Через несколько минут я слышу стук.
– Уходите, – злобно говорю я.
– Эллисон! – Это Олин. – Что с тобой?
– Ничего… Я хочу побыть одна, – отвечаю я чуть мягче.
– Можно мне войти? – спрашивает Олин.
Мне хочется ответить «Нет!», вылезти в окно и убежать, но я не могу пойти домой, не имею права покидать «Дом Гертруды».
– Эллисон, открой, пожалуйста, дверь!
Я приоткрываю дверь и вижу зеленые глаза Олин.
– Ничего со мной не случилось, – повторяю я, но вода из ведра разлилась лужей у ног и вытекает в коридор.
Олин молчит, только смотрит на меня снизу вверх своими все понимающими глазами. Наконец я впускаю ее. Олин замечает перевернутое ведро, куклу, лужу воды – и вздыхает.
– Мне очень жаль, Эллисон. Дай им время привыкнуть. Не скандаль, спокойно делай свое дело, и скоро к тебе начнут относиться, как ко всем остальным. – Наверное, она замечает мое перевернутое лицо, потому что спрашивает: – Хочешь, я подниму этот вопрос на вечернем собрании?
– Нет, – решительно отвечаю я. Я понимаю: из открытого противостояния с соседками ничего хорошего не выйдет.
– Схожу за тряпкой. – Олин хлопает меня по плечу и оставляет наедине с моими мыслями.
На ближайшее время планов у меня немного. Ближайшие полгода надо перетерпеть. Дважды в месяц отмечаться у инспектора комиссии по УДО, работать и заниматься своими делами. И все же становится ясно: мои соседки не намерены облегчать мне жизнь. Они ненавидят меня за то, что я совершила. Считают себя лучше меня. Думают, что у них-то имеются веские поводы, вынудившие их сделать то, что они сделали. Они нарушили закон потому, что их заставили дружки, или потому, что у них было трудное детство. А что же я? У меня были прекрасные родители, прекрасное детство, прекрасная жизнь. Мне нет оправдания.
Олин возвращается и вручает мне стопку тряпок.
– Тебе помочь?
Я качаю головой:
– Нет, спасибо. Сама справлюсь.
И все же Олин заходит в комнату, забирает ведро и куклу, выходит и тихо прикрывает за собой дверь. Я вытираю воду с пола и плюхаюсь на нижнюю койку. Стараюсь закрыть глаза, но всякий раз, как смыкаются веки, я вижу одно: пустые, мертвые глаза куклы.
Когда я вспоминаю ту ночь, то помню, что девочка не плакала – как показывают в кино или по телевизору. Сначала мать стискивает зубы и стонет, тужится, стараясь вытолкнуть ребенка. А потом ребенок появляется на свет и громко плачет, словно злится, что его достали из теплого, полутемного аквариума, извлекли в яркий, холодный мир. Такого плача я ни разу не услышала.
Я видела ужас в глазах Бринн, когда она протягивала мне малышку. Я покачала головой. Мне не хотелось к ней прикасаться. Дрожащими руками Бринн перерезала пуповину и осторожно уложила девочку на груду тряпок в углу спальни.
– Эллисон, тебе нужно к врачу, – сказала она. Голос у нее сел от волнения; она отбросила с моего лба потные волосы. Я ужасно замерзла; дрожь била меня так, что стучали зубы. Бринн покосилась на тихую, молчаливую девочку в углу и сказала: – Надо кого-то вызвать…
– Нет, нет! – повторяла я, стараясь прикрыть ноги. Внезапно я устыдилась своей наготы. Я старалась сдерживаться, говорить не стуча зубами. Я понимала: если я сдамся, Бринн просто рассыплется на куски. – Нет! Мы никому ничего не скажем. Никто не должен знать… – Догадываюсь, я говорила холодно, даже жестоко. Но, повторяю, до того дня вся моя жизнь была расписана по пунктам: произнести прощальную речь при выпуске, получить стипендию от федерации волейбола, поступить в колледж, потом на юрфак… Кристофер был ошибкой; еще большей ошибкой стала беременность. Мне нужно было одно: чтобы Бринн сохраняла ясную голову, чтобы она со мной согласилась.
– Ах, Элли! – воскликнула Бринн. Подбородок у нее дрожал, по лицу бежали слезы. Ей с трудом удавалось держаться. – Я вернусь через несколько минут, – сказала она, заботливо укрывая меня одеялом. – Только выброшу простыни.
Мне хотелось спать – ох, как ужасно хотелось спать! Хотелось закрыть глаза и исчезнуть.
Руками я с трудом оттолкнулась от влажной постели, медленно спустила ноги на пол и едва удержалась от крика – такая жгучая боль пронзила меня между ног. Я дождалась, пока боль немного утихнет, встала, схватившись за край прикроватной тумбочки, чтобы не упасть. Посмотрела в дальний угол комнаты, куда Бринн положила девочку. Я сказала себе: я смогу. Я должна!
Выпрямившись, я опустила голову и увидела у себя на бедрах пятна цвета ржавчины. Бринн пыталась как могла вытереть меня, но кровь продолжала идти, и я застонала. Сколько крови! В углу я увидела груду полотенец, в которые Бринн завернула девочку. Она казалась такой далекой. Надо одеться и прибрать за собой. Скоро стемнеет, и потом, родители могут вернуться раньше. Надо срочно что-то решать… Дождь барабанил по крыше; мне показалось, будто я слышу шаги Бринн внизу. Потом за ней захлопнулась сетчатая дверь. Я знала, что делать и как поступить с девочкой. И тогда получится, что ее здесь и не было, что она не существовала. Потом я вернусь в комнату, приберу и на следующие несколько дней притворюсь, будто у меня грипп. И тогда все снова вернется в обычное русло. Иначе и быть не может!
Но тот ужас все не кончался и не кончался. Он прирос ко мне, к Бринн, даже к родителям, как какая-то злокачественная опухоль. Мы никогда от него не освободимся! Я начинаю плакать. Всю жизнь я всегда поступала правильно. И вот – достаточно одной ошибки, и моя жизнь кончена. Одна ошибка! Так нечестно!
Клэр
Входя в старинный особняк в викторианском стиле, который они с Джонатаном купили и отремонтировали двенадцать лет назад, Клэр напоминает себе: в ближайшие дни надо позвонить Чарм, узнать, как у нее дела. За много лет она привыкла к Чарм, даже полюбила эту полненькую девочку с тихим голосом, которая обожает книги по самообразованию. Сначала она купила «Последствия развода», и Клэр узнала, что Чарм с десяти лет живет у Гаса, своего отчима, после того, как ее родная мать развелась с ним и уехала. Потом Чарм купила книгу «Братья и сестры: родство на всю жизнь» и рассказала, что много лет не видела старшего брата, но ей хочется подготовиться на тот случай, если он вернется. Когда Чарм решила поступать в колледж, она принесла целый список учебников. Клэр узнала, что Чарм больше всего на свете хочет стать медсестрой и что у ее отчима рак легких. В «Закладке» Чарм покупала книги для подруг; своему первому приятелю она подарила книгу о бейсболе.
Однажды она даже купила книгу Майи Энджелу «Мать: колыбель, которая меня качает» для своей матери, с которой она пыталась наладить отношения.
– Она ничего не поняла, – признавалась Чарм потом в разговоре с Клэр. – Решила, что я над ней издеваюсь, потому что подарила ей книгу стихов, и упрекаю ее в том, что она плохая мать. Я ничего не могу ей объяснить!
Девочка призналась в этом с такой грустью в голосе, что Клэр невольно похвалила себя за то, что не устает повторять Джошуа, как она его любит. И хотя она тоже не всегда идеальная мать – так, недавно по ошибке обругала Джошуа за то, что тот якобы скормил Трумэну все конфеты, подаренные на Хеллоуин, – она уверена, что Джошуа никогда в жизни не усомнится в том, что она его любит.
Джошуа она находит в гостиной. Мальчик через всю комнату бросает Трумэну теннисный мяч, а тот лениво виляет хвостом и не двигается с места.
– Возьми его, Трумэн! – кричит Джошуа. – Возьми мяч! – Трумэн встает и, ковыляя на кривых ножках, выходит из комнаты. – Трумэн! – разочарованно звенит Джошуа.
– Он вернется, – говорит Клэр, поднимая с пола мяч и отдавая его сыну. – Не волнуйся.
– Недавно по телику показывали бульдога по кличке Тайсон. Он умеет ездить на скейтборде! – сообщает Джошуа, теребя замахрившийся край шортов. – А Трумэн даже за мячиком не бегает!
– Зато он умеет много другого, – говорит Клэр, напряженно соображая, какие у их пса имеются достоинства.
– Что, например? – недоверчиво спрашивает Джошуа.
– Может съесть целый батон хлеба за три секунды, – говорит Клэр. Похоже, такой рекорд не производит на Джошуа особого впечатления. Клэр вздыхает и садится на пол рядом с сынишкой. – Ты ведь знаешь, что Трумэн – герой? – спрашивает она. Джошуа смотрит на нее скептически. – Когда ты у нас появился, ты был очень маленький.
– Помню, – глубокомысленно отвечает Джошуа. – Шесть фунтов.
– Однажды ночью – ты прожил у нас уже неделю – ты спал у себя в кроватке. Мы с папой так устали, что заснули на диване, хотя было всего половина восьмого вечера.
Джошуа смеется:
– Вы уснули в полвосьмого?!
– Да, – кивает Клэр и берет сына за руку, дивясь тому, как быстро он утрачивает младенческую пухлость. Пальцы у него длинные, суженные к кончикам; на долю секунды она задумывается, в кого они у него такие. В биологического отца или в биологическую мать? – Когда ты был совсем маленький, ты плохо спал; всякий раз, как ты засыпал, мы тоже засыпали. Ну вот, мы мирно спали на диване и вдруг услышали, как лает Трумэн. Папа пытался выпустить его на улицу, в туалет, но Трумэн не выходил. Папа стал гоняться за ним по всему дому, но он все бегал кругами и лаял, лаял! Наблюдать за ними было довольно смешно. – Мать и сын улыбаются, живо представив, как сонный Джонатан гоняется за Трумэном. – Наконец Трумэн взбежал на второй этаж и остановился. Он лаял до тех пор, пока мы не поднялись за ним. Когда мы поднялись на площадку, он побежал в твою комнату. Мы все шептали: «Ш-ш-ш, Трумэн, разбудишь Джошуа!» А он продолжал лаять. И вдруг мы с папой поняли: что-то случилось. Что-то очень плохое. Ведь от такого шума ты давно должен был проснуться.
Джошуа морщит лоб, задумавшись.
– Я не проснулся?
– Нет, не проснулся. – Клэр вздрагивает при ужасном воспоминании и сажает сынишку себе на колени.
– Почему? – спрашивает он, снимая с ее пальца обручальное кольцо и надевая на свой большой палец, двигая его и наблюдая за тем, как переливаются грани бриллианта.
– Папа включил свет. Ты лежал в кроватке и как будто спал, но на самом деле ты не дышал!
Джошуа перестает играть с кольцом, но молчит.
– Папа выхватил тебя из кроватки так быстро, что, наверное, от испуга дыхание вернулось к тебе, потому что ты тут же заплакал.
– Уф-ф-ф! – Джошуа выдыхает с облегчением и снова начинает вертеть кольцо.
– Вот именно – «уф-ф-ф»! – с чувством произносит Клэр. – Трумэн спас тебя. Так что… пусть он и не умеет кататься на скейтборде, он у нас особенный!
– Да, точно, – бормочет Джошуа. – Пойду извинюсь перед ним. – Он надевает кольцо матери на палец, спрыгивает с ее колен и бежит на поиски Трумэна.
Клэр умолчала о том, как долго тянулось время, когда они с Джонатаном увидели посиневшего, бездыханного мальчика, и как ей показалось, будто прошла целая вечность, прежде чем он сердито закричал. Тогда она сама перестала дышать, а в голове крутилось только: «Неужели я так скоро его потеряла? Неужели Бог передумал?» И только когда в его крошечные легкие снова начал поступать воздух, она тоже вздохнула свободно.
Клэр медленно встает на ноги. Возраст дает о себе знать. Она не забывает, что ей уже сорок пять и ни на секунду меньше. Когда Джошуа отпразднует десятый день рождения, ей будет пятьдесят. Когда ему будет сорок, ей исполнится восемьдесят. Материнство – самое тяжкое, самое страшное, самое чудесное и сладкое бремя. После того как в ее жизнь вошел Джошуа, она больше всего радуется, когда он зовет ее мамой и когда они с Джонатаном чем-то занимаются вдвоем. Отец и сын вместе рассматривают журналы, посвященные ремонту и дизайну, они оба обожают смотреть передачу «Старый дом». Клэр невольно улыбается, вспомнив: когда Джошуа как-то спросили, кем он хочет стать, когда вырастет, мальчик ответил: дизайнером и телеведущим Бобом Виллой или папой. Когда ее муж и сын вместе зачищают, ошкуривают и покрывают лаком доски, ремонтируют каминные полки, шкафы, перила, когда Джонатан учит Джошуа забивать гвозди или ввинчивать шурупы, сердце ее наполняется гордостью.
Хотя Джошуа – их единственный ребенок, Клэр понимает, что он во многом отличается от других детей. Очень долго она считала сынишку просто мечтателем. У него в голове столько всяких замыслов, творческих идей, что он часто не слышит с первого раза, когда к нему обращаются. Бывает, приходится несколько раз окликать его; Джошуа как будто понимает, что от него хотят, но почти никогда не спешит выполнить просьбу. Иногда он как будто переносится в другой мир; сидит и смотрит в одну точку, думая непонятно о чем. Приходится несколько раз ласково окликать его, чтобы он спустился с небес на землю. Джошуа как будто окружен неким буфером, который защищает его от грубости окружающего мира. Без него, считает Клэр, мальчик был бы совсем слабеньким и ранимым. Клэр не знает, что происходит с сынишкой в такие минуты. Может быть, сказываются последствия тяжелых родов, кислородного голодания? А может, он вспоминает что-то ужасное, произошедшее с ним до того, как он попал к ним. Ей очень хочется, чтобы Джошуа стал более открытым и доверчивым, но она боится, что их с Джонатаном любви для этого недостаточно.
Клэр пробегает пальцем по фотографиям на придиванном столике. На них запечатлены все важные события в их жизни: день, когда они принесли Джошуа домой, день, когда он официально стал их сыном, первый раз, как он отведал пюре из кабачка, его первое Рождество. Каждый вечер Клэр мысленно благодарит девушку, которая пять лет назад оставила Джошуа в пожарном депо. Благодаря ей у них с Джонатаном есть сын. Иногда она думает о биологической матери Джошуа. Кто она – местная, из Линден-Фоллс, или приехала издалека? Совсем молоденькая девчонка, которая перепугалась и не знала, что делать с ребенком, или зрелая женщина, у которой уже были дети и которая понимала, что прокормить еще одного она не в состоянии? Может, у Джошуа где-то есть похожие на него братья и сестры? А если его мать – наркоманка? Или ее изнасиловали… Собственно говоря, такие ужасные подробности Клэр не интересуют. Она благодарна биологической матери Джошуа за то, что та предпочла отдать ребенка. В результате ее альтруистического или, наоборот, эгоистического поступка – зависит от того, как посмотреть, – Клэр получила все.
Бринн
В однокомнатную квартирку Мисси, которую она снимает еще с двумя девочками, набилась целая толпа. Кроме Мисси, я здесь никого не знаю; она сидит на диване и обнимается с каким-то парнем. Я неуклюже топчусь в углу, стараясь не смотреть, как они самозабвенно целуются, как он языком раздвигает ей губы, как по-хозяйски положил руку ей на блузку. Я пью вино из стакана, который кто-то сунул мне при входе, и радуюсь, потому что на меня постепенно наваливается приятное оцепенение. Вообще-то мешать алкоголь с теми таблетками, которые я принимаю, нельзя, но сегодня можно – таблетки я не принимаю уже несколько дней.
Ко мне подходит мальчик со смутно знакомым лицом – наверное, мы встречались в колледже.
– Привет! – громко говорит он, стараясь перекричать бьющую по ушам музыку.
– Привет! – кричу я, мысленно порицая себя за скудость навыков светского общения.
Он невысокий, но все равно выше меня; белобрысые волосы, намазанные гелем, стоят торчком.
– По-моему, я тебя знаю! – говорит он, наклоняясь ко мне. От него приятно пахнет слабоалкогольным коктейлем.
– Да? – беззаботно говорю я, как будто такое со мной случается каждый день. Прикладываюсь к стакану и с удивлением замечаю, что он пуст. Мне кажется, что кожа отходит у меня от щек, и я незаметно трогаю себя, чтобы убедиться, что щеки на месте.
– Вот, возьми у меня. – Он галантно обтирает горлышко бутылки футболкой. У него на носу россыпь темных веснушек; мне хочется дотронуться до них пальцем и пересчитать. У меня кружится голова; чтобы не упасть, приходится прислониться к стене.
– Спасибо, – говорю я, беря у него бутылку и отпивая глоток – а все потому, что я не знаю, что еще сказать.
– Я Роб Бейкер, – говорит он, широко улыбаясь.
– Рада познакомиться. – Я улыбаюсь в ответ. – А я Бринн.
– Знаю, – отвечает он. – Ты Бринн Гленн.
Моя улыбка делается шире. Он знает, как меня зовут!
– Да, – отвечаю я кокетливо и, пошатываясь, шагаю к нему. Интересно, приятно ли с ним целоваться? Чувствовать во рту его язык?
– Я из Линден-Фоллс, – говорит он, и сердце екает у меня в груди. – Мы с вами ходили в одну церковь. – Я заранее знаю, что будет дальше. Он подошел ко мне совсем не потому, что увидел меня в университетском городке и я ему понравилась. – Ведь Эллисон Гленн – твоя сестра, да? – Я не могу ответить. – Эллисон твоя сестра, да? – повторяет он. Я замечаю, как он косится через плечо на группу своих приятелей; те откровенно глазеют на меня.
– Нет, – отвечаю я и по выражению его лица понимаю: он знает, что я лгу. – Никогда о ней не слыхала. – Я смотрю через его плечо, как будто ищу кого-то.
– Мы ходили в одну церковь. Наши мамы вместе работали на благотворительной ярмарке. Ты ведь Бринн Гленн! – с нажимом повторяет он.
– Ничего подобного. Ты ошибся. – Я с силой пихаю ему бутылку, отчего содержимое расплескивается по его футболке, и бегу к выходу. Меня шатает; я с трудом проталкиваюсь между потными телами.
Выйдя за порог, подставляю лицо прохладному ветерку. Добираюсь до машины и сажусь в салон. Я знаю, что в таком состоянии садиться за руль нельзя. Голова у меня тяжелая; я кладу ее на руль и закрываю глаза. Все детство учителя спрашивали: «Ты ведь сестренка Эллисон Гленн, да?» Нас с Эллисон вечно сравнивали, и сравнение было не в мою пользу. Я была совсем не такая умная, спортивная, общительная (нужное подчеркнуть), как моя сестра.
Нет, я не такая, как она. Мне хочется закричать: «Я – не моя сестра!» Я совсем на нее не похожа и никогда не стану ею. Но, как бы я ни лезла из кожи, как бы далеко ни заехала, Эллисон всегда рядом. Все всегда возвращается к Эллисон.
Эллисон
Среди ночи я все еще гадаю, откуда все узнали, что ребенок мой. Кто-то, должно быть, вызвал полицию – и это точно не я. В глубине души я понимаю, что полицию вызвала Бринн, хотя и не верится, что ей хватило смелости снять трубку. Бринн самостоятельно даже пиццу по телефону заказать не могла. Прошло пять лет, а мне по-прежнему не верится, что она в ту ночь вызвала полицию.
Прошло странное оцепенение, которое я почувствовала за день до того, после родов, и сменилось жгучей болью, от которой на глаза наворачивались слезы. Бринн погладила меня по лицу.
– Элли! – кричала она.
Я отдернулась. Мне было так плохо, что казалось: если до меня кто-нибудь дотронется, я вспыхну. Я знаю, я отстранилась от Бринн и ранила ее в лучших чувствах. Она всегда была очень обидчивой, ранимой. Как ни странно, я могу понять, почему она сделала то, что сделала. То, что ей пришлось вынести, – невыносимо даже для сильной, взрослой женщины. Что уж говорить о пятнадцатилетней девочке, да еще такой, как Бринн! Я молилась, чтобы она, ради ее же пользы, никому не призналась в том, что принимала у меня роды. Зачем нам обеим попадать в беду, зачем ей страдать из-за того, в чем виновата я одна. С трудом усаживаясь на заднее сиденье полицейской машины, я слышала вдали судорожные рыдания Бринн.
С тех пор я не видела ее и не разговаривала с ней.
В машине я потеряла сознание, и меня отвезли в больницу, где наложили тридцать швов. Следующие три дня я провела под капельницей с антибиотиками. Отношение ко мне врачей и медсестер стало чем-то новым. Обо мне заботились как положено; они вели себя деловито и профессионально. Но никто ласково не гладил меня по голове, сестра не клала прохладную ладонь на мой разгоряченный лоб, не взбивала мне подушки. На всех лицах я читала одно: гнев и отвращение. И страх. Мой арест потряс родителей; первый шок вскоре сменился гневом.
– Это нелепо! – прошипела моя мать, когда женщина-следователь, пришедшая допросить меня в больнице, спросила, я ли бросила новорожденную девочку в реку.
Я промолчала.
– Эллисон, – сказала мать, – объясни им, что они ошибаются!
Я по-прежнему молчала. Следователь спросила, почему у нас в гараже в мусорном контейнере лежат окровавленные простыни. Я не ответила. Она спросила, почему я едва не разорвалась пополам, почему у меня набухла грудь и из нее сочится молоко.
– Эллисон! Скажи, что ты этого не делала! – приказал отец.
Наконец я подала голос:
– Наверное, мне нужен адвокат.
Следователь пожала плечами.
– Да, наверное, об адвокате стоит подумать. Мы нашли плаценту. – Я сглотнула слюну и посмотрела вниз, на свои руки. Они распухли и отекли; стали как будто чужие. – В наволочке, на дне мусорного контейнера. – Она обернулась к отцу: – В вашем контейнере для мусора. Так что… звоните адвокату! – На пороге она повернулась ко мне и негромко спросила: – Она плакала, Эллисон? Твоя дочь плакала, когда ты бросила ее в воду?
– Убирайтесь! – завизжала мать. В тот миг она была так не похожа на себя – всегда собранную, всегда деловитую. – Убирайтесь отсюда, вы не имеете права! Вы не имеете права врываться сюда, обвинять и оскорблять нас!
Следователь хмыкнула и кивнула в мою сторону:
– Она не выглядит такой уж оскорбленной!
Чарм
Гас стремительно слабеет.
– Где малыш? – спрашивает он, когда Чарм приезжает домой после практики в больнице.
– Он жив и здоров, – уверяет она. – Попал в очень хорошую семью. Они о нем заботятся.
В дверь звонят. Чарм снимает с плиты кастрюлю с картофельным пюре и идет открывать. На крыльце стоит Джейн; ее черные волосы стянуты в «конский хвост». Она держит медицинский саквояж, который называет «чемоданчиком фокусника».
– Привет, как делишки? – спрашивает она, входя в дом. – Совсем осень, да? – Она слегка вздрагивает от холода; Чарм берет у нее пальто.
– Да, а ведь сейчас только конец августа. У нас все неплохо, – отвечает Чарм. – Гас в соседней комнате, смотрит телевизор.
– Ага! Пища для ума! – смеется Джейн.
Чарм пожимает плечами:
– Телевизор помогает скрасить время.
– Как он? – спрашивает Джейн уже серьезно.
– Так себе. В какие-то дни лучше, в какие-то хуже.
– А ты? Как идут занятия? Осваиваешь нужные манипуляции? Получается? Тебе всего двадцать один год, а работы много – ведь ты и учишься, и ухаживаешь за своим стариком.
– Не называй Гаса стариком, ты оскорбишь его в лучших чувствах. Ничего, справляюсь. – Чарм слегка настораживается. Она понимает, куда клонит Джейн. Почти всякий раз, как она приходит, Джейн заводит разговор о больнице или квалифицированной сиделке. – Я звоню ему по три раза в день, а в обед заезжаю домой проведать.
– Знаю, знаю. – Джейн поднимает руку, чтобы успокоить Чарм. – Ты молодец. Просто не забывай, что есть много вариантов и выходов из положения. Дай мне знать, если увидишь, что Гасу становится хуже, или если поймешь, что без помощи уже не обойдешься. Хорошо? – Джейн смотрит ей прямо в глаза.
– Хорошо, – отвечает Чарм, понимая: Гас не вынесет, если его увезут из дома.
– Позавчера я видела твою маму, – как бы между прочим говорит Джейн, оглядывая кухню.
Чарм понимает, что в обязанности Джейн как медицинского работника входит проверять, получает ли Гас необходимый уход. Она совсем не волнуется – в доме чисто, и она всегда заботится о том, чтобы в холодильнике была еда.
– Вот как? – отвечает Чарм, как будто ей все равно. Но она внимательно слушает. Ей интересны любые обрывки сведений о матери.
– Да, я видела ее в «Уол-Марте» в Линден-Фоллс. Она хорошо выглядит. Сказала, что работает официанткой в «О’Рурке».
Чарм молчит. За много лет мать сменила массу мест работы; вряд ли и в «О’Рурке» задержится надолго.
– Она по-прежнему с тем типом, Бинксом.
– Это пока, – с горечью отвечает Чарм.
– Она спрашивала о тебе. Я сказала, что у тебя все замечательно, – мягко продолжает Джейн.
– Она могла бы и меня саму спросить, легко ли мне управляться одной. Она ведь знает, где я живу. Сама прожила здесь достаточно долго, могла бы и запомнить.
– Она еще спросила, нет ли у тебя вестей о твоем брате, – нерешительно добавляет Джейн.
– Нет, – осторожно отвечает Чарм. – Я много лет ничего о нем не знаю. По последним сведениям, он торгует наркотиками и вообще связался с криминалитетом.
– Ты и правда молодец, – снова говорит Джейн. – Держись! Скоро ты закончишь колледж и сможешь начать самостоятельную жизнь. – Она вешает сумку на плечо и кричит Гасу: – Гас, пришла женщина твоей мечты! Ну-ка, выключай свой зомбоящик!
Из соседней комнаты слышится смех Гаса; он щелкает пультом и выключает телевизор.
Чарм видит, как нежно и заботливо Джейн обращается с Гасом. Впрочем, точно так же Джейн обращается со всеми своими пациентами. Гасу она делает уколы обезболивающего и ухитряется его развеселить, несмотря на боль, которую не заглушает и морфин. К Гасу она относится очень уважительно и, что очень важно, не унижает его достоинства. В конце концов, кроме достоинства, у него ничего не осталось. Он знает, что скоро умрет, но Джейн облегчает ему уход. Она разговаривает с ним так, словно он по-прежнему тот человек, которым он себя помнит, – пожарный, уважаемый член общества, хороший друг и сосед.
Чарм вздрагивает. Вдруг кто-то выяснит, что они сделали пять лет назад? Если кто-нибудь узнает, что она нарушила закон, о том, чтобы стать медсестрой, можно забыть.
Чарм хочет стать такой же, как Джейн. Она надеется, что такая возможность ей представится.
Бринн
Я просыпаюсь вся дрожа. Стекла в машине запотели; я не сразу соображаю, где нахожусь. Вытираю окошко тыльной стороной ладони. Небо черное; оказывается, моя машина так и стоит у дома Мисси. Свет в ее окнах не горит, на улице никого нет.
Шея у меня затекла, потому что я заснула, уронив голову на руль; во рту пересохло, как будто его набили ватой. Я вспоминаю вчерашний вечер. Ну и дура же я – вообразила, будто мной может заинтересоваться мальчик! Мной как таковой. Я думала, что, уехав из Линден-Фоллс, я смогу начать жизнь заново на новом месте, где никто не знает, кто я и откуда… и кто моя сестра. Но я заблуждалась.
Я включаю зажигание и врубаю печку на полную мощность; в лицо мне бьет струя теплого воздуха. На часах полчетвертого. Надеюсь, бабушка не ждет меня, изнывая от беспокойства. Пытаюсь прикинуть, успела ли я достаточно протрезветь и что лучше – вернуться домой или позвонить Мисси и напроситься к ней переночевать. Правда… как я буду смотреть ей в лицо? Как объясню, почему я сбежала с вечеринки? Начинается все то же самое, что было в Линден-Фоллс. Вон идет Бринн Гленн! Та самая девочка, чью сестру посадили за то, что она утопила новорожденного младенца.
Я решаю, что лучше поехать домой. Мир вокруг меня не вращается, как вчера, хотя голова гудит, а в животе все сжимается. Я включаю фары и осторожно выезжаю на улицу, которая ведет к дому. Не знаю, что я скажу бабушке. Наверное, правду. Она, пожалуй, – единственный человек на свете, с которым я могу быть откровенной… по крайней мере, до какой-то степени. Она знает, что у родителей я чувствовала себя чужой. Бабушка все понимает. Она призналась, что и сама чувствовала себя точно так же, когда жила с моими дедом и отцом. Оба они перфекционисты, оба невероятно умны, оба интересовались финансами и астрономией. По словам бабушки, как бы она ни старалась, ей всегда казалось, будто она – посторонняя, которая все время робко заглядывает через плечо мужа и сына. Ей хотелось быть вместе с ними, войти, так сказать, в их круг, но она не находила там для себя места.
В четырнадцать лет я записалась в кружок рисования при местном муниципальном центре. Вскоре всем дали задание: нарисовать автопортрет. Я несколько часов просидела перед зеркалом с альбомом и карандашом и глазела на себя. Грифель не прикасался к бумаге, рука зависала над альбомом, как бабочка, которая никак не может найти место для приземления. Мимо проходила Эллисон; она приоткрыла дверь в мою комнату.
– Что ты делаешь? – спросила она.
– Да так, ничего, – ответила я. – Задание для кружка. Надо нарисовать автопортрет.
– Можно посмотреть? – спросила Эллисон, заходя.
Помню, я тогда подумала: «Моя сестра такая красивая! Вот кого мне надо рисовать, а вовсе не себя». Но не хватило смелости попросить ее позировать мне. Я наклонила к ней альбом, и она посмотрела на меня с озадаченным видом:
– По-моему, для тебя… вообще для художника… рисовать автопортрет сложнее всего. Ведь надо, чтобы все остальные поняли, какой ты себя представляешь. – Она задумчиво покачала головой, словно пустой альбом произвел на нее сильное впечатление. – А ты начни с глаз, – посоветовала она. – И спускайся сверху вниз. – И она ушла – убежала на очередную тренировку, очередной школьный кружок, очередное соревнование.
Я долго сидела в комнате совершенно одна и улыбалась. Не только потому, что Эллисон почтила меня своим визитом – что случалось редко, – но и потому, что она назвала меня художницей. Раз в жизни я оказалась не ее младшей сестренкой, ничтожеством, пустым местом. Я стала Бринн Гленн, художницей.
Тот автопортрет, который я в конце концов нарисовала, до сих пор у меня. На нем я сижу перед зеркалом, смотрю на себя. В руках у меня альбом и карандаш. А если приглядеться, в альбоме изображена еще одна девочка, которая смотрится в зеркало и держит альбом и карандаш – и так далее, до тех пор, пока девочка в зеркале не становится такой крошечной, что ее не видно. Я решила, что портрет вышел неплохой; учительница по рисованию тоже похвалила меня и поставила мне за него «отлично». Показала портрет маме с папой, и они сказали, что я молодец. Я спросила, можно ли повесить его в рамочке в гостиной или еще где-нибудь. Мама ответила: нет. Мой рисунок не вписывается в общий дизайн интерьера.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |