Преступление падре Амаро 25 страница

– О господи! – восклицал каноник, когда падре Амаро приносил ему эти обрывки сведений. – О господи! Все умерли! Да это какая-то гекатомба!

– Вы шутите, учитель, а ведь тут не до шуток. Разыскать человека в Лиссабоне – все равно что найти иголку в стоге сена. Ужасно!

Видя, что дни идут за днями, Амаро начал тревожиться всерьез.

Он написал письмо тетке с просьбой провести розыски в Лиссабоне и узнать, не там ли проживает некий Жоан Эдуардо Барбоза.

В ответ пришло послание на трех страницах, заполненных каракулями: тетка жaлoвaлacь на своего Жоанзиньо, бездельника Жоанзиньо, превратившего ее жизнь в ад; он пил горькую, разогнал всех жильцов. Но теперь она спокойна: несколько дней назад бедный Жоанзиньо поклялся ей спасением души своей мамочки, что отныне ничего, кроме сельтерской, в рот не возьмет. Что касается этого Жоана Эдуардо, то она спрашивала соседей, а также обращалась к сеньору Палме из Министерства общественных работ, который всех знает. Но о таком ничего не известно. Есть, правда Жоакин Эдуардо, хозяин скобяной лавки в их квартале… Так если племянник желает вступить с ним в дело, то это очень хорошо, человек он степенный.

– Ну! Поехали! – с досадой прервал каноник.

По настоянию падре Амаро, который не переставая втолковывал отцу наставнику, сколько неприятностей обрушится на них с Сан-Жоанейрой, если не удастся избежать скандала, каноник сам решил написать в Лиссабон одному приятелю, поручив ему обратиться в полицию. Все расходы каноник брал на себя. Ответа долго не было, но все же наконец пришло обнадеживающее письмо: один из самых расторопных агентов полиции, Мендес, обнаружил Жоана Эдуардо! Местожительство его пока не установлено: полицейский видел его в кафе; но через два или три дня славный Мендес обещает дать исчерпывающие сведения.

Велико было разочарование обоих священников, когда несколько дней спустя лиссабонский приятель известил, что господин, которого расторопный Мендес видел в кафе в Байше и принял за Жоана Эдуардо, оказался молодым провинциалом из Санто-Тирсо, приехавшим в столицу, чтобы участвовать в конкурсе на место младшего судьи. Израсходовано три фунта семнадцать тостанов.

– Семнадцать чертей ему в глотку! – разразился каноник, глядя на Амаро. – Что же получается? Сеньор падре Амаро ублажает свою особу, а я должен надрываться и выкладывать кругленькие суммы?

Амаро, целиком зависевший от дорогого учителя, ничего не смел возразить.

Но, по милости Божией, не все еще потеряно! Дионисия идет по следу!

Амелия выслушивала эти сообщения с отчаянием. Когда высохли первые слезы, суровая действительность предстала перед ней во всей своей наготе. Другого выхода не было. Через два-три месяца при ее злосчастной фигуре – тонкой талии и узких бедрах – невозможно будет скрывать беременность. Что же тогда? Бежать из дому, уехать, как дочка дяди Аиста, в Лиссабон, ходить по Байро-Алто с подбитым глазом в обществе подгулявшей английской матросни? Или пойти по стопам Жоаниньи Гомес, которая сошлась с падре Абилио, а теперь вынуждена терпеть издевательства пьяных солдат и молчать, когда ей швыряют в лицо дохлых крыс? Нет!

Значит, надо выйти замуж. Через семь месяцев (и в этом нет ничего необыкновенного) у нее родится ребеночек и будет узаконен церковью, зарегистрирован государством и признан господом Богом. У ребенка будет отец; он получит приличное воспитание, избежит участи подкидыша…

С того дня, как сеньор настоятель поклялся, что конторщик, по сути дела, вовсе не был отлучен от церкви, что несколькими молитвами можно снять с него анафему, отвращение Амелии к браку утихло: так остывают раскаленные головешки. В конце концов, в проступках конторщика нельзя обнаружить ничего, кроме ревности и любви. В порыве ревности он написал заметку, в исступлении обманутой любви стукнул в плечо сеньора настоятеля… Нет, этого зверства она никогда ему не простит! Но зато как он был наказан! У него отняли все: заработок, дом, невесту; он затерялся в безымянной нищете Лиссабона, затерялся так безвозвратно, что его и с полицией не удается разыскать! И все из-за нее. Бедный Жоан Эдуардо! В конце концов, он совсем не такой противный… Говорят, он безбожник; но при ней он всегда молился очень усердно, каждый вечер читал молитву святому Иоанну, напечатанную на кусочке картона с вышивкой, – ее подарок…

Если он получит место в Гражданском управлении, у них будет свой домик и служанка… Почему бы ей и не быть счастливой? Он не пьяница, не распутник. Амелия была уверена, что сумеет подчинить его себе, привить ему свои вкусы и привычки. А как приятно идти в воскресенье к утренней мессе в нарядном платье, под руку с мужем, и все тебе кланяются, и ты можешь, ничего не боясь, возить по городу в колясочке своего сына в кружевном чепчике и широкой пелеринке с бахромой! И как знать? Может быть, в награду за любовь к ребенку и за внимание, каким она окружит мужа, небо и Пресвятая дева смилуются над ней! Ах! Чего бы она не сделала, чтобы на небе у нее снова оказалась благожелательница, чтобы ее любимая Пресвятая дева снова стала ей добрым другом и наперсницей, всегда готовой утешить ее боль, вызволить из беды, приготовить ей в раю светлый уголок!

Она думала об этом часами, склоняясь над шитьем; она думала об этом, даже направляясь к домику звонаря; побыв минутку возле Тото – притихшей, ослабевшей от изнурительной лихорадки, – она поднималась в чердачную комнату, и первый ее вопрос к Амаро был:

– Ну, что-нибудь узнали?

Он хмурил брови, неохотно отвечал:

– Дионисия ищет… А что? Тебе очень к спеху?

– Да, мне к спеху, очень к спеху, – отвечала она без улыбки, – опозорена буду одна я.

Он молчал, и в его поцелуях было столько же ненависти, сколько любви к этой женщине, которая так безропотно соглашалась теперь быть женой другого!

Это была ревность. Он ревновал ее с того дня, когда заметил, что она примирилась с мыслью об этом ненавистном браке! С тех пор как она перестала плакать, он начал злиться, что она больше не плачет; в глубине души он бы хотел, чтобы она предпочла позор с ним счастью без него. Ему было бы легче, если бы она продолжала сопротивляться и оглашать рыданьями чердак дяди Эсгельяса; это было бы настоящим доказательством любви, и самолюбие его упивалось бы восхитительной уверенностью. Но ее согласие на брак, без всякого отвращения и бурных сцен, возмущало его, как предательство. Он заподозрил, что в глубине души ей отнюдь не претила перемена. В конце концов, Жоан Эдуардо тоже мужчина, во всем цвете своих двадцати шести лет, во всей красе черных усов. С Жоаном Эдуардо она будет испытывать те же восторги, какие испытывала с ним… Если бы конторщик был старым ревматиком, она не смирилась бы так скоро. И при этой мысли его охватывала жажда мести, он горячо желал, чтобы ничего не получилось, чтобы Жоана Эдуардо не нашли; и не раз, выслушав отчет Дионисии об очередной тщетной попытке, он говорил с кривой улыбкой:

– Да вы напрасно трудитесь. Его нет. Бог с ним… Не стоит выбиваться из сил.

Но сил у Дионисии хватало, и в один прекрасный вечер она доложила ему с торжеством, что напала на след! Она видела Густаво, наборщика. Он входил в харчевню дяди Озорио. Завтра же она с ним поговорит, и все узнается…

То была горькая минута для Амаро. Свадьба, которой он сам желал в первый момент испуга, теперь казалась ему катастрофой всей жизни.

Он теряет Амелию навсегда!.. Ненавистный жених, которого он изгнал, уничтожил, снова встает на его пути по нелепой игре случая, какими любит тешиться провидение, и отнимает у него эту женщину с полным на то правом. Мысль, что конторщик будет держать ее в объятиях, а она будет исступленно целовать его и шептать: «О Жоан!» – как теперь шепчет: «О Амаро!» – эта мысль выводила его из себя. И он не может воспрепятствовать этому браку! Все к нему стремятся: она, каноник, даже Дионисия со своим наемным рвением!

Для чего природа создала его мужчиной, с горячей кровью и сильными страстями? Все равно он вынужден навеки расстаться с этой девушкой и смотреть, как ее уведет другой, ее муж, и оба у себя дома будут играть с ребенком – с его ребенком! Он должен сложа руки наблюдать, как гибнет его счастье, и криво улыбаться. Он останется один, навсегда, и будет в одиночестве читать свой требник!.. О, если бы не ушли те времена, когда человека можно было погубить, обвинив в ереси! Повернись колесо истории вспять на каких-нибудь двести лет – и сеньор Жоан Эдуардо узнал бы, что значит глумиться над священником и венчаться с мениной Амелией…

Эта бредовая мысль завладела его расстроенным воображением до такой степени, что всю ночь ему снился удивительно яркий сон, который он потом со смехом рассказывал дамам. Он видел узкую улицу, залитую ослепительным солнцем; под высокими, окованными железом воротами теснился городской люд, а на балконах покручивали кавалерственный ус фидалго в шитых золотом колетах. Под кружевными мантильями горели благочестивой яростью глаза дам. А по мостовой медленно ползла процессия аутодафе, под гудение голосов и оглушительный колокольный звон по усопшим. Впереди всех шли полунагие флагелланты,[133] закрыв лицо белым капюшоном; они бичевали себя по окровавленным спинам, истошно вопя «Miserere».[134] За ними на осле ехал Жоан Эдуардо, ошалевший от страха; ноги его болтались у самой земли, на белой рубахе кривлялись намалеванные алой краской дьяволы, на груди висела дощечка с надписью: «За ересь». Позади поспевал страшный служитель святой инквизиции и изо всех сил нахлестывал осла. А рядом шагал священник, высоко над головой воздев крест, и, перекрикивая шум, орал прямо в ухо осужденному советы принести покаяние. Амаро был тут же; он пел реквием, держа молитвенник в одной руке, а другой благословляя старух, добрых приятельниц с улицы Милосердия, которые склонялись почти до земли и целовали подол его стихаря. Время от времени он оборачивался назад, чтобы полюбоваться погребальным великолепием этого шествия, и видел длинную вереницу кавалеров рыцарских орденов. Тут важный толстяк с апоплексической физиономией, там бледное лицо мистика со свирепо торчащими усами и парой мечущих искры глаз; каждый из них нес в одной руке зажженный факел, в другой шляпу с черным султаном, подметавшим землю. Сверкали шлемы аркебузиров; благочестивая ненависть искажала голодные лица черни; и процессия ползла вдоль извилистой улицы, оглашая небо ревом церковного хора, воплями фанатиков, леденящим душу перезвоном колоколов, звяканьем оружия, наполняя ужасом сердца горожан и медленно приближаясь к сложенному из кирпича возвышению, где уже дымилась куча дров.

Велико было его разочарование, когда, проснувшись от этого сна, он увидел служанку, вносившую кувшин горячей воды для бритья.

Значит, сегодня они разыщут наконец сеньора Жоана Эдуардо и напишут ему письмо. В одиннадцать часов Амаро должен был встретиться с Амелией. Раздраженно хлопнув дверью, он сказал ей с порога:

– Он нашелся… То есть нашелся его дружок наборщик, который знает, где он скрывается.

Амелия переживала в тот день один из часто находивших на нее припадков уныния и страха. Она воскликнула:

– Слава Богу! Скоро кончится эта пытка!

Амаро желчно усмехнулся.

– Ты рада, а?

– Я все время так боюсь…

Амаро злобно передернул плечами. Боюсь! Полно ханжить. Чего, тут бояться? Мать разиня, дает ей полную волю… Просто она замуж хочет. Хочет другого мужчин! Ей уже мало мимолетного развлечения по утрам… Она хочет делать то же у себя на дому, со всеми удобствами. Неужели менина воображает, что обманет его, тридцатилетнего священника, уже четыре года исповедующего прихожанок? Он видит ее насквозь… Она такая же, как все: просто ей хочется переменить любовника.

Амелия молчала, побледнев как смерть. Амаро, взбешенный ее молчанием, продолжал:

– Ага, ты молчишь! Ясно… Потому что я прав! После всех жертв, которые я принес… после всего, что перестрадал… Появляется другой – и ты бросаешься на шею другому!

Выпрямившись во весь рост, Амелия затопала ногами и закричала:

– Ты же сам этого хотел, Амаро!

– Еще бы! Не пропадать же из-за тебя! Конечно, хотел! – ответил он, окинув ее высокомерным взглядом, как бы говорившим о презрении души прямой и высокой. – Но, будь у тебя хоть капля стыда, ты постеснялась бы так открыто выражать свою радость, свое нетерпение… Бесстыжая тварь, вот ты кто!

Не говоря ни слова, страшно бледная, Амелия взяла свою мантилью и направилась к двери.

Амаро в исступлении схватил ее за руку:

– Куда?… Смотри мне в глаза. Ты бесстыжая тварь… Так и знай. Тебе не терпится лечь с другим!..

– Ну, если так… Ты угадал! Не терпится! – сказала она.

Амаро с размаху ударил ее по лицу.

– Не бей меня! – крикнула она. – Я ношу твоего ребенка!

Он замер на месте, затрепетав. При этих словах, при мысли о ребенке, сердце Амаро пронзила нестерпимая жалость и любовь; кинувшись к Амелии, он изо всех сил прижал ее к себе, словно хотел вдавить в свою грудь, поглотить всю, сберечь для одного себя; он осыпал ее лицо и волосы поцелуями, похожими на укусы.

– Прости меня! – бормотал он. – Прости, моя Амелия! Прости, я схожу с ума!

Она вся содрогалась от нервного плача. То утро в комнате звонаря прошло в чаду любовной горячки, которой мысль о ребенке, связав их словно неким таинством, сообщала неистовую нежность, постоянно воскресающую страсть, вновь и вновь бросавшую их в объятия друг друга.

Они забыли о времени. Амелия вырвалась из рук Амаро только тогда, когда внизу, в кухне, застучал костыль дяди Эсгельяса.

Пока она торопливо приводила себя в порядок перед осколком зеркала, висевшим на стене, Амаро смотрел на нее с печалью; вот она приглаживает гребнем волосы – черные волосы, которых уже никогда не будет распускать и расчесывать у него на глазах. Он тяжело вздохнул и сказал с волнением:

– Кончились наши хорошие денечки, Амелия. Ты и сама того хочешь… Вспомнишь ли когда-нибудь счастливые часы на чердаке у звонаря?

– Не говори так! – взмолилась Амелия, поднимая на него полные слез глаза.

И вдруг, кинувшись к нему на шею с пылкостью первых дней их любви, она зашептала:

– Я всегда буду твоей… И после свадьбы тоже.

Амаро жадно схватил ее за руки.

– Поклянись!

– Клянусь.

– Клянешься святым причастием?

– Клянусь святым причастием, клянусь именем божьей матери…

– Мы будем вместе всегда, при всякой возможности?

– Всегда!

– О Амелиазинья! О милая! Я не променял бы тебя на королеву!

Она ушла. Соборный настоятель, оправляя постель, слышал, как она спокойно разговаривает внизу с дядей Эсгельясом, и думал про себя, что это замечательная женщина, способная обвести вокруг пальца самого сатану, и что дуралею писарю еще придется хлебнуть с ней горя.

Этот «пакт», как выражался падре Амаро, они считали непреложным и совершенно спокойно его обсуждали. Брак Амелии с конторщиком они рассматривали как неприятную необходимость, как одну из тех условностей, что общество налагает на нас, подавляя наши естественные влечения; но природа, точно невидимый газ, стремится уйти от этого ига, пользуясь любой лазейкой. Перед Богом сеньор соборный настоятель – единственный подлинный супруг Амелии; это супруг ее души, для которого она сбережет самые пылкие поцелуи, самую безраздельную покорность, всю свою добрую волю; другому Достанется лишь безжизненное тело… Они уже обдумывали, как ловко будут вести тайную переписку, намечали места для будущих свиданий.

Амелия переживала новый разгар любви. Она была уверена в том, что через несколько недель замужество «покроет грех», и припадки страха у нее прошли; она не боялась даже небесного гнева. К тому же пощечина подействовала на нее, как удар хлыста на заленившуюся, замедлившую бег лошадь: страсть ее встрепенулась, точно звонко заржавший конь, и снова помчалась вскачь в огненном вихре.

Амаро блаженствовал. Конечно, иногда его царапала мысль об этом законном муже, который будет подле нее и днем и ночью… Но зато какая компенсация! Все опасности исчезают, точно по волшебству, все наслаждения становятся еще острей и утонченней. Конец угрызениям совести, он более не совратитель, а она – еще милей и доступней.

Теперь он торопил Дионисию скорей кончать эти скучные поиски. Но лукавая баба, вероятно, чтобы набить себе цену, никак не могла изловить наборщика, вредного Густаво, этого гнома из рыцарского романа, владевшего тайной волшебной башни, где жил заколдованный принц.

– О господи! – стонал каноник. – На что это похоже! Два месяца искать какого-то шута! В конце концов, братец, мало ли на свете писарей. Добудь другого!

Но вот однажды вечером, когда он по дороге зашел к соборному отдохнуть, при нем явилась Дионисия; увидя обоих священнослужителей за кофе, она воскликнула:

– Наконец все ясно!

– Ну, Дионисия, что?

Та не спешила: с позволения сеньоров священников, она присядет, а то совсем забегалась, дух вон. Сеньор каноник не поверит, сколько хлопот с этим делом… Проклятый наборщик похож на оленя из сказки, которую она слышала девочкой: этот олень все время бежал под самым носом у охотников, но они никак не могли его догнать. Вот и ей пришлось так же гоняться за дичью! Но все же наборщика таки поймали… Оказался подвыпивши…

– Короче! Что? – не вытерпел каноник.

– Что? – повторила она. – Ничего!

Оба священника смотрели на нее с недоумением.

– Как это «ничего»?

– А ничего. Конторщик уехал в Бразилию.

Густаво получил от Жоана Эдуардо два письма: в первом тот сообщал свой лиссабонский адрес – возле Посо-до-Борратена – и уведомлял, что хочет эмигрировать в Бразилию; во втором он писал, что переехал на другую квартиру, но нового адреса не давал, ибо намеревался отплыть на первом же пакетботе в Рио, с какими деньгами и какими надеждами – неизвестно. Дальнейшее было окутано неопределенностью и тайной. Прошел уже месяц, новых писем не поступало, и наборщик делал отсюда вывод, что в данную минуту конторщик плывет через океан… «Но мы за него отомстим!» – сказал он Дионисии на прощанье.

Каноник медленно помешивал кофе; он был ошарашен.

– Что скажете, учитель? – едва выговорил Амаро, бледный как мел.

– Скверно.

– Черт побери всех женщин, чтоб им испечься в аду! – глухо проговорил падре Амаро.

– Аминь, – ответил каноник без улыбки.

Сколько было слез, когда Амелия узнала печальную новость! Ее доброе имя, покой, так тщательно обдуманные планы на счастливое будущее – все потонуло в океанских туманах, уплыло в Бразилию!

Наступили самые черные недели ее жизни. На свидания она приходила в слезах и каждый день спрашивала, что ей делать.

Амаро, подавленный, без единой мысли в голове, отправлялся к дорогому учителю.

– Мы делаем все, что возможно, – говорил расстроенный каноник. – Терпите. Не надо было начинать!

Амаро возвращался к Амелии и бормотал невнятные слова утешения:

– Все уладится; будем уповать на Бога!

Неподходящее время надеяться на Бога, когда именно Бог, полный гнева, обрушил на нее беду! И растерянность Амаро – мужчины и священника, который обязан быть достаточно сильным и ловким, чтобы спасти ее, – приводила Амелию в полное отчаяние. Ее любовь стремительно убывала, как вода, которую впитывает песок, и на месте ее оставалось какое-то странное чувство: смесь плотского влечения и уже проступающей сквозь него ненависти.

Она с недели на неделю откладывала встречи в домике звонаря. Амаро даже не сетовал: теперь эти счастливые утра бывали вконец испорчены жалобами и слезами; в каждом поцелуе клокотало всхлипыванье, и это так подрывало в нем силу духа, что он готов был сам кинуться лицом вниз на кровать и заплакать в голос.

В глубине души он считал, что она преувеличивает и напрасно запугивает его своими ни с чем не сообразными страхами. Другая, более рассудительная, женщина не впала бы в такую панику… Да что с нее спрашивать? Истеричная святоша, сплошные нервы, предчувствия, экзальтация… Ах, что говорить, все это глупо, глупо и глупо.|

Амелия тоже считала, что получилась ужасная глупость. Как было не предвидеть неизбежного? Где там! Неразумная женщина, она ринулась в омут любви без оглядки, почему-то надеясь, что это пройдет для нее безнаказанно; и вот теперь, когда под сердцем у нее шевелится дитя, все ее существование – сплошные слезы, страхи, жалобы!

Жизнь Амелии текла угрюмо: днем, чтобы мать ни о чем не догадалась, надо было держать себя в руках, прилежно работать, разговаривать, притворяться веселой. Зато по ночам расстроенное воображение рисовало ей нескончаемые, фантастические кары на том и на этом свете, нищету, одиночество, презрение порядочных людей, муки чистилища…

Непредвиденное обстоятельство внесло разнообразие в мрачную печаль, которая уже становилась нездоровой привычкой ее души. Однажды вечером прибежала запыхавшись служанка каноника и сообщила, что дона Жозефа помирает.

Накануне достойная сеньора почувствовала себя плохо: у нее начались колющие боли в боку; но все же она не пожелала отказаться от посещения церкви Непорочного зачатия, где дала обет прочитать весь акафист; возвращаясь, она дрожала от холода и озноба, боли стали еще острее; позвали доктора Гоувейю, и тот поставил диагноз: тяжелая пневмония.

Сан-Жоанейра немедля переселилась к доне Жозефе, чтобы ходить за ней. Долгие недели в спокойном доме каноника бушевал вихрь преданности и скорби: верные приятельницы целыми днями сидели у постели больной, за вычетом того времени, когда они расходились по церквам давать обеты и возносить молитвы своим излюбленным святым; походкой привидений они скользили по комнатам, то входили к доне Жозефе, то выходили от нее, зажигали лампадки у образов святых, изводили доктора Гоувейю придирчивыми расспросами. Вечером в зале, где тускло светила наполовину погашенная лампа, по всем углам раздавался плаксивый шепот, а за чаем под размеренный хруст сухариков испускались тяжкие вздохи и украдкой подносились к глазам платки.

Каноник обычно сидел где-нибудь в углу, глубоко расстроенный, подавленный этим внезапным нашествием болезни с ее унылой декорацией: на всех столах полчища аптечных пузырьков, каждый день – торжественное появление врача, траурные лица посетительниц, пришедших узнать, нет ли признаков улучшения, приглушенная лихорадочная суетня во всем доме, какой-то особенно заунывный бой часов в притихших комнатах, брошенные на пол и никем не подобранные грязные полотенца, тревожные вечера, когда с темнотой приходит боязнь уснуть навеки.

Впрочем, он был искренне опечален. Пятьдесят лет он жил неразлучно со своей сестрой. Она вносила оживление в этот дом; долгая привычка превратилась в привязанность; ее придирки, черные чепцы, шумная суетня стали неотъемлемой частью его жизни. Да и кто знает, не захочет ли смерть, раз уж она проложила дорогу в их дом, заодно прихватить и его?…

Амелия испытывала облегчение; по крайней мере, никто о ней не думал, не обращал на нее внимания, а грустное лицо и следы слез никого не могли удивить: ведь крестная была при смерти. Кроме того, заботы о больной отвлекали ее от мыслей о себе. Она была самой молодой и выносливой, и, когда Сан-Жоанейра выбивалась из сил, Амелия сменяла ее у постели доны Жозефы: не было на свете забот, которых она бы не расточала, чтобы умилостивить Пресвятую деву своей любовью к страждущей и заслужить такое же милосердие от других, когда ей самой придется лежать беспомощной в родовых муках… Погребальное настроение, царившее в доме, нагоняло на нее тяжелые предчувствия: она была уверена, что умрет от родов; сидя в одиночестве возле Доны Жозефы и зябко кутаясь в шаль, Амелия слушала однообразные стоны больной и оплакивала свою неминуемую смерть, и слезы выступали у нее на глазах от смутного сострадания к самой себе, к своей молодости и несчастной любви… Она отходила от постели, становилась на колени перед комодом, где тускло мерцала лампадка у ног распятого Христа, отбрасывавшего на светлые обои свою бесформенную тень, изломанную на потолке, и принималась горячо молиться, прося божью матерь, чтобы не закрывала перед ней двери рая… Но вдруг старуха повертывалась на кровати с болезненным стоном, и Амелия сейчас же спешила к больной, укутывала ее одеялом, тихо что-нибудь говорила. Потом выходила в гостиную взглянуть на часы – не пора ли давать лекарство; иногда она вздрагивала, услышав за стеной свист флейты или хриплый рев тромбона: там храпел каноник.

В один прекрасный день доктор Гоувейя объявил наконец, что дона Жозефа вне опасности, чем доставил живейшее удовольствие дамам; каждая была уверена, что помог ее личный святой. Через две недели в доме был настоящий праздник: дона Жозефа в первый раз, поддерживаемая заботливыми руками подруг, отважилась на два неуверенных шага по комнате. Бедная дона Жозефа, что сделала с ней болезнь! Когда, собрав все силы, она просила дать ей плевательницу или микстуру, ее злой голосок, некогда пускавший каждое слово, как отравленную стрелу, напоминал теперь писк умирающей мыши. Ее все подмечавшие глазки, проницательные и коварные, спрятались в провалах глазниц, словно боясь света, теней и контуров. А тело ее, прежде такое жилистое, негнущееся, жесткое, как сухая лоза, дрябло поникало в глубине кресла, под теплыми пледами и шарфами, точно ветхая тряпица.

Доктор Гоувейя предрекал долгое и трудное выздоровленье, но, после того как дона Жозефа изъявила свое первое сознательное желанье – подойти к окну, он со смехом сказал канонику, что с помощью нежных забот, тонизирующих лекарств и молитв добрых сеньор сестрицу скоро можно хоть замуж выдавать…

– Ах, доктор, – вскричала дона Мария, – в наших молитвах недостатка не будет…

– А я возьму на себя укрепляющие микстуры, – сказал доктор, – так что нам остается только поздравить друг друга.

Веселость доктора была воспринята как гарантия скорого и полного выздоровления.

Через несколько дней каноник завел речь о том, что конец августа не за горами и самое время снимать дачу на побережье Вийеры; он ездил туда раз в два года, чтобы полечиться морскими купаньями; прошлый сезон он пропустил, значит, в этом году надо ехать к морю.

– А сестрица на целебном морском воздухе совсем поправится…

Но доктор Гоувейя не одобрил эту идею. Слишком крепкий и свежий воздух не годится для ослабевшей доны Жозефы. Ей гораздо полезней провести лето в усадьбе, в Рикосе, близ Пойяйса, где климат умеренный и местность защищена от ветров.

Каноник был крайне недоволен, возмущался и брюзжал. Что же получается?! Он должен на все лето, лучшее время года, похоронить себя в Рикосе? А как же морские купанья, о боже, как же морские купанья!

– Вот видишь, – жаловался он однажды вечером Амаро, сидя с ним в кабинете, – видишь, как я пострадал! Сначала эта болезнь, в доме суматоха, кавардак! Чай не вовремя, обед пригорел! Сколько тревог… Я исхудал! Ну ладно, допустим… Я надеялся подправить здоровье на берегу моря – так нет! Изволь отправляться в Рикосу, отказывайся от морских ванн… За что такие мученья? В конце концов, не я болел, так почему именно я должен расплачиваться? Два года подряд без морских купаний!

Тогда Амаро вдруг стукнул кулаком по столу и воскликнул:

– Идея!

Каноник взглянул на пего с недоверием, как бы говоря, что не видит возможности для человеческого ума найти средство от угнетавших его зол.

– Это не просто прекрасная идея, дорогой учитель, а поистине светлая мысль!

– Говори, брат, что там такое…

– Слушайте. Вы поедете в Виейру; Сан-Жоанейра, конечно, с вами. Вы снимете дачи по соседству, как делали в позапрошлом году.

– Дальше.

– Хорошо. Итак. Сан-Жоанейра в Виейре. А сеньора ваша сестрица поедет в Рикосу.

– Как? Одна?

– Нет! – торжествующе закричал Амаро. – Она поедет туда с Амелией! Амелия будет за ней ухаживать! Они поедут туда вдвоем! И там, в Рикосе, в этой дыре, куда никто никогда не заглядывает, в огромном доме, где можно жить целый год и никто этого даже не заподозрит, там Амелия родит ребенка! Ну, что скажете?

Каноник даже привстал. Глаза у него были совсем круглые от восхищения.

– Отличная мысль, братец!

– Конечно! Таким образом все уладится! Вы будете принимать свои морские ванны. Сан-Жоанейра вдали от дочери ни о чем не узнает. Ваша сестрица поправится в подходящем климате. Амелия обретет надежное убежище для своего дела. В Рикосе никто ее не увидит… Дона Мария тоже поедет в Виейру. Сестры Гансозо idem.[135] Амелия должна разрешиться в начале ноября. Никто из нашей компании не вернется в город до декабря – это уж вы возьмете на себя. А когда мы все окажемся дома, девушка уже опять будет чиста и свежа.

– Ну, брат, это первая мысль, посетившая тебя за два года, зато мысль прекрасная!

– Спасибо, дорогой учитель.

Однако оставалось еще одно препятствие, и не пустячное: пойти к доне Жозефе, непреклонной доне Жозефе, не прощавшей любовных прегрешений, к доне Жозефе, которая требовала для женской слабости древних готских расправ – клеймения раскаленным железом, публичного наказания розгами на городской площади, поражающих ужасом in pace,[136] – пойти к ней с предложением стать укрывательницей тайных родов!

– Сестрица взовьется до потолка! – сказал каноник.

– Увидим, дорогой учитель, – возразил падре Амаро, откидываясь в кресле и покачивая ногой; он был твердо уверен в своем священническом престиже. – Увидим. Я с ней поговорю. Я найду нужные слова. Растолкую ей, что помочь бедняжке – дело совести… Объясню, что на пороге смерти надо сделать кому-нибудь добро, чтобы не явиться к воротам рая с пустыми руками… Увидим!..

– Ну что ж, ну что ж, – сказал каноник, – момент довольно подходящий: после болезни сестрица поглупела и стала послушна, как младенец.

Дата добавления: 2015-08-27