Но каждый из них искал себе жену. А эта роль меня совершенно не интересовала.
Годы в Париже пролетели слишком быстро. Тридцать первого декабря 1954 года я, в компании Изабель Ван Арнсдеил и прочих распутников из «Геральд трибюн», стояла на балконе с видом на авеню Георга Пятого. Когда взревели клаксоны автомобилей и праздничный фейерверк озарил ночное зимнее небо, я повернулась к Изабель и, подняв бокал шампанского, сказала:
За мой последний год в Париже.
Хватит пороть чушь, — осадила она меня.
Это не чушь, это правда. Через год, в это же время, я хочу быть на пути в Штаты.
Но ты здесь шикарно устроилась.
А то я не знаю!
Тогда какого черта все это бросать?
Потому что я не профессиональный экспат. Потому что я скучаю по бейсболу, по рогаликам, по «Барни Гринграсс» и «Гитлитц», скучаю по душу, который работает, по бакалейным магазинам, которые доставляют продукты на дом, скучаю по речи на родном языке и…
По нему?
Ни в коем случае.
Обещаешь?
Когда в последний раз ты слышала, чтобы я говорила о нем?
Не помню.
Вот видишь.
Ну а когда ты намерена совершить глупость — и снова влюбиться?
Постой-ка: не ты ли убеждала меня в том, что единственный способ выжить — это никогдане влюбляться?
Господи, неужели ты думаешь, будто я рассчитываю на то, что кто-нибудь последует этому совету?
Дело в том, что я как раз и следовала ему. Правда, не намеренно. Скорее потому, что после Джека никому из мужчин не удалось зажечь во мне это странное, сумасшедшее, опасное… как бы это назвать? Желание? Экстаз? Страсть? Умопомрачение? Глупость? Мечту?
Теперь я знала кое-что еще: я не могла быть с ним, но я не могла и забыть его. Может, время притупило боль — но, как любой анестетик, не залечило рану. Я все ждала, что придет тот день, когда я проснусь и не вспомню про Джека. Но это утро пока не наступило. Я всерьез забеспокоилась: а что, если я никогда не смогу пережить эту утрату? Что, если боль не уйдет? Что, если она станет управлять моей жизнью?
Когда я поделилась своими страхами с Изабель, она лишь рассмеялась.
Дорогая, потери — неотъемлемая составляющая жизни. В каком-то смысле, с'еst notre destin [74]. Да, есть вещи, которые невозможно пережить. Но что в этом плохого?
Это так больно…
Но жить вообщебольно… n'еst-ce pas [75]?
Да оставь ты свою экзистенциальную демагогию, Изабель.
Обещаю тебе: как только ты смиришься с тем, что не сможешь пережить это… сразу успокоишься.
С этой мыслью я и прожила следующие двенадцать месяцев — крутила короткий роман с джазменом-датчанином, писала еженедельную колонку, проводила долгие вечера в «Синематек франсэз» и (если позволяла погода) каждое утро читала по часу на лавочке в Люксембургском саду, отметила свой тридцать третий день рождения заявлением об уходе из газеты, написала Джоэлу Эбертсу о том, чтобы освободили мою квартиру к тридцать первому декабря 1955 года. Потому что я возвращаюсь домой.
И десятого января 1956 года я снова спускалась с трапа «Коринтии» на причал 76. Меня встречал Джоэл Эбертс.
Ты нисколько не постарел, адвокат, — сказала я, расцеловав его. — В чем твой секрет?
Не вылезаю из судов. Но, послушай, ты тоже замечательно выглядишь.
Только старше.
Я бы сказал, «весьма элегантно».
Это синоним слова «старше».
Мы взяли такси и поехали ко мне. Как я и просила, он договорился с мастерами, чтобы сделали ремонт после отъезда квартирантов. В квартире еще пахло скипидаром и свежей краской, но беленые стены радостно контрастировали с хмурым январским утром.
Только сумасшедшему взбредет в голову возвращаться в Нью-Йорк в разгар зимы, — сказал Джоэл.
Мне нравится пасмурное уныние.
Ты, должно быть, была русской в прошлой жизни.
Я просто из тех, кто привык к сумеркам.
Какую чушь ты несешь. Ты выжила и вышла победительницей, детка. Причем без потерь. Если мне не веришь, посмотри банковские выписки, я оставил их в папке на кухонном столе. Ты не потратила ни цента своего капитала, пока жила во Франции. И арендаторы прилично пополнили твой счет. К тому же твой биржевой брокер оказался смышленым парнем Ему удалось процентов на тридцать увеличить и первоначальный траст, и страховые за Эрика. Так что, если ты не хочешь работать в ближайшее десятилетие…
Работа — это то, без чего я не могу обойтись, — сказала я.
Согласен. Но знай — с финансами у тебя все в порядке.
А что здесь? — спросила я, пнув ногой картонную коробку, стоявшую у дивана.
Это твоя почта, что скопилась за эти годы. Вчера привез ее сюда.
Но ты ведь пересылал мне все, кроме…
Верно. Это его письма.
Я же просила тебя выбросить их.
Я решил, что хуже не будет, если я сохраню их до твоего возвращения… на всякий случаи, вдруг ты решишь, что все-таки хочешь прочесть.
Я не хочу их читать.
Что ж, в твоем доме мусор вывозят раз в день, так что можешь выбросить, когда захочешь.
Больше никаких вестей от Джека или его сестры?
Нет. А у тебя?
Я не рассказывала Джоэлу о своем ответе на письмо Мег. Не собиралась этого делать и сейчас.
Ничего.
Должно быть, он понял намек. Как бы то ни было, все это уже история. Как и Джо Маккарти. Скажу тебе честно: я не оголтелый патриот, но в тот день пятьдесят четвертого года, когда Сенат осудил этого негодяя, подумал: в отличие от многих других, эта страна умеет признавать свои ошибки.
Жаль только, что они не осудили его тремя годами раньше.
Я знаю. Твой брат был великим человеком.
Нет, он просто был хорошим человеком. Слишком хорошим. Будь он другим, был бы сейчас жив. И это самое тяжелое в моем возвращении на Манхэттен — знать, что каждый раз, когда я буду проходить мимо «Ансонии» или Хемпшир-Хауса…
Не сомневаюсь, что и спустя четыре года рана всё еще болит.
Потеря брата — это боль на всю жизнь.
А потеря Джека?
Я пожала плечами:
Древняя история.
Он внимательно вгляделся в мое лицо. Мне стало интересно, заметил ли он, что я лгу.
Ну тебе виднее, — сказал он.
Я поскорее сменила тему.
Как ты посмотришь, если я приглашу тебя на ланч в «Гитлитц»? — предложила я. — Пять лет я тосковала по пастрами на ржаном хлебе и сельдерейной содовой.
Это потому, что французы ничего не понимают в еде.
Я подняла с пола коробку с письмами Джека. Мы вышли из квартиры. На улице я зашвырнула коробку в фургон мусоровоза, который как раз освобождал баки возле нашего дома. В глазах Джоэла промелькнуло неодобрение, но он промолчал. Когда коробка исчезла в мусорных недрах, я мысленно спросила себя: зачем ты это сделала?Но заставила совесть замолчать, взяла Джоэла под руку и сказала:
Пойдем поедим.
«Гитлитц» не изменился за годы моего отсутствия. Точно так же, как и Верхний Вест-Сайд. Я вернулась в манхэттенскую жизнь с легкостью. Мучительная адаптация, которая меня пугала, так и не началась. Я навещала старых друзей. Ходила на бродвейские шоу, по пятницам на дневные концерты в филармонию, иногда посещала Метрополитен-опера. Я снова стала завсегдатаем музеев Метрополитен и Фрика, публичной библиотеки на 42-й улице, кинотеатров по соседству с моим домом. И раз в две недели сочиняла «Письмо из Нью-Йорка», которое отправляла — через «Вестерн Юнион» — в парижский офис «Геральд трибюн». Эту колонку подарил мне на прощание Морт Гудман:
Если я не могу уговорить тебя остаться и писать для меня в Париже, придется заставить тебя писать для меня из Нью-Йорка.
Так что теперь я была зарубежным корреспондентом. Только страна, о которой я писала, была моей родиной.
«За те четыре года, что я слонялась по рю Кассет(написала я в колонке за 20 марта 1956 года), с американцами произошла удивительная метаморфоза: после долгих лет Великой депрессии и режима строгой экономии в военное время они вдруг проснулись и обнаружили, что живут в обществе изобилия. И впервые со времен бурных двадцатых их охватила потребительская лихорадка. Только, в отличие от гедонистических двадцатых, в нынешнюю, эйзенхауэровскую, эпоху самое главное — домашний очаг: островок счастья, изобилия, набожности, с двумя машинами в гараж, новеньким холодильником „Амана" на кухне, телевизором „Филко" в гостиной, подпиской на „Ридерз дайджест" и молитвой перед „телеужином"[76]. Что? Вы, экспаты, не слышали о „телеужине"? Что ж, пока вы высмеивали примитивную американскую кухню…»
Из-за этой колонки (которую я написала, пребывая в менкенианских [77]настроениях) мой телефон разрывался от звонков несколько дней подряд. Дело в том, что она задела чувства парижского корреспондента крайне консервативной газеты «Сан-Франциско кроникл», и он обильно цитировал ее в своей статье об антиамериканском мусоре, который печатается в столь респектабельном издании, как «Пэрис геральд трибюн». Не успела я опомниться, как по мне снова прошелся Уолтер Винчелл:
«Новость дня: Сара Смайт, некогда упражнявшаяся в остроумии на страницах журнала „Суббота/Воскресенье" и в недавнем прошлом профессиональный „американец в Париже", снова в „Большом яблоке"… и опять будоражит публику. Как донесла разведка, она стряпает колонку, где высмеивает Наш Образ Жизни на потеху озлобленным экспатам, что предпочитают торчать за океаном. Мисс Смайт на заметку: если вам здесь не нравится, почему бы не перебраться в Москву?»
Четыре года назад после такого пасквиля Винчелла можно было и не мечтать о продолжении журналистской карьеры. Как же изменились времена — сейчас мне звонили редакторы многих изданий, знакомые еще с конца сороковых — начала пятидесятых, наперебой приглашая на ланч, чтобы обсудить перспективы дальнейшей работы.
Но если верить Винчеллу, — сказала я Имоджин Вудс, моему бывшему редактору в «Субботе/Воскресенье» (теперь она была вторым лицом в журнале «Харперз»), — я все та же Эмма Гольдман [78]с 77-й улицы.
Дорогая, — ответила Имоджин, ковыряясь в кобб-салате и одновременно показывая официанту, чтобы принесли еще выпивки, — Уолтер Винчелл — вчерашний день. На самом деле ты должна радоваться, что он снова сделал выпад в твой адрес. Потому что я, по крайней мере, узнала, что ты вернулась в Нью-Йорк.
Я удивилась твоему звонку, — осторожно вставила я.
Я очень рада, что ты согласилась встретиться. Потому что… я буду предельно честна… мне было стыдно за себя, когда журнал так обошелся с тобой. Мне нужно было биться за тебя. Или настоять на том, чтобы кто-то другой принес тебе неприятную новость. Но мне было страшно. Я боялась потерять свою жалкую работенку. И я ненавидела себя за эту трусость. Но все равно продолжала работать на них. И это навсегда останется тяжким грузом на моей совести.
Не надо винить себя.
Все равно буду. Когда я прочитала о смерти твоего брата…
Я перебила ее, прежде чем она успела сказать еще хоть слово.
Всё, мы сейчас здесь. И мы общаемся. Остальное не имеет значения.
К концу этого ланча я была новым кинокритиком журнала «Харперз». А дома продолжал трезвонить телефон. Литературный редактор «Нью-Йорк таймс» предложил мне работу рецензента. Так же, как и его коллега из «Нью рипаблик». Выпускающий редактор «Космополитен» предложила встретиться за ланчем, ей не терпелось реанимировать мою колонку «Будни» — «только скроенную под запросы утонченных женщин пятидесятых».
Я согласилась на рецензирование. Отклонила предложение «Космополитен», сославшись на то, что мои «Будни» — это все-таки пройденный этап. Но когда редактор спросила, не заинтересует ли меня сверхвыгодный полугодовой контракт на колонку «психотерапевта», я согласилась не раздумывая. Хотя и была, наверное, самой неподходящей кандидатурой, чтобы раздавать разумные советы.
Редактор «Космополитен», Элисон Финни, пригласила меня на ланч в «Сторк клаб». Во время ланча в зал вошел Винчелл. «Сторк клаб» был его излюбленным пристанищем, его «выездным офисом» — и хотя сегодня весь Нью-Йорк знал, что его могуществу приходит конец (как и говорила Имоджин), он по-прежнему занимал почетный столик в углу, оборудованный персональным телефоном. Элисон подтолкнула меня и сказала: «Вон пришел твой самый большой поклонник». Я пожала плечами. Мы закончили с едой. Элисон извинилась и скрылась в дамской комнате. Не задумываясь о том, что делаю, я вдруг встала и направилась к столику Винчелла. Он правил какую-то рукопись, так что не заметил, как я подошла.
Мистер Винчелл? — весело произнесла я.
Он поднял голову и скользнул взглядом по моему лицу. Когда стало очевидно, что я не достойна его внимания, он снова взялся за карандаш и уткнулся в рукопись.
Я вас знаю, юная леди? — спросил он с оттенком нетерпения.
Не сомневаюсь, — сказала я. — Но еще лучше вы знаете моего брата.
В самом деле? Как его зовут?
Эрик Смайт.
Я поняла, что имя не вызвало у него никаких ассоциаций, поскольку он поджал губы и продолжил правку.
Ну и как Эрик? — спросил он.
Он умер, мистер Винчелл.
Его карандаш замер на мгновение, но взгляд по-прежнему был прикован к рукописи.
Сожалею, — безучастно произнес он. — Мои соболезнования.
Вы не догадываетесь, о ком я говорю, не так ли?
Он промолчал. Продолжал игнорировать меня.
«Возможно, он и лучший сценарист Марти Маннинга… но у него красное прошлое».Вы написали это о моем брате, мистер Винчелл. После этого он потерял работу, и кончилось тем, что он спился и довел себя до смерти. А вы даже не помните его имени.
На этот раз Винчелл поднял взгляд — но в сторону метрдотеля.
Сэм, — крикнул он, показывая на меня.
Я продолжала говорить — на удивление спокойно и непринужденно.
И бьюсь об заклад, вы даже не помните меня, не так ли? Хотя писали обо мне всего неделю назад. Я та самая Сара Смайт, которая «как донесла разведка, стряпает колонку, где высмеивает Наш Образ Жизни для тех озлобленных экспатов, что предпочитают торчать за океаном. Мисс Смайт на заметку: если вам здесь не нравится, почему бы не перебраться в Москву?».Поразительно, насколько точно я могу воспроизвести вас, мистер Винчелл.
Я почувствовала, как чья-то рука коснулась моего плеча. Это был метрдотель.
Мисс, вы не против вернуться за свой столик? — спросил он.
Я как: раз собиралась уходить, — сказала я и вновь повернулась к Винчеллу: — Я просто хотела поблагодарить вас, мистер Винчелл, за недавнее упоминание моего имени. Вы даже не представляете, сколько предложений мне поступило после выхода вашей заметки. Это лишний раз доказывает, насколько вы влиятельны сегодня.
С этими словами я развернулась и направилась к своему столику. Я ничего не сказала Элисон о том, что произошло за время ее отсутствия. Просто предложила выпить по последней. Элисон согласилась и сделала знак официанту. Потом сказала:
Готова спорить, теперь Винчелл напишет, как много ты выпиваешь за ланчем.
Этот человек может писать что угодно, — ответила я. — Он уже не сделает мне больнее.
Но после той первой и единственной встречи Уолтер Винчелл больше ни разу не упомянул обо мне в своей колонке.
Тем не менее он оказался чрезвычайно полезен для моей карьеры. Теперь у меня было столько работы, что я радовалась тем редким минутам, когда мой телефон молчал. Тогда я могла полностью сосредоточиться на своих многочисленных заданиях. Как всегда, я особенно любила писать по выходным — это было время, когда мои редакторы отдыхали, а большинство друзей и знакомых проводили время в кругу семьи. Воскресенье было единственным днем, когда я точно знала, что не услышу ни одного звонка, и поэтому могла работать с полной отдачей, не отвлекаясь.
Пока майским воскресным утром меня не разбудил телефон. Я сняла трубку.
Сара?
Пульс учащенно забился. Трубка задрожала в руке. Я давно задавалась вопросом, прозвучит ли когда-нибудь этот звонок. И вот это случилось.
Ты меня слышишь? — спросил голос.
Долгая пауза. Я хотела повесить трубку. Я этого не сделала.
Я здесь, Джек.
Ну, вот, — сказал он.
Вот, — сказала я.
Столько времени прошло.
Да, действительно.
Как ты?
Отлично. А ты?
Отлично.
Но, судя по его голосу, это было не так. Голос был сдавленным, слабым. Он нервничал так же, как и я. В трубке были слышны звуки улицы.
Где ты? — спросила я.
На углу семьдесят седьмой и Бродвея.
Как в старые добрые времена, подумала я. Ускользнул из дома, чтобы позвонить мне.
Ты сейчас занята? — спросил он.
В общем, да. Срочные дела…
О… Жаль.
Извини. Это… по работе.
Я понимаю, — сказал он.
Как ты узнал, что я вернулась?
Уолтер Винчелл.
Мой самый преданный почитатель.
Он рассмеялся — но смех быстро сменился кашлем. Ему не сразу удалось усмирить его.
Ты в порядке? — спросила я.
Да, — ответил он. — Легкий бронхит…
Тебе не следует быть на холоде…
Просто, моя очередь гулять с коляской.
До меня не сразу дошло.
У тебя маленький ребенок? — спросила я.
Да. Дочка. Кейт.
Сколько ей?
Семнадцать месяцев.
Поздравляю.
Спасибо.
Снова пауза.
Что ж… — сказал он. — Я просто хотел сказать тебе «здравствуй».
Здравствуй.
Сара… Давай встретимся. Пожалуйста.
Джек, я не думаю, что это хорошая идея.
Прошло четыре года.
Я знаю, но…
Четыре года. Это очень много. Я ничего не прошу. Просто хочу увидеть тебя. Удели мне полчаса. Не больше.
Телефонная трубка снова задрожала в моей руке. Наконец я произнесла:
В «Гитлитц» через десять минут.
Я повесила трубку. Но так и стояла у телефона, не в силах пошевельнуться. Ребенок. Дочь. Кейт. Нет…
Мне захотелось исчезнуть. Схватить чемодан, бежать на Пенсильванский вокзал, сесть на ближайший поезд и уехать…
Куда?
Куда бежать на этот раз? И даже если я уеду куда-нибудь, он все равно будет со мной. Как всегда.
Я поборола искушение успокоить себя спасительным глотком виски. Вместо этого заставила себя пойти в ванную. Уставилась на свое отражение в зеркале. Он решит, что я постарела… потому что я действительно постарела. Я почистила зубы. Быстро нанесла губную помаду. Причесалась. Отложив расческу, вцепилась в края раковины, пытаясь унять дрожь во всем теле. Желание бежать снова нахлынуло на меня. Я заставила себя выйти из ванной. Надела пальто. Вышла из квартиры. На улице шел снег. Я подняла воротник пальто. И двинулась пешком в сторону закусочной «Гитлитц».
Первое, что я увидела, когда вошла в обеденный зал, была большая голубая коляска, стоявшая у одной из кабинок. Я подошла. Джек сидел за столиком, обеими руками обхватив чашку с кофе, уставившись в дымящуюся черную жижу. Он не сразу заметил меня. И это было хорошо, потому что я успела оправиться от потрясения, вызванного переменой в его внешности. Он страшно похудел. Щеки ввалились, кожа приобрела землистый оттенок. Волосы поредели. Глаза были очень усталыми. Он выглядел нездоровым. Со времени нашей последней встречи он постарел лет на двадцать.
Он поднял голову. Наши глаза встретились. Он попытался улыбнуться, но не смог. Я попыталась улыбнуться в ответ — но увидела, что от него не ускользнул мой обеспокоенный взгляд. Он тут же вскочил из-за стола. Когда он выпрямился во весь рост, его худоба показалась еще более пугающей. Он потянулся ко мне обеими руками, потом передумал и протянул только правую. Я ответила на его рукопожатие. Его рука была худой, высохшей. Он не отрывал от меня глаз. Мне стало трудно выдерживать его взгляд.
Здравствуй, — сказал он.
Здравствуй.
Ты прекрасно выглядишь.
Я не смогла ответить привычным «Ты тоже», потому что невозможно было произнести эти слова. Вместо этого я заглянула в детскую коляску. Кейт спала — хорошенькая пухлая девочка в комбинезоне, накрытая толстым клетчатым одеялом. Я погладила ее ручонку. Инстинктивно кулачок разжался, и крохотные пальчики обхватили мой палец. Я замерла, воспользовавшись паузой, чтобы прийти в себя.
Она красавица, — сказала я.
Он встал рядом и вместе со мной смотрел на девочку.
Да, — сказал он. — Красавица.
Вы с Дороти, должно быть, очень довольны.
Он кивнул, потом жестом пригласил меня за стол. Я осторожно высвободила свой палец из маленькой ручки. Зашла в кабинку. Он сел напротив меня. Заказал еще кофе. Его пальцы снова обхватили чашку. Какое-то время мы оба молчали. Наконец он заговорил, не поднимая глаз:
Вот, значит… я все думал… я… я рад тебя видеть, Сара.
Я не знала, что сказать. Поэтому хранила молчание.
Я не виню тебя в том, что ты ненавидишь меня, — сказал он.
Я не испытываю к тебе ненависти.
Значит, испытывала.
Может быть, какое-то время. Но… ненависть такая штука, с которой трудно жить. Боль — это другое. Боль может остаться надолго.
Я знаю, — сказал он. — За эти четыре года много было таких моментов, когда я думал: неужели это можно пережить?
И как?
Я не смог. Я тосковал по тебе каждый час каждого дня.
Понимаю.
А твоя тоска по Эрику?..
Ты хочешь знать, ушла ли она? Нет. Но я научилась жить с ней. Так же, как научилась жить с тоской по тебе.
Он снова поднял на меня взгляд.
Ты тосковала по мне? — спросил он.
Конечно, — ответила я. — Очень.
Он смотрел на меня с болью и изумлением:
Но… ты отказывалась даже говорить со мной.
Да.
И не прочла ни одного моего письма?
Ты прав, они так и остались невскрытыми.
Тогда как же ты можешь говорить…
Что я скучала по тебе все это время? Потому что так оно и были. Потому что я любила тебя. Как никого и никогда.
Он обхватил голову руками:
Тогда какого черта ты гнала меня, Сара?
Потому что… я не могла иначе. Горе было слишком велико. Я так любила тебя, что, когда ты предал Эрика и меня… когда Эрик умер, я не могла тебя видеть. То, что случилось, было слишком страшно. И самое ужасное, что… я понимала, почему ты был вынужден сделать то, что сделал. Что ты попал в жуткую ситуацию — ситуацию, в которой так легко было поддаться панике, сделать неверный шаг. Но это все равно… не могло смягчить последствий твоего выбора. Ведь он отобрал у меня двоих самых дорогих для меня, самых любимых людей.
Принесли кофе. Он по-прежнему сидел с поникшей головой.
Знаешь, как часто я мысленно проигрывал эту сцену? — спросил он.
Какую сцену? — спросила я.
Когда агенты ФБР допрашивали меня в зале заседаний «Стал энд Шервуд». Со мной был адвокат компании. Допрос продолжался целое утро. Я все увиливал от вопроса о коммунистах из числа моих знакомых. Три часа я стоял на своем — и назвал только тех двоих, что прежде назвали меня. Наконец федералы пришли в бешенство — и захотели переговорить с нашим юристом наедине. Прошло еще минут двадцать. Он вышел один. И сказал: «Джек, если ты не назовешь им еще одно имя, тебя вызовут в Комиссию как свидетеля противной стороны. И на твоей карьере в „Стал энд Шервуд будет поставлен крест». Все, что я должен был сделать, — это сказать «нет». Да, я мог потерять работу, но… я бы нашел, чем прокормить семью. Но меня загнали в угол. Эти федералы, они так остро чувствуют слабость. И они здорово сыграли на моей. Разумеется, они всё знали про нас с тобой — и постоянно намекали на то, что, если я не стану сотрудничать, меня не только уволят из «Стал энд Шервуд», но просочится слух о моей двойной семейной жизни. И мало того что я стану сочувствующим, так еще прослыву и аморальным типом. Я хорошо помню, что сказал мне один из них: «Парень, если бы ты жил на два дома в Париже, всем было бы плевать. Но в Америке мы придерживаемся более строгих моральных принципов: поймали с поличным — пеняй на себя. Тебе повезет, если удастся устроиться чистильщиком обуви в какой-нибудь дыре». И вот тогда я назвал имя Эрика. Как только оно слетело с моих губ, я рке знал, что погубил всё. Что рано или поздно ты все равно узнаешь. А когда об этом узнала Дороти, она сказала, что я недостоин даже презрения.
Но разве она не поняла, что ты сделал это ради нее и Чарли?
О… она все поняла. Но все равно рассматривала это как одно из моих предательств. После этого она даже выгнала меня из дома. Сказала, что даст мне развод, о котором я всегда мечтал… и отныне я свободен, чтобы жить с тобой.
Я не сразу обрела дар речи.
Я не знала.
Если бы ты прочла мои письма… если бы только позволила рассказать тебе… я все думал: какая же это страшная ирония судьбы. И только я виноват в том, что…
Он запнулся, полез в карман пальто, порылся и достал сигарету. Сунул ее в уголок рта. Взял со стола спички. Дрожащими руками прикурил. В отсвете пламени его лицо показалось еще более сморщенным и изможденным. Он был сломлен. Я вдруг увидела себя, выбрасывающую коробку с его письмами. Письмами, которые он писал часами. Точно так же, как я когда-то, зимой сорок шестого… когда еще просто не могла поверить в свою безумную любовь к нему. Четыре года его письма пылились в офисе Джоэла. Четыре года. И вот в день своего возвращения в Нью-Йорк я просто вышвырнула их — разыграла финальный акт расправы. Почему я не прочла их сразу, как только он прислал их? Зачем мне понадобилось устраивать ему такое наказание? Наказание, которое отныне будет преследовать меня. Потому что я буду постоянно задавать себе вопрос: если бы я прочла эти письма вскоре после смерти Эрика, может, я смогла бы понять? Нашла бы в себе силы простить его? И мы нашли бы дорогу друг к другу?
Что было после того, как тебя выгнала Дороти?
Полгода я прожил на раскладном диване в квартире Мег.
Мег. Ее письмо ко мне зимой пятьдесят третьего:
Что я могу сказать, Сара? Пожалуй, только одно: я знаю, как ты любила его когда-то. И не прошу о примирении. Но, может быть, ты найдешь в себе силы простить его и каким-то образом сообщить об этом. Я думаю, это очень много значит для него. Сегодня он глубоко несчастный человек. Он нуждается в твоей помощи, чтобы найти самого себя.
Но нет, я не хотела сдавать позиций. На моей стороне была справедливость. Он был достоин вечного приговора. Он сам создал себе проблему (как едко я написала Мег). И должен был жить с ней. Один.
В конце концов Мег взяла на себя деликатную миссию посредника и все уладила с Дороти, — продолжал Джек. — В глубине души моя жена всегда была прагматична. И причина, подтолкнувшая ее к решению принять меня обратно, была исключительно практической: жить одной с маленьким ребенком было трудно. «Что касается меня, — сказала она, — то я тебя рассматриваю исключительно как вторую пару рук, не более того. Разумеется, речь не идет о Чарли. Ему нужен отец. Отцом ты вполне можешь быть».
И ты все равно вернулся после того, как она сказала такое? — спросила я.
Да. Я вернулся. К браку без любви. Но в свое время, вступая в этот брак, я давал клятву. Принимал на себя обязательство. Скажу тебе честно, чувство вины для католика свято. Хотя истинной причиной моего возвращения был Чарли. Я не мог жить вдали от него.
Я уверена, ты нужен ему.
А он мне. Без Чарли мне, наверное, не удалось бы прожить эти последние два года… — Он вдруг раздраженно покачал головой: — Извини, извини, все это звучит как мелодрама.
С тобой все в порядке?
Лучше не бывает, — сказал он, нервно затягиваясь сигаретой.
Ты выглядишь слегка… нездоровым.
Нет. Я выгляжу дерьмово.
Ты болен?
Его пальцы снова сомкнулись вокруг чашки с кофе. Он по-прежнему избегал смотреть мне в глаза.
Я был болен. Острый приступ гепатита. Дам тебе совет: никогда не ешь ракушки в Сити-Айленд.
Это был обычный гепатит? — спросила я, стараясь приглушить тревожные нотки.
Еще одна нервная затяжка.
Что, я выгляжу настолько плохо?
Ну…
Можешь не отвечать. Но гепатит действительно здорово выбивает из колеи.
Ты не работаешь?
Уже полгода.
О боже…
В «Стал энд Шервуд» отнеслись с пониманием. Полностью оплатили первые три месяца болезни, с тех пор платят половину. Так что пришлось немного ужаться, тем более что в нашей жизни появилась Кейт. Но ничего, справляемся.
У вас с Дороти все наладилось?
Кейт многое изменила. Теперь хотя бы нам есть о чем поговорить. Ну кроме Чарли, конечно.
Должно быть, в ваших отношениях наступила оттепель, если вы решились на второго, — сказала я, кивая на коляску.
Не могу сказать. Просто случился вечер, когда мы оба перебрали с виски, и Дороти на какое-то мгновение забыла о том, что не любит меня.
Надеюсь, Кейт делает вас обоих очень…
Он не дал мне договорить. Его тон вдруг стал жестким.
Да, спасибо за дежурные слова с открытки.
Я действительно желаю вам счастья, Джек.
Ты уверена?
Я никогда не хотела тебе зла.
Но и не простила.
Ты прав. Очень долгое время мне было трудно простить то, что ты сделал.
А сейчас?
Прошлое есть прошлое.
Но я не в силах изменить того, что уже сделано.
Я знаю.
Он потянулся к моей правой руке. Накрыл ее своей ладонью. Его прикосновение отозвалось во мне разрядом электрического тока… того же накала, что и в нашу первую ночь сорок пятого года. Я накрыла его руку своей ладонью.
Я так виноват перед тобой, — сказал он.
Все нормально, — сказала я.
Нет, — тихо произнес он, — уже никогда не будет нормально.
Я вдруг расслышала собственный голос:
Я прощаю тебя.
Молчание. Мы молчали очень долго. Потом в коляске завозилась Кейт — и кряхтение вскоре сменилось ревом. Джек подошел к коляске и принялся рыться в ней, пока не нашел пустышку, которую она выплюнула. Как только пустышка заняла свое место во рту, Кейт снова выплюнула ее и продолжала плакать.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |