и такова же была французская революция 1830 года. Но иначе ставится вопрос,
когда происходит восстание против власти, действующей в пределах своих полномочий.
Примерами таких переворотов могут служить Февральская революция во Франции
и Бразильская революция, заменившая конституционную монархию республикой.
С юридической точки зрения, такого рода возмущения столь же мало могут быть
оправданы, как и перевороты сверху. Ссылка на начало народовластия не имеет
силы, ибо верховенство народа, как источник государственной власти, признается
только в демократиях. Не идеальное, а положительное право составляет закон,
обязательный для граждан. Все, что можно сказать в извинение, это то, что
когда односторонние теоретические начала распространены в обществе, они рано
или поздно находят себе практический исход. Но предупредить это могут не полицейские
меры, а лишь здравая наука.
Она же может служить руководством и при обсуждении политической стороны
революций. Люди, принадлежащие к противоположным партиям, смотрят на них каждый
с своей исключительной точки зрения. Задача политической науки состоит в том,
чтобы стать выше этих односторонностей, взвесить доводы тех и других, сообразить
выгоды и невыгоды переворота и стараться вывести общее заключение, имея в
виду разнообразие поводов, условий и обстоятельств. Безусловное осуждение
революций столь же мало согласно с правильным пониманием истории и политики,
как и безусловное их оправдание. Были революции, которым самые самодержавные
правительства Европы оказывали сочувствие. Таково было восстание Греков против
многовекового владычества Турок. Очевидно, что есть крайняя степень притеснений,
где восстание оправдывается нуждой. Но указать здесь какой-либо предел нет
возможности, вследствие разнообразия обстоятельств, а потому остается широкое
место для самых разноречащих взглядов. И тут, как и во всех политических суждениях,
точка зрения может быть только относительная, а не абсолютная. Вернее всех
подойдет к истине тот, кто в состоянии понять различные точки зрения и взвесить
беспристрастно силу и значение каждой. В этом и состоит высшая цель науки.
Мы еще вернемся к этому ниже. Здесь нужно было только установить общие начала.
Наконец, всего менее чисто юридическая точка зрения приложима к международной
политике. И в этой области невозможно отрицать существования настоящих юридических
норм, как это иногда делается при поверхностном взгляде. Международные обязательства
связывают волю договаривающихся сторон и нарушение их составляет законный
повод к войне; иначе они не имели бы смысла. Но так как здесь каждое государство
остается судьею своего права и всегда может объявить о прекращении принятых
на себя обязательств, а для другой стороны пользование своим правом всегда
зависит от усмотрения, то политическая точка зрения является здесь преобладающею.
В международных отношениях интерес господствует над правом. Поэтому нигде
нет таких вопиющих правонарушений, как именно в этой области. Притеснение
слабых, распоряжение народами, как стадами, попирание самых священных прав
и самых явных обязательств, лживые предлоги, соединенные с явным насилием,
составляют явления самые обыкновенные, и с чисто политической точки зрения
они нередко оправдываются успехом. Выставляется даже, как общее правило, что
государственный человек должен иметь в виду исключительно интересы своего
народа. Вся его мудрость должна заключаться в том, чтобы проводить их, соображаясь
с обстоятельствами и пользуясь всяким удобным случаем для увеличения сил государства.
Перед этим основным требованием всякие юридические соображения теряют свою
силу.
Кроме права и политики, есть, однако, третье начало, которое призвано
быть над ними высшим судьею. Это начало есть нравственность. Это приводит
нас к рассмотрению вопроса об отношении политики к нравственности.
Глава III. Политика и нравственность
В отличие от права, нравственность не имеет принудительного характера.
Источник ее лежит во внутренней свободе человека. Нравственно то, что совершается
по собственному внутреннему побуждению, а не из страха внешнего наказания.
Никого нельзя заставить любить ближнего, совершать подвиги самоотвержения,
а в этом и состоит существо нравственных требований. Только добровольная жертва
имеет нравственную цену. Решающим началом является здесь голос совести, признающей
над собою высший закон и свободно его исполняющей. В этой области принуждение
есть отрицание самого источника нравственных действий, следовательно отрицание
самой нравственности. Принуждение к нравственности есть безнравственность.
Как свободное существо, человек волен исполнять писанный в сердцах закон или
от него уклоняться; за это он ответствует не перед человеком, а только перед
Богом, непогрешимым судьей всякого нравственного поступка и всякого решения
совести. Человеческий же суд наступает только там, где есть посягательство
на чужое право. Тут начинается область принуждения.
Отсюда ясно, что государство, как принудительный союз, не должно вторгаться
в область чисто нравственных отношений. Оно не призвано водворять нравственный
порядок на земле; это дело свободного союза-церкви, которая является посредницею
между человеком и Богом. Если же государство, с своею принудительною властью,
приходит на помощь церкви, или если оно, по собственному почину, хочет карательными
мерами водворить господство нравственного закона, оно становится притеснителем
совести; стараясь утвердить нравственность, оно само подает величайший пример
безнравственности. Отсюда коренное внутреннее противоречие всей теократической
системы средних веков, когда церковь и государство соединялись для притеснения
совести совокупными силами, системы, нашедшей высшее свое выражение в католическом
Мире. Отсюда несостоятельность всех притязаний новейшего клерикализма, взывающего
к государству для поддержания религии и нравственности. Если церковь свободною
проповедью не может действовать на сердца, то государство карательными мерами
может только усилить зло, порождая лицемерие, возмущая совесть и низводя религию
на степень орудия политических целей.
Но если государство не призвано водворять нравственный порядок в обществе,
то в собственной, принадлежащей ему области оно может поступать нравственно
или безнравственно и этим содействовать или противодействовать установлению
нравственного порядка. Оно может ставить себе нравственные или безнравственные
цели; оно может употреблять нравственные или безнравственные средства.,
Цель государства, общее благо, по существу своему есть цель нравственная,
ибо нравственное требование состоит именно в деятельности на пользу других,
следовательно и на общую пользу. В этом смысле можно сказать, что призвание
государства состоит в установлении нравственного порядка в обществе. Подчиняя
частные цели общественной, оно тем самым установляет порядок, требуемый нравственным
законом. Через это нравственное начало становится существенным элементом самой
государственной деятельности. Но начало общего блага может быть понято односторонне
или даже превратно, и тогда оно теряет свой нравственный характер. Если оно
понимается исключительно как практический интерес известной группы людей,
- а таковым является большею частью то, что называется государственною пользой,
- оно может быть притеснительным для других, а это противоречит нравственным
требованиям. Чингис-Хан и Тамерлан действовали для блага своей орды, но нельзя
считать их благодетелями человечества. К той же категории принадлежит и всякое
насильственное порабощение. Польза победителей есть несчастие для побежденных.
Нередко и самое благо подданных понимается превратно. Все гонения на совесть,
все произвольные стеснения человеческой свободы происходят во имя общего блага.
Solitudinem faciunt, pacem appellant*(55). И, что всего хуже, под этою личиною
часто скрываются личные цели правителей: властолюбие, гордость, тщеславие,
алчность, все человеческие пороки, которые проявляются тем с большею силой,
чем менее они встречают препятствий. История наполнена примерами правителей,
которые пользовались властью отнюдь не для общего блага, а для удовлетворения
собственных прихотей, и тем подвергали управляемые или народы величайшим бедствиям.
Достаточно вспомнить Римскую Империю.
С другой стороны, целью может быть действительно общее благо, но средства
для достижения ее могут быть выбраны такие, которые осуждаются нравственностью.
И в этом отношении история наполнена примерами безнравственных поступков,
совершаемых во имя государственного интереса. Хитрость, двоедушие, обман,
насилие, подкуп, презрение к правам и интересам слабых, таковы весьма обыкновенные
орудия политики, как она представляется нам на страницах истории. Это до такой
степени вошло в общее сознание, что коварство и политика сделались синонимами.
"Князь Меттерних становится настоящим государственным человеком", говорил
Наполеон I: "он лжет очень хорошо".
Чистые политики возводят это даже в теорию. Для достижения известной
цели, говорит Макиавелли, надобно избирать те средства, которые к ней ведут.
В государстве мы имеем дело с людьми; поэтому надобно брать их так, как они
есть, и действовать сообразно с действительными, а не с воображаемыми их свойствами.
Вообще, люди, по природе своей, злы и склонны предаваться своим дурным наклонностям,
как скоро представляется тому удобный случай. Всякий правитель должен отправляться
от мысли, что род людской неблагодарен, непостоянен, лицемерен, труслив при
опасности и жаден на прибыль. Кто будет полагаться на добрые качества людей,
тот всегда будет обманут. С одними нравственными средствами ничего нельзя
достигнуть. Действуя в реальном мире, государственный человек должен пользоваться
теми средствами, которые представляет ему практика.
Здесь во всей резкости высказывается различие между политикой и нравственностью.
Политика имеет в виду единственно практическую цель и практические средства;
нравственные побуждения для нее дело постороннее. Она пользуется ими, когда
они ведут к цели, и пренебрегает ими, когда они ей противоречат. Против такого
взгляда нельзя возразить, что зло, рано или поздно, влечет за собою свое возмездие.
Изучение истории убеждает нас, напротив, что успех не только временный, но
и прочный, чаще всего достается людям, которые менее всего разборчивы в выборе
средств. Конечно, есть случаи, когда лицемерная или двоедушная политика подвергается
заслуженной каре. Коварные поступки Наполеона в вопросе об испанском престолонаследии
были одною из главных причин его падения. Но такое возмездие составляет, можно
сказать, исключение. Вообще, создатели государств и те правители, которые
всего более содействовали их возвышению, редко отличались высокими нравственными
свойствами. Фемистокл был спасителем Греции при вторжении Ксеркса; он создал
величие Афин; но нравственными качествами отличался не он, а соперник его,
Аристид. Лукавый Лизандр был основателем могущества Спарты. Не идеальные стремления
Демосфена, а коварная политика Филиппа явилась победительницею в борьбе Афин
с Македонскою монархией. И в новое время, создатели великих монархий, Филипп
Красивый, Людовик XI, Фердинанд Католик, Генрих VII и Генрих VIII в Англии,
у нас Иван Грозный, и в своих свойствах и в своих поступках, всего менее подходили
под нравственное мерило.
В более близкое к нам время назидательный пример представляет Фридрих
Великий. Он был основателем величия Пруссии, а с тем вместе и современного
могущества Германской Империи; его прославляли и прославляют на все лады,
и бесспорно, как политик, он стоит в первых рядах; а между тем трудно найти
правителя, который бы менее стеснялся нравственными соображениями. Смолоду
он привык лицемерить из страха перед суровым отцом, а в школе французских
философов он научился прикрывать свои замыслы высокопарными фразами, сквозь
которые прорывался иногда весь цинизм его натуры. Еще девятнадцатилетним юношей
он составлял планы, как бы обобрать соседей, чтоб округлить слишком растянутые
владения, что не мешало ему становиться в нравственные позы и написать сочинение
в опровержение Макиавелли. Как же скоро он вступил на престол, первым его
шагом был захват Силезии, среди полного мира, без малейшего повода и права,
единственно потому, что наследница австрийского престола находилась в затруднительном
положении и он надеялся поживиться на ее счет. Откопанные в архивной пыли,
сто лет дремавшие спорные притязания могли служить достаточным предлогом,
но он сам признавался, что главное дело состояло в том, что были полные кассы,
готовое войско и желание составить себе имя. Вся последовавшая затем война
была рядом измен с его стороны. Он начал с того, что соединился с исконным
врагом Германии, Францией, которой войска заняли даже Прагу; затем, бросив
союзника, он заключил отдельный мир с Австрией; когда же Австрия стала получать
перевес, он снова соединился с Французами. Интригами и победами ему удалось
удержать свои захваты. Ободренный успехом, он опять среди полного мира внезапно
вторгся в Саксонию и взял в плен саксонское войско, даже без объявления войны,
под предлогом, что против него замышляется коалиция. Когда же, вследствие
этого разбойнического нападения, против него действительно составилась коалиция
и он был поставлен в безвыходное положение, от которого избавила его только
смерть императрицы Елисаветы, он в лицемерном негодовании писал своей сестре:
"видано ли когда-нибудь, чтобы три могучих князя соединились для того, чтоб
уничтожить четвертого, который не причинил им никакого зла?... Если бы в гражданском
обществе три человека затеяли ограбить честного соседа, их бы колесовали по
приказанию суда. Как! правители, которые в своих государствах должны охранять
правосудие, подают своим подданным такой ужасный пример? Как! те, которые
должны быть законодателями, учат преступленью своим примером? О времена! о
нравы! По истине, лучше жить между тиграми, леопардами и рысями, нежели в
столетии, которое считается просвещенным, между убийцами, разбойниками и клятвопреступниками,
управляющими этим бедным миром"*(56). Эти напыщенные восклицанья не помешали
однако великому королю, как скоро представился удобный случай, предложить
своим двум могучим соседям поделить беззащитную Польшу. Уроки Семилетней войны
показали Фридриху, что разбойнические нападенья могут быть не совсем безопасны;
но прикарманить соседнюю область, не тратя гроша и не жертвуя ни одним солдатом,
это была, как говорят современные его немецкие панегирики, "мастерская штука
первой величины" (ein Meisterstuck ersten Ranges). Не в первый раз уже со
стороны Пруссии шли такого рода предложения. Еще Петру Великому был сообщен
подобный план. Но он отвечал, что идти на такое дело было бы противно Богу,
совести и верности, и заявил, что будет помогать Польше против всякого, кто
посягнет на ее территорию*(57). Екатерина держалась иной политики: подобно
Фридриху, она не стеснялась нравственными предрассудками, и успех был полный.
В ее извинение можно однако сказать, что присоединенные к России области некогда
принадлежали русским князьям и были заселены русскими племенем. С своей стороны,
Мария-Терзия была против воли вовлечена в раздел. Ей была поставлена дилемма:
или принять участие в дележе или воевать с двумя могучими соседями, которые
во всяком случае хотели усилиться на счет Польши, что поставило бы Австрию
в весьма невыгодное положение. Фридрих же не имел ни одного из этих извинений;
ему просто нужно было округлить свои владения, и он находил удобным обирать
беззащитных. Нет сомнения, что в этом случае, как и во всех других, он выказал
себя великим политиком; но когда, не довольствуясь славою полководца и государственного
человека, Немцы хотят сделать из него нравственного героя, то это не может
не поразить некоторым изумлением всякого, у кого патриотизм не затемняет нравственного
смысла.
И в наши дни нравственные требования столь же мало, как и, прежде, принимаются
в расчет практическими политиками, достигающими великих результатов. Совершившееся
на наших глазах создание Германской Империи показывает, что доселе предания
великого короля, сохраняющиеся, как святыня, среди прусских государственных
людей, служат руководящими началами их деятельности. Увенчавшаяся неслыханным
успехом политика князя Бисмарка, беcспорно, может служить образцом политической
дальновидности и умения, но она может служить и образцом самого беззастенчивого
коварства. Лицемерный поход в защиту прав Шлезвиг-Гольштейна с целью конфисковать
в свою пользу эти самые права; увлечение за собою обманутой Австрии под предлогом
уважения к трактатам, в разрез с правами Германского Союза, которому в Шлезвиг-Гольштейнском
деле принадлежал решающий голос; столь же обманное, совместно с Австрией,
предложение на Лондонской конференции принца Аугустенбургского, как претендента,
имеющего за себя весь Германский Союз и все местное население, с тем, чтобы
тотчас после, как скоро оказалось, что Европа не вступится, раскрыть свои
карты перед одураченной союзницей и отвергнуть предложенного претендента,
как не имеющего никаких прав; заключение, через посредство Франции, союза
с Италией, с целью возбуждения междоусобной войны; внезапное предложение перестроить
Германский Союз на основании всеобщей подачи голосов, идущее от правительства,
которое постоянно воевало с своим парламентом, управляло без бюджета и насмехалось
над общественным мнением, и затем объявление войны прежним союзникам, которые
не хотели в 48 часов согласиться на такую неслыханную перемену, и отобрание
у них владений за то, что они смели защищаться; последовавшие затем нескончаемые
интриги и козни с целью вызвать войну с Францией; превращение мирной телеграммы
в воинственный вызов; все это представляет такую глубину лицемерия и лукавства,
перед которою практический политик останавливается с благоговением, но которая
нравственному суду представляется в совершенно ином виде. Когда современные
немецкие историки осуждают побежденных немецких князей за то, что они обратились
к Франции за посредничеством, утверждая, что "обращение к иностранным державам
по внутренним немецким делам противоречит нашим понятиям о нравственности
и чести"*(58), и рядом с этим находят совершенно естественным и законным заключение
с иностранцами союзов для возбуждения междоусобной войны, то нельзя не сказать,
что в самых лучших умах Германии упоение победы заглушило всякое чувство справедливости
и затмило понятия о различии между добром и злом.
Государственный человек может, конечно, извиняться тем, что стремление
к государственной пользе составляет для него обязанность, а средства приходится
употреблять, те, которые возможны при данных условиях. Частные цели не имеют
в себе ничего обязательного; человек должен от них отказаться, если они не
могут быть достигнуты честным способом. Однако в этой сфере есть случаи, когда
умолкает самое правосудие. Если человек присваивает себе чужое, чтобы дать
пищу голодающим детям, рука судьи не поднимется для кары. Еще более это прилагается
к отношениям государственным. Когда дело идет о защите или об интересах отечества,
приходится иногда, волею или неволею, прибегать к лицемерию и обману. История
не осуждает Фемистокла за то, что он, желая заставить Греков сражаться в узком
Саламинском проливе, послал сказать Ксерксу, что они хотят ускользнуть и тем
побудил его запереть выход. Столь же мало возможно осудить его за то, что
при построении стен, соединявших Афины с Пиреем, он сам отправился послом
в Спарту и бесстыдно заверял Спартанцев, что ничего подобного не делается,
побуждая их послать лучших своих граждан, чтоб удостовериться в правде его
слов, а когда те были посланы в Афины и там задержаны до окончания постройки,
он наконец откровенно признался, что все это было им сочинено единственно
для отвода глаз.
Но если в политике для достижения цели приходится иногда прибегать к
несогласным со строгою нравственностью средствам, то далеко не всякое действие
может быть этим оправдано. Прежде всего, надобно, чтобы самая цель была нравственная.
Не всякий; государственный или народный интерес имеет нравственное право на
существование. Народу может быть выгодно притеснять других, но перед нравственным
судом интересы притеснителей стоят на одной доске с интересами воров и разбойников.
Фридриху Великому, как представителю Прусского государства, было чрезвычайно
выгодно присвоить себе польские области, не пожертвовав ни одним солдатом,
и не истратив ни одного талера; но это не помешало одному из величайших государственных
людей Пруссии, отличавшемуся столько же возвышенным нравственным строем, сколько
практическими способностями, назвать этот поступок "отвратительным политическим
преступлением" (ein abscheuliches politisches Verbrechen)*(59). Политическая
точка зрения и нравственная тут вполне расходятся.
Затем, даже если цель сама по себе законна и возвышенна, надобно спросить:
действительно ли нужны были те безнравственные средства, которые были употреблены
для ее осуществления? С точки зрения практической политики это вопрос совершенно
праздный. Совершившиеся факты надобно принимать, как они есть; толковать о
разных возможностях значит пускаться в лишенное всякой почвы и ни к чему не
ведущее резонерство. Но с нравственной точки зрения этого вопроса нельзя обойти.
Когда мы говорим, например, о создании Германской Империи, следует спросить:
нужно ли было для достижения этой цели попирать ногами права Шлезвиг-Гольштейна,
которые Пруcсия шла защищать, и во имя грубой силы включить эту область в
состав Прусского государства? Если единство Германии было общим, пламенным
желанием народа, то не следовало ли опираться на силу общественного мнения,
вместо того, чтоб оказывать ему полнейшее презрение и соединяться с иностранцами
для возбуждения междоусобной войны? Не только с нравственной, но и с патриотической
точки зрения, на междоусобную войну можно решиться только в крайнем случае,
когда все другие средства исчерпаны, а не готовить ее исподволь, путем нескончаемых
интриг и обманов, возбуждая против себя общее недоверие сограждан и соединяясь
с внешними врагами против своих соотечественников и союзников*(60). Государственный
человек может для достижения своей цели выбирать те средства, которые он считает
наиболее целесообразными или выгодными; успех может блистательно увенчать
его планы; но от нравственного суда он все-таки не уйдет. Нравственность не
есть начало относительное, как политика: это - абсолютный закон, обязательный
для совести всегда и везде. Человек не может от него отказаться, не отрекаясь
от высшего своего достоинства, как разумнонравственного существа. Сознание
этого закона может быть мало развито; оно может более или менее затмеваться;
но это не мешает ему быть безусловным мерилом человеческих действий, и по
этой мерке возвышенные умы современности и беспристрастное потомство ценят
поступки государственных людей. В этой оценке политическое суждение и нравственное
далеко не всегда совпадают. Политика оправдывает успех; она стоит на стороне
победителей; нравственный же суд историка чаще склоняется на сторону побежденных.
Это было превосходно выражено Грановским в публичной лекции о Людовике IX-м:
"Рассматривая с вершины настоящего погребальное шествие народов к великому
кладбищу истории", говорил он, "нельзя не заметить на вождях этого шествия
двух особенно резких типов, которые встречаются преимущественно на распутиях
народной жизни, в так называемые переходные эпохи. Одни отмечены печатью гордой
и самонадеянной силы. Эти люди идут смело вперед, не спотыкаясь на развалины
прошедшего. Природа одаряет их особенно чутким слухом и зорким глазом, но
нередко отказывает им в любви и поэзии. Сердце их не отзывается на грустные
звуки былого. Зато за ними право победы, право исторического успеха. Большее
право на личное сочувствие историка имеют другие деятели, в лице которых воплощается
вся красота и все достоинство отходящего времени. Они его лучшие представители
и доблестные защитники". Не Филипп Македонский, а Демосфен, не Цезарь, а Катон,
не Робеспьер и Марат, а Людовик XVI, привлекают к себе сочувствие историка,
одаренного живым нравственным смыслом.
От нравственного суждения не может отказаться и теоретический политик.
В государственной жизни проявляются все разнообразные стороны человеческого
естества, переплетаясь между собою так, что часто нет возможности их разделить.
Откинуть высшую из этих сторон, ограничить политику одними низменными побуждениями
обиходной практики, корыстным стремлением к власти и материальным благам,
значило бы лишить государство всякого нравственного значения и низвести самую
науку на степень простого практического орудия, отняв у нее всякое отношение
к идеалу. Этого не должно быть. Государство, призванное осуществлять идею
общего блага, по самой своей природе заключает в себе нравственное начало;
наука же есть искание истины, а высшая человеческая истина заключается в идеальных
требованиях. Поэтому, какова бы ни была практика, что бы ни говорила нам история,
чем бы ни обусловливался политический успех, государственная наука в ее полноте
не может не ставить идеальною целью политической жизни осуществление нравственной
цели нравственными средствами. Чисто практическая политика, хотя бы она пропроведывалась
таким гениальным писателем, как Макиавелли, есть всегда признак низкого нравственного
чувства и ограниченного понимания. Она имеет в виду только настоящее и прошлое;
будущее для нее закрыто, а в будущем лежит вся надежда человека, как практического
деятеля на земле.
Но если бы нравственные требования в политике ограничивались надеждою
на осуществление идеала в бесконечно отдаленном будущем, то это было бы довольно
бесплодное начало. К чему мечтать о несуществующих на земле нравственных совершенствах,
когда действительность представляет совсем иную картину, когда в ней нравственное
существо обречено на погибель, а безнравственность торжествует на всех поприщах?
Люди живут не мечтою, а действительностью. Самая наука, если она ограничивается
мечтаниями, осуждена витать в облаках; реальная наука должна изучать настоящие
условия жизни и показать те средства, которые при существующих данных ведут
к предположенной цели. Иначе она остается химерою. Самая надежда на будущее
должна исчезнуть, если она не имеет корня в настоящем и прошлом. И логика
и теория показывают, что осуществимо только то, что постепенно развивается
в преемственном процессе человеческой жизни, что подготовляется настоящим
и прошлым и является как созревший плод многовековой деятельности человечества.
Поэтому, если нравственному идеалу суждено когда-либо, хотя бы и в малой мере,
осуществиться в политической жизни, то мы должны показать, что нравственное
начало действительно приобретает большую и большую силу в государственной
жизни.
Так оно и есть на самом деле. Изучение истории в постепенном ее ходе
убеждает нас, что нравственное начало более и более становится политическою
силой у новых народов и через это самое приобретает значение в практической
политике.
Древние знали только гражданские добродетели. Любовь к отечеству была
для них высшим началом жизни; для него они готовы были жертвовать всем. Однако
и в то время уже признавались неписаные законы, запечатленные в сердцах людей
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |