Лавка древностей1.0 — создание fb2 Vitmaier 17 страница

Ее угнетало какое-то смутное, безотчетное чувство. До сих пор она не боялась деда, зная, что любовь к ней и породила в нем душевный недуг. Но старик, которого она увидела сегодня, старик, забывший все на свете ради карт, как вор пробравшийся в ее комнату и считавший деньги при тусклом свете огарка, казался совсем другим человеком, каким-то чудовищным двойником ее деда двойником, который вызывал к себе чувство отвращения и страха, потому что он напоминал того, настоящего, и, так же как тот, был неразлучен с ней. Но допустить хотя бы мысленно существование этого старика она могла бы только в том случае, если бы навеки потеряла своего прежнего доброго друга. Не так давно его вялость и безразличие доводили ее до слез. Какими же слезами оплачет она теперь свое новое горе?

Подавленная всеми этими мыслями, девочка долго сидела на кровати, не смыкая глаз, и, наконец, почувствовала, что ей надо во что бы то ни стадо отогнать от себя этот чудовищный призрак, надо услышать голос деда или хоть посмотреть на него, если он спит, — и тогда страхи ее рассеются. Она осторожно спустилась по ступенькам и снова вышла в коридор. Дверь в комнату старика была по-прежнему отворена, на столе все еще горел огарок.

Девочка захватила с собой незажженную свечу, приготовившись сказать, в случае он проснется, что тревога мешает ей уснуть, и она решила взять у него огня, если он еще не потушил своей свечки. Она заглянула в комнату, увидела, что старик спокойно лежит в постели, и только тогда осмелилась переступить порог.

Он спал крепким сном, и на лице его не осталось ни следа пагубдой страсти, алчности, волнения, лихорадочного азарта — оно было само спокойствие, сама безмятежность и мягкость. Девочка увидела перед собой не игрока, не тень, возникшую в ее комнате, и даже не того усталого, измученного человека, который в прежние дни так часто возвращался домой только на рассвете, — это был ее дорогой друг, ее кроткий спутник, ее добрый, любящий дед.

Она без страха смотрела на его овеянные сном черты, но сердце ее сжимала глубокая тоска, и тоска эта нашла себе выход в слезах.

— Господи, смилуйся над ним! — прошептала она, легко касаясь губами его щеки. — Теперь я и вправду знаю — если нас разыщут, его разлучат со мной! Он больше не увидит ни солнца, ни ясного неба. А помочь ему могу только я. Господи, смилуйся над нами обоими!

Она зажгла свою свечу, так же тихо вышла из комнаты и, вернувшись к себе, провела остаток этой бесконечно долгой, мучительной ночи без сна.

Наконец, уже на рассвете, когда огонек догорающей свечи побледнел, она задремала, но служанка вскоре разбудила ее. Она оделась и, перед тем как выйти из комнаты, опустила руку в карман. Он был пуст — в нем ничего не осталось — ни одной монеты.

Старик уже встал, и через несколько минут они снова шагали по дороге. Девочка заметила, что он избегает ее взгляда, видимо выжидая, когда она заговорит о своей пропаже. И она решилась сказать ему об этом, чтобы он не заподозрил, что ей все известно.

— Дедушка, — срывающимся голосом начала она, после того как они прошли с милю, не проронив ни слова. — Как ты думаешь, твои новые знакомые честные люди?

— Почему ты спрашиваешь? — забормотал старик, дрожа всем телом. — Честные ли они? Да, игра велась честно.

— Сейчас я тебе всю объясню, — сказала Нелл. — У меня пропали деньги ночью… пропали из комнаты. Если бы знать, что это было сделано в шутку — просто в шутку, — я бы только рассмеялась и…

— Кто же шутит с деньгами! — быстро проговорил старик. — Если уж взяли, так не вернут. Какие тут могут быть шутки!

— Значит, их украли у меня из комнаты, — сказала она, чувствуя, что такой ответ лишает ее последней надежды.

— И это все наши деньги, Нелл? — спросил старик. — Или есть еще? Неужели у тебя украли все, до последнего фартинга?

— Все, до последнего фартинга, — ответила девочка.

— Значит, надо где-то достать еще, — сказал старик. — Надо скопить, Нелл, заработать, раздобыть как-нибудь. О тех деньгах ты не жалей и никому не говори о пропаже, может быть мы вернем их. Не спрашивай как. Мы все вернем, и вернем сторицей. Только никому ничего не рассказывай, иначе нас ждет беда. Значит, их украли у тебя из комнаты, когда ты спала? — добавил он жалостливым голосом, в котором не было и следа прежней таинственности и притворства. — Бедная Нелл! Бедная маленькая Нелл!

Девочка опустила голову и заплакала. Жалость, про рвавшаяся в его словах, была искренней, в этом она ни минуты не сомневалась. И сознание, что все это делается ради нее, нелегким грузом легло на детское сердце.

— Помни, Нелл, никому ни слова, кроме меня, — продолжал старик и тут же спохватился: — Нет, даже со мной не говори, потому что словами делу не поможешь. Все наши потери не стоят ни одной твоей слезинки, родная! Не горюй, мы все, все вернем!

— Не надо нам ничего, — сказала девочка, поднимая на него глаза. — Слышишь? Не надо. Будь этих денег в тысячу раз больше, я и то не пролила бы ни одной слезы из-за них.

— Да, да… — пробормотал старик, видимо сдерживая себя, чтобы не сказать лишнего. — Она ничего не понимает! И слава богу! Тем лучше!

— Выслушай меня! — взмолилась девочка. — Ты можешь меня выслушать?

— Могу, могу, — ответил старик, по-прежнему не глядя на нее. — Милый голос… Я всегда любил его. Такой же голос был у ее матери.

— Как мне убедить тебя! — воскликнула девочка. — Как убедить, чтобы ты не думал больше о выигрыше и проигрыше и не искал другого счастья, кроме того, которое мы ищем вместе!

— К этой цели мы тоже идем вместе, — ответил старик, словно разговаривая сам с собой и все еще глядя в сторону. — Чей образ осеняет меня, когда я сажусь за игорный стол?

— Разве нам плохо жилось с тех пор, как ты бросил играть и мы ушли из города? — продолжала девочка. — У нас не стало крыши над головой, но разве в том злосчастном доме нам было лучше, когда ты только и думал что о карточной игре?

— Правда, все правда, — проговорил старик вполголоса, по-прежнему рассуждая сам с собой. — Я сделаю по-своему, но она говорит чистую правду!

— Ты вспомни то ясное утро, когда мы в последний раз вышли из нашего старого дома! Вспомни, как нам легко дышалось, когда все эти мучения остались позади. Вспомни наши мирные дни и тихие ночи, и как нам с тобой было хорошо, спокойно. Проголодавшись, мы всегда находили чем подкрепиться, устав в дороге — отдыхали, и сон у нас был такой крепкий. А сколько всего нам удалось повидать в пути! Чем ты объяснишь эту чудесную перемену?

Старик остановил внучку движением руки, прося ее замолчать и не мешать ему думать. Потом с тем же предостерегающим жестом поцеловал ее в щеку и снова зашагал по дороге, устремив взгляд куда-то вдаль, то и дело останавливаясь и сосредоточенно опуская глаза, чтобы собрать воедино свои беспорядочные мысли. Вот он прослезился… Прошло еще несколько минут, а затем, по привычке взяв внучку за руку, он постепенно, почти незаметно для нее вернулся к своему прежнему бездумному спокойствию и был готов идти, куда бы она ни повела его.

Когда они снова переступили порог грандиозного музея восковых фигур, миссис Джарли еще почивала, как и надеялась Нелл, но им сказали, что с вечера она была встревожена их отсутствием и удалилась на покой лишь в половине двенадцатого, решив, что они попали в грозу, остались где-нибудь переночевать, а к утру будут дома. Нелл тотчас же с усердием принялась за уборку зала, быстро управилась со всеми делами да еще успела и себя привести в порядок, прежде чем любимица королевской фамилии вышла к завтраку.

— За все время, что мы здесь, — сказала миссис Джарли, когда трапеза была закончена, — паноптикум посетили только восемь девиц из пансиона мисс Монфлэтерс, а их там двадцать шесть, как мне сообщила ее кухарка, когда я поговорила с ней о том о сем и дала бесплатный билет. Надо снести им пачку новых афиш, и я поручаю это тебе, милочка. Посмотрим, как их там примут.

Поскольку эта экспедиция имела первостепенное значение, миссис Джарли собственноручно надела на Нелли капор, заявила во всеуслышание, что такая хорошенькая девочка не уронит чести паноптикума, и, снабдив свою посланницу множеством советов и необходимых наставлений относительно поворотов направо, которых надо придерживаться, и поворотов налево, которых следует избегать, отправила ее в путь. Руководствуясь полученными указаниями, Нелл без труда нашла пансион мисс Монфлэтерс, помещавшийся в большом доме с высокой оградой, с широкой калиткой, с большой медной доской и маленьким решетчатым окошечком, прорезанным в калитке, сквозь которое горничная мисс Монфлэтерс осматривала каждого посетителя, прежде чем пустить его внутрь, ибо ни одно существо мужского пода — никто! даже молочник, — не могло проникнуть в эту калитку без специального разрешения. Сам сборщик податей — толстяк в очках и широкополой шляпе — получал причитающиеся ему суммы сквозь решетку. Адамант и бронза были ничто по сравнению с калиткой мисс Монфлэтерс, сурово взиравшей на все человечество. Мясник и тот благоговел перед нею, словно перед какими-то таинственными вратами, и, взявшись за звонок, сразу же переставал насвистывать.

Когда Нелл приблизилась к этой страшной калитке, она медленно, со скрипом повернулась на петлях, и из скрывающейся за нею тенистой аллеи появились пара за парой молодые девицы с открытыми книжками, а кто и с зонтиком в руках. Эту внушительную процессию замыкала сама мисс Монфлэтерс с сиреневым шелковым зонтиком и с двумя улыбающимися учительницами по бокам, которые смертельно ненавидели друг друга и были душой и телом преданы мисс Монфлэтерс.

Сконфуженная взглядами и перешептыванием девиц, Нелл потупилась, пропуская их мимо себя, а когда с ней поравнялась мисс Монфлэтерс, учтиво присела и подала этой леди маленькую пачку афиш. Та приняла ее и скомандовала, чтобы процессия остановилась.

— Ты как будто из паноптикума? — спросила мисс Монфлэтерс.

— Да, сударыня, — ответила Нелл, густо краснея, потому что девицы столпились вокруг нее и она стала центром всеобщего внимания.

— А тебе не кажется, — сказала мисс Монфлэтерс, которая легко выходила из себя и пользовалась каждым удобным случаем, чтобы запечатлеть ту или иную мораль в нежных умах своих воспитанниц, — Тебе не кажется, что ни одна порядочная девочка не согласилась бы служить в паноптикуме?

Бедняжке Нелл никогда не приходилось рассматривать свое положение в таком свете, и она растерянно молчала, все гуще и гуще заливаясь краской.

— Разве ты не понимаешь, — продолжала мисс Монфлэтерс, — что это неприлично, невежественно и противно мудрым предначертаниям природы, которая вложила в нас добрые задатки затем, чтобы мы развивали их в себе путем неустанного совершенствования.

Обе учительницы почтительным шепотом подтвердили эту истину и с торжеством уставились на Нелли, видимо, полагая, что такой удар сразит ее. Потом они улыбнулись и посмотрели на мисс Монфлэтерс, потом, встретившись друг с другом глазами, обменялись злобным взглядом, говорившим яснее слов, что каждая из них считала себя присяжной угодницей при особе мисс Монфлэтерс и, отказывая своей сопернице в праве угождать, расценивала такие поползновения с ее стороны как крайнюю самонадеянность и даже наглость.

— Неужели тебе не совестно служить в паноптикуме, — снова заговорила мисс Монфлэтерс, — когда ты могла бы испытывать горделивое сознание, что помогаешь по мере своих детских сил расцвету нашей промышленности, шлифуешь свой ум ежедневным созерцанием паровой машины и обеспечиваешь себя приличным заработком от двух шиллингов девяти пенсов до трех шиллингов в неделю? Разве тебе неизвестно, что чем больше человек трудится, тем лучше ему живется на свете?

— «Наша пчелка-хлопотунья…» — вполголоса процитировала доктора Уоттса[50] одна из учительниц.

— Что такое? — вопросила мисс Монфлэтерс, круто поворачиваясь к ней. — Кто это сказал?

Разумеется, вторая учительница, которая никого не цитировала, указала на ту, которая была в этом повинна, и мисс Монфлэтерс, нахмурившись, посоветовала первой помолчать, чем привела доносчицу в неописуемый восторг.

— «Пчелка-хлопотунья», — заявила мисс Монфлэтерс, выпрямляясь во весь рост, — относится только к детям благородных родителей. «Трудись, играй и веселись!» совет совершенно правильный, поскольку речь идет о них, а «труд» означает рисование по бархату, вышиванье и вообще всякое изящное рукоделье. Что же касается этой девочки, — она показала на Нелли зонтиком, — и прочих детей, у которых родители бедные, то «Пчелку-хлопотунью» следует читать так:

Трудись, трудись, всегда трудись,

А детство пролетит,

Никто в безделии тебя,

Дитя, не укорит.

Восторженный шепот сорвался с уст не только обеих учительниц, но и всех молодых девиз, потому что они были немало поражены, услышав блестящую импровизацию мисс Монфлэтерс, которая до сих пор славилась как мудрый политик, но никогда еще не выступала в роли поэтессы. Впрочем, в эту минуту кто-то обнаружил, что Нелл плачет, и взоры всех снова обратились к ней.

Действительно, глаза у девочки были полны слез; она хотела утереть их, но уронила платок и не успела поднять его, так как ее опередила девушка лет пятнадцати шестнадцати, державшаяся поодаль от своих товарок, словно ей не полагалось стоять вместе со всеми. Подав Нелли оброненный платок, она скромно отступила назад, но директриса заставила ее вернуться.

— Я знаю, кто это сделал! Это сделала мисс Эдвардс! — тоном оракула возвестила мисс Монфлэтерс. — Разумеется, мисс Эдвардс!

Да, это сделала мисс Эдвардс, и все подтвердили, что не кто иная, как мисс Эдвардс, и сама мисс Эдвардс не стала отрицать, что это сделала именно она.

— Ваше пристрастие к низшим классам просто поразительно, мисс Эдвардс! — сказала директриса, опуская зонтик и окидывая преступницу строгим взглядом. — Вы так и тянетесь к ним! Но еще более удивительно, что все мои попытки искоренить в вас эти вульгарные склонности, которыми вы обязаны своему происхождению, ни к чему не приводят!

— Я не хотела сделать ничего дурного, сударыня, — послышался чистый нежный голос. — Это был мгновенный порыв.

— Порыв! — насмешливо повторила мисс Монфлэтерс. — Не понимаю, как вы смеете говорить в моем присутствии о каких-то порывах! (Обе учительницы тоже не понимали.) Меня это просто изумляет! (Обе учительницы тоже изумились.) Я полагаю, что, повинуясь именно таким порывам, вы берете под свою защиту любое жалкое и презренное существо, которое попадается вам на глаза! (Обе учительницы полагали то же самое.) — Но знайте, мисс Эдвардс! — еще более строго заключила директриса свою речь. — Вам никто не позволит — хотя бы потому, что дурные примеры в нашем пансионе недопустимы и мы всячески заботимся о соблюдении в нем хорошего тона, — вам никто никогда не позволит оскорблять своим недостойным поведением людей, стоящих выше вас. Если вы не испытываете законного чувства гордости, сравнивая себя со всякими девчонками из паноптикума, то вот этим молодым леди оно присуще в полной мере, и вам придется посчитаться с ними, а в противном случае будьте любезны покинуть мой пансион.

Эта молодая девушка, бедная сирота, ничего не платила за обучение, ничего не платила за стол, ничего не платила за жилье, ничего не получала за репетирование младших школьниц и в глазах всех обитательниц пансиона ровным счетом ничего не стоила. Служанки чувствовали свое превосходство перед ней, потому что с ними обращались гораздо лучше, их в какой-то мере уважали и они были вольны в любой день взять расчет и уйти. Учительницы держались с ней заносчиво, потому что в свое время они платили мисс Монфлэтерс, а теперь мисс Монфлэтерс платила им. Воспитанницы пренебрегали такой товаркой — ведь она не могла щегольнуть ни увлекательными рассказами о доме, ни знакомыми, которые приезжали бы к ней в собственном экипаже и вкушали вино с печеньем в апартаментах подобострастной директрисы, не могла похвалиться почтительной горничной, которая возила бы ее на каникулы домой, — словом, ничем таким, чем любят похвастаться, о чем любят поболтать молодые девицы. Но почему же эта бедная воспитанница так раздражала и выводила из себя мисс Монфлэтерс? Чем это объяснить?

Да тем, что главным козырем мисс Монфлэтерс и украшением пансиона мисс Монфлэтерс служила дочка баронета — настоящая живая дочка настоящего живого баронета, — которая, противно всем законам природы, была не только дурнушкой, но и тупицей, тогда как эта жалкая репетиторша блистала острым умом, красотой н стройной фигурой. Просто невероятно! Какое-то убожество, внесшее в пансион при поступлении буквально гроши (от них, кстати сказать, уже давно ничего не осталось), опережает в науках и совершенно затмевает собой дочь титулованного джентльмена, которая проходит все дополнительные предметы (успешно или безуспешно — это особая статья) и счета которой за полугодие в два раза превышают счета любой другой пансионерки. А какая честь для учебного заведения, как вырастает его репутация, когда в нем воспитывается такая благородная девица! Вот почему мисс Монфлэтерс терпеть не могла мисс Эдвардс, находившуюся в полной от нее зависимости, вечно ее попрекала и шпыняла, и вот отчего она накинулась на эту девушку, когда та, как мы уже видели, сжалилась над Нелли.

— Вы лишаетесь прогулки, мисс Эдвардс, — сказала мисс Монфлэтерс. — Будьте любезны удалиться к себе в комнату и не покидайте ее без моего разрешения.

Несчастная девушка быстрыми шагами устремилась к дому, но сдавленный возглас мисс Монфлэтерс заставил ее «лечь в дрейф», как говорят моряки.

— Прошла мимо, будто так и надо, будто меня нет Здесь! — воскликнула директриса, закатывая глаза. — Даже не сочла нужным проститься со мной!

Девушка повернулась и низко присела перед мисс Монфлэтерс. Нелл увидела ее темные глаза и прочла в них немую, но трогательную мольбу, обращенную к жестокосердной наставнице. Мисс Монфлэтерс без слов мотнула ей головой, и широкая калитка захлопнулась за этой страдалицей.

— Что же касается тебя, дрянная девчонка, — сказала мисс Монфлэтерс, обращаясь к Нелли, — то передай своей хозяйке следующее: если она еще хоть раз осмелится подослать ко мне кого-нибудь, я обращусь к властям, и ей набьют на ноги колодки и выставят к позорному столбу в белой простыне. А ты, моя милая, только сунься сюда, и тебе не миновать ступального колеса[51], можешь быть к этом совершенно уверена. Вперед, сударыни!

Девицы с зонтами и книжками попарно двинулись дальше, а мисс Монфлэтерс подозвала к себе дочку баронета, чтобы та пролила в ее душу умиротворяющий бальзам, и, отпустив обеих учительниц, уже успевших сменить подобострастные улыбки на сочувственные взгляды, предоставила им шествовать бок о бок в самом хвосте процессии, отчего они воспылали еще большей ненавистью друг к другу.

Глава XXXII

Ярость миссис Джарли, узнавшей, что ей грозят колодками и публичным покаянием, не выразишь никакими словами. Подвергнуть единственную, неподдельную Джарли всеобщему презрению, насмешкам мальчишек, розгам церковного старосты! Сорвать с нее — с услады дворянства и аристократии — капор, о котором могла бы только мечтать супруга любого мэра, и выставить в белой простыне к позорному столбу! Какова нахалка эта мисс Монфлэтерс! Хватает же у человека дерзости вообразить что-либо подобное! «Как подумаю об этом, — восклицала миссис Джарли, задыхаясь от распиравшего ее гнева и сознания собственного бессилия, — так впору хоть безбожницей сделаться!» Но вместо того чтобы избрать такой путь возмездия, миссис Джарли, по зрелом размышлении, извлекла из кармана подозрительную бутылку, приказала подать стаканы на свой любимый барабан, придвинула к нему стул и, призвав к себе своих приспешников, несколько раз, со всеми подробностями, поведала им о полученном оскорблении. Когда рассказ был закончен, эта почтеннейшая женщина совершенно убитым голосом предложила слушателям выпить, потом рассмеялась, потом расплакалась, потом сама пригубила стаканчик, потом снова расплакалась и рассмеялась, снова приложилась к стаканчику и, постепенно умножая улыбки и осушая слезы, вскоре дошла до того, что расхохоталась во все горло над мисс Монфлэтерс и обратила ее из предмета ожесточенных нападок в самое настоящее посмешище.

— Еще неизвестно, чья возьмет! — воскликнула миссис Джарли. — В конце концов все это пустая болтовня, и если она сулится набить на меня колодки, так и я могу пообещать ей то же самое, а это не в пример смешнее. О господи! Да стоит ли огорчаться из-за такой чепухи!

Придя к столь успокоительному выводу (не без помощи философа Джорджа, который то и дело прерывал ее речи сочувственными междометиями), миссис Джарли принялась ласково утешать Нелл и попросила ее, в качестве личного одолжения, сопровождать отныне свои мысли о мисс Монфлэтерс громким смехом.

Так угас гнев миссис Джарли, и много времени на это не понадобилось. Но у Нелли были свои причины для беспокойства — гораздо более серьезные, и она не так-то легко могла развеселиться.

Опасения ее оправдались в тот же вечер; старик исчез куда-то и вернулся только глубокой ночью. Как ни измучена была девочка и душой и телом, она не ложилась спать, считая минуты до его возвращения, и, наконец, дождалась, — он пришел без единого пенни, несчастный, жалкий, но по-прежнему одержимый своей страстью.

— Достань мне денег, — как безумный, заговорил старик, расставаясь с внучкой на ночь. — Мне нужны деньги, Нелл. Когда-нибудь это окупится, но теперь ты должна отдавать мне все, что получишь. Ради твоего блага, Нелл, — помни, ради твоего же блага!

Что девочка могла поделать, как не отдавать деду каждую монету, которая попадала к ней в руки, — ведь иначе, поддавшись искушению, он ограбил бы их благодетельницу. «Если рассказать людям всю правду, — думала Нелл, — его сочтут сумасшедшим; не давать денег, он раздобудет их сам, но потворствовать ему — значит еще больше распалять снедающую его страсть и, может быть, потерять надежду, что когда-нибудь он излечится от нее». Изнывая от всех этих мыслей, сгибаясь под тяжестью горя, которым ни с кем нельзя было поделиться, томясь страхом, когда старик вдруг исчезал, тревожась за него, даже когда он сидел дома, она истаяла, побледнела, глаза се потухли, на сердце камнем легла тоска. Все прежние горести, удвоенные новым предчувствием беды, новыми сомнениями, вернулись к ней. Они не покидали ее днем, они толпились вокруг ее изголовья и ночь за ночью вставали в ее снах.

И разве удивительно, что в это тяжелое время Нелл часто вспоминала мимолетную встречу с той милой девушкой, незначительный поступок которой, подсказанный добрым сердцем, запал ей в память, словно истинное благодеяние. Она думала: «Если бы поведать свое горе такому другу, насколько легче было бы сносить его! Если бы снова услышать, тот голос, как бы он утешил меня!» И ей было грустно, что она, такая бедная, несчастная, не может смело, не боясь отпора, заговорить с мисс Эдвардс; ей казалось, будто между ними лежит пропасть, будто эта девушка и не вспоминает их встречу.

Подошло время каникул, молодые девицы разъехались по домам, мисс Монфлэтерс, как уверяли, блистала в Лондоне, нарушая сердечный покой многих пожилых джентльменов, а осталась ли мисс Эдвардс в пансионе, уехала ли домой и был ли у нее дом, куда она могла бы уехать, — об этом разговоров не велось. Но вот однажды вечером, возвращаясь со своей одинокой прогулки, Нелл проходила мимо гостиницы, к крыльцу которой в эту минуту подъехал дилижанс, и увидела, как мисс Эдвардс бросилась навстречу маленькой девочке, слезавшей с империала.

Это была ее сестра, ее младшая сестра — совсем крошка, моложе Нелли, — с которой она не виделась пять лет (как рассказывали впоследствии) и все эти пять лет сберегала каждый пенни, чтобы девочка могла хоть недолго погостить у нее. Сердце Нелли готово было разорваться на части, когда она увидела их. Они отошли от людей, столпившихся около дилижанса, обнялись и заплакали радостными слезами. Простое, скромное платье обеих сестер, длинный путь, который пришлось совершить ребенку одному, без провожатых, их восторг и волнение, их слезы — все это было красноречивее любых слов.

Вот они успокоились немного и пошли по улице, держась за руку — вернее, тесно прижавшись друг к другу. «Как тебе живется, дорогая, хорошо?» — услышала Нелл, когда сестры поравнялись с ней. «Да, сейчас мне хорошо», — ответила старшая. «Сейчас? Только сейчас? повторила девочка. — Почему же ты отворачиваешься от меня?» Нелл не удержалась и пошла следом за ними. Они остановились возле коттеджа, где мисс Эдвардс сняла у одной старушки комнату для сестры. «Я буду приходить к тебе по утрам, на весь день», — сказала она. «А вечером нам нельзя быть вместе? Разве в пансионе на тебя рассердятся за это?» Почему же глаза Нелли тоже были мокры от слез той ночью? Почему она тоже благодарила судьбу за встречу сестер и тосковала при мысли о их скорой разлуке? Не подумайте, что жалость к ним родилась в сердце девочки, когда она вспомнила об испытаниях, выпавших на ее долю, и не усомнитесь в том, что нашим грешным душам ведомы бескорыстные чувства, благословенные небом.

Веселыми солнечными днями, а чаще всего в мягких вечерних сумерках Нелл сопровождала сестер в их прогулках и блужданиях за городом, но как ни хотелось ей выразить им свою благодарность, она держалась всегда позади, чтобы не нарушать этого короткого счастья, и останавливалась, когда они замедляли шаги, садилась на траву, когда они садились, и снова шла дальше, согретая близостью к ним. По вечерам сестры обычно гуляли у реки, и сюда же каждый вечер приходила Нелл. Они не замечали своей спутницы, не уделяли ей ни одной мысли, и все же у нее было такое чувство, будто она обрела верных друзей, будто втроем им легче сносить тяжкое бремя тревог и забот, будто дружба принесла им утешение. Это был самообман, бесхитростный самообман юного и одинокого существа. Но вечера сменяли один другой, а сестры по-прежнему приходили на свое излюбленное место, и Нелл по-прежнему следовала за ними издали, чувствуя в сердце тепло и ласку. Вернувшись как-то домой с такой прогулки, она очень удивилась заготовленной новой афише, гласившей, что грандиозная коллекция восковых фигур отбывает из здешних мест. Эта угроза осуществилась: ровно через сутки паноптикум был закрыт, ибо, как известно, все объявления, касающиеся общедоступных зрелищ, отличаются крайней точностью и не подлежат отмене.

— Разве мы уезжаем отсюда, сударыня? — спросила Нелл.

— Посмотри-ка сюда, девочка, — сказала миссис Джарли. — Это тебе все объяснит. — И она развернула перед ней другое объявление, в котором говорилось, что, снисходя к настойчивым просьбам публики, толпами осаждающей паноптикум, он остается в городе еще на одну неделю и будет снова открыт с завтрашнего дня.

— В пансионах сейчас каникулы, а обычные посетители выставок уже все перебывали у нас, поэтому мы займемся широкой публикой, но ее надо как-то расшевелить.

На следующий день, ровно в полдень, миссис Джарли уселась за пышно убранный стол, в окружении уже известных нам знаменитостей, и приказала распахнуть двери паноптикума для взыскательных и просвещенных зрителей. Однако первый день не принес ожидаемого успеха, так как широкая публика, выказывавшая живой интерес к самой миссис Джарли и к тем восковым персонам из ее свиты, которых можно было обозревать безвозмездно, не испытывала ни малейшего желания платить за вход по шести пенсов с носа. И невзирая на то, что зеваки глазели на выставленные у входа фигуры с необычайным долготерпением, часами изучали афиши и слушали шарманку, невзирая на то, что они любезно советовали всем друзьям и знакомым следовать их примеру, вследствие чего у дверей паноптикума толпилось чуть ли не полгорода, причем первой половине, едва она покидала свой пост, приходила на смену вторая, — невзирая на все это, в казне миссис Джарли не прибавлялось ни единого пенни, и перспективы, открывающиеся перед ее музеем, были отнюдь не радужны.

Ввиду такого застоя на классическом рынке миссис Джарлп пошла на крайние меры, чтобы пробудить в публике вкус к изящному и подстегнуть ее любознательность. В туловище монахини, стоявшей над входом, смазали и привели в действие механизм, так что теперь она с утра до вечера судорожно дергала головой, к вящему удовольствию жившего через дорогу цирюльника, который, будучи не только горьким пьяницей, но и яростным протестантом, объяснял судороги монахини пагубным воздействием римско-католического богослужения на человеческий ум и выводил отсюда соответствующую мораль. Оба возчика под разными обличьями непрерывно сновали взад и вперед, заявляя во всеуслышание при выходе из зала, что им в жизни не приходилось видеть ничего подобного за свои деньги, и со слезами на глазах умоляли окружающих не лишать себя такого наслаждения. Миссис Джарли на своем посту за кассой позвякивала серебром с полудня до позднего вечера и торжественным голосом внушала толпе, что билет стоит всего шесть пенсов и что отъезд музея в турне по Европе для услаждения коронованных особ назначен ровно через неделю.

— Спешите, спешите, спешите! — каждый раз взывала миссис Джарли, заключая свою речь. — Помните, что грандиозный музей Джарли, насчитывающий больше ста восковых фигур, — единственное собрание в мире! Все прочие — грубая подделка и надувательство. Спешите, спешите, спешите!

Глава XXXIII

По ходу нашего повествования нам пришло время ознакомиться с кое-какими обстоятельствами, касающимися домашнего уклада мистера Самсона Брасса, — и так как более благоприятной минуты для этого, пожалуй, не найдется, историк берет любезного читателя за руку, поднимается вместе с ним в воздух и, рассекая его с быстротой, какая и не снилась дону Клеофасу Леандро Пересу Замбулло[52], совершившему столь же приятное путешествие в обществе своего друга-демона, спускается прямо на мостовую улицы Бевис-Маркс.

Дата добавления: 2015-08-28