И тогда я смирился и стихнул, прощая
Боль мою омертвелому этому краю.
И спросил, увидав, что лежат ее земли
Там, где ветры скрестились, просторы объемля:
«О, поведай, что ветры тебе рассказали?»
«Там,— сказала она,— где пустынные дали,
Средь бесплодных равнин на песчаниках диких
Есть шатры нестареющих дев солнцеликих».
* * *
О, светлые девы, мелькнувшие сердцу мгновенно!
Они мне сияли в дороге у Кабы, священной.
Паломник, бредущий за их ускользающей тенью,
Вдохни аромат их, вдохни красоты дуновенье.
Во тьме бездорожий мерцает в груди моей пламя.
Я путь освещаю горящими их именами.
А если бреду в караване их, черною ночью
Полдневное солнце я на небе вижу воочью.
Одну из небесных подруг мои песни воспели —
О, блеск ослепительный, стройность и гибкость газели!
Ничто на земле состязанья не выдержит с нею —
Поникнет газель, и звезда устыдится, бледнея.
Во лбу ее — солнце, ночь дремлет в косе ее длинной.
О солнце и ночь, вы слились в ее образ единый!
Я с ней — и в ночи мне сияет светило дневное,
А мрак ее кос укрывает от жгучего зноя.
* * *
Я откликаюсь каждой птице
На песню скорби, песню горя.
Пока напев тоскливый длится,
Душа ему слезами вторит.
И порывается, тоскуя,
Сказать певице сиротливой:
«Ты знаешь ту, кого люблю я?
Тебе о ней сказали ивы?»
* * *
Когда воркует горлинка, не плакать я не в силах,
Когда воркует горлинка, я в горестях унылых;
И слезы катятся, и я горючих слез не прячу.
Когда воркует горлинка, я с нею вместе плачу.
Осиротела горлинка — запричитала тонко;
И мать бывает сиротой, похоронив ребенка!
А я на горестной земле за всех сирот печальник.
Хоть бессловесна горлинка — я вовсе не молчальник.
Во мне неутолима страсть к той горестной округе,
Где бьют ключи и горячи в ночи глаза подруги,
Чей взгляд, метнувшись, наповал влюбленного уложит,
Чей взгляд — булат и, как кинжал, вонзиться в сердце может.
Я слезы горькие копил, я знал — настанет жажда,
Я в тайнике любовь хранил, боясь охулки каждой.
Но ворон трижды прокричал, и суждена разлука;
Расстались мы, и мир узнал, кого терзает мука...
Они умчались, в ночь скача, верблюдов погоняли,
И те, поклажу волоча, кричали и стенали.
А я поводьев не рванул, почуяв горечь скачки,
А я верблюда повернул, дышавшего в горячке.
Когда любовью ранен ты, тебя убьет разлука.
Но если встреча суждена — легка любая мука!
Запомни, порицатель мой: доднесь, вовек и ныне
Она одна любима мной — и здесь и на чужбине!
* * *
Когда душа вернулась в тело, они оставили меня.
Я, плачась на судьбину, плакал, происходящее кляня.
А тот, из-за кого я плачу,— он для меня родней отца,
Невыносима с ним разлука, жизнь солонее солонца.
Забыть не мог я взор опасный и сладостный румянец щек.
И сумерки волос прекрасных, и ясный лоб забыть не мог.
И вот снялось терпенье с места, и объявилась скорбь взамен,
А меж терпением и скорбью любовь мне учинила плен.
Кто горю моему поможет? Есть милосердный кто-нибудь?
Кто маету мою разделит? Влюбленному укажет путь?
О! Всякий раз, когда в тревоге я одиноко слезы лью,
Слепя, выплакивают слезы страсть и бессонницу мою.
И если я молю о взгляде, как молят в засуху дожди,
Мне отвечают: «Все обрящешь, но сострадания не жди!
И взгляд ие даст успокоенья, твоя неутолима боль!
Взгляд — это молния, не боле; от сострадания уволь!»
Но я, увы, забыть не в силах, как умолял и уповал,
И к молниям искал дорогу — я, пораженный наповал.
Назло всем воронам разлуки, ищу я молнию в песках!
Пускай за карканье и злобу карает воронов Аллах.
Верблюд, ты ворону подобен, усугубителю разлук,—
Невесть куда любовь уносишь, а с пей — моей надежды вьюк.
* * *
О погонщик верблюдов, не надо спешить, постой!
Я за вами бреду спозаранку, больной и пустой...
Стой, погонщик! Помедли! Вниманьем меня удостой!
Богом я заклинаю тебя и любовной своей маетой!
Слабы ноги мои, но душа окрылилась мечтой —
Милосердья прошу и молю об услуге простой;
Ведь не может чеканщик узор проковать золотой,
Если сбиты чеканы и крив молоточек литой.
Ты в долину сверни, к тем кострам — там их мирный постой.
О благая долина! Мне сладостен дым твой густой.
О долина, ты всех собрала, кто мне верный устой,
Кто — дыханье мое и души моей жаркий настой!
Я любовь заслужу, коль умру со своей тяготой
На коне ли, в постели иль в сирой степи, как святой.
* * *
Остановись у палаток, развалины обрыдай,
Стенам обветшалым вопрос вековечный задай;
Узнай ты у них, где твоих ненаглядных шатры,
Где след их в пустыие, поклаяса, стада и костры.
Все словно бы рядом, но это всегдашний мираж:
И пальмы, и люди, и груды лежащих поклаж.
Все так далеки, а пустыня окрест горяча,
Они на чужбине кочуют у чудо-ключа.
Я ветер восточный спросил: «О, скажи, задувавший с утра,
Где встретил ты их — на пути или возле шатра?»
И ветер ответил: «Они на вершине холма
Поставили нынче свои кочевые дома.
Они над любимой раскинули полог цветной,
Чтоб ей не во вред оказался полуденный зной.
Верблюдов усталых уже разгрузили они.
А ты собирайся! Седлай! Разыщи! Догони!
Когда же устанешь гостить по заезжим дворам,
Когда поплутаешь по долам, пескам и горам,
Тогда их стоянку почует замученный конь —
Увидишь костер их, похожий на страсти огонь.
Седлай! Собирайся! Ты страстью великой объят.
А страхи пустыни пред нею беспомощней львят!»
* * *
Там, где в былые дни я ублажал прелестниц,
Ни кровли, ни двора, ни галерей, ни лестниц,—
Лишь пустота и стон, и стены обвалились...
А в прежние года здесь пели, веселились...
Но караваи ушел, и я не знал об этом.
Не знали и они, что связан я обетом
Не забывать их, звать, стремиться в их пороги.
Так будь, моя любовь, им проводник в дороге,
И в час, когда в степи поскачут под ветрами,
И в час, когда в шатрах устелют пол коврами.
Поставь они шатры среди сухой долины —
И травы зашумят, и закричат павлины,
И зацветет досель пустынная округа,
И станет их привал благоуханней луга.
Но стоит им уйти — и место обратится
Кладбищем для того, кто сердцем к ним стремится.
***
Из-за томной, стыдливой и скромной я тягостно болен.
Вы сказали о ней — я утешен, польщен и доволен.
Стонут голуби горько в полете крутом и прощальном;
Их печали меня навсегда оставляют печальным.
Мне дороже всего это личико с мягким овалом,
Среди прочих красавиц сокрыто оно покрывалом.
Было время, глядел я влюбленно на это светило,
Но оно закатилось, и душу печаль помутила.
Вижу брошенный угол и птиц, запустения вестниц;
Сколько прежде в шатрах я знавал полногрудых прелестниц!
Жизнь отца своего я отдам, повинуясь желанью,
Повинуясь пыланью, в душе моей вызванном ланью.
Мысль о ней в пламенах, осиянпая сказочным светом.
Разгорается свет — и пылание меркнет при этом...
О друзья, не спешите! Прошу вас, друзья, ие спешите!
У развалин жилища ее — вы коней вороных придержите!
Придержите, друзья, скакуна моего за поводья,
Погорюйте со мною, друзья дорогие, сегодня!
Постоимте немного, оплачем мою неудачу,
Или лучше один я свою неудачу оплачу!
Словно стрелы калепые, выстрелы яростной страсти,
И желания меч порассек мое сердце на части.
Вы участьем меня, дорогие друзья, подарите,
Вы отчасти хоть слезы мои, дорогие друзья, разделите!
Расскажите, друзья, расскажите о Хинд и о Лубне!
О Сулейме, Инане и Зейнаб рассказ будет люб мне.
А потом, когда станем блуждать, как блуждали доселе,
Расскажите о пастбищах тех, где резвятся газели.
О Маджнуне и Лейле скажите, мое утоляя иыланье,
Расскажите о Мейй, и еще о злосчастном Гайляне.
Ах, сколь длительна страсть к той — которой стихов моих четки,
Россыпь слов, красноречье и доводы мудрости четкой.
Родовита она, ее родичи царского сана,
Властелины великого града они Исфахана.
Дочь Ирана она, и отец ее — мой же учитель.
Я же ей не чета — я пустынного Йемена житель.
И отсюда тревожность моя и счастливых минут невозможность;
Мы неровня друг другу — мы просто противоположность.
Если б ты увидал за беседою нас, в разговорах,
Где друг другу мы кубки любви подносили во взорах,
Где в беседе горячечной, пылкой, немой, безъязыкой
Наша страсть оставалась взаимной и равновеликой —
Был бы ты поражен этим зрелищем дивным и странным,
Ведь в глазах наших Йемен соединился с Ираном!
Нет, не прав был поэт, мне, наследнику, путь указавший,
Нет, не прав был поэт, в достославное время сказавший:
«Кто Канопус с Плеядами в небе высоком поженит?
Кто порядок всегдашний в чертогах небесных изменит?
Вековечный порядок незыблем, един и всевремен:
Над Ираном — Плеяды, Канопуса родина — Йемен».
* * *
В Сахмад веди, погонщик, дорога туда не долга„ Там тростники зеленые и сладостные луга,
Яркая молния в небе сверкает жалом клинка, Утром и вечером белые скопляются облака.
Песню запой, погопщик, в песне этой воспой Стыдливых дев длинношеих, сияющих красотой.
В черных глазах красавиц черный пылает свет, Каждая шею клопит, словно гибкую ветвь.
Каждая взглядом целит — не думай сердце сберечь! Ресницы — острые стрелы, взгляд — индостанский меч.
Шелка тоньше и мягче, белые руки нежны — Алоэ и мускусом пахнут, как у индийской княжны.
Заглянешь в газельи очи — грусть и влажная тьма, Их черноте позавидует даже сурьма сама!
Чары их столь убийственны, столь карминны уста! В ожерелья надменности убрана их красота!
По одной из красавиц желанья мои не милы. Она холодна к человеку, сложившему ей похвалы.
Черным-черны ее косы, каждая — словно змея; Они следы заметают, а это — стезя моя...
Аллахом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть! Единственное пугает — не видеть, не ждать, не сметь.
***
Мы в долине повстречались меж отвесных скал,
Придержи верблюда — пройден трудный перевал;
Милой больше не воротишь — был и минул шквал,
Туча молнию метнула, гром отрокотал.
Здесь приют, а свет слепящий — молнии кинжал,
Здесь цветы — что самоцветы: лал, опал, коралл;
Мягки травы тут, а ветер выше всех похвал,
Веселись и услаждайся, раздувай мангал.
Вот и волк степной волчиху сладостно позвал,
Вот в ответ с деревьев грянул звонких птиц хорал.
Вот и дождь благословенный пал на краснотал,
Словно слезы тех влюбленных, чей прибыток мал.
Что ж! Впивай дурманы луга, осуши бокал,
Радуйся весенним трелям птичьих запевал!
Первые сыны Адама — те, кто здесь бывал,
Нам в преданьях описали райский сей привал.
* * *
О, где ты, покинутый старый мой дом?! О, где?!
Светильни твои мне светят в пути везде.
К тебе из пустыни я жалобу шлю свою,
Тебя вспоминаю и слезы ручьями лью.
И утром и вечером нету покоя мне,
Скитаюсь и денно и нощно в чужой стране.
Верблюдицы наши, хоть пища горька, скудна,
Почти не знавали в дороге покоя, сна.
Их страсть моя гоиит навстречу тебе, тебе,
Да только не будет удачи в такой гоньбе!
О, сколько в пути пересек я песков, пустынь!
Ни разу коню не сказал: «Постой! Поостынь!»
Но даже усталый не сетует верный копь,
А я изнемог от напрасных надежд, погопь.
* * *
Среди холмов и долин,
На плоскогорьях равнин
Бегут антилопьи стада,
Ища, где плещет вода.
Едва показалась луна,
Я пожалел, что она
Сверкнула на небесах,
И я почувствовал страх
За свет неземной, за нее,
За нежную прелесть ее,—
Зачем сиять для меня?
Мне хуже день ото дня!
Жилы мои, надрывайтесь!
Глаза мои, не отрывайтесь!
Слезы мои, проливайтесь!
Сердце мое, страдай!
Ты, что зовешь, погоди —
Огнь у меня в груди,
Разлука ждет впереди...
Господи, мужества дай!
Пришла разлука разлук —
И слезы исчезли вдруг.
Устрою в долине привал,
Где был сражен наповал.
Там серны пасутся. Там
Она — кому сердце отдам.
Скажи ей: «Один человек
Пришел проститься навек;
Забросило горе его
В края, где нет никого!
Луна, осиявшая высь,
Оставь несчастному жизнь!
Взгляни из-под покрывал,
Чтоб взгляд он в дорогу взял
Увы, не под силу — ту
Постичь ему красоту!
Иль дай ему сладких даров,
И станет он жив и здоров,
Поскольку среди степей
Сейчас он трупа мертвей...»
Умру я от горя и зла,
Плачевны мои дела!
Был ветер восточный неправ,
Весть о тебе переврав!
С тобой он был тоже лжив,
Наворожив, что я жив...
* * *
Отдам я отца за локоны, подобные тени ветвей,
Они над щеками чернеют, черненых подвесок черней.
Распущенные и убранные, они — как древняя вязь,
И, словно змеи, упруги они, в тяжелых косах виясь.
Они пленяют небрежностью, нежностью полнят сердца;
За дивные эти локоны отдам я родного отца.
Они, словно тучки небесные, ее оттеняют взгляд,
Они, словно скаред сокровище, ее красоту хранят,
Они, что улыбка нежная, словно чарующий смех,—
Как было бы замечательно перецеловать их всех!
Нежна она обнаженная — восточная эта княжна,
И, солнцем не обожженная, кожа ее влажна.
Речей ее сладкозвучие дурманит меня волшебством,
Словечки ее певучие туманят меня колдовством.
И нет ничего нечестивого в ее неземной красе,
И даже благочестивые придут к ее медресе.
Неизлечимо хворого влагою уст исцелит,
Зубов жемчугами порадует, улыбкою подарит.
Стрелы очей вонзаются в пылу любовных ловитв,
Без промаха поражаются участники жарких бита.
А покрывало откипет она — и лик ее, как луна;
Ни полного, ни частичного затменья не знает она.
На тех, кто ей не понравится, облако слез нашлет,
Бурю вздохов накличет она — бровью не поведет.
И вот, друзья мои верные, я в путах жаркой тщеты —
Теперь на меня нацелены чары ее красоты.
Она — само совершенство, любовь — совершенство мое.
Молчальника и отшельника сразит молчанье ее.
Куда бы она ни глянула, взор — отточенный меч.
Улыбка ее, что молния,— успей себя поберечь!
Постойте, друзья мои верные, не направляйте ног
Туда, где ее убежище, туда, где ее чертог.
Я лучше спрошу у сведущих, куда ушел караваи;
Не помешают опасности тому, кто любовью пьян.
Я не боялся погибели в близком и дальнем краю,
В степях и пустынях усталую верблюдицу гнал свою.
Она отощала, бедная, от сумасшедшей гоньбы,
И силы свои порастратила, и дряблыми стали горбы.
И вот наконец к становищу добрался я по следам,
Верблюды высокопогие неспешно ходили там.
Была там луна незакатная, внушавшая страх красотой.
Была там она — ненаглядпая — в долине заветной той.
Я подойти не отважился, как странник, кружил вкруг нее.
Она, что луна поднебесная, вершила круженье свое,
Плащом своим заметаючи следы верблюжьих копыт,
Тревожась, что обнаружит их настойчивый следопыт.
***
Кричат куропатки в песчаной долине,
Гнездо красоты в той долине отныне.
Отныне пасутся на плоской равнине
Газели и страусы в сердце пустыни.
Друзья, постоимте у этих развалин —
Ушедший уклад позабыт и развален,
И юноша пылкий оставлен любимой,
Оплачемте юношу — прежде любимый,
Он стал одиноким, угрюмым, недужным,
Ненужным себе и Аллаху ненужным.
Она снарядила верблюдов средь ночи,
А он проглядел, или не было мочи
На это глядеть, или, может быть, разум
Оставил его и ушел с нею разом.
О мысли мои! Вы, отчаясь в разлуке,
Помчались за ней... но пусты мои руки!
Любой из ветров предо мною в ответе —
Восточный, и южный, и северный ветер;
Скажите мне, ветры, отдельно иль вместе,
Про горе мое вы не слышали вести?
И ветер восточный мне тотчас поведал
О том, что в лугах у травинок разведал:
«Коль страсть захватила и сердце и разум
Себя излечи о любимой рассказом!»
А после добавил: «Эй, северный ветер,
А нет ли получше отвады на свете?
Иль, может быть, южному вотру известно
Что сердцу недужному делать уместно?»
И северный ветер ответил: «Решенье
Поддержит и южный мой брат. Утешенье
Есть в том, что мученья любви — добродетель.
Мученье любви — наслажденья свидетель.
Зачем же, впивая столь дивную сладость,
Ты болен, и день твой тебе же не в радость?
Уж коли сумел обещанья добиться —
Не молнию зришь, а всего лишь зарницу!»
Как молнией тучи прошиты в ненастье,
Расшиты узором любимой запястья.
Но ветер в ней вызвал внезапные слезы,
И вспыхнули щеки пунцовее розы.
Цветут эти розы под дождиком дивным,
Нарцисс ее глаз проливается ливнем.
Сорвать не пытайся, цветка не ищи ты —
Накинутся змеи волос для защиты.
Она улыбнулась, и — солнце в подарок!
О боже, как жемчуг зубов этих жарок!
А пышные черные косы распустит —
И ночь над землею потемки опустит.
Слюна ее слаще пчелиного меда,
Божественней сласти не знает природа.
А стан ее гибкий — гибчайшая ива,
Клинки ее взглядов блестят горделиво.
О, сколько людей поклоняются рабски
Тебе, восхитительный меч мой арабский!
А я ведь араб, и не мне ли блистали
Клинки аравийской сияющей стали?
Любви не избуду, куда ни прибуду,—
На юг ли, на север,— где буду, там буду!
«Любовь я настигну!» — твердил я вначале.
А мне отвечали: «Настигнешь? Едва ли!»
Но я упирался: «Близки наши встречи!»
А мне говорили: «Пусты эти речи!»
Но стоило сняться им в Неджд иль в Тихаму,
И я по пустыне искал их упрямо.
А сердце рвалось, хоть усталые ноги
Искали пути на пути без дороги.
А сердце вело Искандером Двурогим
По западным и по восточным дорогам.
Молил я о встрече смиренно и слезно,
Разлуку пророчил надменно и грозно.
О, житель Багдада! Луна торопилась!
У вас восходила — у нас закатилась!
О горе мне, горе! Погибну я вскоре!
Я вслед ей взываю: «О господи, горе!»
О горлица, смолкни — потеряны разом
И сон, и покой, и надежды, и разум!
***
Вот молния блеснет в Зат-аль-Ада,
И свет ее нам донесет сюда
Гром, громогласный, слоено в битве вождь,
И жемчуга рассыплет свежий донедь.
Они воззвали к ней: «Остановись!»
Погонщика я умолял: «Вернись!
Останови, погонщик, караван —
Ведь я одной из ваших обуян!»
Гибка она, пуглива и стройна,
Лишь к ней одной душа устремлена.
Скажи о ней — и выпадет роса.
О ней твердят земля и небеса.
Пребудь она в бездонной глубине,
Пребудь она в надзвездной вышине —
Она в моих мечтаньях высока,
Не досягнет завистника рука!
А взор ее — руины возродит,
Мираж бесплотный в явь оборотит.
На луг ли глянет — и цветов полно,
Вино протянет — усладит вино.
А лик ее сияет светом в ночь,
День — тьмы волос не может превозмочь.
Ах, мое сердце больше не вольно —
Оно без промаха поражено:
Очами мечет дротики она,
Копьеметателем не сражена.
Без милой обезлюдели края.
И над пустыней крики воронья.
Она совсем покинула меня,
А я остался здесь, судьбу кляня!
Я одинок и сир в Зат-аль-Ада...
Зову, ищу — ни слова, ни следа.
* * *
Дыханье юности и младости расцвет,
Предместье Карх, горячечность бесед,
Семнадцать мне — не семь десятков лет,
И ты со мной, событий давних след:
Ущелье милое — приют мой и привет,
Дыханье юности и младости расцвет.
В Тихаму мчится конь, и в Неджд, и горя нет
И факел мой горит, даря пустыне свет.
***
Господь, сохрани эту птичку на веточке ивы;
Слова ее сладостны были, а вести правдивы.
Она мне сказала: «Коней оседлав на рассвете,
Ушли восвояси единственные на свете!»
Я следом за ними, а в сердце щемящая мука,
В нем адово пламя зажгла лиходейка-разлука.
Скачу я вдогон и коня горячу, что есть мочи,
Хочу их следы наконец-то увидеть воочью.
И путь мой нелегок, и нет мне в пути указанья,
Лишь благоуханье ее всеблагого дыханья.
Она, что луна,— занавеску слегка отпустила,—
Ночное светило дорогу в ночи осветило.
Но я затопил ту дорогу слезами своими,
И все подивились: «Как новой реки этой имж
Река широка, ни верхом не пройти, ни ногами!»
Тогда я слезам повелел упадать жемчугами.
А вспышка любви, словно молния в громе гремящем,
Как облачный путь, одаряющий ливнем бурлящим.
От молний улыбок в душе моей сладкая рана,
А слезы любви — из-за сгинувшего каравана;
Идет караван, и стекает слеза за слезою...
Ты сравнивал стан ее с гибкой и сочной лозою,—
Сравнил бы лозу с этим гибким и трепетным станом
И будешь правдивей в сравнении сем первозданном.
И розу еще луговую сравни в восхищенье
С цветком ее щек, запылавших румянцем смущенья
АБУ- ЛЬ-БАКА АР-РУНДИ
***
Все что завершилось в мире, не минует разрушенья,
Пусть же нас не ослепляют счастья сладкие мгповенья!
Видишь — и дела и судьбы переменчивы и зыбки,
Злом и местью обернутся жизни краткие улыбки,
Что осталось неизменным в этом ветхом мирозданье?
Все живущее на свете время облагает данью.
Не гордись, броня стальная, судьбы властны надо всеми
Хоть меча ты не страшишься, ио тебя источит время.
Не кичись, булат блестящий, позолотой прочных ножен,
Хоть ты крепче стен Гумдана, роком будешь уничтожен
Где твои владыки, Йемен, их узорчатые троны?
Где венцы их и каменья, ожерелья и короны?
Где теперь сады Ирема и колонны Ктесифона,
Слава гордого Шаддада, сасанидские законы,
Где сокровища Каруна, где теперь алтарь Ваала,
Караванов вереница, что долины заполняла?
Как мираж, они исчезли, без следа промчались мимо,
Всем им вынес рок жестокий приговор неотвратимый.
О былых царях и царствах лишь легенды сохранились,
Бьется понапрасну память, воскресить былое силясь.
Дарий и его потомки в вихре времени пропали,
И дворцы Хосроев славных их от смерти не спасали,
Будто не было героев — Саба, Ада и Кахтана,
Будто мир не покорялся мудрой воле Сулеймана.
Ты, прожорливое время, мпоголико, будто море,
Ты нам радость обещаешь, но за ней приходит горе.
Нам в несчастиях надежда часто дарит утешенье.
В той беде, что нас постигла, пет надежды на спасенье.
Отвечай мне, край родимый, что случилося с тобою?
Видишь — горы пошатнулись и утес поник главою.
Глаз судьбы тебя отметил, край родной лежит в тумане:
Вас неверные изгнали — горе, горе, мусульмане!
Города, перекликаясь, друг от друга ждут ответа:
Где Валенсия, Шатиба? О Хаэн цветущий, где ты?
Где ты, Кордова, столица, что влекла к себе из дали?
Там нашли приют науки и ремесла процветали.
Где твои, Севилья, рощи и луга, приют влюбленных,
И река, что протекает под покровом ив зеленых?
Нет ответа... Край родимый, мы тебя покинем скоро,
Кто же может удержаться, коль утеряна опора?
Города осиротели, пали белые знамена,
Льем мы слезы, расставаясь, как с подругою влюбленный,
С вами, милые жилища,— вы для нас пустыней стали.
С той поры как христиане вас убежищем избрали,
Там неверье поселилось, там кресты на минарете,
Вместо зова муэдзина звон церковный на рассвете.
Из мечетей раздаются стоны каменных михрабов.
Не придется ли веками вам оплакивать арабов?
Просыпайся же, беспечный, слышишь грозный голос рока?
Ты мечтами убаюкан, но судьбы не дремлет око.
Коль утеряна отчизна, на земле ты вечный странник,
Навсегда простясь с Севильей, где приют найдешь, изгнанник?
Ни в прошедшем, ни в грядущем не найдешь ты утешенья,
Ни в заботах, ни в веселье ты не почерпнешь забвенья...
Вижу всадников отважных в дальних странах за морями,
Там проносятся их кони быстролетными орлами,
Вижу блеск мечей индийских и клинки их огневые,
Словно то в пыли сраженья светят искры голубые.
Слышу музыку и пенье, кубков звон и шум диванов,
Вижу я эмиров горных и прославленных султанов.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 45 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |