они могли быть свидетелями преступления.
- А может, они и есть убийцы!
- Да, полиция этого не отрицает, их в любом случае разыскивают...
- Каково будет хозяевам дома, этот парень снимал же его...
Я навалился спиной на какой-то столб. Прощай, парень с глазами-щелочками, прощай, грудастая
девочка; мне искренне жаль, что мы не помогли друг другу. Я не хотел размышлять об их
убийстве, об этом будут заботиться криминальные службы, моя же забота состоит в совсем ином.
Спите спокойно, Сиэль вас не забудет.
Сколько часов я бродил по бесполезному городу? Сколько километров натопал, оглядываясь по
сторонам и не воспринимая голода, озноба и прочих второстепенных осязаний? Как это - щелчок,
а потом странное осознание, что некоторый интервал жизни словно никогда и не относился к
тебе? Выцветший город уже накрывало красной дымкой, а я все нарезал круги по малознакомым
улочкам. Слепящие лучи, напоследок вырывающиеся из-за горизонта, хоть и запоздало, но верно
наталкивали меня на понимание безнадежности моих поисков. Иголку в стоге сена найти было бы
проще, чем сбежавшего мальчика в многомиллионной столице. Но я категорически не хотел
возвращаться домой, зная, что там его точно не будет; поворотиться назад для меня равнялось
подвергнуть себя вечному одиночеству, почти что сдаться. Я готов был бродить по грязным
улицам, нарочно морить себя голодом и лишь смотреть на снимок, но не возвращаться в свою
прежнюю жизнь без Сиэля. Хотя мир, который я знал, ни с ним, ни без него не станет прежним -
но разве это что-то решало? Мне нужен Сиэль, как тогда, так и поныне. Мне необходимо касаться
его, вдыхать его запах и слушать его голос, хоть немного (а потом еще, еще и еще немного,
совсем-совсем немного). Меня бы колотили, ругали, окатывали злостью, а я бы упивался и этим,
ведь это он бы меня колотил и ругал. Я вполне мог списать тот непонятный случай на нервную
болезнь, чем-нибудь откупиться. Все, что угодно, только позвольте исправить свой преступный
шаг.
Полагаю, весьма заметно мое стремление сократить невразумительные очертания потраченной
среды. Не имеет смысла упоминание встреч с загазованными трассами, неприветливыми
выражениями и тошнотворно радостными вывесками увеселительных мест. Я и вовсе крайне
неясно запомнил позавчерашний день, будучи поглощенным чем-то несовместимым со здравым
смыслом. Вместо внимательной слежки я занимался немым переворачиванием старых мелочей.
Вот уж точно - никогда бы не подумал, что все так обернется.
Меня окутывала конченая тоска. Постепенно рождался другой сценарий моей судьбы - кирпичные
тупики, свалки и беспризорничество (я как раз проходил мимо какого-то сомнительного мглистого
поворота). Что-то неподалеку с грохотом повалилось - наверное, мусорный бак. Я ожидал
услышать обыкновенный визг бездомных кошек, но до моих ушей донеслись щемящие крики. Я
вытянулся как струна. На другой стороне дороги, из-за подворотни, спотыкаясь на ровном месте,
оборванная тощая фигурка спасалась бегством от высокого белого силуэта. Догоняющий что-то
кричал, причем вряд ли выговаривал бродяжке за мелкую кражу - словно обезумевший от голода
хищник, он хотел накинуться на свою добычу и растерзать ее. Он бежал не слишком быстро,
отчего расстояние почти не сокращалось, задыхался, но его одержимость и боль маленького
хромого человека переливались через край и становились доступными всем ошалевшим
свидетелям, в том числе и мне.
Люди, бесконечные и нетерпимые, возникали и здесь, отскакивали от рывков преследователя,
замирали и с трепетом следили за погоней. Преследуемый зря начал петлять - от этого у него
только тратились остатки сил, и он уже едва ли не был настигнут. В паре шагов от кирпичной арки
он метнулся в сторону и вылетел на широкое шоссе. Человека в белом занесло. Он споткнулся о
камень перед выездом из арки, но вовремя вскочил на ноги. Водитель показавшейся легковушки,
SM 10 CPH, и не заметил его, но оборванца видел ясно, потому тотчас надавил на тормоз. Слабая
фигурка растянулась на мокром асфальте, а, приподнимаясь, тут же попала под гремящий удар
бампера.
Всеобщий вопль ужаса прокатился по переживающему трагедию отрезку квартала. Тучный
шотландец, держась за голову и громко охая, первым кинулся из-за руля к своему случайному
потерпевшему, не обратив внимания, что сзади его щуплую машину поцеловал тяжелый темный
микроавтобус. Возбужденный шорох толпы прорезал надрывный зычный рев белого человека.
Еще более разъяренный, он прорвался через живые вопящие прутья его клетки, отделяющей его
от цели.
- Попался!!! Пустите, я должен убить его!
Неудивительно, что взбесившегося преследователя ухватили под руки и принялись оттаскивать
подальше от места ДТП, как бы он не брыкался и не вопил:
- Ты сдохнешь, как и твои родители!!! Отпустите, вы не понимаете! Он должен умереть!!!
Меня засняли на кинопленку и применили эффект негатива, но я все равно оставался собой. То же
вытянутое лицо, диагональные брови и всепоглощающая ненависть. Глупые, необъяснимые,
убийственные причины, откровенное помешательство - то, что всегда рулило моим поведением и
одиннадцать лет, и одиннадцать дней ранее, разъедало меня теперь до самых глубин. Белый
человек был настоящим мной, освободившимся от симпатичной маски.
- Я позвонила в скорую и полицию!
- Выпустите, я уничтожу скверну!!!
- Заткнись, умалишенный! Орать будешь в смирительной рубашке!
- Что делать, что делать, я же не специально!
- Кто этот мальчик? Как это случилось?
- Дайте мне убить его!!!
Слишком идентично, чтобы быть лишь дурацким гипнотическим совпадением. Я шатался, звенел
от мигрени, обливался потом, был чересчур напуган и в то же время чересчур уверен в этой
правде. Я раздвинул мешающуюся толпу и прошел в эпицентр. Конечно же, все так и есть. Вроде
бы очень предсказуемо и нудно (неужели, неужели почти закончилось, радость-то какая), но мое
тело будто превратилось в песок и собиралось вот-вот рассыпаться.
Встреча с автомобилем не могла не отметить следа в виде помятой раны, из которой через все
лицо струйкой текла кровь. Она огибала край вырезанной черной дыры, бывшей когда-то слепым
правым глазом. Изодранные уши, иссохшиеся губы. Под остатками одежды, той же, что и четыре
дня назад, чернела обугленная кожа на груди. Пальцы отливали не то бурым, не то синим, и с них
были сдернуты ногти. Он был холоден, истощен и почти мертв, и как никогда хотел жить. Как бы
она не безобразна, его жизнь, он продолжал любить ее и хвататься за нее, и не только потому, что
она вообще ему дана. Возможно, в этом и был весь Сиэль - тайно и бессознательно любить
несмотря ни на что.
- Себ...
Он договорил мое имя до конца уже одними губами и упал на руки ко мне, упавшему на колени, к
тому, кого любил отныне честнее и обреченнее, чем в любую прожитую им некогда секунду.
Глава 42.
Что меня, что Сиэля, - безликие врачи подхватили под руки и понесли в карету "скорой", а белый
клон был схвачен подоспевшими стражами закона, которых я разглядел уже краем глаза. Я не
люблю ни докторов, ни полицейских, но их периодическое присутствие на страницах этой
исповеди отлично характеризует душевное состояние ее автора. Я держал сизую руку мальчишки
и слушал, как он в бреду пытался выговаривать мое имя, и каждый шепот вызывал судорогу. Мы
ехали почти бесшумно, пугающе ровно, несмотря на скорость, и тихие обрывки одного и того же
слова и писк кардиомонитора оттого врезались в слух явственней и тяжелей. Пульс его был слаб;
еще в дороге уцелевший глаз перестал мигать, и Сиэль провалился в молчаливую кому. Моя
голова сама собой упала на его прожженное сердце. Под малым углом проносились в лобовом
стекле притворные звездные дали высокого Лондона, ностальгическая подсветка хранимой
истории в промежности между упомянутым сдвинутым мегаполисом и окружающими
непроглядными развалинами.
Как хвосты комет взметались полы белых халатов в слюдяном холле. Я без памяти цеплялся за
плечо одного из докторов, иначе бы никак бы не поспел за ними и катящимся впереди Сиэлем.
Меня было впору класть рядом с ним в реанимацию, но мне даже не выделили уголка с тощей
капельницей где-нибудь в палате блудных алкоголиков. Мне приказывали утихомириться,
мечтать о лучшем результате и отправляться домой, но разве я бы кого-то послушался? Не
осознавая моего тайного положения, не догадываясь о моей ране, но прекрасно различая мою
шоковую неадекватность, с которой я оттягивал локти халатов, хватался за подбородки и
растекался по полу, врачи все равно воплощали гробовую равнодушность. Я злился только пуще,
когда меня подравнивали и поворачивали спиной к себе, а лицом к лестнице вниз. Оторвать меня
от покрытой клеенкой скамейки не удалось, и тогда мои спасители в конце концов плюнули и
покинули этаж (но кто-то скрылся за дверью заветной палаты), еще неприятнее поразив мое
чувство. Когда все разбрелись, я кинулся к нужной мне двери и нечаянно заскребся в нее, и тогда
один замученный бородатый доктор со скальпелем высунулся наружу, грубо прогнал меня и
снова заперся; и рассмотреть внутренности реанимации у меня не вышло.
Я бы, без сомнений, в более покойное время пошлялся бы по жужжащей клинике; но когда ты еле
справляешься с нахлынувшей лавой эмоций, стараясь не разбить двери и не разбиться самому, то
интерьер и персонал вряд ли занимает сейчас твои раздумья. Я также мог поспрашивать себя о
погоне и ее причине, о фигуре в белом, а потом после этих отвлечений опять возвратиться к
заевшей пластинке: "живи, живи, Сиэль!"
Разбудила меня занимающаяся заря моего Судного дня. Мне ничего не снилось, но, по
наблюдениям сестер и санитаров, мой внезапный сон был крайне чуток и суматошен. Как я и
увлекся бредом волнений на скрипучей скамейке, там и валялся полночи, и никто, к моему
удивлению, меня не вынес.
Дверь палаты без номера была заманчиво приоткрыта, и я заметался по сторонам. Не обнаружив
кого-либо, кто бы препятствовал моему вмешательству, я на затекших ногах вошел, но тотчас с
диким разочарованием метнулся вон - в реанимации было пусто, как в церкви после отпевания,
даже похожая холодная тяжесть стояла в воздухе. Теперь же напротив - мне так не хватало какого-
либо информатора, который бы меня обнадежил или поразил! Не надо мне больше тайн!
К счастью всей больницы, которой повезло быть неразгромленной, один из докторов,
сопровождавших нас на "скорой", образовался в арке между лестничным проемом и вторым
этажом. Именно он ночью велел мне не точить когти о дверь. Он тоже меня узнал и не спеша
подошел ко мне. В руках у него было две больничных карты.
- Доктор, скажите!..
- Странно, что Вы еще здесь, я же сказал Вам идти домой.
Я возмутился:
- Какое может быть "домой", когда...
- Не говорите, что Вы провели всю ночь тут, на скамейке! - опять перебил меня врач и оказался
прав, что я и подтвердил злым кивком.
- Так Вы мне скажете...
- Странно, что никто об этом не позаботился...
- Да Вы дадите мне задать вопрос или нет?!
Доктор сверкнул на меня молнией блика от своих очков, словно желая пристыдить меня. Он был
чуточку выше, старше и худее, чем я. Бейджика он не носил, поэтому его личность я так и не
выяснил.
- Если Вы хотите узнать, где Ваш мальчик, то можете не переживать, - сказал он, пристально глядя
мне в глаза (меня напрягала эта манера). - Его состояние улучшилось, и мы перевезли его в
другую палату.
- То есть его жизни больше ничего не угрожает? - Волна моего ликования переливалась через
край.
- Ну как сказать... - Впервые отняв глаза от меня, доктор углубился в карту. - Ушибы и ожоги
заживут, потеря ногтей не самая страшная, переломов нет, но с такими легкими и кровью он вряд
ли доживет до Вашего возраста.
- Что это значит? Вы можете объяснить яснее?
- Я зарекся не озвучивать медицинские термины, их все равно никто не понимает. Постоянно
придется мальчика поддерживать, сажать на всякие таблетки, месяцами лечить в больнице, чтобы
не загнулся - так ясно?
Как бы я ни предпочитал уверенные и прямые слова уменьшительным выражениям, меня задело
такое обращение как с идиотом.
- И почему Вы говорите, что Сиэль не протянет до тридцати? - Я чуть было не вцепился в рукав
доктора, но он снова повернулся ко мне. - Если надо, то я найду любые деньги!
- Микробов из крови, конечно, вычистить можно... Но вирус Ваш, знаете ли, никакими деньгами
не подкупишь, - мечтательно произнес врач, а я насупился:
- Какой еще "мой" вирус?
- Иммунодефицита, конечно же; хотя я не знаю, какие еще вирусы могли у вас обоих появиться с
прошлой осени.
- Чего-о-о? - Естественно, я ему не верил! Этому плутоватому лицу нельзя было верить! - Какого
иммунодефицита, что за чушь Вы мне впариваете?! Это невозможно!
- Вы память не теряли где-то с октября девятого года по нынешнее время? В картах ваших
записано черным по желтому...
- Я здесь еще и был в октябре девятого?!
- Приехали. - Врач покачал головой и вручил мне развернутую историю болезни. - Лежали вдвоем
с Вашим мальчиком с огнестрельными ранами. Лично я Вам полкишечника тогда вырезал.
Я отобрал у него карты. Сначала я уже бросился их листать, потом вернулся обратно и наткнулся
на вклееный лист анализа крови, где среди множества неразборчивых чисел и закорючек я
приметил крупную маркерную надпись "HIV+". То же самое я прочел и во втором случае.
- Бог мой, у Вас такой вид, будто Вы видите это впервые, - встрял в ступорную тишину мой врач.
- Кто меня лечил?! Кто такой деятель, не сказавший мне об этом?!
- Уильям Т. Спирс, читать, что ли, не умеете...
- Где он? Я должен в этом разобраться!
- Успокойтесь, мистер, Т. Спирс у нас больше не работает. Он открыл свою собственную клинику.
- Что за клиника? Где она находится? - Я пришел в полную готовность если не начистить рыло Т.
Спирсу, так устроить ему громкий допрос с пристрастиями.
- Даже если я Вам скажу, то на месте обнаружите табличку "Выходной - пятница, суббота".
В бессилии я задрал нос к потолку и закрылся ладонями. Так уж и быть, домашний адрес и
телефон Спирса можно отыскать по архивам; но мне так и не сообщили, где лежит Сиэль!
- Этого Вы тоже не услышите, - отозвался впоследствии врач. - Спокойней будет.
- Что?! Я хочу его видеть!
- Он еще не пришел в сознание; но когда это произойдет, то будьте уверены, что Вы обязательно
будете оповещены; только оставайтесь на месте.
- Да что же это такое? - Мне не терпелось зареветь и взобраться на стену. - Тогда как хотите, а я
сам его найду!
- Еще скажите, что Вы будете заглядывать во все палаты! - вскричал доктор.
- Вот и буду! Другого выхода у меня же нет!
- Есть, и на нем как раз написано "Выход".
Грязное, зябкое, всеми отвергнутое тело зрелого человека с незрелым мозгом повалилось со
стоном на прочный паркет. Умный безымянный врач, возможно, тоже чем-то излишне
озабоченный, буравил этого беспомощного человека своим обычным сочувствующим взглядом.
Из него вышел бы идеальный гипнотизер. Он бы мастерски завораживал людей глазами и
голосом: "Рассказывайте... Забудьте все ненужное, рассказывайте... Проведите меня в Ваши
мысли... Покажите Ваши чудные странные страны..." Я был почти убежден, что он таким образом
вытянет из меня причину происхождения некоторых давних обугленных меток, ну и некоторой
нижней травмы, мало ли что у Сиэля там нашли. Однако доктор ко мне больше не обратился и
соизволил неслышно удалиться. Безразличие - лучший метод ухода за подобными мне.
Я привстал и оперся о шершавую стену. Жизнь продолжалась. Как бы меня не охватывал один и
тот же морок, он никак не влиял на работу моих органов и настроение окружающих. Мое
желание, дабы испарилось все неважное, мир опустел, а палата Сиэля отыскалась немедленно, ни
с какой силой бы, конечно, не исполнилось. Желудок урчал, требуя срочного плотного
подкрепления, которого ему так недоставало второй день. Прогнать бы его порывы я бы смог,
лишь наевшись, но кормежка в больничном буфете подразумевала плату за услуги торгового
обмена; оттого я замаскировал их, разумеется, жаждой встретиться с Сиэлем. Быстро прекратил
меня тревожить положительный статус отрицательного иммуннитета и умирающие легкие. Он
простил бы меня, точно простил, до него же вообще не дошло, что я устроил. Эти настоящие
чувства прошли слишком много испытаний и слишком выросли, чтобы пасть перед
необъяснимым. Как же здорово - будем дальше ругаться, целоваться и страдать кровью и грудью
вместе! Если хочешь, я брошу курить и немножко продлю себе жизнь. Если еще чего прикажешь,
все будет выполнено, все ради сожительства твоей агапэ и моей мании.
Живот все нагнетал и нагнетал, подобрав новый аргумент против моей стойкости - режущую и
крутящую боль. Я спустился на первый этаж, добрел до узкого изогнутого фонтанчика, похожего
на такие же школьные, и временно обманул организм отдающей хлором водой. Хм, а я ведь и
правда здесь был, еще до осени. То было также лето, только его начало, также хворь, кровь и две
защитные пули. Только роли наши с Сиэлем поменяли свои места. Вон тот глуповатый практикант,
что вытаскивал из меня свинец; разве что за год он значительно возмужал и отрастил длинные
волосы. А тебе мои почему-то не очень нравились, Сиэль. За порядком в выбеленном холле
наблюдали мозаичные олимпийские боги: Juno, Jupiter, Minerva, Apollo, Mars, Ceres, Mercury,
Diana, Bacchus, Vulcan, Pluto, Vesta, Venus. Мне почудилось, что у Минервы не хватало одного
глаза, Юпитер был подростком, а Бахус - некрасивым мужчиной в очках (наверное, потому, что я
не взял своих собственных). Твое прошлое составлено из странностей, запутанных и
сумасшедших; и я любил эту бесконечную игру на выживание.
Ой-ой, я же стою прямо у регистрационного окна, загораживаю проход. Простите, дамы, а можно
ли мне, раз я уже занял тут место, кое-что узнать? У вас работал доктор Спирс, я бы так хотел с
ним повидаться, я его пациент, да вот мне сказали, что он больше тут не служит. Ну что же вы,
неужели вы мне не доверяете, дамы? Ничего, я подожду, пока вы поищете его старое дело. Ага. А-
а-ага. Что-что Вы говорите, какая улица?.. Ой, тут недалеко, прекрасно. Дом двадцать шесть,
квартира восемь, дом двадцать шесть, квартира восемь, запомнил-запомнил. Спасибо, милые
дамы!
Микрорайон, где проживал Уильям Т. Спирс, сразу оттолкнул меня своей развязной
недружелюбностью, свойственной почти каждым модным новостройкам. Почти вплотную
примыкала к вычурно-кислотным жилищам скромная и дорогая клиника доктора Спирса, но дом
двадцать шесть отстоял чуть дальше от нее. Он был зеленый, как крыша моего собственного
логова, но точно не ветхий, как она. Я полагал, что и мой кровный квартал лежал тут неподалеку.
Внутренний вид идеально подходил под внешний: убранный подъезд, полированные лестницы,
быстроходный лифт и злобная седая мопсиха, не "пущающая" никаких вандалов. Удача
улыбнулась мне чисто случайно: что-то неожиданно для консьержки разбилось где-то в области
ее личной каморки, и она метнулась туда, наказав мне проваливать. Я и провалил, только немного
в противном направлении.
Я позвонил в сиящую лоском дверь восьмой квартиры, что на первом этаже. Еще раз. Ну еще раз.
Не слышат, что ли, или дома отсутствуют? Я упорно трезвонил, пока кто-то не схватил меня за
плечо, но без силы, а, скорее, со слабым интересом.
- Простите, мистер, Вы ко мне?
Уильям Т. Спирс немного не понял моего оскала вместо устного отзыва. Ясное дело, я для него
наверняка с самого момента выписки лопнул, как мыльный пузырь, с глухим прозрачным
хлопком.
- Да-да, к Вам, доктор Спирс. Вы же меня забыли, не так ли?
- А Вы, собственно, кто, и почему Вы так держите себя?
- Позвольте сначала зайти. Это не подъездный разговор.
Спирс решил, что я ему угрожаю, и заявил, что вызовет охрану, если я не прекращу домогательств.
Тогда я всучил ему больничные карты.
- Что это? - еще больше озадачился он. - Я больше не служу в городском госпитале номер один-
четыре-один-два.
- Но Вы ведь не позабыли времени своей службы, я надеюсь, - сказал я, потирая влажные руки.
- Михаэлис. Хм, у меня было так много пациентов, что я...
- Быть может, все-таки Вы откроете?
Квартира Спирса соответствовала ее хозяину: педантично чистая, несмотря на семейное
положение Уильяма, ничем не украшенная, кроме квадратного зеркала в коридоре, и весьма
холодная.
- Что ж, я открыл, а теперь объясните, Михаэлис, чего Вы просите от меня, - немедленно сказал
мне в спину Уильям.
- А Вы нетерпеливы, - оскорбленно заметил я, вальяжно входя в уличной обуви в офисного вида
гостиную.
- Конечно, не каждый день ко мне вламываются едва знакомые люди. Я все равно не понимаю,
зачем Вы притащили карты.
Я заломил волнообразные листы карт на главных страницах. Спирс заглянул в них и по-прежнему
не изменился в лице.
- Хорошо, я дополню, - еле сдерживаясь, продолжил я. - Здесь записано о ВИЧ-положительном
статусе как меня, так и моего племянника. Мы лежали с огнестрельными ранениями. Я бы хотел
поинтересоваться, почему Вы, мой лечащий врач, мне об этом не сообщили.
- Ах, маленький мальчик в очках, - Наконец до Уильяма дошло. - Он к Вам очень смело на кровать
забирался еще.
- Как чудно, что мы друг друга поняли. А теперь Вы мне ответите?
Высокая керамическая кружка с кофе, стоящая с утра на безвкусном столе, походящем на
операционный, была единственной беспорядочной деталью стройного интерьера квартиры
Спирса. Хозяин взял ее, отпил и уставился на медленное успокоение жидкости.
- В любом случае Вы бы обязательно все знали, но все было решено до Вас, - сказал он, не
поднимая на меня гордых глаз.
Меня переполняло восхищенным гневом:
- Что такое могло быть решено, что Вы обошли клятву Гиппократа?
- Я всего лишь выполнил наказ Вашего племянника.
Ну уж нет, всего этого было уже чересчур. Чаша моего терпения почти выкипела.
- И В-вы просто так взяли и... послушались ребенка?.. - пролепетал я.
- Не просто так, естественно, - Этой равнодушностью в самом деле можно было убивать. -
Помните серебристое платье?
- Да выражайтесь Вы четче! Для чего Вам вообще какое-то платье?
- Мне, конечно, оно незачем, а для передвижного детского театра это просто драгоценность. Мы
обо всем договорились, я продал платье и всю прилагающуюся к нему дребедень, деньги забрал
себе да еще получил около половины этой суммы сверху, - пояснил Уильям и после секундной
паузы добавил: - А Вы деньги в своем кошельке что, никогда не считаете?
Постоянные тайны, вплетенные в случайную дальность; как же они надоедают. Ничего, кроме
стола и серой кофейной кружки, из этой комнаты у меня в воображении не закрепилось.
Неприятный элитный уголок расплывался; и меня бы понесло обратно, если бы не последний
вопрос:
- Зачем ему это понадобилось?
Мне ответили брезгливо:
- Я не вдавался в ваши личные дела. Он сказал что-то наподобие "узнать такую новость от
близкого человека будет легче" и пообещал самостоятельно Вам рассказать. Больше я ничего не
знаю.
Я выдвинулся из-за тесного стола и немного постоял над Уильямом. Он так же делал вид, что ему
любопытно разглядывать течение кофе вдоль стенок.
- Радуйтесь: теперь я ухожу, - бросил я сверху вниз.
- Дверь там.
- Как жаль, что в нашем мире осталось так мало порядочных людей.
Я вышел в коридор и чуточку задержался у зеркала. Причесаться мне, наверное, не мешало бы.
- Кто бы говорил, - вставил последнее слово Спирс.
Я как робот дошел назад до клиники, особо не вдаваясь в детали моего похода. Время в больнице
текло по-обыкновенному. Мой заросший тощий доктор загораживал своей тушей младенческую
Цереру, трепал черноволосую куклу и обсуждал что-то с очень молодой сестрой в плоской обуви.
Я словно расслышал какой-то номер: первая цифра четыре. Затем они укатили на лифте на шестой
этаж, а меня повело пешком на четвертый.
Выключенная мечта беспорядочной молодости: педиатрия. Сколько цветных игрушек и скучных
серых дверей! Взрослые мужчины, околачивающиеся поблизости детей, вызывают проверенное
недоверие. Славная бабулька в вязаном чепце (на дворе стоял жаркий август) повалила
тяжеленные пакеты и спросила обращенную группу младшеклассников:
- Хотите книги? Красивые, занимательные, с картинками.
- Хоти-и-им!
- Называйте числа от одного до ста; какое назовете - такую книгу и получите.
- Один!
- Девять!
- Семьсьсемь!
- Тридцать!
- Восемь!
- Десять!
Оставшиеся прокричали, похоже, четырнадцать и двенадцать, только я протащился дальше и
расслышал это не так точно. Медсестра. Точно-точно, это ее взбудораженные глаза я видел в
холле; вон и кукла у нее та, что держал доктор. Номер четыреста четыре. Уходи-уходи!!!
Убежала, будто испугалась моего потока телепатии. Мое осторожное шарканье не привлекло
никого. Поэтому вошел я почти умиротворенно, никого не опасаясь, но сию секунду же отделил
свой нетронутый мир затвором двери.
Палата была залита таким гладким синим светом, что никакая солнечная желтизна не смела
вторгаться сквозь неприступные жалюзи. Мой костлявый Сиэль по-прежнему беспробудно спал.
Ему перемотали бинтами половину лица, уши и ладони; правая чуть неодинаково укорочена
(заражение лишь чудом не проникло во всю руку). Он не знал, что я не зациклился на длительном
созерцании, а прямиком ринулся к его постели. Что я голодно хныкал и стонал, уткнувшись лицом
в воротник больничной рубахи. Что был слишком одержим, чтобы не поцеловать его. Он и не
подразумевал, что его опять принимались обследовать, орудуя языком и губами, пользуясь этой
беззащитностью. Игла внутри колола и требовала больше, больше, больше; но я все-таки заставил
себя угомониться. Все чрезмерно: и наши болезни, и наши страдания; и мне придется сильнее
сдерживать себя, ежели я не хочу в каком-то припадке сброситься с многоэтажки, связанный
одними цепями с Сиэлем. Я положил ладонь на лоб мальчишке; и неподалеку разговорился сотни
раз упомянутый врач, и зашагал сюда; и я схоронился за ширмой, дабы он меня не обнаружил и
не выставил с позором. Врач болтал по мобильному телефону, доказывая что-то собеседнице по
имени Элис, глянул мельком на капельницу, на окно, на кардиомонитор; и пока он изучал через
стекло ветки вяза и пичужек на них, я по-тихому перебежал вон, на прощание коснувшись изгиба
колена под легчайшим одеялом. Такова вот судьба моя - ускользать и скрываться.
Я отправился наружу, опять-таки не прибегнув к помощи лифта, и очутился в скудном и скучном
дворике, где уличный воздух поддерживал бы меня. Поначалу подумал выпросить у кого-нибудь
закурить, но потом отбросил это. Непредвиденно на меня сбоку налетела уже встретившаяся мне
бодрая медсестра с ярко-желтыми кудрями и тонким голосом. Не дав мне вымолвить ни слова,
она затараторила о чем-то очень веском.
Итак, мне донесли о моем пойманном двойнике, белом боге-машине. Частично этот рассказ
напоминал мне досаждающую историю Грелля Сатклиффа; только того звали Эш Ландерс, его
секта была более зациклена на религии; одураченные им и его сестрой Анжелой люди обычно
материальных пожертвований не несли, но все они страдали одной и той же слуховой иллюзией:
уничтожить скверну, уничтожить бесполезность... Не каждый позволял полоскать себе мозги
чересчур долгое время; например, капризная беспризорница Виктория, кукла-кукловод Дорсель и
умалишенный человек-собака оправились от вдалбливания этого бреда о скверне, но
садомазохистские традиции, регулярно практикуемые в секте, забрали собой в нормальную
будничную практику. Также новый оборот приняло заброшенное четырехлетнее дело о поджоге
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |