http://ficbook.net/readfic/3088790 7 страница

- Я не хотел, чтобы так… хен… Посмотри на меня! Какой я… ничтожный.– Задыхаясь, захлебываясь, забивая ржавыми гвоздями свою самоуверенность и непроницаемость все глубже и дальше. – Я просто…

Лухан зажмурился.

- Тшшш. – Заставляя его замолчать. – Нет, ты…Ты красивый, Сехун. Ты красивый.

И он держал парня, пока он кутался в его объятиях и распахивал душу, пока позволял нервам рваться, а рукам греться о его тепло, держаться за его руки, которые не отпустят, не бросят, не предадут. И позволял нежно гладить себя по вздымающейся спине и обвивать шею. Позволял губам кривится, а ресницам снова влажно слипаться меж собой, смаргивая искажающую пелену мягким серым хлопком.

И пока за окном снежинки ровным, белоснежным одеялом накрывали улицы слой за слоем, опускаясь на столбы фонарей и крыши домов, Лухан целовал влажные щеки Сехуна, еще и еще, даже не заметив, как перешел на губы.

Горькие от боли и соленые от слез. И как сам почувствовал нужду держаться за него так долго, как сможет, потому что иначе тоже упадет. И разобьется.

Осушая мокрые дорожки, расчесывая волосы пальцами и выбирая оттуда снег, успокаивая сердцебиение шепотом. И вбирая в себя эту печаль, обжигая собственные легкие. Как дротики дартса вбивая во внутренности шипы, что обычно протыкают насквозь. Как это тяжело – чувствовать отчаяние любимого человека в своих ладонях, что разбился, словно стекло, и оцарапал тебя. Не дать ему задыхаться, захлебнуться, словно отпустить руку над шипящей пеной, и увидеть, как она скрылась в глубине. Потому что тогда это будет твоя ошибка, и ты будешь метаться вдоль берега, наблюдая за догоранием заката и молить свет вернутся, с ним. Держать в руках, чего бы это не стоило.

- Только не уходи, хен. Не оставляй меня в темноте. – Выдохнул Сехун, точно нанося этот шепот на шею Лухана, как след, как свой отпечаток.

- Не оставлю. – Уверенно произнес Лухан, зарываясь лицом в мягкую ахрому, чувствуя скреб наждачки по стенкам горла.

Он не чувствовал, как медленно поднялся с места, увлекая Сехуна за собой, и как попятился назад, не разжимая втиснутых в мокрую кожу пальцев. Опустил младшего на прохладную поверхность кровати, слыша легкий вздох и дрожь оголенных плеч, с которых соскользнула куртка.

- Лухан…

- Не бойся.

- Но я…

- Поверь мне.

И старший не позволил Сехуну возразить, целуя его так крепко, чтобы нельзя было почувствовать, как с груди вздымается футболка и соскальзывают на пол джинсы. А Сехун зажмурился, решая, что если им суждено прощаться на пересечении боли и наслаждения, он уверенно шагнет вперед. Он сделает все, чтобы это стало его частью.

Горячее дыхание согревало прохладные плечи и тонкими струйками, точно как дым, скользили вниз, к животу, только в отличии от сигарет, это было живое, теплое. И чуть ниже, там, где кончается его совесть и сталкивается с пороком, у Сехуна по одному начали развязываться узлы, с каждой петлей заставляя шумно выдыхать и сжимать пальцы на чужой спине. Впиваться ногтями, ругая себя, ведь его кожа тонкая, и виновато опускать голову, и прижиматься переносицей к ключицам. Но Лухан приподнимал острый подбородок, желая смотреть в его глаза, до самого конца, до самой последней слезы, которые соберет губами и пальцами. Под его руками все трепетало, так, что любой бы отстранился, боясь сломать, но Лухан знал, как обращаться с холодом. Ведь это был Сехун.

Тот Сехун, который раздражал его эсэмэсками, заставляя биться головой о стену, который сжигал чужие фотографии и красиво курил, который тянул сквозь решетчатый забор и проводил рукой вдоль носа, и сидел на балконе, и чихал от дождя, и замораживал, и так бессовестно влюблял. Этот Сехун сейчас вился у Лухана под телом, как пойманное, несчастное существо, молившее о пощаде. Этот Сехун сейчас скребся о его лопатки и скользил коленями вверх, и шумно вздыхал вздрагивал.

Лухан ласкал измученное тело, не знающее любовных прикосновений, старался каждым движением убеждать Сехуна, что он прекрасен, шепча об этом во впадинку живота и пробегаясь по мурашкам на груди. Выдыхал его имя и прибавлял красиво. И это действительно было так.

Умоляюще извиваясь под руками парня, младший прикусывал губу, смаргивая слезы, и прижимался к Лухану, просящее выгибаясь и постанывая.

А Лухан прогуливался языком по сливочным бедрам, чувствуя, как Сехун судорожно вцепился в его волосы, как задрожали его колени. И был вынужден подняться вверх, прижимая палец к губам, которые тут же его обхватили, и предупреждающе опустить руку на живот, и поднять глаза, чтобы убедиться, что Сехун не боится, не жалеет.

Но юноша изнывающе бормотал: «Пожалуйста, хен», и когда старший полностью погрузился в него, отчаянно вскрикнул, цепляясь пальцами за края простыни и опрокидываясь на мокрую подушку. Протянул длинные ноги, позволяя Лухану забросить его на поясницу. Растворяясь, как сахарная вата на языке в успокаивающих поцелуях и пряча влажные щеки в лесенке тонких ребер.

В бледной дорожке лунного света, скользнувших на их кровать блестели капельки пота в яремной впадинке и выемках ключиц. Черный графит рассыпался по подушке и облепил горячий лоб, покрывшийся испариной, и он был красив, так красив в этот момент. Словно блестящий в небесной вышине Орионс мерцающей линией Сириуса на конце и такими хрупкими гранями.

И это было важно, это было так чертовски важно слышать глухие стуки сквозь кожу и провожать пальцем кровь по выпирающей вене. Заставлять ее пульсировать. И перехватывать руки с бедер, и раздражать нервы, и заставлять поднимать глаза. Не видеть, но чувствовать, и желать. Смахивать простыню вниз, потому что она не спасала, и подушки, потому что они уже насквозь промокли. Продолжать шептать. И отгонять прочь темноту, чтобы не пугала. Сехун только теперь только тихо всхлипывал, вжимаясь в Лухана, ведь это было так важно, и стоило так дорого, и проходило слишком быстро. Он не мог заставить себя что-либо сказать, потому что тогда они будут погибать вдвоем. Лухан ведь представлял, что они еще так много раз заснут и проснуться вместе, и он еще много раз вот так вот опустит свою ладонь на его живот, и прижмет ноги к бокам, и простонит имя в два слога. Сехун погибал в одиночку, потому что знал правду.

А Лухан не знал, почему младший не мог перестать дрожать.

И он крепко держал его в своих объятиях, пока небо плакало, орошая землю замерзшими слезами, и потом, когда горизонт начал кровоточить.

13. (заключительная)

В квартире неожиданно врубили отопление раньше на полтора месяца, но в ней стало невыносимо холодно. Сразу с после того, как Лухан проснулся в своей постели в 8:22 и обнаружил, что рядом никого нет. Лишь краешек одеяла до сих пор немножко пах хвоей и лавандой, и смешанным ароматом их кожи. Немного свежести порошка и мокрота не высохших слез. Лухан провел рукой по пустому месту, по тому, где должен был лежать Сехун, повернувшись к нему спиной, которой очень опасно касаться. И на которую тяжело смотреть. Лухан бы тогда подвинулся ближе и просто спрятал лицо в темных волосах склонившейся набок головы и запутался в собственных мыслях. Он бы не беспокоил младшего, давая себе возможность увидеть, как он спит. Как бы он этого хотел. Но все было так, как было, и ладонь только проваливалась в белую ткань. И о распахнутое окно билась занавеска, раздражающе привлекая внимание. За ним только начинало светлеть успокоившееся небо. И Лухан пустым взглядом смотрел на такого же цвета стену. Долго не вставал, мазохически замерзая. Не помнил, как оказался в школе, чьи коридоры тоже стали темнее.

Выпотрошенный, вывернутый и выжатый он пытался не исчезнуть. Не раствориться в себе, потому что тогда было бы легче. Приходилось сражаться. И упорно держать глаза распахнутыми. Они уже давно были сухи и пусты. Как и всякое его движение. Чонин ничего не говорил, а если и говорил, то парень не слышал. Только проводил пальцами по гладким карандашам и считал линии от ручек. Звонок. Собрать вещи в сумку, застегнуть молнию, выйти в коридор, зайти в другой класс, достать нужный учебник. Звонок. Встать с места. Ничего лишнего. Внутри не щипало, не жгло, не разрывалось. Пустовало. А отсутствие каких-либо ощущений – намного больнее. Потому что в ином случае ты хотя бы знаешь, что жив. Что способен что-то чувствовать. Сейчас Лухан сомневался.

Он не видел его, хотя очень хотел. Не потому что у парня было, что сказать, а потому что он просто желал уткнуться в широкую грудь и схватить за запястья, и молчать. Дать времени сделать все самому.

Но Сехун не появлялся в школе.

Долго.

Он не мелькал в коридорах, не ходил вместе со своим классом, не заглядывал в буфет, не сидел на спортивной площадке, не курил за углом. Его не было. Его действительно не было.

Лухан заглядывал к его одноклассникам, а те жали плечами, и тогда он спешил к учителям, которые тоже качали головой. «Может, он заболел?» - Лухана едва не вывернуло. Жгучая агония единожды прокатилась внутри горящим колесом. Хотелось развернуться и крикнуть: «Да! Он болен! Он ужасно болен из-за вас, кретинов и ублюдков, которые только и способны на издевательства и глумление над слабыми! Он, черт возьми, болен!»

Так продолжалось долго, и Лухан думал, что завучи до сих пор ничего не знают. Если бы он снова заглянул в кабинет директора, то услышал бы, как он задумчиво сказал коллегам, поправив очки: «Тот мальчик, помните?.. Да, забрал документы. Жаль…»

ЧанЕль с Бэкхеном недавно вернулись в их общую квартиру за прилежное поведение и хорошую учебу. Лухан практически не заметил возобновившегося хлама и пару лишних кружек в раковине, и вставшие на место щетки, и крошки на диване.

Если бы у него не было седьмого урока, и он вернулся домой раньше, то смог бы увидеть, как Чан случайно опустил руку в проем дивана и наткнулся пальцами на острый угол. Вытянул на свет покрывшийся пылью черно-белый фотоальбом и удивленно пролистал мягкие страницы с пустыми вкладками.

- Бэк, смотри что я нашел! – он бы услышал.

И он бы тоже услышал, как в этот же момент кто-то позвонил в дверной звонок, и ЧанЕль, ворча на хена, который до сих пор не вышел из душа, поплелся в прихожую, держа в руках найденное. И увидел бы, как ЧанЕль распахивает дверь и сначала удивленно пялиться в подъездную стену, а потом опускает взгляд и видит большую, белую собаку, тихо сидевшую на входном коврике.

- А ты тут откуда взялся, пушистый? – ЧанЕль потрепал пса по голове и заметил на черном ошейнике поблескивающую надпись: «Чайка». – Какой идиот так называет собаку?

Если бы… Но в это время он только шатался вдоль лестницы, пропуская вперед спешащих учеников и задевая плечом несущихся вниз младшеклассников.

К Лухану подошел одноклассник и остановил жестом руки. Парень поднял на него безразличный взгляд и уже потянулся к сумке за тетрадкой с домашней работой, но тот покачал головой.

- Нет, я не поэтому. Тебе кое-что просили передать. – Он протянул Лухану свернутый конверт.

Ничего не понимая, юноша принял его и начал бормотать всякие вопросы кто, зачем и когда, но парень уже скрылся на третьем этаже, оставив его с этим белым посланием.

Стоит ли говорить, что Лухан даже не догадывался, что там может быть? Даже видел в этом какой-то подвох, будто это проделки Чана с Бэком, или может, шутка Чонина, что весь день молчал?

Нет, он не знал. До последнего момента, пока не развернул исписанный лист, он не знал. В некоторых местах виднелись высохшие впадинки и кое-где расплылись чернила.

«Забавно, я привык просыпаться один, в холоде, что тем утром даже испугался твоих теплых рук на животе. Ты положил голову мне на грудь и дышал в плечо. Мне почудилось, что время остановилось. Такое бывает, правда? Застыло на 6:31, как показывали твои часы на тумбочке. Вот бы так и было. Стало светло, и мне пришлось уйти. Хотя хотелось еще поглядеть на твои подрагивающие ресницы и тусклый свет на щеках. От него веснушки твои бледнее стали. И родинки слегка потускнели. На животе у тебя их пять, вразброс, и это первый рисунок. Похожий на бабочку. Второй на спине, чуть ниже левой лопатки, такая аккуратная трапеция. Третий в районе правого колена с внутренней стороны, но я не смог распознать узор. Но они все до единой красивые. Когда я встал, ты недовольно зашарил руками по простыне, что пришлось подкладывать подушку, чтобы не проснулся. И долго стоял у стены, не решаясь разбудить тебя, хен, ты же так крепко спишь. Пришлось убежать. Жаль, что я так и не услышал твой смех, но напоследок понюхал волосы. Немножко тепло стало, и легче. Знаешь, ты свешиваешь одну пятку и засовываешь руку в наволочку.

Мне жаль, что тебе пришлось получать это письмо таким образом, из чужих рук, в школе, которую я ненавижу, и которую так любишь ты. Мне, наверно, следовало сказать тебе все в лицо, в глаза, но разве я смог бы тогда уйти? Развернуться, оставить тебя за спиной? Ты ведь схватил бы меня за руку так по-свойски и не отпустил. Вцепился бы, как ребенок. Я знаю. Поэтому и поступаю как эгоист. Ведь сам бы не сумел произнести все вслух, а потом выдержать твой взгляд. Я не такой сильный. Точнее, я просто слабак.

Мы уезжаем, хен. В Керён, что в Чхунчхон-Намдо. Там холоднее и все помешаны на керамике. Там живет дядя, который позвал брата к себе, обещая лучшую работу. А мне военную школу. Все планировалось давно, а я просто молчал. Ты же тогда бы не отпустил. А должен, потому что я бесполезный. Потому что тебе нужен кто-то, кто лучше, кто-то, кто не разбит. Кто не будет тянуть тебя вниз, и заполнять твои легкие дымом, и заставлять переживать и раздражать нечетными цифрами.

Я обещаю искать больше желтого, хен! Во всем. Вот сейчас, например, за окном гуляет девочка в желтом платье. Красивая такая, улыбается. Я помню, какая твоя улыбка – как связка воздушных шариков и корзинка клубники. И на вкус такая же.

Знаешь, Керён стоит на холмах, и я обещаю, что буду выбегать на улицу, за дома, и кричать солнцу самые сокровенные желания, и я уверен, что они сбудутся. Ты научил меня верить.

Обещаю больше улыбаться, потому что это самое важное.

И клянусь, что однажды дотянусь до облаков.

Прости меня, хен. Прости за то, что так оцарапал тебя. Что заставил переживать и беспокоится, и что ввалился к тебе в квартиру, и так легко рассыпался у тебя в руках. Я не хочу быть беспомощным и жалким, каким ты меня видел.

Спасибо, хен. Спасибо за конфеты, за мороженое из снега и бегущую луну, и Вселенную в глазах. За все твои «Бесит», в которых слышал «Люблю». Мне так важно было это слышать.

Загляни в нижний ящик в пятом кабинете, синяя папка с твоими работами по экономике. Это тебе. На память.

И прошу, не ходи в клубы, не пей на ночь кофе и не спи в кресле. Не кусай пальцы и не чеши царапины. Их может оказаться слишком много.

Ты же знаешь, что я люблю тебя, хен? Я люблю тебя, и я хочу шептать это в твои ладони, и целовать этим твою макушку и прятать это в твоих губах. И мне жаль, что так получилось. Что за два месяца до переезда я увидел парня с мандариновыми волосами, а у него как назло выпала флешка, а друг оказался любителем приключений, а у меня дрянная сила воли. Так бывает, да? Так хреново бывает… Быстро, мало и глупо. Не хочу писать это противное "прощай", так что хен... не до встречи. Просто не до встречи».

Он смутно помнил, как белый лист покачивающимся парашютиком опустился к его ступням. И как он рывком соскочил с подоконника и кинулся в коридор. Как забежал в пятый кабинет, вытряхнул нижний ящик, прислонился к холодному бетону бежевой стены и опустился на пол. И долго сидел, сжимая в онемевших пальцах небольшую фотографию – на ней он сам, несется вниз по склону, раскинув в стороны руки. Куртка чуть съехала с правого плеча, на подошве поднятой ступни видятся зеленые разводы от холмистой травы, а заходящее солнце бросает последние золотые всполохи огненным отраженьем на рыжую макушку. И даже со спины видно, что он смеется.

В самом краешке левого угла косо выведено черным маркером:

«Они нужны, чтобы помнить. Но есть такие мгновенья, которые навсегда. Как этот. И ты, хен, сохрани его. Пожалуйста.»

Не забудьте оставить свой отзыв: http://ficbook.net/readfic/3088790

Дата добавления: 2015-11-04