Лавка древностей1.0 — создание fb2 Vitmaier 24 страница

— Ну вот, добрались, — сказал незнакомец, спуская Нелли с рук. — Не бойтесь. Здесь вас никто не обидит.

Нужно было слепо довериться ему, чтобы войти в эту дверь, а то, что они увидели за ней, нисколько не уменьшило их опасений и страха. В огромном высоком корпусе с чернеющими под потолком проемами для притока воздуха, с чугунными столбами, поддерживающими крышу, стоял оглушительный стук молотов, рев горнов, шипенье в воде раскаленного металла и множество других страшных, непонятных звуков, которые нельзя было бы услышать ни в каком другом месте. И в этом аду, еле различимые среди дыма и вспышек нестерпимо жаркого огня, словно великаны с гигантскими кувалдами в руках, одного неверного удара которых было бы достаточно, чтобы размозжить какому-нибудь неосторожному голову, работали люди. Другие, лежа навзничь, лицом к зияющему черному своду, спали или просто отдыхали на кучах углей и золы. Третьи распахивали раскаленные добела дверцы горнов и бросали туда топливо, а огонь с гулом вырывался наружу и пожирал его, точно масло. Четвертые сбрасывали на земляной пол листы громыхающего железа, которые распространяли вокруг невыносимый жар и светились тем багровым светом, что мерцает в глазах дикого зверя.

Мимо этих страшных сцен, сквозь этот оглушительный грохот незнакомец провел старика и девочку в темный угол, где печь топилась круглые сутки, — во всяком случае, так они поняли по движению его губ, ибо самих слов разобрать не могли. Человек, который следил за ней и работа которого на сегодня закончилась, с радостью покинул свое место, а их новый друг разостлал плащ Нелли на куче золы, показал ей, где высушить платье, и посоветовал им обоим ложиться спать. Сам же он сел на истрепанную подстилку у печи и, подперев подбородок ладонями, устремил глаза на пламя, игравшее в щелях дверцы, и на белую золу, сыпавшуюся вниз, в свою раскаленную могилу.

Несмотря на убогое, жесткое ложе, тепло и усталость приглушили в сознании девочки немолчный шум, стоявший вокруг, и вскоре убаюкали ее. Старик лег рядом с ней, и, обняв его за шею, она уснула.

Было еще совсем темно, когда она открыла глаза, не зная, долго ли, коротко ли продолжалось это сонное забытье. Кто-то прикрыл ее рабочей курткой от холодного ветра, врывавшегося сюда с улицы, и от палящего жара печи. Их новый друг сидел в той же позе, устремив застывший взгляд на огонь, — сидел совсем тихо, будто и не дыша. Еще не очнувшись как следует, она долго глядела на эту неподвижную фигуру и, наконец, испугавшись, не умер ли он, встала, нагнулась ж самому его уху и негромко окликнула его.

Он выпрямился и, точно не веря самому себе, перевел удивленный взгляд с лица девочки на кучу золы, где она только что лежала, потом снова посмотрел на нее.

— Я испугалась, не заболели ли вы, — сказала Нелл. — Ваши товарищи ни минуты не постоят на месте, а вы все сидите и сидите.

— Они знают мои привычки, — ответил он, — и не трогают меня. Иной раз только посмеются, но беззлобно. Вот кто мой друг — видишь?

— Огонь? — спросила Нелл.

— Да. Я его как себя помню, — последовал ответ. — Мы с ним беседуем все ночи напролет, и думы у нас одни и те же.

Девочка бросила на него недоумевающий взгляд, но он отвернулся, уйдя в свои мысли, а потом начал снова: — Это моя книга — единственная, которую я научился читать. И сколько всего она рассказала мне! Это музыка, я узнаю ее голос среди тысячи других, и поет он всегда по-разному. А если бы ты знала; сколько картин, сколько лиц, сколько видений мелькает передо мной среди раскаленных углей! Огонь все равно что моя память, — я гляжу на него и вижу всю свою жизнь.

Наклонившись к своему новому другу, девочка заметила, как заблестели у него глаза, как оживилось лицо, а он продолжал с легкой усмешкой: — Да! Я еще ребенком ползал здесь и спал здесь. В те времена за ним, за огнем, присматривал мой отец.

— А матери у вас тогда не было? — спросила Нелл.

— Нет, ее давно схоронили. Женщинам трудно в наших местах. Она не вынесла непосильной работы и умерла. Я узнал об этом позднее, от чужих людей, а с тех пор и огонь твердит мне то же самое. Должно быть, так оно и было. Я ему верю.

— Вы здесь и росли? — спросила девочка.

— Да, зиму за зимой, лето за летом. Сначала отец держал меня при себе тайком, а потом об этом узнали и все-таки позволили мне остаться. И огонь — вот этот самый огонь был моей нянькой. Он никогда не угасает — горит и горит.

— Вы любите его?

— Как же мне его не любить! Перед этой печью умер мой отец. Упал у меня на глазах — вот тут, где теперь тлеет зола… И помню, я думал, почему же огонь не поможет ему?

— И с тех пор вы все время при нем?

— Да, с тех пор, как сам стал за ним присматривать. Было время — тяжелое, суровое для меня время, — когда мы с ним расстались, но он не потухал эти годы. Потом я снова пришел сюда, а он по-прежнему гудел и скакал из стороны в сторону, как в те дни, когда у нас с ним были общие игры. Ты, верно, догадываешься, какое у меня выдалось детство. И все-таки, хоть мы с тобой совсем разные, я тоже был ребенком, и когда ты встретилась мне на улице ночью, я вспомнил себя после смерти отца и решил привести вас сюда, к своему старому другу огню. А потом увидел, как ты уснула возле него, и задумался над прошлым. Ложись, тебе надо выспаться. Ложись, бедняжка, ложись.

С этими словами он подвел Нелл к ее грубому ложу, укрыл той же одеждой, которую она увидела на себе проснувшись, снова вернулся на прежнее место и снова замер, как статуя, нарушая свою неподвижность лишь для того, чтобы подбросить угля в топку. Девочка смотрела и смотрела на него, но потом поддалась одолевающей ее дремоте и заснула на куче золы под этими мрачными темными сводами так же сладко, как спят в дворцовых покоях на мягких пуховых перинах.

Когда она снова открыла глаза, проемы под потолком уже посветлели, но в косых лучах солнца, освещающих только верхнюю часть стен, все вокруг казалось еще сумрачнее, чем ночью. Лязг и грохот оглушали по-прежнему, и горны все так же пылали безжалостным огнем, ибо здесь мало что менялось со сменой дня и ночи.

Их новый друг поделил с ними свой скудный завтрак — котелок мутного кофе и ломоть черствого хлеба — и спросил, куда они пойдут дальше. Девочка ответила, что им хотелось бы уйти куда-нибудь, где нет городов и даже больших деревень, и робко спросила у него дорогу в эти места.

— Мне почти не случается бывать за городом, — сказал он, покачивая головой. — Ведь такие, как я, проводят всю свою жизнь перед дверцами горнов и редко вырываются подышать свежим воздухом. Но хорошие, тихие места где-то есть, я знаю.

— А они далеко отсюда?

— Далеко, очень далеко. Да разве деревья и трава могут расти и зеленеть близко от города? Дорога туда идет мимо таких же огней, как наши, и тянется она на много, много миль… Мрачная, черная дорога, тебе страшно будет идти по ней ночью.

— Все равно мы уйдем отсюда! — смело сказала Нелл, видя, что дед с тревогой прислушивается к их разговору.

— Народ в наших местах грубый, путь впереди трудный, безрадостный, он не создан для твоих слабых ножек. Неужели вам нельзя вернуться, дитя мое?

— Нет, нельзя! — воскликнула Нелл, невольно шагнув вперед. — Если вы можете помочь — помогите. Если же нет, не пытайтесь отговаривать меня. Вы не знаете, какая нам грозит опасность и как хорошо мы делаем, что бежим от нее, а если бы знали, то не решились бы удерживать нас.

— Не буду, не буду, боже меня избави! — сказал их странный покровитель, глядя то на нее, то на старика, который стоял, понуря голову и не поднимая глаз от земли. — Я объясню тебе дорогу, как сумею, а больше, увы, ничем не могу вам помочь.

Он начал рассказывать, как им выбраться из города, как идти дальше, и пустился в такие подробные объяснения, что девочка горячо прошептала: «Да благословит вас бог», — и поспешила оставить его.

Но не успели они дойти до угла, как он догнал их и сунул ей что-то в руку. Это были две стертые, закопченные монеты, по пенсу каждая. И кто знает, может быть, на взгляд ангелов они блестели так же ярко, как те драгоценные дары, о которых горделиво повествуют эпитафии на могилах!

На углу они расстались. Девочка взяла за руку своего бесценного питомца и повела его за собой, уводя от позора и преступления, а кочегар вернулся назад читать новые повести в огне, который стал теперь ему еще дороже, после того как эти нежданные гости провели возле него одну короткую ночь.

Глава XLV

За время своих странствий старик и девочка еще никогда так не тосковали по свежему воздуху, никогда так не стремились, не рвались на волю, на простор открытых лугов и полей, как теперь. Даже в то памятное утро, когда, покинув свой старый дом, они оставили в нем немые, бесчувственные, но любимые вещи и вышли в незнакомый мир, полагаясь только на его милость, — даже и в тот день их не тянуло в безмолвие лесов, холмов и полей так, как теперь, когда шум, грязь и смрад большого промышленного города, полного чахлой нужды и голодного отчаяния, преграждали им путь на каждом шагу и отнимали последнюю надежду на спасение.

«Он сказал: два дня и две ночи, — думала девочка. — Два дня и две ночи идти нам этими страшными местами! Ах! Если они останутся позади и мы выйдем отсюда живыми только для того, чтобы упасть на землю и умереть, как я буду благодарна господу за его милосердие!» Подбадривая себя такими мыслями и неясной надеждой, что они доберутся туда, где есть реки и горы, и, свободные от тех ужасов, которые заставили их скрыться бегством, будут жить среди простого, бедного люда, снискивая пропитание работой на фермах, Нелл призвала на помощь все свои силы и смело преодолевала этот нелегкий путь. А в кошельке у нее лежали только две монеты — подарок бедняка кочегара, и полагаться она могла только на собственное мужество и на чувство чести и собственной правоты.

— Сегодня мы пойдем потихоньку, дедушка, — сказала она, с трудом шагая по улице. — У меня болят ноги и ломота во всем теле после вчерашнего дождя. Наш друг, верно, этого и боялся, когда предупреждал нас, что идти придется долго.

— Он показал нам самую трудную дорогу, — жалобно простонал старик. — Неужели она единственная? Поищем лучше какую-нибудь другую!

— Эта дорога приведет нас туда, — твердо сказала девочка, — где можно будет жить спокойно, не боясь никаких искушений. Мы с тобой не свернем с нее, даже если она будет все страшнее и страшнее… Ведь правда, дедушка, правда?

— Правда, — ответил старик, но во взгляде его и в голосе не чувствовалось уверенности. — Ну что ж, идем, Нелл, идем.

Девочка старалась не показывать деду, с каким трудом она двигается, а между тем мучительная боль сковывала ей все тело, увеличиваясь с каждым шагом. Старик не слышал от нее ни слова жалобы, не мог подметить ни одного взгляда, который говорил бы о страданиях, и хотя они шли медленно, все же через некоторое время город остался позади, и у них появилась уверенность, что какая-то часть пути была пройдена.

Миновав красные кирпичные дома с клочками огородов, где угольная пыль и дым из фабричных труб темным слоем оседали на вялой листве и на бурьяне, где новые побеги, с трудом пробившись на волю, засыхали и никли под горячим дыханием печей и горнов, которые здесь, среди этой жалкой растительности, казались еще страшнее, еще больше грозили гибелью, чем в самом городе, миновав растянувшееся в длину и словно припавшее к земле предместье, старик и девочка увидели перед собой еще более мрачные места, где не росло ни травинки, где даже весна не могла бы порадовать глаз распустившейся почкой, где зелень виднелась только на поверхности стоячих луж, пересыхающих на солнце вдоль черной дороги.

Шагая все дальше и дальше по этой безрадостной равнине, они чувствовали, как ее темная тень гнетет их, тоской ложась им на душу. По обеим сторонам дороги и до затянутого мглой горизонта фабричные трубы, теснившиеся одна к другой в том удручающем однообразии, которое так пугает нас в тяжелых снах, извергали в небо клубы смрадного дыма, затемняли божий свет и отравляли воздух этих печальных мест. Справа и слева, еле прикрытые сбитыми наспех досками или полусгнившим навесом, какие-то странные машины вертелись и корчились среди куч золы, будто живые существа под пыткой, лязгали цепями, сотрясали землю своими судорогами и время от времени пронзительно вскрикивали, словно не стерпев муки. Кое-где попадались закопченные, вросшие в землю лачуги — без крыш, с выбитыми стеклами, подпертые со всех сторон досками с соседних развалин и все-таки служившие людям жильем. Мужчины, женщины и дети, жалкие, одетые в отрепья, работали около машин, подкидывали уголь в их топки, просили милостыню на дороге или же хмуро озирались по сторонам, стоя на пороге своих жилищ, лишенных даже дверей. А за лачугами снова появлялись машины, не уступавшие яростью дикому зверю, и снова начинался скрежет и вихрь движения, а впереди нескончаемой вереницей высились кирпичные трубы, которые все так же изрыгали черный дым, губя все живое, заслоняя солнце и плотной темной тучей окутывая этот кромешный ад.

А какая страшная была здесь ночь! Ночь, когда дым превращался в пламя, когда каждая труба полыхала огнем, а проемы дверей, зияющие весь день чернотой, озарялись багровым светом, и в их пышущей жаром пасти метались призраки, сиплыми голосами перекликавшиеся друг с другом. Ночь, когда темнота удесятеряла грохот машин, когда люди около них казались еще страшнее, еще одержимее; когда толпы безработных маршировали по дорогам или при свете факелов теснились вокруг своих главарей, а те вели суровый рассказ о всех несправедливостях, причиненных трудовому народу, и исторгали из уст своих слушателей яростные крики и угрозы; когда доведенные до отчаяния люди, вооружившись палашами и горящими головешками и не внимая слезам и мольбам женщин, старавшихся удержать их, шли на месть и разрушение, неся гибель прежде всего самим себе. Ночь, когда по дорогам тянулись телеги с убогими гробами (ибо повальные болезни пожинали здесь обильную жатву); когда их провожал плач сирот и вопли вдов, обезумевших от горя; ночь, когда одни просили на хлеб, другие на вино, чтобы утолить в нем заботы, и кто в слезах, кто еле волоча ноги, кто с налитыми кровью глазами разбредались по домам. Ночь, отличная от той ночи, которую посылают на землю небеса, не приносила с собой ни покоя, ни тишины, ни благословенных сновидений, — кому ведомо, какими ужасами была она полна для несчастной бездомной девочки!

И все-таки Нелл легла отдохнуть под открытым небом и, уже не тревожась за себя, стала молиться о несчастном старике. Она чувствовала такое изнеможение, такую слабость и вместе с тем, покорившись судьбе, такое спокойствие, что не могла больше думать о своих невзгодах и просила бога только об одном — чтобы нашелся друг, который позаботился бы о ее деде. Ей хотелось припомнить пройденный ими путь и определить, в какой стороне горит огонь, согревший их минувшей ночью. Она не спросила, как зовут того доброго человека, и, поминая теперь его в своих молитвах, хотела обратить к нему благодарный взор хотя бы издали.

За весь этот день они съели только небольшой хлебец ценой в пенни, но странное безразличие, охватившее Нелл, заставило ее забыть даже о голоде. Она тихонько опустилась на землю и с легкой улыбкой на губах задремала; Это было скорее полузабытье, чем сон, но почему же тогда вся ночь прошла для нее в приятных сновидениях о маленьком школьнике?

Наступило утро. Слабость у девочки усилилась и даже зрение и слух притупились, но она не жаловалась и, вероятно, не вымолвила бы ни единого слова жалобы, даже если б у нее не было спутника, ради которого следовало молчать. Она уже не надеялась выбраться с дедом из этих гиблых мест и, сознавая, что тяжело больна и, может быть, умирает, не испытывала ни тревоги, ни страха.

Вид пищи стал теперь вызывать в ней отвращение. Она убедилась в этом, когда, купив хлеба на последние деньги, не смогла проглотить ни куска. Старик ел с жадностью, и это радовало ее.

Их путь лежал все такими же местами, он не стал ни разнообразнее, ни лучше. Такой же тяжелый, удушливый воздух, такая же нищета и убожество повсюду.

Все виделось теперь девочке словно сквозь туман, шум меньше резал ей слух, дорога сделалась неровной, трудной, и она то и дело спотыкалась и приходила в себя лишь в тот миг, когда удерживалась последним усилием воли, чтобы не упасть. Бедняжка! У нее подкашивались ноги, — дорога тут была ни при чем.

Утром старик стал горько жаловаться на голод. Девочка подошла к одной из придорожных лачуг и постучалась в дверь.

— Что вам нужно? — спросил худой, изможденный человек, вышедший на ее стук.

— Милостыни… кусок хлеба.

— А вот это видите? — сиплым голосом крикнул он, показывая на кучу тряпья на полу. — Это мертвый ребенок. Три месяца тому назад нас, пятьсот человек, выгнали с работы. Это мой последний ребенок, а он третий по счету. И вы думаете, что я могу подавать милостыню, могу уделить другим кусок хлеба?

Девочка отпрянула от него, и дверь тут же захлопнулась. Тогда она постучала в соседнюю лачугу; там дверь была незаперта и легко подалась под ее рукой.

В этой лачуге, по-видимому, жили две семьи, так как две женщины, каждая с ребятами, ютились по разным половинам комнаты. Посреди нее, держа за руку мальчика, стоял важный джентльмен в черном; судя по всему, он только что вошел сюда.

— Вот, любезнейшая, — говорил джентльмен. — Привел вам вашего глухонемого сына. Будьте благодарны мне за это. Он обвиняется в воровстве. Всякому другому мальчишке пришлось бы худо за такие дела, но вашего я пожалел и решил вернуть его в семью, потому что он глухонемой и ничего не смыслит. Советую вам на будущее следить за ним получше.

— А моего сына вы мне вернете? — сказала вдруг вторая женщина, выбегая из своего угла и останавливаясь перед джентльменом. — Что ж вы не вернете мне моего сына, ведь он сделал то же самое, а вы отправили его на каторгу.

— Разве и ваш сын глухонемой? — строго спросил джентльмен.

— А разве нет, сэр?

— Вы знаете, что это неправда.

— Нет, правда! — крикнула женщина. — Он с самой колыбели был глух, нем и слеп ко всему доброму, светлому. Вы говорите, ее сын ничего не смыслит! А мой что смыслил? Кто учил его добру? И где этому учат?

— Тише, тише! — прервал ее джентльмен. — Ваш сын владеет всеми своими чувствами.

— Правильно! Но ведь такого легче сбить с пути. Этого мальчика вам жалко, потому что он ничего не смыслит, так спасите и моего, ведь его тоже никто не учил различать, что хорошо, что плохо. Вы, джентльмены, так же не вправе наказывать ее сына, которого господь лишил слуха и языка, как моего, — ведь он по вашей же вине лишен всякого разумения! Сколько к вам приводят юношей, девушек — и даже взрослых мужчин и женщин, у которых и ум и сердце немые и которые творят зло по своему невежеству и терпят кару за свое невежество, а вы спорите между собой, следует или не следует их учить! Будьте справедливы, сэр, и верните мне моего сына!

— Вы совсем потеряли голову, — сказал джентльмен, вынимая из кармана табакерку. — И мне вас жаль.

— Да, я потеряла голову! — воскликнула женщина. — А кто во всем виноват — вы! Верните мне моего сына, пусть он кормит вот этих несчастных малюток. Будьте справедливы, сэр! Ведь вы сжалились над ее мальчиком, верните же мне моего!

Из всего виденного и слышанного Нелл поняла, что здесь не место просить подаяния. Она незаметно отвела старика от дверей этой лачуги, и они снова пустились в путь.

Надежды и силы оставляли девочку, но, твердо решив ни словом, ни жестом не показывать этого, пока ноги держат ее, она весь остаток этого дня медленно шагала рядом со стариком и, чтобы хоть сколько-нибудь наверстать время, старалась как можно реже останавливаться на отдых. Было еще светло, хотя вечер уже приближался, когда та же унылая дорога привела их к шумному городу.

Бедным странникам, измученным и совсем павшим духом, его улицы показались невыносимыми. Робко попросив милостыни у одной, другой двери и получив отказ, они решили как можно скорее выбраться отсюда, в надежде, что в каком-нибудь одиноком загородном коттедже пожалеют их.

Им оставалось пройти еще одну улицу, а девочка уже чувствовала близость той минуты, когда силы изменят ей. Но вот впереди показался путник с котомкой за плечами; он шел в том же направлении, что и они, опираясь на толстую палку и держа в другой руке открытую книгу.

Прежде чем взмолиться о помощи, надо было догнать его, а он шагал быстро. И вдруг он остановился, вчитываясь в какое-то место в книге. Луч надежды вспыхнул в душе девочки, она метнулась вперед, оставив деда, неслышными шагами подбежала к незнакомцу и успела пролепетать несколько слов. Он повернулся к ней, она всплеснула руками, отчаянно вскрикнула и без чувств упала к его ногам.

Глава XLVI

Это был учитель. Не кто иной, как бедный учитель. Взволнованный и потрясенный такой неожиданной встречей не меньше самой девочки, он растерянно молчал и не догадался даже поднять ее с земли.

Но спустя минуту самообладание вернулось к нему; отбросив в сторону палку и книгу, он опустился на одно колено и стал приводить Нелл в чувство как умел, а старик только беспомощно ломал руки и словами, полными любви, взывал к ней, умоляя произнести хоть слово.

— Ваша внучка потеряла последние силы, — сказал учитель, искоса посмотрев на старика. — Вы измучили ее, друг мой.

— Она ослабела от голода, — простонал он. — Я только теперь вижу, что она совсем больна.

Бросив на пего не то укоризненный, не то сочувственный взгляд, учитель поднял девочку на руки, велел старику взять ее корзинку и следовать за ним и быстро зашагал по дороге.

Недалеко от этого места стояла маленькая гостиница, в которую учитель, вероятно, и шел, когда его так неожиданно задержали. Туда он и поспешил теперь со своей бесчувственной ношей и, вбежав прямо на кухню со словами: «Посторонитесь, ради бога!», опустил ее в кресло перед очагом.

При появлении учителя все, кто был там, в испуге вскочили с мест и стали вести себя так, как принято в подобных случаях. Каждый советовал свое излюбленное средство, и никому не приходило в голову принести его; каждый кричал: «Воздуха! Больше воздуха!» и в тоже время ни на шаг не отступал от предмета своих попечений, лишая его возможности дышать, и все они, как один, дружно негодовали, почему другие не делают того, что любой из них мог бы прекрасно сделать сам.

Впрочем, хозяйка — женщина более толковая и расторопная — сразу же рассудила, как тут надо поступить, и вскоре прибежала с рюмкой коньяку, разбавленного горячей водой, да еще в сопровождении служанки, несшей уксус, нашатырный спирт и прочие подкрепляющие средства, которые, будучи должным образом применены, оказали такое действие на девочку, что спустя несколько минут она могла уже поблагодарить всех чуть слышным голосом и протянуть руку взволнованному учителю. Не позволив больной вымолвить больше ни слова, ни даже пошевельнуть пальцем, женщины перенесли ее на кровать, тепло укрыли, вымыли ей ноги горячей водой, закутали их фланелью и послали за лекарем.

Лекарь, красноносый джентльмен с целой связкой печаток, болтавшихся чуть пониже его черного репсового жилета, прибыл незамедлительно, подсел к бедной Нелл и, вынув из кармана часы, пощупал ей пульс. Потом он посмотрел ей язык и снова пощупал пульс, устремив задумчиво-рассеянный взгляд на рюмку с недопитым коньяком.

— Не мешало бы, — заговорил, наконец, этот джентльмен, — давать больной время от времени по ложечке разбавленного подогретого коньяка.

— Да мы так и сделали, сэр! — радостно воскликнула хозяйка.

— Не мешало бы также, — продолжал лекарь, вспомнив про таз с водой, стоявший на лестнице, — не мешало бы также, — повторил он тоном оракула, — сделать горячую ванну для ног и обернуть их фланелью. Кроме того (еще более торжественным голосом), на ужин рекомендую что-нибудь легкое… например, куриное крылышко.

— Господи боже мой! Да курица-то на огне стоит, сэр! — воскликнула хозяйка. Так оно и было на самом деле, ибо заказал курицу учитель, и она уже успела немного подрумяниться, следовательно, лекарь мог учуять несшиеся из кухни ароматы, и, по всей вероятности, учуял.

— Кроме того, — сказал он, с важной медлительностью поднимаясь со стула, — дайте ей стаканчик глинтвейна, если она любит вино…

— С сухариком, сэр, — ввернула хозяйка.

— Да, — величественно согласился он, — с сухариком… с сухариком из булки. Обязательно из булки, сударыня.

Лекарь отдал последнее наставление не спеша, чрезвычайно напыщенным тоном и удалился, приведя обитателей гостиницы в восторг своей мудростью, точка в точку совпадающей с их собственной. Все в один голос говорили, что он очень знающий лекарь и прекрасно понимает человеческую натуру, и это, по-видимому, не так уж расходилось с истиной.

Пока на кухне стряпали, Нелл заснула крепким, бодрящим сном, и ее пришлось разбудить к ужину. Так как она сразу же заволновалась, узнав, что дед остался внизу, и встревожилась разлукой с ним, ему подали поесть с ней вместе. Но беспокойство не вставляло девочку, и, видя это, хозяйка велела постелить старику в смежной комнате, куда он и ушел вскоре после ужина. Ключ от нее оказался, по счастью, с наружной стороны; как только хозяйка вышла, Нелл повернула его в замке и со спокойным сердцем снова легла в постель.

Учитель еще долге курил трубку у очага в опустевшей кухне, с довольной улыбкой раздумывая о том, как судьба привела его на помощь девочке, и в то же время по мере сил стараясь отделаться от любопытной хозяйки, которая приставала к нему с расспросами о Нелли. Учитель был человек простодушный, не искушенный ни в хитростях, ни в притворстве, и хозяйка достигла бы своей цели в первые же пять минут, да только он ничего не мог рассказать ей, в чем признался с полной откровенностью. Не удовлетворившись таким признанием и сочтя это ловкой уверткой, хозяйка заявила, что у него, разумеется, есть причины молчать. Она, мол, не собирается совать нос в деда постояльцев — боже упаси! у нее и своих забот много. Она спросила вежливо и не сомневалась, что ей так же вежливо ответят. Но теперь она вполне, вполне удовлетворена. Правда, лучше бы ему с самого начала сказать, что он не хочет говорить об этом, тогда все сразу стало бы ясно и понятно. Впрочем, она не смеет на него обижаться. Кому лучше судить, о чем можно рассказывать, о чем нельзя? Это его право, и спорить с ним никто не станет. Боже упаси!

— Хозяюшка! Я ничего от вас не утаил, — сказал кроткий учитель. — Клянусь спасением души, это чистая правда!

— Ну, если так, то я вам охотно верю! — добродушно воскликнула она. — Вы уж не сердитесь на меня, что я вас донимала. Ведь мы, женщины, все грешим любопытством.

Ее супруг поскреб в затылке, точно признаваясь, что мужчины иной раз грешат тем же, но были ли у него намерения высказать свою мысль вслух, осталось неизвестным, ибо учитель заговорил снова: — Вы так сердечно отнеслись к этой девочке, что я с удовольствием стад бы отвечать на все ваши вопросы, хоть двадцать часов кряду. Да вот беда — мне самому ничего не известно! Так уж вы, пожалуйста, позаботьтесь о ней завтра утром и дайте мне знать, как она себя чувствует, а о деньгах не беспокойтесь — я заплачу и за себя и за них.

Расставшись самым дружеским образом, чему, вероятно, немало способствовало это последнее заверение, они разошлись спать во своим комнатам.

Наутро учителю доложили, что девочка чувствует себя лучше, но все же очень слаба и требует ухода. Не мешало бы ей пролежать в постели хотя бы еще один день, прежде чем пускаться в дальнейшее путешествие. Выслушав это сообщение совершенно спокойно, учитель сказал, что у него есть в запасе денек — вернее, целых два денька, стало быть, ему ничего не стоит повременить.

Так как больной к вечеру разрешили подняться, он пообещал навестить ее попозже, а сам отправился погулять, взяв с собой книгу, и вернулся в гостиницу только к назначенному часу.

Когда они остались наедине, Нелл не выдержала и расплакалась; и при виде этих слез, при виде этого бледного личика, этой исхудавшей фигурки простодушный учитель тоже прослезился, но счел нужным заявить самым решительным образом, что плакать глупо и что от слез прекрасно можно удержаться — стоит только захотеть.

— Как мне ни хорошо сейчас, но ведь мы вам в тягость, и меня мучает это, — заговорила, наконец, девочка. — Чем отблагодаришь за такую доброту? Если бы мы не встретились с вами здесь, в чужих местах, я бы умерла и он остался бы один на свете.

— Не надо говорить о смерти, — сказал учитель, — а, что до того, в тягость вы мне или не в тягость, так с тех пор, как вы побывали в моем доме, я разбогател.

— Разбогатели? — радостно воскликнула девочка.

— Да, да! — сказал ее друг. — Мне предложили должность причетника и учителя в одной деревне. Она далеко отсюда и, как ты сама догадываешься, далеко от тех мест, где я жил раньше. А знаешь, какое жалованье? Тридцать пять фунтов в год! Тридцать пять фунтов!

— Я так рада за вас! — сказала Нелл. — Так рада!

— И вот теперь я иду туда, — продолжал учитель. — Мне предлагали деньги на проезд — на империале дилижанса. Они готовы на все, ничего не жалеют! Но меня ждут там через несколько дней, спешить некуда, и я решил, дай лучше пройдусь пешком. И как я теперь рад этому!

— А мы-то как должны радоваться!

— Да, да… верно, — пробормотал учитель, беспокойно заерзав на стуле. — Но… но куда вы идете, из каких вы мест, что вы делали с тех пор, как мы расстались, где жили раньше? Расскажи мне все, все. Я плохо знаю жизнь, не гожусь в советчики и, вероятно, мог бы сам многому поучиться у тебя. Но не сомневайся в моей искренности и не забывай, почему я так к тебе привязался. С тех самых пор мне все кажется, будто вся моя любовь к умершему перешла на ту, что стояла у его изголовья. И пусть светлое чувство, возникшее из пепла, осенит меня миром, — прошептал он, поднимая глаза ввысь, — ибо сердце мое полно нежности и жалости к этой девочке.

Дата добавления: 2015-08-28