Но она не разжимала губ; ее искаженное лицо приняло какое-то дикое выражение.
– Ты не любишь менину Амелию? Ведь так?
Она свирепо кивнула.
– Ты видела, что они щиплют друг друга?
– Они делают как собаки! – выкрикнула она.
Тогда каноник выпрямился, отдуваясь по своей привычке, точно ему жарко, и нервно почесал выбритое темя.
– Хорошо, – сказал он, вставая, – пока прощай, девочка… Укройся потеплее. Не простудись.
Он вышел и, с силой захлопнув дверь, громко крикнул:
– Подлец из подлецов! Я его убью! Анафема на мою голову!
Он несколько мгновений размышлял, потом решительно зашагал на улицу Соузас, держа зонтик наперевес; он тяжело пыхтел; его побагровевшее лицо было грозно. На Соборной площади он, однако, приостановился и еще немного подумал; затем, повернувшись на каблуках, вошел в церковь. Каноник был в таком возбуждении, что забыл сорокалетнюю привычку и не преклонил колена перед святыми дарами. Он ворвался в ризницу как раз в ту минуту, когда падре Амаро собирался выходить и натягивал черные перчатки, которые теперь всегда носил, чтобы нравиться Амелиазинье.
Возбужденный вид каноника удивил его.
– Что такое, дорогой учитель?
– Что такое?! – взвизгнул каноник. – А то, что ты подлец из подлецов! Негодяй! Мерзавец!
И он замолк, задохнувшись от гнева.
Амаро побледнел, потом тихо сказал:
– Что вы говорите, учитель?
Каноник перевел дух, набрал в легкие воздуху:
– Я тебе не учитель! Вы развратили девушку! Это негодяйство, каких мало!
Тогда падре Амаро строго поднял брови, как бы в порицание непристойному остроумию:
– Какую девушку? Вы шутите, сеньор каноник!
Он даже улыбнулся с напускным хладнокровием; его побелевшие губы дрожали.
– Я видел! – крикнул каноник.
Соборный настоятель отпрянул.
– Видели?!
У него мелькнула мысль об измене, о засаде у дяди Эсгельяса.
– Я не видел. Но это все равно! – захлебывался каноник. – Я знаю все. Я только что там был. Тото рассказала. Вы запираетесь на целые часы! Внизу слышно, как скрипит кровать! Срам!
Падре Амаро понял, что попался. Как затравленный, загнанный зверь, он стал злобно огрызаться:
– Прекрасно. Но вам-то какое дело?
Каноник взвился:
– Какое мне дело? Какое мне дело? И ты решаешься говорить таким тоном? А мне такое дело, что я сейчас же иду к главному викарию!
Падре Амаро, позеленев, занес кулак и пошел на старика:
– А, старый пес!..
– Что такое? Что такое? – вскричал каноник, загораживаясь зонтом. – Ты поднимаешь на меня руку?
Падре Амаро опомнился; он отер мокрый от пота лоб, закрыл глаза; потом, стараясь сохранять спокойствие, сказал:
– Вот что, каноник Диас. Я видел вас в постели с Сан-Жоанейрой.
– Лжешь! – зарычал каноник.
– Я видел! Видел! – яростно выкрикнул Амаро. – Видел вечером, когда пришел домой… Вы сидели на кровати в одной сорочке, а она стояла и надевала корсет. Вы даже окликнули меня: «Кто там?» Я видел вас так же ясно, как вижу сейчас. Попробуйте сказать хоть слово – и я докажу, что вы уже десять лет сожительствуете с Сан-Жоанейрой на глазах у всего клира! Вот вам!
Каноник, и без того изнуренный вспышкой гнева, при этих словах весь обмяк, точно оглушенный вол. Лишь спустя время он смог выговорить слабым голосом:
– Какого же прохвоста я воспитал!
Тогда падре Амаро, уже почти уверенный в молчании каноника, сказал примирительно:
– Почему прохвоста? Ну, скажите сами… Почему прохвоста? Мы оба не святые. А ведь я не ходил шпионить, не улещивал Тото… Я узнал случайно, придя к себе домой. И слушать ваши реприманды мне просто смешно. Мораль хороша для школ и для проповедей. А в жизни… Я делаю одно, вы другое, каждый устраивается как может. Вы, дорогой учитель, уже в почтенных годах и довольствуетесь старухой; я молод и стараюсь поладить с дочкой. Грустно, но что поделаешь? Так велит природа… Мы человеки. И во имя своего сана должны быть снисходительны друг к другу.
Каноник слушал его, покачивая головой, как бы волей-неволей признавая эти горькие истины. Он сидел сгорбясь на стуле, отдыхая от столь великого и столь бесполезного гнева; потом поднял глаза на Амаро:
– Но уж и ты, брат! Затеять историю в самом начале карьеры!
– А вы, дорогой учитель? Затеяли историю в самом конце карьеры!
Оба засмеялись. Затем заявили, что берут обратно все сказанное сгоряча, обменялись торжественным рукопожатием. Потом стали беседовать.
Ведь каноник, собственно, на что рассердился? На то, что Амаро взялся именно за Амелию, за Сан-Жоанейрину дочку. Будь это какая-нибудь другая девушка… Он бы даже одобрил! Но поступить так с Амелиазиньей! Если бы бедная мать знала, она бы умерла от горя.
– Мать ничего не должна знать! – воскликнул Амаро. – Это останется между нами, дорогой учитель! Это тайна! Мать ничего не узнает, и я даже самой девушке не расскажу про сегодняшнее. Все останется как было, жизнь пойдет своим чередом. А вы, дорогой учитель, будьте осмотрительны! Сан-Жоанейре – ни полслова. Не вздумайте предать меня!
Каноник, приложив руку к сердцу, дал честное слово порядочного человека и церковнослужителя, что тайна эта будет навеки погребена в его сердце, и они еще раз дружески пожали друг другу руки.
Но вот башенные часы простонали три. Канонику пора было идти обедать. Выходя из церкви, он хлопнул падре Амаро по спине, сообщнически блеснул глазами:
– А ты маху не даешь! Пройдоха, право!
– Что прикажете делать? Ведь это такая чертовщина… Начинается все с пустяка…
– Милый мой! Это лучшее, что есть на свете, – глубокомысленно вздохнул каноник.
– Правда ваша, дорогой учитель, правда ваша! Это лучшее, что есть на свете…
С этого дня Амаро обрел полный душевный покой. Прежде его иногда тревожила мысль о том, что он отплатил черной неблагодарностью за доверие, за ласку, какие ему расточали на улице Милосердия. Но молчаливое одобрение каноника избавило его от этого, как он выражался, шипа, коловшего сердца. В конце концов, глава этой семьи, ответственное лицо, мужчина в доме был он, каноник, а Сан-Жоанейра всего лишь его сожительница. И Амаро иногда в шутку называл Диаса «своим дорогим тестем».
Была и другая приятная новость: Тото вдруг расхворалась. На другой день после визита каноника у нее началось кровохарканье. Спешно вызвали доктора Кардозо, и тот признал у нее скоротечную чахотку. Девочка обречена, это вопрос нескольких недель…
– Такая уж болезнь – скоротечная чахотка, друг мой, – сказал медик отцу. – Раз! И два!
Так доктор Кардозо любил обозначать работу смерти: когда она торопится, то завершает свое дело двумя взмахами косы: «Раз! И два!»
Теперь утренние свиданья в доме дяди Эсгельяса проходили спокойно. Амелии и Амаро больше не надо было ходить на цыпочках и прятаться от Тото. Они хлопали дверями, громко говорили, зная, что Тото лежит в жару, почти без сознания, под мокрыми от пота простынями. Но из боязни гнева Божия Амелия каждый вечер молилась царице небесной за выздоровление Тото. Иногда даже, раздеваясь в комнате звонаря, она вдруг останавливалась и делала грустное лицо:
– Ах, милый! Наверно, это грех: нам тут с тобой так хорошо, а внизу бедняжка борется со смертью…
Амаро пожимал плечами. Что они могут поделать, раз такова воля Божия?
И Амелия, смиряясь с волей Божией, сбрасывала нижнюю юбку.
Теперь на нее часто находило какое-то оцепенение, крайне раздражавшее падре Амаро.
Порой она делалась совсем вялой, поблекшей, рассказывала о зловещих снах, мучивших ее по ночам, и утверждала, что это плохое предзнаменование.
Иногда она спрашивала его:
– Если бы я умерла, ты бы очень горевал?
Амаро раздражался. Право же, это глупо! У них в распоряжении всего какой-нибудь час, так нет, надо испортить его хныканьем!
– Ты не понимаешь, – говорила она, – на сердце у меня так черно, так черно!
И действительно, приятельницы Сан-Жоанейры замечали в ней много странного. Иногда она по целым вечерам не открывала рта, склонив голову и вяло втыкая иголку в шитье; а иногда вовсе бросала работу и праздно сидела за столом, вертя пальцем зеленый абажур на лампе; взгляд у нее был отсутствующий, мысли витала где-то далеко.
– Ах, милочка, оставь в покое абажур! – восклицали гостьи, которых это нервировало.
Она улыбалась, устало вздыхала и снова бралась за подшиванье нижней юбки – работу, которую начала уже несколько недель назад. Сан-Жоанейру тревожила необычайная бледность дочери, и она решила пригласить Доктора Гоувейю.
– Да нет, маменька, это так, нервы… Пройдет…
Все и так видели, что нервы: у Амелии появились какие-то беспричинные страхи; она вскакивала и почти лишалась сознания, если где-нибудь хлопала дверь. Иногда она требовала, чтобы мать ночевала в ее комнате: она боялась кошмаров и видений.
– Правду сказал доктор Гоувейя, – говорила Сан-Жоанейра канонику, делясь с ним своими тревогами, – девушку надо выдать замуж.
Каноник покашливал, прочищая горло.
– Ничего ей не надо. У нее есть все, что требуется. И даже, по-моему, с излишком…
Каноник был убежден, что эта девушка, как он говорил самому себе, разрушает свое здоровье избытком счастья. В те дни, когда он узнавал, что утром она ходила навещать Тото, он вел за ней неотступное наблюдение, бросая на нее из глубин своего кресла навязчивые, похотливые взгляды. Теперь он не скупился с ней на отечески фамильярные ласки. Встречая Амелию на лестнице, непременно останавливал ее, щекотал, похлопывал по щеке, часто приглашал ее провести утро с ним и его сестрой; и, пока Амелия болтала с доной Жозефой, каноник, точно старый петух, беспрестанно ходил вокруг нее, шаркая шлепанцами. Амелия и ее маменька вели нескончаемые разговоры об отеческом расположении сеньора каноника: наверное, он даст ей хорошее приданое.
– Да, ты повеса, каких поискать! У тебя губа не дура! – неизменно восклицал каноник, выкатывая глаза, как только оставался наедине с Амаро. – Ухватил королевский кус!
Амаро надувался от гордости:
– Да, кусочек неплохой, дорогой учитель! Лакомый кусок.
Это была одна из самых больших радостей для Амаро: слушать, как коллеги расхваливают красоту Амелии, которую они называли «лилией благочестия». Все завидовали, что она исповедуется у него. Поэтому он всегда требовал, чтобы к воскресной мессе Амелия одевалась как можно наряднее, а недавно не шутя распек ее за то, что она пришла в церковь в стареньком шерстяном платье, точно престарелая ханжа в день покаяния.
Но Амелия уже не испытывала прежней неудержимой потребности исполнять всякую прихоть сеньора настоятеля. Она почти полностью очнулась от той бездумной дремоты, в которую ее погрузили объятия Амаро. Сознание вины мучило ее. Во тьме этой набожной и рабски покорившейся души забрезжили проблески разума. Собственно, кто она такая? Наложница соборного настоятеля. И эта мысль в ее беспощадной обнаженности ужасала Амелию. Она сожалела не об утраченной девственности, не о чести, не о добром имени. Она бы и не то отдала ради упоения, какое испытывала в его объятиях. Но ее пугало нечто куда более страшное, чем осуждение общества: гнев Божий. Сердце Амелии обливалось кровью при мысли, что она навеки потеряла свое место в раю; еще больше пугала ее мысль о том, что Бог накажет ее – не теми потусторонними карами, которые терзают наш дух за могилой, но муками в здешней жизни: разрушением здоровья, благополучия, красоты.
Она боялась, что ее поразит болезнь: проказа, паралич: что ее ждут нищета и голод – все напасти, на которые был так щедр Бог ее верований. Как в детстве, позабыв вознести деве Марии причитающиеся ей молитвы, Амелия боялась, что та столкнет ее с лестницы или пошлет учительнице мысль наказать ее линейкой, так и теперь она боялась, что Бог, в наказание за сожительство со священником, нашлет на нее порчу, погубит ее красоту, заставит ходить по улицам с протянутой рукой. Эти страхи преследовали ее неотступно с того памятного дня, когда она предалась грешным чувствам в накинутой на плечи мантии царицы небесной. Она не сомневалась, что Пресвятая дева возненавидела ее и требует возмездия. Напрасно Амелия пыталась умилостивить божью матерь потоками униженных молений. Она чувствовала, что дева Мария презрительно и брезгливо отвернулась от нее. Ни разу с тех пор не улыбнулось ей это дивное лицо; ни разу не разжались божественные пальцы, чтобы милостиво, как праздничный венок, принять ее молитву. Амелия наталкивалась на холодное молчанье, на неумолимую враждебность оскорбленного божества. А ведь Амелия знала, как влиятелен голос Богоматери во всех небесных советах; ей вдалбливали это с самого детства: все, чего ни пожелает мать Бога, дается ей в награду за слезы, пролитые на Голгофе; сын улыбается ей, сидя одесную, а Бог-отец восседает ошую от нее… И Амелия понимала, что для нее надежды нет, что там, наверху, готовится страшная кара, которая когда-нибудь обрушится на нее и раздавит, как обвал в горах. Что ее ждет?
Если бы она смела, то прекратила бы связь с Амаро; но его гнева она боялась почти так же, как гнева Божия. Что будет с ней, если на нее ополчатся разом и царица небесная, и сеньор падре Амаро? К тому же она его любила. В его объятиях она забывала и о божьей каре, и о самом Боге; под его защитой, прильнув к его груди, она не боялась ничего; жажда наслаждения, плотская страсть, словно крепкое вино, преисполняла ее какой-то бесшабашной отваги; она исступленно обвивалась вокруг любовника, бросая вызов небесам. Страх расплаты приходил потом, когда она оставалась одна в своей комнате. Эта борьба отнимала у нее все силы; вот отчего она бледнела и чахла, отчего старушечьи морщинки залегали в углах ее воспаленных, пересыхающих губ и вся она делалась вялой и отсутствующей, что так бесило падре Амаро.
– Да что такое с тобой? Из тебя будто все соки выдавили! – сердился он, когда после первых поцелуев она оставалась холодной и безжизненной.
– Я плохо спала ночью… Нервы.
– Проклятые нервы! – восклицал он с досадой.
Или она вдруг начинала задавать странные вопросы, которые выводили его из себя, тем более что повторялись снова и снова.
С должным ли жаром он служил сегодня мессу? Читал ли свой требник? Вознес ли мысленную молитву?
– Да тебе-то что? – сердился он. – Опомнись! Еще чего выдумаешь? Я тебе не семинарист, а ты не отец наставник, чтобы проверять, хорошо или плохо я исполняю устав. Вот еще глупости!
– Пойми, надо быть в ладах с небом… – бормотала она.
Это стало ее постоянной заботой – чтобы Амаро был образцовым священником.
Ей грозил ад, ее преследовал гнев божьей матери, и не на что было опереться, кроме поддержки падре Амаро, его влияния при небесном дворе. И она боялась, что из-за какой-нибудь оплошности он утратит это влияние, что Бог подметит какой-нибудь промах и отнимет у него свое благоволение. Ей хотелось, чтобы Амаро оставался святым, оставался любимцем неба и чтобы она потом могла воспользоваться его протекцией в загробном мире.
Амаро называл все это «бреднями старой монахини». Он с трудом их выносил, считая пустым умствованием; а главное, они отнимали драгоценные минуты у свиданий в домике звонаря.
– Мы же не для того сюда пришли, чтобы хныкать, – сухо говорил он. – Запри дверь, будь добра.
Она повиновалась – и после нескольких поцелуев в полумраке чердака он наконец вновь обретал свою Амелию, Амелию первых дней, восхитительное тело, которое трепетало, пылая в его объятиях.
С каждым днем он желал ее все сильнее, все неотступней и мучительней; их коротких свиданий было ему мало. Нет, положительно, второй такой женщины нет на свете! Второй такой нет даже в Лиссабоне, даже среди самых знатных дам! Правда, немного ребячлива, сентиментальна… Но не стоит принимать это всерьез; главное – насладиться, пока не иссякли молодые силы!
И он наслаждался. Жизнь его, сплошь сотканная из удобств и удовольствий, напоминала одну из тех модных гостиных, где все обито коврами и подушками, где нет твердых поверхностей и острых углов и тело, к чему бы оно ни прикоснулось, повсюду находит упругую мягкость подушек и пружин.
Конечно, приятнее всего были утренние встречи у дяди Эсгельяса. Но Амаро не чуждался и других удовольствий. Он вкусно ел, курил дорогой табак из пенковой трубки, носил белье из самого дорогого, тонкого полотна, купил кое-какую мебель и украшения для своей комнаты, забыл о том, что такое денежные затруднения: кошелек доны Марии де Асунсан, его лучшей исповедницы, был всегда к его услугам. А совсем недавно ему привалила особенная удача: однажды вечером, у Сан-Жоанейры добрейшая дона Мария заговорила об одной английской семье, приехавшей на шарабане осмотреть Баталью, и заявила, что все англичане еретики.
– Они крещены, как и мы, – заметила дона Жоакина Гансозо.
– Крещены-то крещены, милочка, а только это не крещение, а один смех. Это тебе не наше святое крещение. Еретические крестины впрок не идут.
Тогда каноник, любивший ее поддразнить, громогласно заявил, что сеньора дона Мария сказала кощунство. Святейший Тридентский собор в каноне IV сессии VII постановил, что всякий, отрицающий истинность крещения, совершенного еретиками во имя отца и сына и святого духа, отлучается от церкви. Таким образом, в соответствии с решением Тридентского собора дона Мария де Асунсан с этого момента отлучена от церкви!.. С добрейшей дамой сделалась истерика. На другой день она поверглась к стопам падре Амаро, и тот в покаяние за кощунство против канона IV сессии VII святого Тридентского собора наложил на нее епитимью – триста заказных месс по пяти тостанов во спасение душ чистилища.
Теперь он почти каждый раз входил к дядюшке Эсгельясу с таинственно-удовлетворенным видом, держа в руке хорошенький сверточек. Это был какой-нибудь подарок для Амелии; шелковая косынка, яркий шарфик, пара перчаток. Она приходила в восторг от этих свидетельств нежности сеньора соборного настоятеля, и в полутьме чердака начиналось вакхическое пиршество любви; а тем временем внизу чахотка взмахивала над Тото своей косой: «Раз! И два!»
– Сеньор каноник дома? Мне нужно с ним поговорить. Быстро!
Служанка Диасов указала падре Амаро на дверь кабинета, а сама побежала наверх, доложить доне Жозефе, что пришел сеньор соборный настоятель, хочет видеть сеньора каноника, а на самом лица нет! Видать, беда стряслась.
Амаро рывком распахнул дверь кабинета, со стуком ее захлопнул и, даже не поздоровавшись с дорогим учителем крикнул:
– Она беременна!
Каноник, писавший за столом, откинулся на спинку стула, словно сраженный ударом дубины.
– Что ты говоришь?
– Беременна!
Воцарилось молчание; только пол скрипел под ногами падре Амаро, метавшегося между окном и книжным шкафом.
– Ты уверен? – спросил каноник пугливо.
– Абсолютно! Она уже несколько дней как забеспокоилась. Плачет с утра до ночи… Сомнений нет. Женщины в этом не ошибаются. Все признаки налицо… Что делать, дорогой учитель?
– Вот оказия… – пробормотал ошеломленный каноник.
– Вообразите, какой будет скандал. Мать, соседки… А если заподозрят меня? Тогда я пропал. Нет, ничего не хочу слышать! Я сбегу!
Каноник отупело тер затылок, нижняя губа у него отвисла. Его воображению уже рисовалась суматоха в доме на улице Милосердия, ночные роды, нескончаемые слезы Сан-Жоанейры, нарушенный навеки покой…
– Да говорите же! – закричал на него Амаро в исступлении. – Скажите ваше мнение! Придумайте что-нибудь! Я ничего не соображаю… Я идиот, я…
– Этого следовало ожидать, дорогой коллега.
– К черту! Нашли время читать нотации. Конечно, я свалял дурака… Но теперь поздно! Ничего не поделаешь!
– А чего ты, собственно, хочешь? – с досадой сказал каноник. – Или ты собираешься дать девушке какого-нибудь зелья, чтобы отправить ее на тот свет?
Амаро пожал плечами. Придет же в голову! Право, отец наставник рехнулся.
– Так что ты хочешь? – повторил каноник утробным голосом, словно добывая слова из пучины своего чрева.
– Чего я хочу?! Я хочу, чтобы не было скандала! Чего же мне еще хотеть?
– На каком она месяце?
– На каком месяце? Да только что… Один месяц.
– В таком случае, надо выдать ее замуж! – воскликнул каноник в озарении. – Выдать за конторщика!
Падре Амаро подскочил на месте.
– Тысяча чертей, ведь верно! Вот это мысль!
Каноник с важностью кивнул головой: действительно, это мысль!
– Выдать замуж без промедления. Пока не поздно! Pater est quem nuptiae demonstrant. Отцом считается законный муж.
Дверь заскрипела, и в щелке мелькнули синие очки и черный чепец доны Жозефы. Она больше не в силах была сидеть на кухне и в приступе неудержимого любопытства сошла на цыпочках вниз и приложила ухо к замочной скважине. Но толстая суконная портьера внутри кабинета была задернута, на улице разгружали дрова, и голосов не было слышно. Тогда почтенная сеньора решилась войти: надо же поздороваться с сеньором настоятелем.
Но тщетно ее проницательные глазки, спрятанные за темными стеклами, рыскали по толстому лицу брата и по бледным чертам Амаро. Оба священника были непроницаемы, как закрытые ставнями окна. Падре Амаро даже нашел в себе силы заговорить в легком тоне о ревматизме декана и о слухах, будто секретарь Гражданского управления женится… Затем после короткой паузы он поднялся, сообщив, что сегодня у него к обеду отменное фрикасе из свиных ушек, – и дона Жозефа, терзаясь бессильным любопытством, вынуждена была смотреть, как он выходит; уже из-за портьеры донесся его голос:
– Так до вечера! Увидимся у Сан-Жоанейры, не так ли, дорогой учитель?
– До вечера.
И каноник, не сказав более ни слова, продолжал писать. Дона Жозефа не утерпела. Некоторое время она бродила, шаркая шлепанцами, вокруг своего брата, потом спросила:
– Что-нибудь случилось?
– Случилось, сестрица! – отвечал каноник, стряхивая перо. – Умер король дон Жоан Шестой!
– Грубиян! – крикнула дона Жозефа и пошла прочь, провожаемая безжалостным хихиканьем своего брата.
В тот же вечер в нижней гостиной у Сан-Жоанейры – в то время как наверху полумертвая от ужаса Амелия с треском разыгрывала вальс «Два мира» – оба священника, сидя рядышком на канапе под темной картиной, на которой смутно вырисовывалась рука пустынника, нависшая над мертвым черепом, долго шушукались; наконец они наметили план действий: прежде всего необходимо разыскать исчезнувшего Жоана Эдуардо; Дионисия, женщина с редким нюхом, обшарит все закоулки города и обнаружит нору, куда забился зверь; не медля ни минуты – ибо время не терпит – Амелия напишет ему письмо… Всего несколько слов: ей стало известно, что он жертва интриги; она питает к нему прежнюю дружбу и считает себя его должницей; пусть он придет поговорить с ней. Если молодой человек заартачится, что мало вероятно (каноник берет это на себя), то ему посулят место в Гражданском управлении, чего нетрудно будет добиться от Годиньо, поскольку он под башмаком у своей жены, а та – верная раба падре Силверио.
– Но что скажет Натарио? – сказал Амаро. – Ведь он ненавидит конторщика.
– Ах да! – вдруг воскликнул каноник, хлопнув себя по колену. – Совсем забыл! Так ты еще не знаешь, что случилось с падре Натарио?
Амаро не знал.
– Он сломал ногу! Упал с лошади!
– Когда?
– Сегодня утром. Я сам только что узнал. Сколько раз я ему твердил: «Коллега, эта кобыла когда-нибудь натворит бед». И натворила! Да какую беду! Теперь он не скоро встанет… А я-то совсем позабыл! Даже дамам ничего не сказал.
Наверху эта печальная новость вызвала глубокую скорбь. Амелия закрыла рояль. Дамы начали перебирать в памяти все лекарства, какие надо будет послать страдальцу, наперебой предлагая корпию, вату, мазь от монахинь Алкобасы, полпузырька бальзама от монахов из монастыря под Кордовой… Надо было также похлопотать о вмешательстве свыше; каждая из дам вызвалась употребить все свое влияние на любимых святых: дона Мария де Асунсан помолится святому Елевферию, с которым очень сблизилась в последнее время; дона Жозефа Диас обещала привлечь к болезни Натарио внимание Марии и Елизаветы, дона Жоакина Гансозо взяла на себя святого Жоакина.
– А вы, менина Амелия? – спросил каноник.
– Я?…
Она побледнела, скорбя всей душой о том, что теперь, в расплату за свои грехи и заблуждения, утратила полезную дружбу Богоматери и не может пустить в ход свое влияние на небесах, чтобы вылечить ногу падре Натарио. И это было для нее самое тяжкое наказание, самая горькая печаль с тех пор, как она полюбила падре Амаро.
Несколько дней спустя, в доме звонаря, Амаро уведомил Амелию о плане каноника Диаса. Но сначала он ее подготовил, предупредив, что тот все знает…
– Он знает, но будет хранить секрет, как тайну исповеди, – прибавил он, чтобы успокоить ее. – И кроме того, они с твоей маменькой тоже не святые… Так что все остается в семье.
Затем он взял Амелию за руку и, глядя на нее с нежностью, как бы заранее сострадая ее неминуемому горю, сказал:
– А теперь выслушай меня, дорогая. Только не огорчайся. Это необходимо, тут все наше спасенье…
Но едва он заикнулся о браке с конторщиком, Амелия пришла в бурное негодование.
Никогда! Лучше смерть! Как?! Сделал ее матерью, а теперь хочет подсунуть другому? Что она – тряпка, которую можно поносить, а потом подарить нищему? Сначала ее заставили выгнать человека из дому, а теперь она должна унижаться, звать его обратно, стать его женой? Ну нет! У нее тоже есть гордость! Рабов выменивают, ими торгуют, но это в Бразилии!
Ей стало жаль себя. Ах, он больше не любит ее, наскучил ею! Ах, за что, за что она такая несчастная! Амелия бросилась ничком на кровать и разразилась громким плачем.
– Тише, тише, ведь на улице услышат! – в отчаянии твердил Амаро, тряся ее за руку.
– Пусть слышат! Какое мне дело! Я выбегу на улицу, и пусть все узнают, что я в положении, что это сделал соборный настоятель, а теперь хочет меня бросить!
Амаро, бледнея от злобы, с трудом сдерживал желание ударить ее. Нарочито спокойным, лишь слегка дрожавшим голосом он уговаривал:
– Ты сама не знаешь, что говоришь, дорогая… Ну, додумай: могу я на тебе жениться? Нет! Так чего же ты хочешь? Если люди заметят твое положение, если ты родишь ребенка, понятно тебе, какой будет скандал? Ведь ты себя погубишь, навеки погубишь! А что будет со мной, если дознаются? Тогда я тоже погиб. Меня лишат сана; возможно, отдадут под суд… Чем я тогда буду жить? Ты хочешь, чтобы я умер от голода?
Он сам расчувствовался при мысли о нищете и лишениях, ждущих извергнутого из сана священника. Нет, это она, она его не любит! Он всегда был с ней так добр, так нежен, а она вместо благодарности хочет теперь отплатить ему скандалом и несчастьями…
– Нет, нет! – зарыдала Амелия, кидаясь ему на шею.
И оба долго сидели, обнявшись, горько жалея себя; она плакала на плече у священника, он кусал губы, стараясь сдержать слезы, набегавшие ему на глаза.
Наконец он высвободился из ее объятий, вытер слезы и сказал:
– Да, милая, это большое несчастье для нас обоих, но ничего не поделаешь. Тебе больно; но пойми, каково мне! Я буду молча смотреть, как ты выходишь замуж, живешь с другим… Что говорить… Но от этого не уйти. Такова воля Божия.
Раздавленная, она рыдала, съежившись на краю кровати. Вот она, кара! Вот он, гнев Пресвятой девы! Амелия этого ждала! Эта кара, подобно грозе, уже давно собиралась над ее головой! И теперь гроза разразилась, и она страшней всех мук чистилища! Надо расстаться с Амаро и жить с другим, с преданным анафеме! Никогда ей не вернуть себе благоволение неба, если она обвенчается с человеком, который проклят папой римским, всей землей и самим небом!.. И этот-то человек будет ее мужем и, может быть, отцом других ее детей… О, как беспощадно карает Пресвятая дева Мария!
– А как же я могу выйти за него замуж, Амаро, если он отлучен от церкви?!
Амаро поспешил успокоить ее, на ходу придумывая доводы. Не надо преувеличивать. Строго говоря, молодой человек вовсе не отлучен от церкви… Натарио и каноник не совсем точно истолковали смысл буллы. По мнению многих авторов, ударить священника, когда на нем не надето облачение, не является ipso facto поводом для анафемы. Во всяком случае, так считает он, Амаро. Но если даже отлучение действительно, его можно снять…
– Понимаешь? Святой Тридентский собор указывает, да тебе и самой это известно: нам дано вязать, нам дано и решить. Твой жених предан анафеме? Ну что ж, мы снимем с него анафему. Он станет так же чист, как и раньше. Нет, насчет этого ты не беспокойся!
– Но на какие средства мы будем жить? Ведь он потерял место!..
– Я не успел договорить… Он получит другое место. Каноник его устроит. Все уже обдумано, дорогая!
Она не отвечала, совсем убитая, с печалью в душе. Слезы беспрестанно набухали у нее на глазах и скатывались двумя ровными струйками по лицу.
– Скажи вот что: твоя мать ничего не заметила?
– Пока не заметила, – ответила она с тяжелым вздохом.
Оба замолчали. Она утирала слезы, стараясь успокоиться, чтобы можно было выйти на улицу; он, опустив голову, шагал взад и вперед, скрипя половицами, и думал об ушедших счастливых утрах, когда здесь звучали только поцелуи и приглушенный смех; все теперь переменилось, даже погода: лето подходило к концу, пасмурное небо грозило дождем.
– Заметно, что я плакала? – спросила она, поправляя прическу перед зеркалом.
– Нет. Ты уже?
– Маменька ждет…
Они грустно поцеловались, и Амелия ушла.
Между тем Дионисия рыскала по городу, ища затерянный след Жоана Эдуардо. Она занялась поисками особенно рьяно, когда узнала, что Богатенький каноник Диас – тоже заинтересованное лицо. Каждый день, поздно вечером, она украдкой проскальзывала в подъезд Амаро, чтобы сообщить ему последние новости. Ей удалось узнать, что первое время конторщик жил в Алкобасе, у своего двоюродного брата, аптекаря. Затем он уехал в Лиссабон. Там, по рекомендательному письму доктора Гоувейи, он поступил в контору к одному стряпчему. Но через несколько дней стряпчий по воле рока скончался от апоплексии, и с того дня след Жоана Эдуардо затерялся в столичном хаосе. Был, правда, один человек, который мог знать его местопребывание и судьбу: наборщик Густаво. К несчастью, Густаво поссорился с Агостиньо, ушел из «Голоса округа» и исчез. Никто не знает, куда он девался. Его старушка-мать умерла.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |