Демонстративно возжелал жену ближнего своего, разыграв обалденный спектакль с пением под окнами, с томными стонами при встрече, с прочувствованными любовными письмами, с единственным поцелуем в булочной. – Как мальчик мучается, – тревожилась жена ближнего. – Совсем отощал и круги такие под глазами.
За краденый поцелуй Танго незамедлительно получил в табло.
Ближним оказался сосед, килограммов сто пятьдесят живого веса. Не мог полегче найти. А жена соседская – та совершенно обалдела от мысли, что может заинтересовать кого‑то кроме мужа. Который влюбился в неё лет пятнадцать назад. Наверное, и тогда она была не лучше чем сейчас. Теперь при встрече она робко прячется на всякий пожарный, а Танго уже и забыл про ту историю.
Следующую заповедь Танго атаковал с трудом. «Не создай себе кумира». По‑моему, заминка произошла потому, что для него имеется единственный кумир. Он сам. Но он и тут выкрутился. Вспомнил про Лиса из «Маленького принца». Лис ему показался вполне достойным кумирования. Теперь таскается в зоопарк. Пристроился добровольным уборщиком лисячей клетки. Ждёт, когда животное к нему привыкнет. – Подлая скотина. Никакого уважения к высокой идее. Вот если бы я его кормил, шансы бы увеличились. А так – срет, сволочь, как слон, и шугается от одного моего вида.
С запретом произносить без необходимости имя Господа Танго справился легко. Он теперь чаще чертыхается. Но потом обязательно извиняется перед Господом.
Местные бабки считают Танго убогоньким, но верующим, что его страшно злит. О чём он не перестаёт сообщать бабкам. Которые неизменно крестят его вслед пятнистыми перстами. – А как быть с «почитай мать и отца»? Отца нет и, возможно, не было, хоть это противоречит природе. Думаю, он был казах или киргиз, иначе в кого у меня такие чёрные прямые волосы? Мать даже садировать невозможно. Она самосадирующееся существо. Да и с заповедью про лжесвидетельство как‑то нехорошо получилось.
Это он скромничает. Как только Танго в первый раз согласился помочь правоохранительным органам, выступив лжесвидетелем, они на него плотно насели. Теперь он самый главный очевидец всех сомнительных преступлений. Иногда его прямо из школы забирают. Танго теперь считается почти профессиональным юристом. Он столько раз бывал на судах, что помнит наизусть номера статей и за что их можно схлопотать. Все показания он начинает со слов «Я присел отдохнуть…». Глядя на его лицо, даже закоренелые преступники не сомневаются, что так оно и было.
– Моисей был не дурак. Прописав запреты, он сразу создал соблазны их нарушать, – проводя рукой по густым волосам, подытоживает Танго.
Танго и в уныние впал, вычитав, что это состояние является смертным грехом. Хотя, насколько мне известно, он и в детском возрасте постоянно всем долдонил о том, что уже старый. Такая смехатура. Его мамаша, когда оказалась в разговорчивом настроении, рассказывала, как он кряхтел для убедительности, чтоб ему поверили.
Танго тогда здорово разозлился. Особенно когда начался показ его младенческих фотографий.
Вот и живёт такое чудо с вывернутой психикой. Влюбляется не меньше раза в неделю. Специально, чтоб снова оказаться в положении отвергнутого. Хотя девочки из наших здорово на него западают. С ним на любой тусовке показаться не стыдно. И он очень внимательный. И помнит, что ты ему говорила раньше. Кроме того – красивый. Мне кажется, ему надо не в науки лезть. Его фото любой продвинутый модный журнал печатать захочет.
* * *
Ноги сами несут меня в нужном направлении. Танго сейчас на больничном. У него ребра потрескались в какой‑то кошмарной драке. Хотя с виду по нему не скажешь, что он способен завалить комара.
Если тот сам от его лекций не окочурится. Танго по натуре проповедник. Он обладает феноменальной памятью и помнит всё, что хоть раз читал или слышал. Он несёт идею эмо в народ. А народ пытается отнести Танго куда подальше. Хотя, говорят, драка случилась на концерте.
Дверь мне открыло нечто осунувшееся и частично лысое. – Какого чёрта нас угораздило родиться в этом захолустье? – заупокойным голосом сообщил Танго.
По всей видимости, его снова кто‑то не понял. – Я думаю, у меня вчера был самый поганый день в жизни, – такое я слышала не раз. – А у нас новенький, – протискиваясь в комнату, сообщила я, пытаясь сообразить, что стряслось с Танго. – Шёл себе, а потом такая вот лабуда. Навалились и чёлку на фиг откромсали. – Кто? – А черт их знает. Прости меня, Господи, – глядя в потолок, Танго специально упомянул имя Господа. – Теперь дома сидеть будешь? – Не мечтай, – Танго продемонстрировал нелепую вязаную шапочку с ушами, в которой он смотрелся как мой Митька. – Сам связал! – Я и не сомневалась, – пускай примет это как комплимент.
– Я жалею тебя, девочка. И я горжусь тобой. На таких как мы держится мир. Ты знаешь, я тут подумал, может, ну это все к чёрту. Прости меня, Господи. Уеду. У меня родня в Калининграде есть. Продвинутый город. А главное, там меня почти никто не знает. – А как же университет? – вклинилась я в монолог. – У тебя выросли вторичные половые признаки, – бесцеремонно уставясь на мою грудь, признал Танго. – Пошляк.
Он продолжал рассматривать как ни в чём не бывало. – Гнусный извращенец. – Через пару лет ты станешь похожа на дойную корову. Странное дело, низ – тощий, а тут понавы‑ростало всего. Кошмар. Дашь посмотреть?
Интересно, а если я сейчас просто уйду, хлопнув дверью, он поймёт? Думаю, да. Хотя не уверена. – Не дам. Завтра будет атомная война, и весь мир полетит к чёрту!
Танго вытаращил на меня глаза. Услышал. – Прости, Господи. Кто тебе сказал? – Я люблю тебя. После разговоров с тобой я начинаю любить весь мир. – А нельзя ли остановиться на первом изречении? – скромно спросил Танго. – Можно. Но не нужно. Ты же знаешь, что пока я не умею любить так, как нужно тебе.
Ошалевший от моего утверждения Танго развёл руками. Я иногда подозреваю его в склонности к однополой любви. Как‑то он на полном серьёзе мучился, что не может знать наверняка, голубой он или нет. Целый год мне мозги засирал. Но сам так и не определился. Хотя при такой мамаше несложно разлюбить весь женский род. – Эмо с такой грудью – это не эмо. – Стриженый эмо – вылитый скин, – рассердилась я. – Чёлку жалко. Ты поосторожнее. Говорят, они и девчонок скальпируют. Так я поеду? В Калининград. – Лети, попутного тебе ветра, – пожелала я и бодрым маршем удрала в направлении дома.
Никуда он не уедет. У него грандиозные планы, связанные с учёбой. Кроме того, я думаю, он теперь будет долго страдать по чёлке. А как отстрадается, забудет, что собирался уехать.
* * *
Несчастный Митька сидел на горшке и тужится. Ему велели покакать, и он старался вовсю. Как и ожидалось, мама вперилась в телевизор, а брата сослала на горшок, чтоб не мешал смотреть.
Митьке стыдно. Он уже не маленький. Ему уже пять лет. Кроме того, покакать всё равно не получается. Думаю, это из‑за того, что он до двух лет носил памперсы. – Стася пришла, – заорал брат на всю квартиру, надеясь на амнистию.
А в ответ – тишина. Заглянула в комнату, которую мама упёрто титулует гостиной. Обеденный стол, на котором вместо обеда валяется всякий канцелярский хлам. Книги, газеты вперемешку с блокнотами. В которые мама записывает что купить и что сделать. И потом в магазине спохватывается, что забыла их дома. А сама всё время твердит: «Я никогда ничего не забываю». – Мама. Я слышала по телевизору, что из мальчиков, которых заставляли по часу сидеть на горшке, получаются голубые. Там профессор один выступал. Из Америки.
Использовать мамину веру в правдивость телевизора и Америки неправильно, но Митьку жалко. – Сними его с горшка, сделай хоть раз что‑то полезное, – потребовала мама.
Она не в состоянии оторваться от телевизора. Там показывают про полную отстоя выдуманную взрослую жизнь.
Митька пытался отцепить себя от прилипшего горшка и орал от невозможности это сделать самостоятельно. – Ори, Митька, ори, пока можно. Потом будешь страдать молча, как все. – Ты что, стерва, над ребёнком измываешься? – Мама отлипла от ящика и принеслась спасать вопящего необосранного детёныша. – Пускай покричит. Может, певцом станет, – утешила её я, отступая в комнату. – Дебилом он станет. Как и ты! Как можно угробить свою жизнь на такую дочь? Ты – мразь! – Она не мразь. Стася – хорошая.
От волнения к глазам подступили слезы. Мой брат меня защищает! Значит, не так все и скверно.
* * *
На днях пересеклась с Вайпером. Спорили до усеру. С Вайпером всегда так. Как встретишься – голос сорвёшь.
Он у нас теоретик. Такая порода эмо. Ему непременно нужно подо все подвести идейную базу. Иногда мне кажется, что, когда Вайпер мучается поносом, он и тогда выстраивает логические цепочки. Типа, мировая экономика летит к чертям из‑за ухода от натурального обмена. Значит, необходимо отказаться от денег. Тогда все люди будут вынуждены бороться за качество продуктов. И тогда никто не сожрёт порченую химическую колбасу. И, следовательно, не обдрищется.
Но, скорее всего, его рассуждения ограничатся размышлениями о том, какой он, бедняжка, несчастный. Однако! Во всём надо искать полезные аспекты. А в поносе они тоже есть – когда он случился дома, где есть сортир. Двойной очистительный аспект. Очищение души через страдание и очищение организма через отравление.
Клёво!
Вообще, Вайпер вовсе не дурак, но иногда порет такую чушь, что уши вянут. Например, загнул идею, что, мол, русские эмо скоро выскочат из возраста подростков. – Поверь мне на слово, я уже знаю несколько экземпляров старше двадцать пяти, которые приняли идею эмо. Вполне успешные люди. И не корчи рожи, – упрекнул он, заметив, что меня коробит от слова «успешные». – Так вот, Стася, старшее поколение прекрасно вписывается в эмо. Им до смерти надоел их запрограммированный меркантильный мир. Их заставляют одеваться по установленным стандартам, иначе они вылетят из фирмы, им навязывают правила поведения и ставят им цели. К которым они непременно должны стремиться. Карьерный рост выматывает их до отупения. И тут, представь, они узнают про нас. И вспоминают, что разучились чувствовать. Для них быть эмо – единственная отдушина. И они её не упустят. – Как тебе известно, эмо тоже навязывают свои стандарты. Значит, скоро подрастёт молодое поколение, которое посчитает нас отстоем? – А то. Интересно, что они вместо нас придумают? Но принцип жить не только умом, но и эмоциями останется. Потому что он верный.
Вайпер картинно откидывает чёлку, отчего становится похож на строптивую породистую лошадь. Сейчас мне он кажется не лучше моей мамы. Они оба подсели на нравоучения. И они слишком боятся глупо выглядеть. Мне нестерпимо хочется вывести его из себя. Так чтоб он взбесился. Чтоб перестал быть умником хоть на минуту. За нос схватить? Не получится, он вёрткий, а я медлительная. А если улучить момент, когда он задумается? Надо попробовать. – Ты что это задумала? – моментально спохватывается подозрительный Вайпер.
Ну и не больно‑таки хотелось. У него кожа на носу блестит. Всё равно бы выскользнул. – Вайпер, а если я тебя цапну за нос, что будет? Минута гробового молчания. Но глаза у Вайпера заметно вытаращилась. Он на всякий пожарный случай небрежной взвинченной походкой отступает, а я следую за ним. – Стасечка, так нельзя!
Он испугался! Я преследую его шаг в шаг и пристально всматриваюсь в блестящий вайперовский шнобель. Который стал ещё более бликующим.– Вайпер, тебе что, жалко? Ну один разик? Я просто сделаю вот так, – показываю двумя пальцами что именно его ожидает. – Вот дура какая. И что на тебя нашло? Загнанный в угол, Вайпер беспомощно озирается по сторонам. Он прекрасно понимает, что убежать можно, только отодвинув меня в сторону. А прикасаться к такой опасной особое ему страшно. От безысходности у него просыпается чувство юмора. – А больше ни за что потрогать не хочешь? – Он начинает расстёгивать молнию на брюках.
Я с диким воплем отскакиваю. – Жадина‑говядина, пустая шоколадина! Нос ему жалко, а за пиписку – держись кому не лень. Я такого от тебя не ожидала!
Вайперу смешно. Больше всего ему нравится, что он съюморил и я это оценила. Так родилась новая шутка, понятная только нам двоим. Лёгкая пантомима. Я слегка прикасаюсь двумя пальцами к носу, а Вайпер в ответ хватается за молнию. Мы смеёмся, а остальные не понимают почему. Здорово.
Теперь Вайпер находится в полном согласии с миром и с собой. Теперь его снова потянуло на болтовню. Я пытаюсь остановить его словоблудие вопросом: – Вайпер, а твои родичи тебя любят?
Ему грустно. Но какая‑то ехидная искра сверкает в глазах: – Очень. Души во мне не чают. Я им такие истерики закатываю. Они считают меня жутко ранимым и говорят, что все гении очень сложные натуры.
Если честно, америкосовское эмо к нам никаким боком. У нас все гораздо сложнее. Вот возьми, к примеру, наших родичей. Они в юности тоже выеживались. Америке не снилось что происходило при совке. Бесконечные стада запуганных серых мышей. И огромный кот с кувалдой. – Образно мыслишь, – замечаю я, уверенная, что Вайпер надеется на такие слова. – А то. При совке быть собой было опасно. Значит, наши предки круче нас. Ты вообще хоть иногда о чём‑то серьёзном задумывалась? – О тебе. Кличку Вайпер ты сам придумал или кто подсказал? Эмо Вайперами не бывают.
Вайпер обозлился не на шутку и говорит, что я фальшивая эмо. Я в ответ обозвала его занудой, расстроилась и ушла. Ну его к лешему.
* * *
Я ещё несколько раз видела Кирилла в школе. Все в том же костюме, а может, и в другом, но очень похожем. Он ровно и доброжелательно общался со всеми, кому было охота общаться. Со мной тоже здоровался. Один раз попросил карандаш. И ещё было – спросил, почему я Стася. Я нахамила от неожиданности. Сказала, что не его ума дело. Что я вообще‑то мальчик. Только переделанный в девочку. – Я так и подумал, – ответил Кирилл. – Только не стоит пользоваться этой тушью. У тебя всё время крошки под глазами.
Гад он и не лечится. Будто я сама не в курсе, что тушь говно. Я не виновата, что в магазине она продавалась как жутко фирменная.
На следующей перемене пошла в туалет и отмыла ресницы. И сделала вид, что не заметила его довольной улыбки.
И вообще, Кирилл просто нереальный какой‑то. Сидит на уроке и немигающими глазами смотрит на учителя, который ответно пытается обращаться именно к нему. Учителя, кто послабонервнее, поначалу жутко нервничали от такого внимания к своим лекциям. – У тебя взгляд как у игуаны, – пусть считает это комплиментом. – А у тебя как у шкодного ангела, – парировал Кирилл.
Я не нашлась что ответить. Можно было бы проехаться насчёт его профиля. Но съехидничать не получилось. Профиль у него был что надо. Я успела присмотреться. Нормальный профиль. С хорошим подбородком, и нос на месте. И прыщей нет. Что б такое остроумное придумать в следующий раз?
Ирка на каждой перемене пыталась обратить на себя внимание. Все с вопросами глупыми приставала к Кириллу. Но удостаивалась ровного, почти безразличного «да» или «нет» по ситуации. Гарик сердито поглядывал на эти ужимки и прыжки и грозился набить Кириллу морду. – Бледный он какой‑то. Может, и правда наркот? – с надеждой в голосе предположил Гарик. – Нет, – уверенно откликнулся Серёга Степанов. – Я вместе с ним в зале тренируюсь. Поверь, ни один наркот тренировку не выстоит. – Он что, боксом занимается? – А то. Зашёл бы, посмотрел, – ехидно предложил Серёга, намекая на желание Гарика бить морды. – А почему у тебя рожа красная, а он – бледный как покойник, – парировал наблюдательный Гарик. – И вовсе не красная. У меня нормальный здоровый румянец, – заметно обиделся Серёга.
Серёга небольшого роста, но коренастый и с непомерно длинными руками. Тренер мечтает вырастить из него чемпиона мира. Быть может, и получится. Серёга очень упорный. Один раз в клубе, пока всех не отметелил, не успокоился. – Стася, твоя маман вчера заходила к моей. Мне становится плохо до тошноты. – И что, – дрожащим голосом спросила я. – А то, – теперь у Серёги действительно красная рожа, – они там шушукались, но я кое‑что слышал. Вроде как на пятнадцатое тебя записали.
Мне не стоит уточнять, что это значит. Мать Серета‑с ги – гинеколог. И нет сомнений в том, что недавняя угроза загнать меня к врачу теперь стала реальной. Мама по наущению подруг или после просмотра сериала решила, что такие как я непременно ведут беспорядочную половую жизнь. И сама хочет в этом убедиться. В том смысле, что растрезвонить всем про дочку, которая блядь. Хотя все эти манипуляции прикрываются заботой о моём здоровье. – Ты не бойся. Моя мамаша хороший врач. Её все хвалят, – неловкая попытка скрасить удар. – Спасибо, что предупредил.
Кирилл явно слышал наши переговоры, но на лице сплошная маска доброжелательности. Только глаза пристальнее обычного. – Что уставился, – рявкнула я, выбегая из класса. Завтра наступает та самая проклятая дата. Надо что‑то делать. У меня нет никакого желания выполнять мамины прихоти. Тем более что половой жизни у меня пока нет. – Я с тобой пойду. Чтоб убедиться.
В чём она собирается убеждаться, и так понятно. – Хорошо иметь полезных знакомых, – довольно разглагольствовала мама, намекая на какие‑то особые права. – Ты что, в кабинет со мной попрёшься? – внезапно дошло до меня. – Я твоя мать и имею право.
Тогда я подумала, что у меня тоже есть кое‑какие права. И поняла, что не знаю как ими воспользоваться в данной ситуации.
Можно было бы признаться во всём папе. Но как сказать про затею матери, я не придумала. Как вообще про такое говорят со взрослым мужчиной?
* * *
После похода к гинекологине я уже не понимала, в каком мире нахожусь. Такого глобального паскудного унижения мне даже в страшном сне невозможно было представить. Мама, ничуть не смущаясь, досмотрела представление до конца и осталась зверски разочарованной результатом. Она считала себя чуть ли не провидицей, а тут такой облом. Оторвалась она по полной программе, склочно донимая меня и удивлённую докторшу.
Позор? Да что вы знаете о позоре.
Пребывая в состоянии ступора, я добежала до дома, опрометью проскочила в ванную и несколько часов ревела, сдирая кожу намыленной губкой. Мне казалось, что грязнее меня нет ничего на свете. Если бы можно было надраить себя изнутри, я бы и это сделала. Мне хотелось побриться наголо. Мне хотелось уснуть и не просыпаться. И я уже на полном серьёзе вертела в руке тонкую пластину старой бритвы. Которую обнаружила в папином станке. На кромке лезвия пристало окаменевшее кружево пены.
Потом меня стали выуживать, стучась через каждую минуту. Папа пришёл с работы и без злого умысла кричал, что сейчас выломает дверь, а то ему руки не помыть. – Что ты там, утопла, что ли?
Лучше бы утопла. А как исхитриться и упасть головой об кран? Или от этого голова не треснет? Надо бы об кафель. А как грохнуться об кафель с такой силой, чтоб голова пополам?
Я никогда не буду заниматься сексом. Никогда. Чтоб у неё руки отгнили, у врачихи этой. Какой подонок придумал таких докторов? Есть ведь куча всякой аппаратуры. До мобильника додумались, а как избавить ребёнка от унижения, не догадались. Я никогда больше не пойду к такому врачу. Даже если у меня всё отгниет внутри и вонять будет. – Вылезай! Сколько можно? – Мама как ни в чём не бывало стучится кулаком.
Я не хочу смотреть ей в лицо. Я не хочу жить с ней в одном мире и дышать одним воздухом.
Закутавшись в полотенце, я незамеченной проскользнула в свою комнату. Оделась. Забаррикадировала дверь креслом. Залезла под одеяло. Лицо спрятала в подушку. Мне показалось этого мало. Я положила подушку на голову. И постаралась ни о чём не думать. Не думать не получалось. Тогда я стала крутить в голове тупую популярную песенку. Чтоб мысли выветрились. Так дотерпела до позднего вечера.
Когда в квартире наступила тишина, собрав свои скудные сокровища в любимую сумку, я незаметно покинула дом и отправилась в парк. Было темно. Под ногами чавкало. Для весны самая говеная погода. Вполне соответствующая моему настроению. Промозгло, холодно, ноги моментально промокают. Закутав горло в вязаный шерстяной шарф, я уверенно нашла нужную дорожку и двинулась к цели. Кое‑где светили редкие фонари, под которыми блестели чёрные холодные лужи.
Пруд пока не оттаял целиком. Я это точно знала, но зато около ивы какой‑то чудаковатый морж ещё в январе прорубил во льду квадратное окно. Спасибо ему большое.
Прямо передо мной дорожку пересекла большая крыса. Испугавшись от неожиданности, я замешкалась. Огляделась по сторонам. Никого. Взвесила сумку на руке. Не тяжёлая. Поискала глазами по сторонам в поисках камня. Ничего подходящего. Ладно, потом найду.
Немного посидела на любимой скамейке. Засунула руки в карманы, чтоб не мёрзли. Снова вспомнила про камень. Шаркая ногами, стала ходить по останкам прошлогодней травы. Сначала попадались только пустые пивные бутылки. Потом ближе к кустам я обнаружила порядочных размеров булыжник. Он частично врос в землю. Нашла палку, воткнула в землю как рычаг, палка сломалась, пока я с трудом выковыривала камень. Наполовину грязный, а вытереть нечем. Мне показалось неправильным засовывать его в таком виде в сумку. Там диски, книги, там мои украшения и кое‑что из одежды. То, что стало частью меня.
В ближайшей стылой луже попыталась отмыть камень. Потом вытерла его шарфом, хоть мне это и не очень было приятно.
Теперь можно приступать. Надо только крепко вцепиться в сумку и сделать несколько шагов по мокрому, но прочному льду. А потом…
Я заплаканными глазами осмотрелась вокруг. Прощаться было не с чем. Это правильно. Если бы сейчас было лето, я бы не решилась. Летом труднее. Посмотрела на небо. Тоже ничего привлекательного. Много темноты, напитанной влагой. – Опаньки! – прозвучало над самым ухом.
Таким голосом говорят противные хулиганы в маминых сериалах. – Какая цыпочка! И совсем одна, бля буду. – И замёрзла‑то как. – А мы сейчас её отогреем, бля.
Я стояла в окружении трёх недоумков. Которые наконец обнаружили, с кем они сегодня повеселятся. Наверное, целый день искали, а тут такая редкая удача. – Выпьешь? – уверенно предложил тот, кто противнее. – А что у нас в торбе? – присоединился почти симпатичный тип, от которого как‑то явно разило неправильной водкой. – Булыжник, – честно призналась я, ещё не понимая, во что вляпалась. – Я не пью. – Кто не курит и не пьёт, тот здоровенький помрёт, – обрадовался третий участник представления.
На всей троице под куртками были надеты чёрные трикотажные кенгурушки с капюшонами.
А потом они мило закинули меня на скамейку. Я не выпускала из рук сумку. Булыжник громко стукнулся о деревяшку. – Что там у неё? – не успокаивался самый жадный. – Потом посмотришь.Теперь время разделилось на «до» и «потом». «До» началось почти сразу, когда чьи‑то неловкие руки начали шарить у меня под курткой. Конечно, я орала и отбивалась. Особенно когда распрощалась с ремнём и поняла, что с меня пытаются стянуть брюки. Как хорошо, что они такие узкие. Я и сама их с трудом надеваю.
Потом брюки предали меня. Поддались и оказались свёрнутым жгутом под коленками. Кто‑то сообразил, что насиловать стреноженную тётку неудобно. Но пока один тянул с меня штаны, второй просто перевернул моё извивающееся тело лицом вниз. И придавил собой сверху. – Вот и попалась!
Я сделала попытку свалиться со скамейки вместе с тем, кто на мне радовался. Он немного отвлёкся, освобождаясь от собственных портков.
В разгар борьбы я услышала какой‑то мерзкий звук. От рвущейся ткани. Два удара по лицу заставили забыть о вывернутой руке. А потом тот, кто придавил меня своим телом к скамейке, вдруг исчез. Словно его ветром сдуло.
Ноги слушались не очень, но я нашла в себе силы сначала упасть на землю, а потом вскочить. Чуть не споткнувшись о его тряпочное тело. Левой рукой вернула трусы на место, а правой схватила сумку и, размахнувшись, опустила на перекошенное лицо. Камень крушил и насильника, и мои бесценные сокровища. Которым предназначалось покоиться вместе со мной в пруду.
А потом двое побежали, прихватив с собой третьего. Тот оставался в невменяемом состоянии и всё время мычал как бык.
* * *
– Ты как? В порядке? – Кирилл даже не слишком запыхался. – Диски все разбились, – пожаловалась я, заглядывая в нутро рюкзака.
Вытащенный камень смотрелся как символ полного стопудового идиотизма. Я бережно положила его на землю. А потом высыпала останки дисков в ближайшую урну. – Ну ты даёшь. А я‑то думаю, почему такая тощая. До такого ещё додуматься надо. А я‑то ношусь по парку как заведённый таракан, чтоб в форме быть.
Шутить пытается. Но по его виду я поняла, что ему не до шуток. Наверное, я не очень хорошо выглядела в рваной куртке и приспущенных брюках. Пришлось срочно привести себя в порядок. Насколько это возможно. – Пошли. А то они могут вернуться.
Он был в спортивном костюме и кроссовках. Он был деловитый и спокойный. Словно для него обычное дело отбивать от гопоты неоттраханную эмо. Хотя при чём тут эмо?
Пошарив руками по животу, я пришла в ужас – молния на брюках лопнула насовсем. – Я тут почти каждый вечер бегаю, – пояснил Кирилл как ни в чём не бывало.
И помог мне застегнуть ремень. Я бы сама не сумела. Пальцы не слушались. – Это была моя любимая скамейка, – пояснила я, понимая идиотизм своего высказывания. – Ну, пошли, что ли, жертва сексуальных домогательств, – Кирилл крепко взял меня за руку и повёл к себе домой.
Я всё время оглядывалась. Мне казалось, что надо забрать с собой камень.
Парк кончился. Кирилл, не выпуская моей руки, увлёк нас в дебри подворотен и гулких дворов. По пути мы никого не повстречали.
Я несколько раз открывала рот, чтоб сморозить что‑нибудь невероятно остроумное. И снова захлопывала его. Не хотелось потом стыдиться своих идиотских реплик. Кирилл сосредоточенно молчал. И мне показалось глупым нарушать тишину. Шаги звучали как ритм песни Цоя «Звезда по имени Солнце». А быть может, мне так показалось?
Тётка Кирилла оказалась крупной, как океанский лайнер, и невероятно спокойной. Открыла. Посмотрела на нас без всякого удивления. Уверенным жестом пригласила внутрь. Заперла двери на сто затворов. Обернулась. Сложила когтастые холёные руки на высокой полной груди. Наклонила голову, как ворона, разгадывающая что‑то незнакомое на предмет съедобности: – Здравствуйте. Очень приятно познакомиться. Какое у вас редкое имя. Польское? Дайте вашу курточку. Сумку можно положить вот сюда. А тапочки возьмите любые, какие понравятся. Ну что вы, не волнуйтесь. Мне не привыкать к ночным дежурствам.
Она не испугалась. Просто провела меня в ванную и оставила одну. Чтоб я спокойно помылась, а заодно посмотрела на отвратительный фингал под правым глазом. Нет чтоб под левым. Тогда чёлкой могла бы занавеситься. – Вот. Лёд. Приложи. Может, поможет, – Кирилл скептически уставился на синяк. – Синяк синяка видит издалека, – шутка получилась так себе. – А где дядя? – Дядя, как водится, на дежурстве. Тётка спрашивает, надо ли искать этих уродов. Как думаешь? – Что? – Ты заявление в милицию подавать думаешь? – А стоит? Они же ничего не успели сделать. – Но собирались? – Так не успели же.
Кирилл устал смотреть на меня, перевёл глаза на зеркало. Теперь ему прекрасно видно собственное украшение под глазом.
– Теперь в школе все подумают, что мы подрались. Или мчались навстречу друг другу и вмазались глазами. – Тебе так важно их мнение? – Нет. Но разговоров не избежать.
По его лицу видно, что ему глубоко фиолетово, кто что будет про нас говорить. Я завидую. Мне ещё дома объясняться. А уж Ирка таких сплетен распустит – кошмар. – На, – я великодушно отдаю ему мешок с подтаявшим льдом. – А ты ничего. Только зачем гулять ночью в таком неподходящем месте? Может, тебя из дому выгнали? – Да нет. Все не так плохо. А если честно, гораздо хуже. Хуже некуда.
И как‑то я вдруг рассказала. Не все, конечно. Похода к гинекологу оказалось вполне достаточно. Даже в сокращённом варианте. Я думала, он ничего не поймёт. Но он понял. Или сделал вид, что понял. Улыбнулся ободрительно и повёл меня пить чай. Хотя показываться его тёте в таком ужасном виде мне казалось не лучшим вариантом. А потом примчался дядя, схватил меня за подбородок, приподнял лицо, поохал. – Может, и правильно, что заявлять не будешь. Но урок вам, дорогие мои, на всю жизнь. Кирилл, а ты куда смотрел? Разве можно свидания в таком месте и в такое время назначать?
Кирилл хмуро отрапортовал, что такое больше не повторится. Будто я и вправду его девушка. Подмигнул мне здоровым глазом, мол, все пучком, не дрейфь, прорвёмся. – Я сам вас домой отвезу, – постановил дядя.
Мы ехали по пустынным почти утренним улицам. А я постепенно возвращалась к убогой действительности. Там, дома, меня ждала встреча с человеком, которого мне меньше всего на свете хотелось видеть и слышать. Сейчас начнётся. Ужимки и прыжки в ночнушке, на которую наброшен некрасивый халат. Да бог с ним, с халатом. Я не знала наверняка, как будет выглядеть наша встреча, но была уверена, что не хочу выяснить это на собственной шкуре. У меня и без того проблем хватает. Но когда мама открыла дверь, то пережитое накануне перестало быть самой главной проблемой.
Я хотела было сама открыть, но дядя Кирилла опередил и воткнул толстый палец в кнопку дверного звонка. Специально. Даже отстранил широченным плечом, чтоб я не успела сунуть ключ в замочную скважину. Он посмотрел на меня как на потенциального преступника, который только по недоразумению не успел ограбить все банки в округе. Мне он теперь не показался приятным. Но как только мама появилась в дверном проёме, его словно подменили.
Мама лебезила, как только могла. Сокрушалась, два раза напомнила, что она библиотекарь и вообще женщина образованная, но обременённая беспокойной семьёй. Она чуть не ошалела от восторга, когда дядя при встрече поцеловал ей ручку. От её вздрыгиваний я чуть со стыда не сгорела.
А когда мы остались одни, мама едва справилась с желанием подбить мне второй глаз. И сказала, что не стоит распространяться о ночном происшествии. – Думаешь, жалеть стану? Ты сама во всём виновата. С такими как ты вечно что‑то случается. И нечего сваливать свои проблемы на меня. Сама не знаю, как завтра на работу пойду. Я не выспалась! Боже, ведь я хотела сделать аборт…
Утром Митька, завидев моё лицо, издал рекордное количество сочувственных звуков. Слава богу, без запаха.
* * *
Утром я преспокойно потопала в школу. Где меня ждал Кирилл. Спокойный как подраненный танк. Он вёл себя как ни в чём не бывало. Только посоветовал приложить на фингал какую‑то бодягу. А я думала, это ругательство такое, а оказывается, это трава. Одноклассники с любопытством рассматривали наши боевые раны. Алка даже предложила тональный крем, которым обычно маскировала прыщики, но я не стала им пользоваться. А Ирка была просто вне себя от возмущения. Её колбасило от того, что Кириллу не противно сидеть с такой уродиной. Аон не только сидел. Он теперь со мной разговаривал. Пусть только про уроки, которые я запустила, но мне всё равно было приятно.
С того дня всё исчезло. Одноклассники, родители, учителя. Словно фокусник взмахнул платком, и раз – никого для меня нет. Здорово! Кто‑то зудит в ухо «нельзя», «надо», «ты обязана»… А мне плевать. Словно вчера была одна Стася, с её несчастьями и успехами, а теперь другая я, у которой совсем другие интересы. Так удивительно! Ничто не задевает, все мимо ушей.
Мы начали перезваниваться, причём первым позвонил он. Я вообще редко звонила сама, считая неприличным навязываться. Меня к этому мама приучила. Она так достаёт отца пустяковыми звонками, что он уже просто умоляет прекратить этот телефонный терроризм. «Неужели дома сказать не могла?» «Надо мной на работе уже смеются! Через полчаса все хором орут: „Пора!" И тут твой очередной звонок».
Я не хочу становиться доставучкой. Если только по делу, и то сто раз подумаю. Мы же и так в школе каждый день видимся.
Потом мы начали гулять после школы. Ходили в кафе. Не часто. Иногда заглядывали к нему домой. Никогда – ко мне. Однажды забрали Митьку из садика. Он шёл, подпрыгивая, между нами, схватившись за наши руки. А мы веселились, предполагая удивление прохожих. Два травмированных малолетних родителя ведут опрятного жизнерадостного малыша. Правда, синяки к тому времени почти выцвели. – Какие вы глупые! Никто не примет вас за маму и папу. Вы сами ещё маленькие! – разубеждал нас Митька.
За это мы купили ему три воздушных шара. И посоветовали отпустить их на волю. Но он не поддался на провокацию.
Кирилл был сложный для меня. Не такой, как прежние знакомые. Мог выспросить о чём угодно, а сам не рассказать ничего про себя. Общие слова, совсем мало информации и куда меньше эмоций. Мастер уклончивых ответов. Замкнутый, холодный, как глыба льда. Правда, на боксёрском ринге хладнокровие не худшее качество. Результаты у него были преотличные. Тренер уж потирал руки в предвкушении невероятных побед своего подопечного. Но Кирилл и тут сумел проявить поперечный характер. Когда его пригласили на какие‑то важные соревнования, он вежливо отказался наотрез.
Теперь он тренеру неинтересен. Тренер чуть не свихнулся, пока доказывал необходимость выступить. Трусом его обозвал, кричал, что у него кишка тонка. А Кирилл только улыбался своей тихой улыбкой. Отчего тренера чуть не хватил удар, и он даже вышел за установленные рамки приличий. – Ты, дятел. Ты что мне устроил? Так же нельзя! – А мне, простите, пофигу. Я никому ничего не должен, – пожалуй, это была самая длинная речь, которою доводилось от него слышать.
Теперь Кирилла сторонятся ребята, с которыми он раньше тренировался. Хотя, в некотором смысле, им здорово подфартило. Говорят, что он был лучший. Им ничего не светило на его фоне.
Раз в неделю, а то и чаще, я бываю приглашена домой к Кириллу. Тётя неизменно ухоженна и приветлива со мной. Она говорит, что в такой интеллигентной семье не может вырасти плохого ребёнка и что ей приятно, что мальчик стал с кем‑то дружить.
Мне это кажется странным, но она так искренне меня угощает, так явно рада меня видеть. Её интересует моё мнение по многим вопросам. Про учителей, про школу, про то, чем увлекается современная молодёжь. Конечно, она несколько наивна в своём стремлении понять, «чем дышит юное поколение». А ещё она проговорилась, что уже начала подозревать племянника в некоторых модных тенденциях.Похоже, на гомосексуализм намекала. Ей родичи толком не объяснили, в чём у них разногласия с Кириллом. А тут как назло наша первая раскрасавица Ирка стала названивать. – Такая красивая девочка, – удивлённо приподняв брови, изумляется тётя. – Иногда даже под нашими окнами прохаживалась. Или перед уроками Кирилла караулила. А он так холодно с ней обошёлся. Вы, деточка, ничего по этому поводу не думаете?
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |