Понятно, давало себя знать отсутствие полноценной ремонтной базы, особенно когда требовались серьезные восстановительные операции. На аэродроме имелась полевая авиационная мастерская, входившая в состав батальона аэродромного обслуживания. Немногочисленный коллектив мастерской под руководством энергичного воентехника первого ранга С. Яновa делал очень многое, чтобы помочь эксплуатационникам в короткие сроки возвратить в строй подбитые врагом машины. Мастерская действовала круглосуточно. Но ее мощность была невелика. Она не могла обеспечить нужды всего самолетного парка. Наша эскадрилья размещалась на противоположной от мастерской стороне аэродрома, и мы старались обходится своими силами. Для этого подготовили специа-листов-ремонтников из авиатехников и мотористов. [182]
Технический состав очень ценил помощь экипажей в восстановлении боеспособности самолетов. Трудные и опасные рейсы в Ленинград отнимали силы, лишь считанные часы оставались на отдых, но летчики, стрелки, бортмеханики, как только появлялось свободное время, тотчас включались в работу, особенно если машина получила серьезные повреждения. В первую очередь, естественно, нашими активными помощниками становились бортмеханики — они основательней других знали материальную часть своих ЛИ-2. А лучшие из бортмехаников вообще считали, что покопаться в самолете самому — от этого только польза. Одним из таких бортмехаников был Ширингин, летавший с командиром экипажа И. П. Червяковым. Очень опытный специалист, Ширингин утром, перед стартом, приходил к машине раньше всех бортмехаников и включался в работу. Техники и мотористы любили его за трудолюбие, добросовестность и отзывчивость. С какой горечью мы узнали, что в полете огнем фашистского истребителя Ширингин смертельно ранен... Случилось это 30 ноября 1941 года. В тот день 11 до предела нагруженных ЛИ-2 возвращались из Ленинграда без прикрытия наших истребителей. Полагали, что из-за плохих метеоусловий — снегопада и низкой облачности — прикрытие не понадобится. А в районе Ладоги погода внезапно улучшилась. Звено «мессершмиттов» вывалилось из облаков и атаковало тяжелые транспортные самолеты. Ведущий Д. Кузнецов подал команду: «Сомкнуть строй, принять бой и продолжать полет!» Неизвестно по каким причинам, возможно из-за повреждения двигателя, машина командира И. У. Жантиева отстала, и фашисты сбили ее. Враг нанес урон еще трем нашим самолетам, в том числе машине Червякова.
Прослышав об этом бое, мы с нетерпением ждали возвращения самолетов. Все было как обычно, но на обочине аэродрома стоял санитарный автомобиль, готовый быстро подъехать к приземлившейся машине. Авиатехники и мотористы понимали, что это неспроста, и с тревогой поглядывали в темнеющее вечернее небо, надеясь увидеть свои подопечные ЛИ-2.
Первый самолет вынырнул со стороны леса и с ходу направился на посадку. Но вдруг снова резко набрал высоту, ушел на второй круг. С земли увидели: не выпустились шасси. Потом узнали, что пулеметная очередь с фашистского истребителя перебила [183] гидросистему. Выпустить при этом шасси почти невозможно. А посадка тяжелого транспортного самолета с убранными колесами может закончиться аварией.
С замиранием сердца все следили с земли за тщетными эволюциями самолета. Шасси не выпускались. Рядом с санитарной уже встала наготове и пожарная машина. ЛИ-2 кружил над аэродромом, вырабатывая последнее горючее. Потом самолет зашел на последний круг, видимо, решил садиться «на брюхо». Все приготовились к худшему. И вдруг, в последний момент, шасси вышли из гнезд. На душе отлегло...
Один за другим приземлялись самолеты, многие из них израненные. Ничего, вернулись — вот главное, а уж мы их восстановим, приведем в порядок. Каждый в ту минуту словно давал клятву сделать все, чтобы машины смогли быстрее подняться в воздух.
А самолет Н. П. Червякова до аэродрома так и не дотянул, сделал вынужденную посадку. Из изрешеченной машины вынесли Ширингина, он умер, не приходя в сознание...
Н. Афонин. Тяжелые бомбардировщики на трассе жизни
Свой первый рейс в осажденный Ленинград помню отчетливо, в подробностях, словно все это было недавно, не зашторено событиями последующих лет войны и мирных десятилетий.
...За Сясьстроем мы развернулись и легли на курс. Дальше — Ладога. Непривычно для глаза, почти под самым брюхом самолета тяжелые волны вздымали ледяную шугу. Белый ноябрьский воздух обволакивал горизонт, сырым холодом дышал в лицо. Мы вышли на завершающий участок пути, самый красивый, Но и самый опасный.
— Командир, «юнкере»! — услышал я сзади. До берега оставалось несколько километров.
Ю-88 шел встречным курсом под нижней кромкой облаков. Он, видимо, тоже нас заметил. Воздушные стрелки сержанты Иванов и Седов дали по нему несколько очередей из бортовых пулеметов, и «первый встречный» ушел в облака, — наверное, возвращался с задания, истратив боеприпасы, — нам повезло. [184] Тяжелый тихоходный самолет, вооруженный только двумя пулеметами «шкас» калибра 7,62 миллиметра, — легкая добыча для вооруженного «юнкерса», ему удары «шкаса» что слону дробина.
Но на этот раз обошлось. И мы продолжаем полет. Вот уже ледяная корка прибрежного мелководья, черный от облетевших лесов берег уплывает назад, мелькая грязно-белыми пятнами вялого снегопада. Там, дальше на берегу, — город. В нем живут люди, отрезанные от Большой земли, зажатые кольцом блокады. Но дымят заводы, зрители заполняют помещения холодных театров, укрыты в землю скульптуры Летнего сада...
Все пространство фюзеляжа, плоскостей, бомбового отсека нашего огромного самолета заполнено продуктами.
В первом полете тяжелых бомбардировщиков 7-го авиаполка в осажденный Ленинград я был старшим группы, на мне лежала разведка погоды. Поэтому вылетел на полчаса раньше остальных экипажей. И когда я уже разворачивался над посадочной полосой, они только входили в опасную зону Ладоги один за другим — Варфоломеев, Езерский, Соколов-Шалаев, Петренко, Косач, Насикан, Науменко, Бородкин, Плахов, Безбоков, Сибелев, Сугак, Судаков, Евдак, Алексеев, Панкин, Пенин...
Еще несколько дней назад мы бомбили вражеские аэродромы, железнодорожные узлы, танковые колонны противника на участках Западного фронта. ТБ-3 не зря называли «летающей крепостью». В ту пору более мощными самолетами наша авиация почти не располагала (если не считать бомбардировщиков П-8, но их было мало). «Летающая крепость» обрушивала на врага до 3 тонн смертоносного груза, а то и по 4 тонны — за счет уменьшения заправки горючим, когда полет предстоял недолгий.
Надо ли говорить, как дорожило командование каждым тяжелым бомбардировщиком, особенно в 1941 году, когда нехватка боевых машин была острейшая. Недаром тяжелобомбардировочная авиация использовалась исключительно по заданиям Ставки Верховного Главнокомандования. Нас бросали в самые горячие точки: летом 1941-го — под Каунас, на переправу через Западную Двину; под Смоленск, Ельню, Ярцево, Харьков. Повторяю, каждый тяжелый бомбардировщик был [185] на счету. Фашисты подступили к Дону, рвались к Москве. И в это суровое время командование сочло необходимым снять с фронта целый полк — сорок ТБ-3 для транспортировки в Ленинград продуктов.
Казалось, шаг расточительный и несколько неожиданный. До сих пор мало кто знает об участии тяжелых бомбардировщиков в перевозках по воздушному мосту в 1941–1942 годах.
Между тем идя на этот шаг, советское командование решало важнейшую боевую задачу. Ибо воевать можно и не уничтожая вражеские объекты. Героический Ленинград и в самые трудные дни осени 1941-го и весны 1942-го давал фронту танки, снаряды, пушки и минометы. Чтобы помочь фронту, Ленинград должен был устоять, пожалуй, перед самым страшным оружием врага — голодом. Вот почему участие наших боевых самолетов в транспортных перевозках по воздушному мосту было логично и оправданно.
С середины ноября, как известно, самолеты стали единственными поставщиками продовольствия с Большой земли, и оценивались они не столько по боевым и скоростным качествам, сколько по грузоподъемности. Здесь наш ТБ-3 годился в самый раз. Мы поднимали по 3–3,5 тонны. Было где уместить такой груз. ТБ-3 славился не только своей силой, но и размерами: 28 метров в длину, размах плоскостей — 51 метр.
И вот как-то ноябрьским вечером комполка подполковник В. И. Лабудев вызвал к себе командиров эскадрилий, в их числе меня, и объявил приказ: подготовить материальную часть к перелету на новое место базирования, откуда мы будем осуществлять транспортные перевозки по снабжению блокированного Ленинграда. Вылет завтра. На ближнем аэродроме получим груз, доставим его в Ленинград, а потом, не задерживаясь, — на новую базу.
Естественно, судьба Ленинграда, оказавшегося в блокадном кольце, волновала всех. К тому же в полку служило немало ленинградцев. Были основания и у меня причислять себя к ним. Отец в отряде Красной гвардии Путиловского завода штурмовал Зимний. Сюда мать привезла меня новорожденным, здесь прошли первые годы жизни. И хоть помню я себя уже муромским мальчишкой, на Муромском паровозоремонтном заводе начинал трудовую жизнь, главная Жизненная дорога началась в Ленинграде. Здесь я Учился на рабфаке при ЛИИЖТе, отсюда по путевке [186] райкома партии был направлен в военное училище... Сюда же, в Ленинградский военный округ, вернулся на службу и первое боевое задание выполнял здесь, где и получил в 1939 году первую боевую награду — медаль «За отвагу».
Так что можно понять то волнение, с которым вел я свой ТБ-3 к Ленинграду. Невольно всплывали воспоминания юности. Беззаботное время прогулок рабфаковцев, набережные, проступающие в молочном серебре белой ночи, величественный Медный всадник...
Я старался представить себе те же места сегодня — с потушенными блокадой огнями окон, Аничков мост, с которого «увели» в укрытие коней, старался представить печальную тишину всегда многолюдного Невского — и не мог. И хотя умом понимал трагическую глубину слова «блокада», увязать его с Ленинградом был не в силах. Однако пришлось — как только увидел на аэродроме толпу ленинградцев, ожидающих отправки на Большую землю.
На полевой аэродром в пригороде Ленинграда приземлились в расчетное время. Нас тут ждали. Сразу же появились люди с флажками, выделенные для встречи прилетающих самолетов. Мне осталось лишь коротко объяснить им задачу по рассредоточению самолетов на аэродроме. Понимали с полуслова. Подъехали полуторки, подоспевшая группа красноармейцев вместе с нами принялась разгружать самолет. Атмосфера четкости, согласованности действий привыкших к постоянному напряжению людей ощущалась на этом по-настоящему фронтовом аэродроме.
Едва мы сдали свой груз, как один за другим начали прибывать самолеты моей группы. Сопровождающие немедленно уводили их на место стоянки. Тут же подоспевали специальные команды, которые вместе с экипажами бомбардировщиков разгружали самолеты. В общем, аэродром ожил, загудел, как разворошенный улей. Каждый знал, что и когда ему делать.
И вот в разгар этой напряженной роботы пронзительно взвыла сирена. Опережая сигнал воздушной тревоги, взлетели дежурные «ястребки», и завертелся «хоровод» воздушного боя. Люди из укрытий следили, как, стараясь зайти в хвост противнику, кружатся самолеты. Открыли огонь зенитки. По прорвавшимся к аэродрому истребителям противника строчили из пулеметов стрелки приземлившихся самолетов... Налет отбили. [189]
Мы понимали: оставаться на аэродроме — тоже большой риск. В любой момент могут налететь вражеские бомбардировщики.
Вскоре я повел свою машину на взлет. Следом поднялись в воздух остальные экипажи, и в сопровождении истребителей И-16 мы покинули опасное место. Шли низко — на высоте 15–20 метров над верхушками деревьев, маскируясь рельефом местности. Огневые средства держали наготове. Опасались нежелательных встреч с противником, однако и на этот раз все обошлось хорошо. Мы благополучно пересекли Ладожское озеро, взяли курс на свой аэродром.
Хотелось отдохнуть. Полуторачасовая задержка сказалась не только физической, но и моральной усталостью. Мы потеряли дорогое время. А день ноябрьский короток. Стало ясно: засветло до своего аэродрома не добраться. Пришлось произвести посадку на другом полевом аэродроме.
Уже в густых сумерках, при резком ухудшении погоды садились последние экипажи. И все-таки, приземлившись, вздыхали с облегчением — опасный полет завершился без потерь. Возбужденные и радостные, пришли мы к начальнику гарнизона. Но тот явно не разделял нашего приподнятого настроения, и состоялся не очень приветливый разговор.
— Вас только здесь и не хватало, — кричал он, выкатив красные от бессонницы глаза. — Двести человек накормить, уложить спать да еще к утру заправить полк ТБ — это невозможно.
— Но не сидеть же нам здесь...
— У меня истребители, и есть приказ к утру заправить их и держать в боевой готовности. За это я отвечаю головой, а вы не мои...
Сказал и осекся, почувствовав неловкость. То, что вырвалось у вконец усталого человека, было не по злобе, не от безразличия. Первостепенное дело командования полевого аэродрома — обеспечение полка истребителей, для этого выделялись гарнизону материальные и технические ресурсы (и то не в полном объеме в условиях нехватки самого необходимого). Словом, как бы ни волновала наших хозяев судьба «залетных» ТБ, о «чужих» они могли думать лишь в последнюю очередь. Я понял, что ночь предстоит ничем не легче этого беспокойного дня.
Когда я назвал командиру батальона аэродромного обслуживания конкретные цифры наших потребностей [188] для утреннего вылета — необходимое количество горячего масла, горячей воды, сжатого воздуха — он отмахнулся от меня.
— Капитан, я не господь бог. Откуда у меня все это? Пойми, капитан, — нету!
Понять его было можно. Но этим пониманием самолеты не подготовишь. Холодная бесконечная ночь простиралась над полем, однако я знал, что ночь кончится, наступит утро, а утром могут налететь вражеские бомбардировщики и, если застанут нас на аэродроме, мимо не пройдут.
Мы посовещались и сошлись на том, что надо действовать своими силами. Решили слить горячую воду и масло, по 300–400 литров горючего с 10 самолетов, чтобы дозаправить остальные, которые будем прогревать, всю ночь запуская двигатели. Тогда они с рассветом улетят. А оставшиеся машины подготовим, когда пройдут обслуживание истребители.
Такая мера была своевременной. Утром, через несколько минут после отправки наших экипажей, в воздухе показалась группа из 10–12 фашистских бомбардировщиков в сопровождении истребителей. Они отбомбились как раз по стоянкам, откуда только что улетели наши самолеты.
Это была вторая удача в течение суток. Больше испытывать судьбу не хотелось. Сразу же после окончания воздушного боя мы поспешно подготовили свои самолеты и к 14 часам уже приземлились там, где размещалась оперативная группа полка. Эскадрильи базировались на дальних полевых аэродромах Вологодской области. Отсюда 7-й авиаполк приступил к регулярным полетам в Ленинград.
Так был наведен еще один «пролет» воздушного моста. Ранее летали в Ленинград всего 12 ТБ-3 39-й авиаэскадрильи майора И. С. Аграновского. Наш полк, конечно, помог значительно увеличить интенсивность перевозок.
Чего это стоило в тех условиях — трудно себе представить. Став в конце ноября заместителем командира полка, я окунулся в такую вереницу трудноразрешимых проблем, что события месячной давности сложные бомбардировочные полеты показались едва ли не блаженным временем.
Подполковник В. И. Лабудев, командир опытный и умелый, выглядел озабоченным, как никогда. П моему, он и говорить ни о чем другом не мог — только [189] о том, будут ли готовы к утру самолеты. А требовалось именно к утру, не позже. С рассветом взлететь и засветло вернуться — такая задача ставилась перед каждым экипажем. Задержаться в Ленинграде нельзя. Появление тяжелых бомбардировщиков фашистская артиллерия встречает ожесточенным огнем, а к засидевшимся самолетам обязательно подоспевают бомбардировщики противника. Оставаться до сумерек на базовом аэродроме тоже нельзя — ночной стартовой площадки на полевых аэродромах нет, придется ночевать на центральном аэродроме, а там скопление самолетов нежелательно.
Время в полете туда и обратно занимает около шести часов. Плюс разгрузка, загрузка и всякие неожиданности. А дни все короче — никакого резерва времени не остается. Не отправить экипаж на рассвете — значит усложнить выполнение полета и сорвать его подготовку к следующему дню. И на все про все — холодная ненастная ночь, которой никак не хватает для завершения всех дел.
Ночью весь аэродром на ногах. Гул, грохот, вспышки огней, выкрики команд. Батальон обслуживания круглые сутки на колючем ветру аэродрома. Ремонт, отладка, заправка, загрузка...
Мы просто молились на наших «технарей». Они совершали почти невозможное. Кто знает, скольким летчикам сохранили жизни старший инженер полка В. И. Иванов и его заместитель по ремонту И. В. Иванов, инженеры эскадрилий Подобии, Горшков, Кичеев, Двоскин? Ведь благодаря их неутомимому труду и изобретательности самолеты все же вылетали в полной готовности и вовремя, а значит — возвращались невредимыми, что самое важное.
Воду и масло вручную доставляли к самолету, грели и вручную же бидонами заливали. Наша фронтовая работа всегда была нелегкая. Но в ленинградской операции пришлось столкнуться с непривычными сложностями, непомерно большими чисто физическими перегрузками. И характер заданий был непривычен, и условия их выполнения.
Членам экипажа приходилось и затаскивать грузы, и укреплять их в самолете самим. Прилетишь в Ленинград — и, чтобы не терять времени, сразу же включаются в работу все, в том числе и командир, который только что три часа просидел за штурвалом, полет в сложнейших условиях, да еще и в [190].открытой кабине, на холоде (как-то я настолько обморозил руки, что пришлось совершать посадку, удерживая штурвал предплечьями).
Вспоминается один рейс в январе 1942 года. На этот раз полет 28 тяжелых бомбардировщиков с продовольствием приурочили к заседанию Военного совета Ленинградского фронта.
Сырой рассвет, укутанный облаками, не слишком беспокоил нас. Как всегда, надеялись, что в пути распогодится. Но на этот раз погода лишь ухудшалась. Вскоре проявила себя одна из самых серьезных метеорологических угроз — сильное обледенение самолетов в воздухе. Видимость не превышала 300–500 метров, местами она вообще исчезала — серая дымка стелилась над землей плотной завесой. За все время полета не было уверенности, что доберемся благополучно. Неприятные сюрпризы подстерегали на каждом шагу. Пройдя поворотный пункт, самолет едва не повис на проводах высокого напряжения — я чудом успел в последнюю секунду как бы перебросить его через это препятствие.
Озеро было у же по до льдом, ледяное пространство сливалось с небом в один цвет. «Как в мешке сидишь», — говорят в таких случаях летчики. В этом выражении не было никакого преувеличения — сама суть. Туман напрочь лишал всякого ориентира.
Когда все же приземлились в Ленинграде, я еще долго оставался на месте, не в силах шевельнуться, сменить позу. Чувство облегчения не приходило: вновь переживая обстоятельства полета, я ощущал огромное беспокойство за товарищей, которые еще находились в воздухе.
От этого излечиться нельзя. Лишь только опасность, нависшая над тобой, миновала, лишь только ты на земле, среди своих, живой и невредимый, лишь только наступает заслуженное, казалось бы, облегчение — оно тут же исчезает. Все мысли — о тех, кто в небе. Как будто часть тебя осталась где-то там, в воздухе, ненадежно спрятанная в бессильной от слепоты машине, в другом самолете. Думаю, никто из моих фронтовых друзей не избежал этого чувства тревоги. Тягостно длятся минуты ожидания, топчешь мерзлую землю вокруг унявшего холодную дрожь самолета, не решаясь уйти. Ходишь и ищешь, за что бы себя укорить, и почему-то всегда находишь.
Я знал: тем, кто вылетел следом, пришлось еще [191] труднее. С утра погода резко ухудшилась. Разница в 30–40 минут означала существенно большой участок пути в значительно более сложных условиях. Но куда уж сложнее?.. Постепенно, с небольшим разрывом друг от друга, приземлились еще 7 самолетов группы. Остальные так и не прибыли. Мы еще долго ходили по аэродрому с надеждой уловить далекий гул знакомого мотора. Но ожидание оказалось напрасным.
Когда мы вернулись на базу, обстановка прояснилась. Большинство самолетов произвело посадку на промежуточных площадках. Некоторые — замыкавшие колонну — вошли в зону сильного обледенения и почти нулевой видимости и, не пройдя полпути, были вынуждены возвратиться. Два дня неизвестной оставалась судьба одного экипажа, — которым командовал старший лейтенант В. Гончаров. Мы ждали, уже понимая бессмысленность ожидания, обоснованность дурных предчувствий.
На третий день В. И. Лабудев взял в запасном полку полковника Хотминского самолет Р-5 и приказал мне вместе с бортмехаником отправиться на поиск Гончарова. Я летел на несколько километров правее линии маршрута наших самолетов. Вдруг заметил в заснеженном болоте груду бесформенных обломков, сел неподалеку от нее.
Картина предстала страшная. Лоскуты искореженного металла, слипшиеся в общей массе, — больше ничего. Только номер 8 желтел на руле поворота, перечеркивая последнюю надежду. Да, это был самолет Гончарова.
Валю Гончарова любили в полку. Симпатичный, стройный, веселый парень, он обладал легким, общительным характером. Вообще летчики бомбардировочной авиации считались спокойными, рассудительными увальнями-флегматиками. В принципе, это было даже верно. Раньше в авиационных училищах не существовало специализации, и комиссия, делая выбор — кого послать в истребительный, кого в бомбардировочный полк, — часто ориентировалась на свойства характера, темперамент выпускника. Лихие летчики «ястребков» порой посмеивались над нами. Но Валентин был скорее из их беспокойной породы. Это, однако, не мешало ему с завидным мастерством летать на ТВ. Гончаров считался опытным, хорошим командиром. То, что с ним случилось, могло произойти в таких трудных Метеорологических условиях с каждым, Видимо, войдя [192] в зону резкого ухудшения условий полета, он решил возвратиться на свой аэродром. Самолет сильно обледенел. Не справившись с пилотированием в этих сложных условиях, экипаж потерпел катастрофу.
В подавленном состоянии вернулся я к самолету. За все время войны так и не смог приучить себя мириться с ее жестокой логикой. Свежая рана открывалась с каждой новой потерей.
К вечеру, приземлившись на ближнем аэродроме, я встретил там старого своего сослуживца полковника П. Г. Казакова. Начальник района аэродромного базирования, он помог мне принять все необходимые меры, чтобы с почестями похоронить останки членов экипажа. Мы посидели с Казаковым за тяжелым деревенским столом, выпили, не чокаясь, расспросили друг друга о наших общих знакомых... Поговорили о превратностях нашей самой, пожалуй, престижной военной профессии. Летчиков в армии любят. Вот только с прощальными почестями худо. У большинства погибших даже не остается могил. Когда найдут обломки, когда нет, лишь дымный шлейф увидят друзья — последнее «прости»; иногда и его не увидят, и коротким памятником простоит обеденное время невыпитый стакан у пустого прибора на общем столе в гарнизонной столовой. Но останки экипажа Гончарова мы похоронили.
Говорить о том, что наша работа на воздушном мосту была связана с постоянным риском — значит сказать мало. Высокий моральный дух, обостренное чувство долга помогали в критических ситуациях, давали силы выдерживать колоссальные перегрузки, о которых уже шла речь. Комиссар полка А. И. Поваляев, коммунисты части постоянно разъясняли, какое важное значение для спасения города имеют наши рейсы. И люди воспринимали это сердцем. Все хорошо понимали исключительную важность этого задания.
Мне более 30 раз приходилось пересекать Ладожское озеро и садиться на аэродромы блокированного города. И только единожды, по несчастливым обстоятельствам — наш самолет получил повреждения, — мне выпала возможность остаться на несколько суток в Ленинграде.
Помню первую поездку в город. На дребезжащей полуторке кружили по непривычно тихим улицам в поисках авиапокрышек и запчастей. Мы задержались в городе ненадолго. Тогда и увидели наглую работу [193] фашистских бомбардировщиков. В тишине, нарушаемой только слабыми звонками редких трамваев, вдруг раздался резкий, нарастающей силы свист, и прорвала облака бомба. Секунда — взрыв, опрокинутый трамвай и тела людей, разбросанные по брусчатке площади. Невидимый за облаками самолет ушел дальше.
Каково было нам, военным летчикам, смотреть на это с земли! В сумрачном настроении вернулись из города. По-прежнему на аэродроме ждали эвакуации горожане, такие же, каких мы только что видели в Ленинграде. Помочь им мы не могли. Пассажиров возили строго по разнарядке. Однажды, правда, это правило мы нарушили.
Вечером того же дня возвращались из столовой. Навстречу выбежала девочка, вцепилась в. рукав:
— Дяденька летчик, дяденька летчик! У меня мама с сестренкой умирают. Вот здесь, в этом доме.
Мы побежали за девчушкой. В пустом ангаре на полу лежала женщина с маленьким ребенком. Она не плакала, не жаловалась, даже говорить могла с трудом. А девочка, все не выпуская мою руку, повторяла, боясь остановиться, что у папы такая же форма, что он летчик, что он на фронте... Это была семья командира батальона аэродромного обслуживания подполковника Ананьева. Где он воюет — они не знали. Приехали на Комендантский в надежде выбраться, но такой возможности пока не представилось. Мы взяли Ананьевых к себе в общежитие, а утром, когда прилетели самолеты нашего полка, отправили на Большую землю с экипажем майора Б. Г. Езерского.
Из того пребывания в Ленинграде я привез на базу блокадный паек хлеба. И тут же, на аэродроме, показал его встречавшим нас товарищам. Почти невесомый черный сырой кусочек переходил из рук в руки. В дополнение к нашим рассказам об осажденном городе он произвел на летчиков и техников впечатление огромной силы. С этого дня нашей главкой заботой стало — максимально увеличить загрузку кораблей. Если ушло 20 самолетов и каждый взял на борт хотя бы на 100 килограммов больше положенного, это Уже две тонны. Скольким ленинградцам они помогут выжить?
Мы произвели самую тщательную ревизию и чистку своих ТБ. В принципе (это уже профессиональная болезнь) техник тяжелого бомбардировщика всегда [194] найдет, что взять с собой про запас в полет — и нужное, и не особо нужное. Теперь освобождались от всего, отягощающего самолет, занимающего место. Полезная загрузка увеличилась на 300–400 килограммов...
В начале марта 1942 года Ставка сочла возможным обходиться на трассе воздушного моста в блокадный Ленинград без полка ТБ. Стало быть, мы свою задачу выполнили.
Нам надлежало вернуться к своему привычному делу. Полку предстояли бои под Ржевом, Вязьмой, Старой Руссой, разгром гитлеровских войск под Москвой, вся Сталинградская эпопея и Курская дуга...
Все это было. И после сполохов от наших бомб светилось небо победными салютами. Четырехмесячное молчание трудяги-бомбардировщика удалось искупить вполне. Но еще тогда, покидая Ленинградский фронт, мечтали мы довести начатое дело по спасению осажденного города до логического конца.
Видно, фронтовая судьба была ко мне благосклонна. В декабре 1943 года, будучи уже командиром 325-го полка тяжелых бомбардировщиков авиации дальнего действия, я опять оказался на Ленинградском фронте. Через месяц началась операция по окончательному снятию блокадного кольца. Мы рвали его в буквальном смысле — громя долговременные оборонительные сооружения гитлеровцев.
Вспоминаю горячую ночь 17 января. Все части авиации дальнего действия поднялись в воздух. Укрепрайоны глубокоэшелонированной тактической зоны гитлеровцев превратились в горящее месиво распотрошенного железобетона. Вражеские зенитки почти умолкли, подавленные нашим огнем, и с последующих вылетов экипаж возвращались лишь затем, чтобы пополнить боекомплект, заправиться горючим. Каждый экипаж подписался в воздух по четыре — пять раз, а летчики-ленинградцы С. Паков, В. Колеганов, Е. Ермаков в эту памятную ночь совершили по 8–9 боевых вылетов.
130 боевых вылетов — итог этой ночи для нашего полка. 200 тонн бомб сбросили мы на голову противника. Таков был «отыгрыш», плата за молчание тяжелых бомбардировщиков два года назад.
На Ленинградской фронте полк пробыл до 25 мая 1944 года. За это время совершил 1300 боевых вылетов, сбросил 2000 тонн бомб. Успешные действия полка [195] при снятии блокады были высоко оценены: Государственный Комитет Обороны присвоил ему наименование Красносельского, впоследствии полк получил звание 29-го гвардейского тяжелобомбардировочного полка авиации дальнего действия.
Каждый год 22 июня мы встречаемся в Красном Селе, под Ленинградом. И когда, заходя на посадку, выныривает из облаков элегантный ТУ, я неотрывно смотрю в иллюминатор. Из пассажирского кресла обзор, конечно, не тот. Но какое прекрасное небо, какой прекрасный город раскрывается внизу. Сияет золото куполов и шпилей, фокусируют солнце стеклянные шапки Пулковского аэропорта, белые кубики высотных домов окружают обелиск на площади Победы. Пусть больше никогда не придется видеть Ленинград, затушеванный маскировочными сетями: ни мне — пожилому человеку, который защищал этот город, ни моему внуку, который совсем недавно сел за штурвал военного самолета, унаследовав профессию своего деда. Мы умеем защищать наши города, наше небо и землю, умеем сполна платить по счету — за добро и зло.
А. Бабаев. Им было двадцать
Днем и ночью не утихал гул на аэродромах, откуда начиналась воздушная дорога жизни. Не только техсостав, но и мы, летчики, помогали при посадке ленинградцев на транспортные самолеты. Осторожно поднимали их на борт, усаживали поудобней в салоне. Обычно в ЛИ-2 помещались 20–25 человек. Но вот однажды на аэродром привезли больше пассажиров, чем планировалось. Женщины и дети подошли к самолету Алексея Христофорова и молча ждали команды на посадку.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 93 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |