкой. Но таинственность этих бесед сама по себе не имела особенного значения. Все дело было в том, что, покуда они велись. скопище народу около дома не уменьшалось, мальчишки били кулаками в барабан и передразнивали Панча своими пискливыми голосами, приплюснутые носы затуманивали окно конторы, в замочной скважине входной двери все время поблескивал чей-нибудь глаз, — и стоило только одинокому джентльмену или одному из его гостей высунуть хотя бы кончик носа в окно верхнего этажа, как их встречал разъяренный рев обездоленной толпы, и она продолжала выть и кричать, не внимая никаким уговорам, до тех пор, пока кукольники не спускались вниз и не увлекали ее за собой в другое место. Короче говоря, все дело было в том, что это народное движение произвело полный переворот на улице Бевис-Маркс и тишина и мир покинули ее пределы.

Никто так не возмущался этими беспорядками, как мистер Самсон Брасс, но, будучи не в силах лишиться столь выгодного жильца, он благоразумно прятал в карман вместе с платой за квартиру и свою обиду на него, а злость вымещал на осаждавших контору зеваках, пользуясь всеми доступными ему способами отмщения, которые были, правда, весьма несовершенны и сводились к обливанию этих зевак помоями из леек, бомбардировке их с крыши обломками черепицы и штукатурки и подкупу кэбменов, с тем чтобы те нежданно-негаданно выезжали из-за угла и карьером врезались в толпу. Кое-каким простачкам на первый взгляд, может быть, покажется странным, почему причастный к сословию стряпчих мистер Брасс не притянул к суду лицо или лица, повинные в этих безобразиях, но пусть они вспомнят, что, подобно лекарям, редко пользующим самих себя, и духовным особам, не всегда следующим своим проповедям, законники не любят путаться с законом по собственному почину, зная, что этот острый инструмент ненадежен, требует больших затрат при пользовании им и, кроме всего прочего, бреет начисто — причем не всегда тех, кто этого заслуживает.

— Удивительное дело! — сказал как-то утром мистер Брасс. — Второй день без Панча! Всех, что ли, он их перебрал? Вот хорошо-то было бы!

— Что же тут хорошего? — возразила ему мисс Салли. — Кому они мешают?

— Вот чучело! — воскликнул Брасс, в отчаянии швыряя перо на стол. — Вот скотина надоедливая!

— Нет, ты скажи, кому они мешают? — повторила Салли.

— Кому мешают? — возопил Брасс. — А это, по-твоему, пустяки, когда у человека под самым носом целый день ревут, кричат, отвлекают его от работы, так что ему остается только зубами скрежетать от злости. Это, по-твоему, пустяки, когда человек по целым дням сидит в потемках, в духоте, а на улице не протолкнешься от всяких бездельников, которые орут и воют, будто на них лев накинулся, или тигр, или… или…

— Или дико-брасс, — подсказал мистер Свивеллер.

— Да, или дикобраз, — повторил стряпчий и пристально посмотрел на своего писца, стараясь угадать, не было ли в его словах задней мысли или какого-нибудь злостного намека. — Это, по-твоему, пустяки?

Стряпчий вдруг пресек свою гневную речь, прислушался и, уловив вдали знакомые звуки, схватился за голову, воздел глаза к потолку и пробормотал упавшим голосом: — Опять принесло!

Оконная створка в верхнем этаже поднялась немедленно.

— Опять принесло! — повторил Самсон. — Эх! Нанять бы где-нибудь карету с четверкой кровных рысаков да пустить бы их по нашей улице, когда толпа будет всего гуще! Я бы и шиллинга на это не пожалел!

Отдаленный крик послышался снова. Дверь комнаты одинокого джентльмена распахнулась настежь. Он сломя голову сбежал по ступенькам на улицу, мелькнул за окном конторы — без шляпы — и пустился на голос Панча, с явным намерением безотлагательно воспользоваться услугами кукольников.

— Хотел бы я познакомиться с его родственниками, — пробормотал Самсон, рассовывая по карманам бумаги. — Если бы они выправили на него соответствующий документик в кофейне Грейс-Инна[63], на предмет помещения в сумасшедший дом, и поручили это дельце мне, я бы уж как-нибудь примирился с тем, что верхняя комната у нас будет временно пустовать.

С этими словами мистер Брасс нахлобучил шляпу чуть ли не по самый нос, чтобы не видеть появления омерзительных кукольников, и выбежал из дому.

Так как мистер Свивеллер относился весьма благосклонно к представлениям Панча, по той простой причине, что любоваться ими и вообще смотреть из окна на улицу было гораздо приятнее, чем работать, и так как он постарался открыть глаза и мисс Брасс на их многочисленные достоинства и прелести, оба они встали, точно по команде, и подошли к окну, на наружном выступе которого, как на самом почетном месте, уже сидели более или менее с удобствами несколько молодых девиц и юношей, состоявших в должности нянек при младших братьях и сестрах и всегда устраивавшихся здесь вместе со своими малолетними питомцами.

Окно было тусклое, но, следуя установившемуся между ними дружескому обычаю, мистер Свивеллер сорвал с головы мисс Салли коричневую наколку и тщательно протер ею стекло. К тому времени, когда прелестная обладательница этой наколки снова надела ее на себя (что было сделано с полным спокойствием и совершенной невозмутимостью), жилец вернулся в сопровождении кукольников и с солидным подкреплением к уже собравшимся зрителям. Главный кукольник немедленно скрылся за занавеской, а его помощник стал рядом с ширмами и обвел толпу унылым взглядом, унылость которого еще усугубилась, когда он, не меняя грустного выражения верхней части лица и в то же время в силу необходимости судорожно двигая губами и подбородком, заиграл веселый плясовой мотив на том сладкозвучном музыкальном инструменте, что именуется в просторечии губной гармоникой.

Представление близилось к концу, зрители следили за ним как завороженные. Волнение чувств, которое вспыхивает в больших людских сборищах, только что хранивших бездыханное молчание и снова обретших дар слова и способность двигаться, все еще владело толпой, когда жилец, как и в прошлые разы, позвал кукольников к себе наверх.

— Оба идите! — крикнул он из окна, видя, что его приглашение собирается принять только главный кукольник — коротконогий, толстый. — Мне надо поговорить с вами. Идите сюда оба!

— Пойдем, Томми! — сказал коротконогий.

— Я не говорун, — ответил его помощник. — Так ему и доложи. Чего это я полезу туда растабарывать!

— Ты разве не видишь, что у джентльмена в руках бутылка и стакан? — воскликнул коротконогий.

— Так бы сразу и говорил! — спохватился его помощник. — Ну, чего же ты мнешься? Прикажешь джентльмену целый день тебя дожидаться? Приличного обхождения не знаешь?

С этими словами унылый кукольник, который был не кто иной, как мистер Томас Кодлин, оттолкнул в сторону своего компаньона и товарища по ремеслу мистера Гарриса, известного также под именем Шиша или Коротыша, и первым поднялся в комнату одинокого джентльмена.

— Ну-с, друзья мои, — сказал одинокий джентльмен, — представление было прекрасное. Что вы будете пить? Попросите вашего товарища затворить за собой дверь.

— Затвори дверь, слышишь? — крикнул мистер Кодлин, поворачиваясь к Коротышу. — Сам мог бы догадаться, нечего ждать, когда джентльмен попросит тебя об этом. Коротыш выполнил приказание и, отметив вполголоса плохое расположение духа своего приятеля, выразил надежду, что здесь по соседству нет молочных, а то как бы у них там весь товар не скис от близости такого брюзги.

Джентльмен показал им на стулья и энергическим кивком головы предложил сесть. Обменявшись недоверчивым, полным сомнения взглядом, Кодлин и Коротыш в конце концов присели на самый кончик предложенного каждому из них стула и крепко зажали шляпы в руках, а одинокий джентльмен наполнил два стакана из стоявшей рядом с ним на столе бутылки и поднес их своим гостям.

— Какие вы оба загорелые, — сказал он. — Странствуете, наверно?

Коротыш подтвердил это кивком и улыбкой. Мистер Кодлин вместо ответа тоже кивнул и вдобавок издал короткий стон, словно ощущая на плечах тяжесть ширм.

— По рынкам, ярмаркам, скачкам? — продолжал одинокий джентльмен.

— Да, сэр, — ответил Коротыш. — Без малого всю Западную Англию исходили.

— Мне не раз случалось беседовать с вашими товарищами по ремеслу, которые странствовали по Северной, Восточной и Южной Англии, — торопливо проговорил одинокий джентльмен, — а вот с Запада еще никто не попадался.

— Так уж у нас заведено, сударь, — сказал Коротыш. — Зимой и весной идем к востоку от Лондона, а летом держим путь на запад. В этот раз сколько миль исходили! Бывало, и под дождем мокнешь и грязь месишь, а заработка — кот наплакал.

— Разрешите, я вам подолью.

— Премного благодарен, сэр, будьте так любезны, — сказал мистер Кодлин, подставив ему свой стакан и оттолкнув руку Коротыша. — Мне, сэр, больше всех достается и в пути и дома. Что в городе, что в деревне, что в зной, что в стужу, что под дождем, что нет, — кто за все отдувается? Том Кодлин! Но Кодлин жаловаться не привык. Нет, сударь! Коротыш может жаловаться, а Кодлину стоит только пикнуть — и долой его, немедленно долой! Ему это не по чину. Он не смеет ворчать.

— Кодлин — человек небесполезный, — сказал Коротыш, бросив лукавый взгляд на одинокого джентльмена, — только вот не умеет он глядеть в оба — нет-нет да и заснет. Помнишь, Томми, что было на последних скачках?

— Оставишь ты меня когда-нибудь в покое или нет! — воскликнул Кодлин. — Это я-то заснул? А кто собрал пять шиллингов десять пенсов за одно представление? Я делом был занят! Что у меня, столько глаз, сколько у павлина на хвосте? Старик с девчонкой нас обоих вокруг пальца обвели, так что нечего на меня одного валить, тут мы оба дали маху.

— Прекратим этот разговор, Томми, — сказал Коротыш. — Я полагаю, джентльмену не очень-то интересно нас слушать.

— Тогда не надо было его затевать, — огрызнулся мистер Кодлин. — А теперь мне придется просить извинения у джентльмена за то, что ты такой пустомеля и любишь одного себя послушать. Ведь тебе лишь бы поговорить, а о чем — неважно.

Одинокий джентльмен слушал этот спор в полном молчании, поглядывая то на одного своего гостя, то на другого и, видимо, поджидая удобного случая, чтобы вставить новый вопрос или вернуться к началу разговора. Но как только Коротыш обвинил мистера Кодлина в сонливости, он сразу же выказал интерес к их перепалке, и интерес этот, увеличиваясь с каждой минутой, наконец, достиг своей высшей точки.

— Вас-то мне и нужно! — воскликнул одинокий джентльмен. — Вас-то я и добивался; вас-то и разыскивал! Где тот старик и та девочка, о которых вы говорите?

— Сэр? — в замешательстве пробормотал Коротыш и посмотрел на своего приятеля.

— Старик и его внучка, которые странствовали вместе с вами, — где они? Вы не прогадаете, если скажете мне всю правду — верьте моему слову! Для вас это прямая выгода! Значит, они убежали, и, насколько я понимаю, это было на скачках? До скачек их выследили, а потом опять потеряли. Наведите же меня на их след или хоть посоветуйте, где искать!

— Помнишь, Томас, мои слова? — воскликнул Коротыш, поворачиваясь к своему приятелю. — Говорил я тебе, что о них будут справляться!

— Ты говорил! — огрызнулся мистер Кодлин. — А разве я не говорил, что такого ангелочка мне в жизни не приходилось видеть! Не говорил я, что всем сердцем привязался к этой девочке, просто души в ней не чаял! Вот и сейчас будто слышу, как она лепечет: «Кодлин мой друг», — а у самой от умиления слезки из глаз так и капают. «Мой друг Кодлин, говорит, а не Коротыш. Коротыш человек не плохой, я на него не обижаюсь, он будто и добрый, говорит, но Кодлин! — вот у кого прекрасная душа, хоть по нему этого и не видно».

Окончательно расчувствовавшийся мистер Кодлин начал тереть переносицу рукавом и грустно покачивать головой, давая этим понять одинокому джентльмену, что без своей маленькой любимицы он лишился покоя и счастья.

— Боже мой! — восклицал одинокий джентльмен, бегая взад и вперед по комнате. — Найти этих людей и убедиться, что они ничего не знают, ничем не могут помочь! Нет! Лучше бы мне по-прежнему тешить себя надеждой и не видеть их в глаза, чем испытать такое разочарование!

— Постойте! — сказал Коротыш. — Есть такой Джерри. Ты помнишь Джерри, Томас?

— Что ты толкуешь о каких-то Джерри! — воскликнул мистер Кодлин. — Какое мне дело до всяких Джерри, когда у меня эта девочка из ума нейдет! «Мой друг Кодлин, говорит, хороший, добрый Кодлин! Он только и думает, как бы мне услужить. Я против Коротыша ничего плохого сказать не могу, а все-таки сердцем льну к Кодлину…» А однажды, — задумчиво добавил этот джентльмен, — она назвала меня «папаша Кодлин». И до чего же я растрогался!

— Этот самый Джерри, — продолжал Коротыш, не глядя на упоенного собой Кодлина и обращаясь к их новому знакомцу, — этот Джерри держит танцующих собак, сэр, и как-то случайно он разговорился со мной и рассказал будто видел вашего старичка при бродячем музее восковых фигур, однако чей это был музей, ему неизвестно. А я решил, чего мне беспокоиться, раз уж мы их проворонили, не уследили за ними, и ни о чем не стал расспрашивать, тем более что Джерри видел их где-то далеко отсюда. Но, если желаете, у него можно узнать.

— Где этот человек — в городе? — нетерпеливо спросил одинокий джентльмен. — Говорите скорей!

— Нет, но завтра вернется. Мы с ним на одной квартире стоим, — скороговоркой ответил Коротыш.

— Так приведите его сюда! — воскликнул одинокий джентльмен. — Вот вам по соверену. И это только для начала. Если я с вашей помощью найду старика и его внучку, вы получите еще двадцать. Приходите завтра и держите наш разговор в тайне… Впрочем, вы сами понимаете, что это в ваших интересах. А теперь дайте мне свой адрес и оставьте меня.

Адрес был дан, кукольники ушли, толпа повалила за ними следом, а одинокий джентльмен битых два часа шагал из угла в угол по своей комнате над головой у недоумевающих мистера Свивеллера и мисс Салли Брасс.

Глава XXXVIII

Кит — вернемся к нему, ибо нам следует воспользоваться не только наступившей передышкой, но и тем обстоятельством, что происшествия, здесь рассказываемые, складываются наилучшим для этого образом и толкают нас на путь, который мы и сами избрали бы, как наиболее для нас желательный и приятный. Итак, пока события, заключенные в последних пятнадцати главах, разворачивались своим чередом, Кит, — как читатель, вероятно, догадывается, — все больше привыкал к мистеру и миссис Гарленд, к мистеру Авелю, пони и Барбаре и все больше убеждался, что каждый из них в отдельности и все они вместе стали самыми его близкими и верными друзьями, а коттедж «Авель» в Финчли — родным ему домом.

Стоп! Слова написаны и пусть так и остаются, но если кто-нибудь выведет из них, что сытость и уют, в которых жил теперь Кит, унизили в его глазах скудную еду и скудное убранство материнского жилища, они сослужат нам плохую службу и в то же время будут несправедливы по отношению к Киту. Кто больше Кита мог бы заботиться об оставшихся дома близких — хотя это были всего лишь двое малышей и мать? Какой отец мог бы, захлебываясь от гордости, рассказывать такие чудеса о своем необыкновенном сыне, какие Кит не уставал рассказывать по вечерам Барбаре о маленьком Джейкобе? Была ли на свете другая такая мать, как у Кита, если судить по его отзывам? И кто еще испытывал такое довольство в той бедности, какую терпели родные Кита, если по тому, как он расписывал их жизнь, можно составить себе истинное представление о его семье?

Давайте же помедлим здесь и скажем, что если привязанность и любовь к родному гнезду — чувства прекрасные, то в ком же они прекраснее всего, как не в бедняках! Узы, связующие богачей и гордецов с семьей, выкованы на земле, но те, что соединяют бедняка с его скромным очагом, отмечены печатью небес, и им нет цены. Человек знатного рода может любить свои наследственные чертоги и владения как часть самого себя, как атрибуты своего происхождения и власти; его связь с ними зиждется на гордыне, алчности, тщеславии. Преданность бедняка своему жилью, в котором сегодня приютился он, а завтра кто-нибудь другой, коренится в более здоровой почве. Его домашние боги созданы из плоти и крови, не из золота, серебра и драгоценных камней; у него нет другого достояния, кроме сердечных привязанностей, и если тяжкий труд, рубище и скудная еда не мешают бедняку любить голые стены и полы, эта любовь дарована ему небом, а его жалкое жилище становится святыней.

О! Когда бы люди, управляющие судьбами народов, помнили это! Когда бы они призадумались над тем, как трудно бедняку, живущему в той грязи и тесноте, в которой, казалось бы, теряется (а вернее, никогда и не возникает) благопристойность человеческих отношений, как трудно ему сохранить любовь к родному очагу — эту первооснову всех добродетелей! Когда бы они отвернулись от широких проспектов и пышных дворцов и попытались хоть сколько-нибудь улучшить убогие лачуги в тех закоулках, где бродит одна Нищета, тогда многие низенькие кровли оказались бы ближе к небесам, чем величественные храмы, что горделиво вздымаются из тьмы порока, преступлений и страшных недугов, словно бросая вызов этой нищете. Вот истина, которую изо дня в день, из года в год твердят нам глухими голосами — Работный дом, Больница, Тюрьма. Это все очень серьезно — это не вопли рабочих толп, не парламентский запрос о здоровье и благоустроенности народа, и от этого не отделаешься ни к чему не обязывающей болтовней. Из любви к родному очагу вырастает любовь к родине. А кто истинный патриот, на кого можно положиться в годину бедствий на тех, кто ценит свою страну, владея ее лесами, полями, реками, землей и всем, что они дают, или на тех, кто любит родину, хотя на всех ее необъятных просторах не найдется ни клочка земли, который они могли бы назвать своим?

Кит не имел понятия об этих вопросах, но он знал, что дом его матери очень беден, что его даже сравнивать нельзя с домом мистера Гарленда, и все-таки постоянно вспоминал о нем с чувством признательности, постоянно тревожился о своих близких и частенько посылал матери письма в больших конвертах, вкладывая в них то шиллинг, то полтора, то другие подобные же подарки, которые позволяла ему делать щедрость мистера Авеля. Бывая в городе, он всегда урывал время, чтобы забежать домой, и какую же радость и гордость испытывала при этих встречах миссис Набблс, как шумно выражали свой восторг Джейкоб и малыш и с какой сердечностью поздравляли Кита соседи; весь двор слушал и не мог наслушаться рассказов о коттедже «Авель», о всех его чудесах и всем его великолепии!

Хотя Кит пользовался величайшим расположением своего старенького хозяина, и своей старенькой хозяйки, и мистера Авеля, и Барбары, никто из членов этого семейства не чувствовал к нему такого явного пристрастия, как своевольный пони, который из пони самого норовистого и упрямого на свете превратился в его руках в необычайно кроткое и покладистое животное. Однако чем больше пони подчинялся Киту, тем больше возрастала его строптивость по отношению ко всему остальному миру (словно ему хотелось любой ценой удержать Кита в семье), и, даже выступая под началом своего любимца, он частенько позволял себе самые разнообразные и весьма странные причуды и шалости, что доводило миссис Гарленд до полного расстройства нервов. Но поскольку Кит всегда представлял дело так, будто Вьюнок просто шутит или выказывает таким образом свою любовь к хозяевам, старушка в конце концов поверила ему, и если бы пони в порыве озорства опрокинул фаэтон, она была бы убеждена, что он сделал это с самыми лучшими намерениями.

Став за короткое время великим знатоком по части всех конюшенных дел. Кит научился и садоводству, помогал и по дому, а мистер Авель — тот без него просто обойтись не мог и с каждым днем выказывал ему все большее доверие и благоволение. Нотариус мистер Уиэерден был тоже ласков с ним, и даже мистер Чакстер иногда снисходил до того, что кивал ему при встречах, или удостаивал той своеобразной формой внимания, которая именуется «показыванием носа», или каким-нибудь другим приветствием, сочетающим в себе любезность и оттенок покровительства.

Однажды утром Кит подвез мистера Авеля к конторе нотариуса и, высадив его у самого дома, только было собрался ехать на ближайший извозчичий двор, как вдруг мистер Чакстер выскочил на крыльцо и зычным голосом крикнул: «Тпру-у-у!», с явным намерением поразить ужасом сердце пони и утвердить превосходство человека над бессловесной скотиной.

— Осади, пройдошливый юнец, — обратился мистер Чакстер к Киту. — Тебе велено зайти в контору.

— Неужели мистер Авель забыл что-нибудь? — сказал Кит, слезая с козел.

— Спрашивать не полагается, — отрезал мистер Чакстер. — Сходи и узнай. Тпру! Кому говорят! У меня этот пони был бы шелковый.

— Вы с ним, пожалуйста, поласковей, — сказал Кит,не то хлопот не оберетесь. И, пожалуйста, не дергайте его за уши. Он этого не любит.

Мистер Чакстер не удостоил замечания Кита другим ответом, кроме как назвав его «юнцом», и намеренно холодным тоном потребовал, чтобы он живее поворачивался. «Юнец» повиновался, а мистер Чакстер засунул руки в карманы и сделал вид, будто он не имеет никакого касательства к пони и очутился здесь совершенно случайно.

Кит старательно вытер ноги о железную скобу у входа (так как он еще не потерял уважения к связкам бумаг и железным шкатулкам нотариуса) и постучался. Дверь ему сразу же отворил сам мистер Уизерден.

— А, Кристофер! Входи, — сказал он.

— Это тот самый мальчик? — спросил сидевший в конторе пожилой, но весьма дородный и крепкий на вид джентльмен.

— Тот самый, — ответил мистер Уизерден. — Он случайно столкнулся с моим клиентом, мистером Гарлендом, вот у этих дверей, сэр. Я имею основания считать его порядочным мальчиком, сэр, и полагаю, что вы можете ему верить. Разрешите мне представить вам его молодого хозяина, сэр. Мой практикант, сэр, и ближайший друг. Ближайший друг, сэр! — повторил нотариус, вынимая из кармана шелковый фуляр и обмахивая им лицо.

— Ваш покорный слуга, сэр, — сказал незнакомый джентльмен.

— К вашим услугам, сэр, — кротким голосом ответил мистер Авель. — Вы хотели побеседовать с Кристофером, сэр?

— Да, хотел, с вашего разрешения. — Будьте так любезны!

— Я не намерен окружать свое дело тайной — точнее, от вас у меня нет никаких тайн, — сказал незнакомец, заметив, что мистер Авель и нотариус хотят уйти. — Дело мое касается одного антиквара, у которого этот мальчик служил и судьба которого меня крайне интересует. Я провел долгие годы на чужбине, джентльмены, и, вероятно, отвык от многих условностей и церемоний. Если это так, заранее прошу извинить меня.

— Просьба совершенно излишняя, сэр, совершенно излишняя! — воскликнул нотариус, и мистер Авель подтвердил это.

— Я навел справки у соседей старого антиквара, — продолжал незнакомец, — и узнал, что этот мальчик служил у него в лавке. Потом я разыскал мать этого мальчика, а она указала мне место, где его можно найти, то есть направила сюда. Вот причина, которая привела меня к вам.

— Приветствую любую причину, сэр, — сказал нотариус, — доставившую мне честь знакомства с вами.

— Сэр! — воскликнул пожилой джентльмен. — Вы изъясняетесь как светский человек, но я о вас лучшего мнения. Оставьте эти ненужные комплименты!

— К-ха! — кашлянул нотариус. — Вы не сторонник околичностей, сэр.

— Не только на словах, но и на деле, — отрезал незнакомец. — Может быть, мое долгое отсутствие и неопытность заставили меня прийти к заключению, что поскольку честные слова почитаются редкостью в этой части земного шара, очевидно, это распространяется и на дела. Мои слова, вероятно, покажутся вам обидными, сэр, но я постараюсь искупить их делом.

Мистер Уизерден был несколько озадачен столь неожиданным оборотом беседы, а Кит смотрел на пожилого джентльмена с открытым ртом и думал, как же этот человек набросится на него, если ему ничего не стоит говорить напрямик с самим нотариусом. Однако в словах незнакомца, обращенных к Киту, чувствовалась не столько строгость, сколько раздражительность и нетерпение, что, по-видимому, было неотъемлемой чертой его характера.

Дата добавления: 2015-08-28