– Кстати, пока не забыла, – говорит мать, – звонил твой брат. Тебе Гас не передавал?
– Что-то такое говорил, – небрежно отвечает Чарм.
– Он держался как-то очень странно. Сказал, что должен кое-что рассказать мне о тебе. Ты, случайно, не в курсе, о чем он?
– Нет, – с трудом говорит Чарм, прикладывая руку к бешено бьющемуся сердцу.
– Так я жду тебя, солнышко. Приходи к семи.
Чарм сжимает в руках трубку, стараясь не заплакать. В гостиную выходит Гас. Похоже, он выспался; лицо у него порозовело, он выглядит почти здоровым.
Чарм с виноватым видом сообщает, что едет ужинать к матери.
– Конечно, поезжай, Чарм, – говорит Гас. – Она все-таки твоя мать. Ты должна почаще видеться с ней.
– С тобой мне интереснее, – уверяет Чарм. – И лучше.
– Может быть. – Он заходится в кашле и прижимает к губам платок. – Но я-то не вечно буду с тобой.
– Гас! – кричит Чарм.
Но он улыбается и гладит ее по голове.
– Езжай к матери, – приказывает он, и Чарм кажется, что ей снова десять лет.
Клэр
После беседы с Эллисон день тянется медленно; всякий раз, как над дверью звякает колокольчик, сердце у нее уходит в пятки. Будет ли она когда-нибудь снова чувствовать себя в магазине так же спокойно и уверенно, как раньше? Теперь у нее есть сигнализация, скоро выходит новая помощница… Каждые пять минут она смотрит на часы, оглядывается на дверь и ждет, что вот-вот придут Джонатан и Джошуа. Клэр жалеет, что не договорилась заранее с Вирджинией. Тогда она могла бы вместе с Джонатаном забрать Джошуа из школы.
Наконец в половине четвертого Джонатан и Джошуа вваливаются в магазин. Джонатан широко улыбается; у Джошуа усталый вид. Белобрысые волосы стоят дыбом, футболка не заправлена в шорты, шнурки не завязаны, а на шортах грязное пятно.
– А вот и наш школьник! – приветствует его Клэр. – Как прошел первый день, Джош?
– Просто замечательно! – восклицает Джонатан, и Клэр вздыхает с облегчением.
– Как же иначе? – говорит она, крепко обнимая сына.
– Да. – Уголки губ Джошуа дергаются в подобии улыбки. – Мне разрешили поиграть в кубики… и еще на двух переменах я качался на качелях!
– Здорово! – Клэр разделяет его воодушевление. – Ты выяснил, на какую экскурсию вы поедете весной?
– В зоопарк! – кричит Джошуа. – Мы поедем в зоопарк и увидим слонов и обезьянок!
Джошуа наклоняется, подбоченивается и изображает бабуина: визжит, прыгает, носится по всему магазину. Джонатан и Клэр переглядываются и хохочут. Напрыгавшись, Джошуа возвращается к родителями, сразу помрачнев, заявляет:
– Хотя на завтрак давали бананы!
– Джош, мы с тобой заранее обо всем поговорили, – напоминает Джонатан. – Предупреждали, что в школе могут быть некоторые вещи, которые ты не любишь. Помнишь, как мы велели тебе отвечать в таких случаях?
– Ну да, «спасибо, не хочу», – вздыхает Джошуа. – Только ничего не получилось. Дежурный все равно дал мне банан. Я не успел зажать нос, и меня чуть не вырвало… Но не вырвало, я все проглотил!
– Ты молодец, Джошуа, – говорит Клэр.
Она опускает руку ладонью вниз, Джошуа подбегает к ней и встает точно под ее пальцами. Клэр гладит сынишку по голове. Волосы у него мягкие как шелк. Она ощупывает все знакомые бугорки и ямки у него на черепе и представляет: вот здесь, над левым ухом, у него бугорок, который отвечает за любовь к музыке. Пристрастия у него вполне определенные, как и во многом другом. Он не любит громких, резких звуков – они его возбуждают. Тогда Джошуа закрывает уши руками и либо убегает в другую комнату, либо замыкается в себе. Ему нравится тихая, спокойная музыка.
Клэр ощупывает его макушку – место, где ершится светлая прядка. Может быть, отсюда он черпает замыслы для строительства. Джош способен часами возводить из «Лего» или пластмассовых бревен огромные сооружения, противоречащие закону всемирного тяготения. Его комната заставлена всевозможными постройками; иногда они находят яркие пластмассовые детальки на заднем дворе, в помете Трумэна.
А вот вмятинка за правым ухом. Клэр нравится думать, что здесь их сынишка хранит все воспоминания о том, что было до того, как он к ним попал. До того, как стал их сыном. Здесь, думает Клэр, хранятся все его запасы горя и страха. Они в основном спят, но иногда прорываются на поверхность. Вот откуда его застенчивость, его страхи. Вот почему он так часто замыкается в себе. Клэр машинально ощупывает вмятинку, массирует ее, словно хочет ликвидировать. Джошуа изворачивается и говорит:
– Не надо!
Как будто осуждает ее за то, что она пытается убрать единственное, оставшееся ему на память от первой матери. Должно быть, думает Клэр, она любила его по-своему, и он старается, как может, сохранить ее черты.
– Такое событие надо отметить, – заявляет Джонатан. – Джош, ты что хочешь сегодня на ужин?
– Пиццу, – немедленно отвечает Джошуа. – Пиццу в «Казанове»! – уточняет он.
– Пиццу так пиццу. А пока иди-ка в подсобку и перекуси. Придется подождать, пока придут Вирджиния и Шелби.
Клэр наклоняется, Джошуа прыгает к ней на руки, быстро обнимает, Клэр опускает его на пол, и он убегает. По деревянному полу волочатся шнурки.
– Уф! – говорит Клэр, когда Джош уходит.
– Вот именно – «уф!», – соглашается Джонатан. – День прошел, осталось еще двести.
– А может, все будет нормально, – с надеждой говорит Клэр, обнимая мужа за талию.
– Он справится. Главное, сама постарайся не волноваться. Слушай, мне пора, – говорит Джонатан, крепко целуя ее в губы. – Я заеду за вами в полшестого, и мы отправимся в «Казанову».
Намазав Джошуа бутерброд арахисовым маслом и налив ему стакан молока из холодильника в подсобке, Клэр возвращается в торговый зал обслуживать покупателей. После того как к ним вломились грабители, ей не хочется, чтобы в магазине работал один человек. Конечно, еще одна помощница – лишние расходы, но, учитывая налоговые льготы за наем бывших заключенных, все вполне терпимо. Ей в самом деле нужна еще одна помощница; после того как отреставрировали центр Линден-Фоллс, на Салливан-стрит много прохожих. Всем нравится гулять по историческому центру городка, идущего параллельно реке Друид. Три года ей помогала ученица местной школы, но она уезжает в колледж. Вторая, Шелби, славная девочка, но у нее много кружков и секций. Она может выходить на работу лишь несколько вечеров в неделю. Вирджиния, пенсионерка, которая почти всегда подменяет ее по выходным, на зиму обычно уезжает во Флориду.
Клэр надеется, что с Эллисон Гленн у нее все получится. Олин Юргисон не рассказывала ей подробностей ее прошлого, но Клэр знает Олин много лет; они вместе состоят в Комитете защиты исторического центра Линден-Фоллс. Они вместе добывали деньги на реконструкцию и привлекали добровольцев. Олин и раньше рекомендовала ей своих подопечных, но Клэр до последнего времени вежливо отказывалась.
В пять Джонатан подъезжает к «Закладке». Джошуа и Клэр прощаются с Вирджинией и Шелби. «Казанова» всего в нескольких кварталах от магазина; они идут туда пешком, взявшись за руки. Начало сентября; как всегда в начале осени, солнце еще светит ярко, но уже не так сильно греет.
Джонатан и Клэр садятся в кабинку, а Джошуа подбегает к группке детей, которые смотрят, как раскатывают и подбрасывают тесто для пиццы за плексигласовой перегородкой.
– Ты заботишься о безопасности, а сама берешь на работу девушку, которая отсидела в тюрьме. Не нравится мне это! – замечает Джонатан, когда Клэр рассказывает ему об Эллисон Гленн.
– Знаю, знаю, – кивает Клэр. – Но Олин о ней очень высокого мнения. Говорит, она очень умная и у нее большое будущее.
– Что она натворила? То есть… ты в самом деле хочешь, чтобы рядом с Джошуа была девица с тюремным прошлым? – спрашивает он.
– Подробностей я не знаю, – признается Клэр. – Знаю, что она совершила тяжкое преступление, но ее освободили условно-досрочно за примерное поведение. Теперь она начинает новую жизнь, и важно, чтобы на нее не давил груз прошлого. Олин заверила меня, что она не рецидивистка и не представляет угрозы для общества. – Джонатан с сомнением хмыкает. – Да-да, я все понимаю, – говорит Клэр. – Как ни странно, у меня хорошее предчувствие. Я ни за что не оставлю Джошуа в магазине наедине с ней – только если и сама буду рядом. Ну а пока… По крайней мере, познакомься с ней. Пожалуйста!
Джонатан вздыхает:
– Ладно, познакомлюсь.
– Спасибо! – Клэр перегибается через стол и целует мужа в губы. – Все будет прекрасно. Кроме того, она выгодна нам и с финансовой точки зрения. Вот увидишь!
– Мама, папа! – кричит Джошуа, подбегая к их кабинке. – Парень, который готовит пиццу, швырнул кусочки пепперони в перегородку, и они прилипли! Можно нам пиццу с пепперони?
– Конечно, – говорит Джонатан. – Попросим положить в нашу пиццу именно те кусочки, которые прилипли к перегородке.
Первый школьный день оказался для Джошуа очень утомительным; когда они добираются до дому, глаза у него слипаются и он зевает во весь рот. Джонатан берет сына на руки и несет в ванную, где следит, чтобы мальчик умылся и почистил зубы.
Клэр укладывает Джошуа в постель, расправляет простыни, чтобы не было морщин. В мягком свете ночника у него над головой образуется нечто вроде нимба, а под глазами пляшут фиолетовые тени.
– Как думаешь, Джош, тебе понравится ходить в школу? – спрашивает Клэр.
Джошуа методично гладит по голове своего игрушечного бульдога. Когда-то он был пушистый, но сейчас почти совсем облысел. Джошуа задумывается и пожимает плечами.
– Тебе нравится миссис Лавлейс? – спрашивает Клэр.
– Да, – отвечает мальчик, но она улавливает в его голосе знакомую интонацию, которая обозначает: «Да, но…» Клэр терпеливо ждет. Наконец, он выдыхает: – В классе очень шумно. Все так орут…
– В твоем классе много детей. Представляю, как там шумно. – Клэр убирает сыну волосы со лба, но он раздраженно отталкивает ее руку.
– Я скучаю по тебе. – Джошуа смотрит на Клэр, чтобы понять, как она отнеслась к его словам. Рука быстрее гладит игрушечного бульдога. – И поэтому мне хочется оттуда уйти.
Клэр вздыхает, прежде чем ответить.
– Джош, я тоже по тебе скучаю. Но у меня есть работа в книжном магазине, а твоя работа – ходить в школу.
Он молчит.
– Понимаешь?
Вместо ответа мальчик кивает. Нижняя губа ползет вперед, подбородок дрожит.
– Джош, – ласково говорит Клэр. – Уйти из школы нельзя. Теперь ты ученик… подумать только, ты в подготовительном классе!
– Знаю, – бормочет Джошуа. Из его глаз выкатываются крупные слезы.
– В чем дело, Джош? – спрашивает Джонатан, но Клэр уже знает ответ.
– Я боюсь… Хочу спать с вами.
– Джош, ты должен спать в своей кровати. Здесь ты лучше выспишься, – говорит Клэр, зная, что Джошуа все равно заползет к ним в постель среди ночи.
– Как по-вашему, где сейчас эти плохие парни? – спрашивает он.
– Джошуа, они далеко, очень далеко, – уверяет Клэр и оглядывается на мужа.
– Они не посмеют вернуться, – говорит Джонатан. – Они знают, что их ищет полиция, а еще знают, что здесь есть храбрый мальчик, который их прогнал.
– Это я – тот храбрый мальчик, – сообщает Джошуа, как будто родители еще не в курсе.
– Да, Джош, ты настоящий храбрец, – говорит Клэр. – И тебе больше не нужно беспокоиться, помнишь? Мы установили в магазине сигнализацию.
– И скоро придет новая девушка, – вспоминает Джошуа. – Как ее зовут?
– Ее зовут Эллисон. Да, и Эллисон тоже будет с нами. Завтра ты с ней познакомишься. Так что не волнуйся.
– А еще у нас есть Трумэн, – сонно шепчет Джошуа, сворачиваясь клубочком под одеялом.
– Не бойся, Джош, мы не дадим тебя в обиду, – шепчет Джонатан. – Не волнуйся!
Бринн
Я просыпаюсь оттого, что надо мной стоит бабушка и осторожно трясет меня за плечо.
– Бринн, проснись! – повторяет она. – Половина девятого. Сколько можно спать? Ты не заболела?
Я в страхе выскакиваю из постели. Неужели я проспала весь день и всю ночь и снова пропустила занятия? Комната передо мной качается; чтобы удержаться на ногах, мне приходится схватиться за бабушку.
– Грипп, – с трудом говорю я, выбегаю из комнаты в туалет и склоняюсь над унитазом.
Когда я, наконец, пошатываясь, выхожу в коридор, бабушка смотрит на меня озабоченно.
– Я волновалась. – Она берет меня под локоть и ведет назад, в постель. – Десять минут не могла тебя добудиться, так крепко ты спала.
– Грипп, – снова бормочу я. Нет сил смотреть ей в глаза. Я залезаю под одеяло и замечаю на прикроватной тумбочке стакан. На дне еще осталось немного вина. Если бабушка заметит, она мне задаст…
– Сделать тебе гренки или сварить бульон? – спрашивает она, садясь рядом со мной.
– Нет, – отвечаю я, с головой укрываясь одеялом, чтобы не смотреть на нее. – Я хочу только спать.
Она долго сидит молча. Я хочу только одного: чтобы она ушла и оставила меня одну. Наконец она спрашивает:
– Бринн, что с тобой? Что-нибудь случилось?
– Нет, – говорю я из-под одеяла. От меня разит перегаром… Гадость какая! – Мне плохо.
– Ты принимаешь лекарство? – осторожно, словно боясь обидеть, спрашивает бабушка.
– Да, принимаю! – с досадой отвечаю я. – Пожалуйста, бабушка, дай мне поспать. Мне нехорошо.
– Сегодня ты принимала лекарство? – спрашивает она.
Я откидываю одеяло и сажусь. Хватаю флакон, отвинчиваю крышку и театральным жестом достаю оттуда капсулу. Кладу ее в рот, делаю глотательное движение. Понимаю, что веду себя как дура. Ведь бабушка волнуется за меня. Я снова ложусь и накрываю голову подушкой. Меня тошнит, и мне плохо.
Через несколько минут бабушка ласково хлопает меня по ноге, встает и на цыпочках выходит. Тогда я выплевываю капсулу, которую спрятала под языком.
Эллисон
Не верится, что меня в самом деле приняли на работу в «Закладке». Всякий раз, как я вспоминаю, как разревелась при миссис Келби, меня передергивает. За последние несколько дней я реву больше, чем за предыдущие двадцать лет. Завтра мой первый рабочий день, а надеть на работу совершенно нечего. У миссис Келби правил насчет одежды немного, но все же они есть – никаких джинсов, маек или спортивных свитеров. А у меня, кроме джинсов, маек и спортивного свитера, ничего нет. Весь вечер я названиваю родителям домой. Наконец подходит отец.
– Здравствуйте, – говорит он. Его знакомый уверенный, звучный голос неожиданно сильно действует на меня, и я крепче прижимаю трубку к уху.
– Привет, папа, – с трудом говорю я. – Это я, Эллисон.
На другом конце линии молчание; я понимаю – он соображает, что делать. Бросить трубку или поговорить со мной?
– Папа, я устроилась на работу, – быстро говорю я. – В книжный магазин. Можно мне заехать домой и забрать кое-что из одежды, а то мне совсем нечего надеть? Вроде бы я не растолстела и, наверное, еще влезу в старые брюки, а еще у меня были… – Я понимаю, что говорю много и сбивчиво, и вдруг умолкаю. Отец молчит, только шумно дышит. – Папа, так можно мне приехать? – Руки у меня вспотели; я так наматываю телефонный шнур на палец, что палец синеет. – Папа! – с мольбой говорю я.
Он откашливается.
– Конечно, Эллисон. Приезжай сегодня часов в шесть. Посмотрим, что удастся найти. – Он говорит как-то рассеянно, как будто думает о другом. Не холодно, но и не тепло. Не так, как можно ожидать от отца, который очень давно не слышал голос дочери.
– Спасибо, – говорю я. – Ну, до скорого… Пока! – Я жду, что он тоже попрощается, но слышу только тихий щелчок. Родителям предстоит привыкнуть к тому, что меня выпустили из тюрьмы и я вернулась в Линден-Фоллс. Им нужно время.
Когда Олин поворачивает на улицу, где я выросла, меня поражает, как мало изменилось за те пять лет, что меня не было. Все как будто осталось точно таким же, как было. Такие же ровные, ухоженные газоны, дома из красного кирпича с гаражами на две машины и цветами в заоконных ящиках. Олин останавливается перед домом моих родителей, и меня захлестывают воспоминания. Я вспоминаю маму, которая сидит за столом на кухне и листает поваренные книги, как отец работает у себя в кабинете за письменным столом, как я сама занимаюсь в своей комнате, как Бринн ходит по дому на цыпочках, стараясь, чтобы ее не замечали.
– Если хочешь, я тебя подожду, – предлагает Олин.
– Нет, нет, спасибо, – отвечаю я. – Назад меня привезет папа. – Я никак не могу заставить себя выйти из машины. Олин выжидательно смотрит на меня.
– Эллисон! – Она хлопает меня по колену. – Иди к родителям. Все не так плохо, как тебе кажется.
Я слабо улыбаюсь:
– Спасибо, Олин. Вы не знаете моих родителей!
– Они плохо с тобой обращались? Били тебя? – спрашивает Олин. – Теперь ты взрослая, и они уже не могут тебя обидеть.
– Меня не били. – Я усмехаюсь. – Во всяком случае, не кулаками.
– Что тогда? – спрашивает она.
– Трудно объяснить, – говорю я, открывая дверцу. – Я была совершенством.
– Ну и…
– А потом перестала. – Я выхожу и машу ей рукой. Потом медленно иду по дорожке, и мне кажется, будто мне снова десять лет.
У двери я останавливаюсь. Не знаю, что сделать – позвонить или просто войти. Меня не было дома пять лет; я больше здесь не живу. Как будто я жила здесь на самом деле! Наконец я жму на кнопку звонка. Через несколько секунд я слышу шаги. Дверь открывает отец.
– Здравствуй, папа, – застенчиво говорю я и шагаю к нему, чтобы его обнять. Чувствую, как он цепенеет, и опускаю руки. Он смотрит на меня искоса, ему неловко. Он все такой же высокий, красивый мужчина, какого я помню, но, к моему удивлению, он сильно располнел – из-под рубашки выпирает живот. Каштановые волосы поседели, поредели, под глазами мешки. Я заглядываю ему через плечо, ища мать. – Мама дома?
– Нет, ее сейчас нет. – Он неуклюже переминается с ноги на ногу. Я вижу за ним на полу несколько картонных коробок.
– Ясно… – тихо говорю я. Наконец до меня доходит. Родители не приготовили в мою честь ужин, мама не станет вместе со мной рыться в шкафу и подбирать мне подходящие вещи. Я думаю о своей комнате, где стены выкрашены в нежно-лиловый цвет, и о моем пледе в горошек. Я очень любила свою комнату. Там находилось мое убежище. Место, где мне было хорошо.
– Помочь тебе донести коробки до машины? – с наигранной веселостью спрашивает отец.
– Папа, у меня нет машины, – отвечаю я. – Я только что вышла из тюрьмы. У меня нет ни машины, ни одежды… ничего.
– Ясно. – Он морщится. – Тебя подвезти?
– Не беспокойся, – бормочу я и отворачиваюсь. Сердце у меня сжимается. Потом я быстро поворачиваюсь назад, к нему. – Хочу взглянуть… – говорю я и, видя смущенное лицо папы, продолжаю:
– Хочу взглянуть на свою комнату!
– Эллисон. – Отец смущенно улыбается.
Я прохожу мимо него и озираюсь. Вхожу в гостиную. Здесь как будто ничего не изменилось, все как пять лет назад. Те же обои в цветочек, тот же диван, те же кресла, тот же рояль. Даже запах такой же: сухие розовые лепестки и корица. Но чего-то не хватает, что-то по-другому… только я пока не понимаю что.
– Эллисон! – повторяет отец, на сей раз глухо и холодно. – Что ты делаешь?
Сделав вид, будто не слышу его, я поднимаюсь по лестнице, которая ведет на второй этаж. Под ногами мягкий ковер; перила красного дерева гладкие и прохладные. Вдруг я замираю. Я поняла – поняла, что изменилось. Исчезли фотографии! Их больше нет. Ни одного снимка не осталось. Я продолжаю медленно подниматься по лестнице. Ноги у меня тяжелые, сердце колотится часто.
– Эллисон! – зовет отец. – Ты не можешь взять и… – Голос его затихает.
Я поворачиваю в коридорчик, который ведет в спальни. Здесь затхлый воздух; он давит на меня еще сильнее, чем в тюрьме. С трудом преодолеваю порыв спуститься вниз, выбежать на свежий воздух. Дверь в мою комнату закрыта. Я поворачиваю ручку, слышу щелчок… Неяркое вечернее солнце не смягчает удара. Нет больше ни нежно-лиловых стен – их заменила ослепительно-белая краска, – ни пледа в горошек, ни письменного стола. Исчезли мои футбольные кубки, мои голубые ленты, мои фотографии с командой, книжные полки, мягкие игрушки. Все исчезло. Я подавляю рыдания, бегу к шкафу, распахиваю дверцы. Пусто! Ни одежды, ни обуви, ни коробок с сувенирами и подарками… Меня стерли!
Спотыкаясь, я выхожу из комнаты. Напротив – спальня родителей. Я приоткрываю дверь и мельком вижу мать, хотя ее лицо скрыто в тени.
Убегая прочь, я все жду, что они меня окликнут или даже догонят. Нет, ничего подобного. Мне дали уйти. Я злюсь на себя за то, что приняла их отношение так близко к сердцу. Несколько кварталов прохожу пешком. «Дом Гертруды» милях в пяти от родительского дома. Интересно, успею ли я добраться туда к восьми, как велела Олин? Я слышу, как сзади подъезжает машина, и оборачиваюсь. За рулем сидит отец; внутри все сжимается в надежде, хотя я досадую на себя.
– Эллисон, – говорит он в открытое окошко, – садись, я тебя подвезу.
Мне хочется сесть в машину, но я не собираюсь так легко все спустить ему с рук.
– Очевидно, вы с мамой не хотите иметь со мной ничего общего, так что не утруждай себя. – Я снова шагаю по улице, направляясь к «Дому Гертруды».
Отец медленно едет за мной.
– Эллисон! – зовет он. – Повторяю последний раз. Пожалуйста, садись в машину.
Я долго и пристально смотрю на него и сажусь на переднее пассажирское сиденье. Он выключает зажигание, поворачивается ко мне, трет лицо.
– Эллисон, прошу тебя, взгляни на произошедшее с нашей точки зрения. Нам с мамой пришлось очень тяжело.
– Но я… –начинаю я.
Отец меня перебивает:
– Позволь, я договорю. Нам с мамой пришлось очень нелегко. Наконец мы обрели некоторое… – в его взгляде мольба, – равновесие, так сказать, душевное спокойствие.
Он хочет, чтобы я облегчила ему задачу, сказала, что я понимаю, почему они, «так сказать», списали меня со счетов. В некотором смысле я действительно их понимаю, но от этого мне не становится легче. Они покончили со мной. Я для них не существую.
– Ладно, папа, я все понимаю. – Я грустно улыбаюсь. – Передай маме, что я все понимаю.
Отец вздыхает и заводит мотор. Когда мы подъезжаем к «Дому Гертруды», он открывает багажник.
– Тебе помочь внести коробки? – спрашивает он.
– Нет, я сама, – отвечаю я.
Он вздыхает с облегчением. Я по одной достаю из багажника коробки, набитые одеждой, и ставлю на тротуар.
– Спасибо, папа, – говорю я. – Передавай от меня привет маме.
– Передам, – говорит он, достает из кармана зажим для денег и вытаскивает несколько купюр. – Вот, возьми.
– Это не обязательно, – говорю я.
– Нет уж, пожалуйста. Мы хотим, чтобы ты взяла. – Он втискивает мне в руку деньги. – Удачи на новой работе!
– Спасибо, – с трудом выговариваю я, и у меня сжимается горло.
Я смотрю ему вслед. Стою на одном месте долго-долго. Потом мне на плечо ложится чья-то рука. Я оборачиваюсь, ожидая увидеть Олин, но вижу Би. Рядом с ней стоит Табата; покачиваются ее многочисленные серьги.
– Как ты? – спрашивает Би.
– Нормально. – Я смахиваю слезы, надеясь, что они ничего не заметили.
Би нагибается и своими жилистыми, сильными руками поднимает коробку. Табата следует ее примеру. Если честно, мне сейчас совсем не нормально. Даже наоборот.
Чарм
Чарм заезжает в продовольственный магазин, покупает в кондитерском отделе яблочный пирог и ведерко ванильного мороженого. Первый ее порыв – взять самое дешевое мороженое, какое только есть, – ведь, скорее всего, она сбежит от матери еще до десерта. Но тогда мать как бы невзначай громко поинтересуется, нет ли у Гаса и Чарм финансовых затруднений – надо же, а ведь Гасу после развода достался дом! Чарм знает, что она не имеет права транжирить деньги на дорогое мороженое; мать решит, что она задается. Значит, надо выбрать что-то среднее.
Риэнн встречает Чарм на пороге и крепко обнимает ее. Бинкс берет у нее пирог и мороженое и неуклюже хлопает по плечу.
– Как я рада тебя видеть, Чарм! – говорит Риэнн.
Она заметно пополнела. Когда-то великолепная фигура начала расплываться, волосы как пакля. Если только они не выгорели на солнце, их явно пережгли в парикмахерской во время осветления. В уголках глаз, несмотря на толстый слой тонального крема, заметны морщинки. Чарм с трудом преодолевает желание послюнить палец и стереть их.
Мать расстаралась к ее приходу. Стол на маленькой кухоньке накрыт скатертью в цветочек, горят свечи.
– Ух ты! – восклицает Чарм, озираясь. – По какому случаю?
– Входи, садись. Ужин готов. Давайте поедим, пока горячее. – Мать подталкивает ее к столу.
– Ладно, ладно! – осторожно смеется Чарм и садится. – Как вкусно пахнет! – великодушно замечает она.
– Курицу приготовил Бинкс, ему скажи спасибо. Зато я сделала гарнир – пюре, как ты любишь!
Чарм вдруг жалеет, что приехала. Гас сейчас дома, а ухаживает за ним санитарка из хосписа.
– Гас тоже любит пюре.
Риэнн косится на Бинкса – заметил ли он? – но Бинкс занят – раскладывает курицу по тарелкам. Наконец он садится, все передают друг другу тарелки. Чарм съедает несколько кусочков. Курица вышла сухая и глотается с трудом. Бинкс улыбается, кивает Риэнн. Та ерзает на стуле, ей не терпится сказать новость.
– Что такое? – спрашивает Чарм, заранее боясь услышать ответ.
– Мы с Бинксом женимся! – радостно кричит Риэнн.
Улыбка застывает у Чарм на лице. Она пробует пошевелить губами, но с них не слетает ни звука. Бинкс и Риэнн смотрят на нее выжидательно.
– Ух ты, – тихо говорит Чарм. Вдруг ей хочется бежать из этой крошечной квартирки, где воняет табаком и повсюду расставлены дурацкие, ярко раскрашенные сувениры.
– И все? – Мать наклоняется к Чарм, ждет.
Бинкс опускает глаза в тарелку. В его усах застряли кусочки пюре.
– Ну и… я рада за вас, – говорит Чарм, но ее выдает дрожащий голос. Сейчас она способна думать лишь об одном: как Гас любил ее мать. Замечательный, добрый, ответственный человек, красивый мужчина любил ее мать, но она его бросила. – Поздравляю! – тихо продолжает Чарм.
– Ничего ты за нас не рада, – надувается Риэнн. – Совсем не рада! Не выносишь, когда мне хорошо!
– Мама, – устало говорит Чарм, – перестань. Я рада за тебя. Просто удивилась.
– Удивилась? Чему ты удивилась, Чарм? – Мать все больше закипает. – Тебя удивляет, что я влюблена и выхожу замуж? После всего, через что я прошла, я думала, что, по крайней мере, ты меня поймешь!
– А через что ты прошла? – ощетинивается Чарм, хотя и понимает: из ссоры сейчас ничего хорошего не выйдет. Мать непременно исказит ее слова, и получится, что она хотела как лучше, а Чарм – неблагодарная дочь, которая вечно все портит. – Через что ты прошла? – чуть тише повторяет она. – Мама, извини, но ты – нечто! Неужели тебе в конце концов удастся успокоиться на одном мужчине? Что-то не верится…
– Чарм, прекрати. – Бинкс пытается ее урезонить. – Ни к чему проявлять неуважение!
– Знаешь, что значит неуважение? – Голосу Чарм опасно садится. – Неуважение – притаскивать домой одного мужчину за другим, когда твои дети понятия не имеют, кого завтра утром увидят за столом. Неуважение – приводить в дом мужиков, которые пристают к твоей девятилетней дочери!
Риэнн морщит лоб, словно перебирая в памяти всех своих бывших дружков и вычисляя, который из них предпочел Чарм ей.
– Неуважение – внушать ребенку, будто все мужчины – тупые бараны, которых можно использовать, а потом выкинуть как мусор. Неуважение – развестись с единственным порядочным человеком, который любил тебя и твоих детей, и разбить ему сердце! Вот что такое неуважение! – Чарм отодвигает стул от стола и встает.
– Уже уходишь? – недоверчиво спрашивает Риэнн. – Но ведь мы еще не поужинали! И не поговорили о твоем брате!
– Хватит с меня разговоров. – Чарм смотрит матери в глаза.
Дойдя до порога, она вдруг кое-что вспоминает. Она понимает, что поступает по-детски, но не может себя преодолеть. Подходит к холодильнику и достает из морозилки ведерко с мороженым. Они с Гасом сегодня съедят его на ужин. Она не расскажет Гасу о предстоящей свадьбе матери. Наоборот, скажет, что мать плохо выглядит, что ей одиноко, что она несколько раз спрашивала, как дела у Гаса.
– Желаю вам счастья! – Чарм старается изобразить доброжелательность, но это у нее плохо получается. Она убегает; мать и Бинкс смотрят на нее разинув рот.
Когда Чарм приезжает домой, ее еще трясет от гнева. Она сама не понимает, почему сообщение о скором замужестве матери так ее взбесило. Видимо, она переживает за Гаса. Войдя, Чарм сразу заглядывает к Гасу в комнату – тот сладко спит – и решает прогуляться по берегу Друида. У реки ей хорошо. Осенью она любит сидеть под акациями; вокруг летают узкие желтые листочки, похожие на перышки канареек. Зимой она проходит пешком вдоль берега по нескольку миль; от холода слезятся глаза, а от сапог в снегу остаются следы.
Много лет назад, когда Чарм было двенадцать лет, она как-то долго играла в снегу и изобразила целую армию снежных ангелов – по одному в честь каждого приятеля матери, которого та притаскивала домой. Их было так много, что Чарм не запоминала лиц. Рядом с каждым отпечатком она пальцем выводила инициалы. Если не могла вспомнить имени, обозначала какой-то отличительный признак. Например, буквы «К.С.» обозначали мужчину, который носил ковбойские сапоги. Тогда ей было шесть лет; самого временного спутника она так и не запомнила. В память врезались только сапоги, которые лежали на полу маминой спальни. Серые, чешуйчатые, в темноте они как будто охраняли комнату и готовы были напасть на тех, кто туда входит. Встав и посмотрев на свою работу, она увидела несколько рядов вмятин в снегу и ощутила странное удовлетворение. Недоставало одного: красного пятнышка в груди каждого ангела – разбитого сердца. Мать Чарм всегда бросала спутников жизни.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |