1 Цельдао - круто замешенный и крепко запеченный круглый пирог.
кто входил, окунал руку в воду и кропил больного, желая ему быстрейшего выздоровления.
Окунул пальцы в воду и Ахмед Шепако, и только он хотел окропить Натара, как тот отвернулся к стене.
- Ты не хочешь, Натар, чтобы я окропил тебя и пожелал доброго здоровья? Ну, посмотри на меня хоть раз. Не можем же мы с тобою без конца враждовать,- пошутил Ахмед.
- Не буду смотреть на тебя, зачем ты опять ногу сломал? - проворчал Натар, не поворачиваясь.
- Ты должен обижаться на Али-Султана, я ведь здесь совсем ни при чем.
- При чем, при чем! - воскликнул Натар.
- Ну, если мы так громко разговариваем, значит, наши дела пошли на поправку! - обрадованно сказал Ахмед. И попросил Шабана посостязаться с ним у пирога. Это была древняя игра.
Они стали на колени, заложили руки за спину.
Цельдао раскачали, и Ахмед стал ловить его ртом, чтобы откусить кусок. Пытался сделать это и его соперник. В то же время каждый старался сильнее оттолкнуть пирог губами, чтобы тот ударил противника или пролетел мимо. Случалось, цельдао разбивал губы в кровь. А неловкие смешно падали, не смея помочь себе руками, набивали синяки на лбу. Но никто не жаловался на боль. Наоборот, каждый должен казаться веселым, смешнее ловить пирог, падать, чтобы повеселить больного.
Ахмед играл очень смешно. Он падал, корчил невероятные рожи. Натар все еще обижался на Ахмеда и сначала сдерживался, а потом не удержался и стал хохотать.
- Больно тебе, больно? - спрашивал он у Ахмеда.
- Конечно, больно.
- Теперь ты меня лучше понимаешь.
- Я всегда тебя понимал лучше, чем другие, и мне было очень больно от твоей боли, но было бы еще больнее, если б ты остался хромым и не смог стать джигитом. Не сердись.
- Ты меня так развеселил, что я уже не сержусь.
Утром следующего дня Ахмед с Анзауром и Устоком решили прогулять застоявшихся за трое суток коней. Покинув Бастук, они направились в сторону гор.
Хотя солнце еще и не очень высоко поднялось, уже припекало. Стояла страда - убирали пшеницу. Урожай выдался добрый, и хлеборобы торопились убрать его - в здешних мес-
тах в эту пору случаются такие ураганы и градобои, что опомниться не успеешь, как тучное поле будет уничтожено. Работают крестьяне от темна до темна. Работают все, включая стариков и детей.
Миновав перелесок, всадники оказались на краю большого поля, урожай с которого убрал огонь. Страшное, черное поле.
Анзаур сказал Ахмеду:
- Это я сжег... Отомстил Наго за оскорбление.
- Да, хорошо ты отомстил Шеретлуковым,- удрученно сказал Ахмед,- а заодно и тфокотлей наказал. Ведь не Наго, а они пахали и сеяли, пот проливали на этой земле.
- Но все равно им бы этот хлеб не достался! - возразил Анзаур.
- Хлеб есть хлеб! У меня рука не поднялась бы, чтобы высечь огонь и сжечь поле, а потом... Наго малую толику, но дал бы тфокотлям, теперь же они не получат ничего. Выходит, ты наказал не одного Шеретлукова. И еще я хочу тебе сказать: один ты ничего путного не сделаешь ни с Шеретлуковым, ни с другими богачами, на которых тфокотли гнут шею.
- Твоя правда. Но что же тогда делать?
- Думать, хорошо думать. Всем вместе. Только тогда хоть что-нибудь у нас может получиться.- Ахмед дал шпоры своему скакуну, который сразу же пошел рысью.
И опять им попалось неубранное поле, но уже не такое широкое, как поле Наго,- значительно меньше.
Тяжелые колосья клонились долу и роняли перезревшие зерна на сухую землю.
- Плачет поле,- вздохнул Ахмед,- тоскует по своему хозяину. Чье оно? Почему не убирают?
- Непаш Тхахох уже вторую неделю убирает пшеницу Наго. И ночует в поле.
- Вот ты, Анзаур, спрашивал, что же нам делать? Я тебе так скажу: князья, родовитые очень крепко держатся друг за друга, помогают, если надо, и деньгами и оружием, не оставляют друг друга в беде. А мы? Вот нас трое сильных мужчин, и мы, видите ли, прогуливаемся. А почему бы нам не помочь Непашу? Своему брату, а? Тут и работы-то на полдня, а Непашу хлеба на всю зиму. А то ведь дунет хороший ветер и обобьет зерно...
В то давнее время адыги не косили пшеницу, а только срывали колосья специальными развилинами. Вскоре Усток и Анзаур привезли из аула развилины, корзины - и работа закипела. Солнце едва успело перевалить через полдневный хребет, а поле было убрано.
Кони мирно паслись, а их хозяева, уставшие, разомлевшие от жары и работы, лежали в тени старого бука, отдыхали.
- Скажи, Ахмед,- заговорил Усток, глядя в высокое, казавшееся ему невиданно голубым небо,- что это значит? С тех пор как я помню себя, работаю в поле, и всегда самым любимым делом была уборка хлеба, но почему сегодня я испытывал какую-то другую радость, чем обычно? И работал так, как не работал никогда. Иногда казалось, что переломится спина, что упаду от усталости, а работать спокойнее не мог, не хотел, не мог насытиться работой, будто в жаркий день пил ключевую воду. Почему так, брат мой?
Ахмед улыбнулся:
- Может, потому, что сегодня ты бескорыстно работал для другого и, главное, мы трудились вместе и чувствовали нашу общую силу. И общую радость. В народе говорят: нет большей печали, чем общая печаль, но нет и большей радости, чем общая радость.
Поговорили, отдохнули, и только собрались в обратную дорогу, как пришел Непаш. Он очень удивился увиденному.
- О-о! Неужели это сам Ахмед Шепако, о котором так много говорят?
- А что же о нем говорят? - залившись краской смущения, спросил Ахмед.
- Родовитые да с тугой мошной боятся его и считают, что он дурной человек, а тфокотли хвалят: дескать, Ахмед Шепако душевный и очень добрый человек. Но скажи, Ахмед, неужели ты приехал сюда из Натухая за многие и многие версты только затем, чтобы убрать пшеницу?
- Нет, мы все трое пришли сюда, чтобы у тебя хоть раз в жизни были работники,- пошутил Ахмед.- Чтобы и ты почувствовал себя настоящим хозяином.
- Если бы все тфокотли поступали так, жилось бы намного лучше, мы и в самом деле стали бы настоящими хозяевами,- сказал Непаш.
- Вот и поступайте так, кто вам не велит? Ну, час добрый тебе, Непаш, а нам пора трогаться в путь...
Они вернулись в Бастук.
Ахмед осмотрел мальчишку: жар спал, боль в ноге почти стихла.
Ахмед и Усток напоили коней и отправились домой. Анзаур, как того и требует обычай гостеприимства, проводил их далеко за аул, до самого Тхамезского леса.
V
Узнав о том, что к князю Кансаву вернулся сын, что у него праздник, Хасан-Мурад уже не сомневался, что поедет в Бже-дугию. Он не стал тянуть, тем более что нашлись добрые попутчики - Мамруко и Макай. Добрые попутчики в дороге - всегда хорошо, а если ты в чужой стране, да еще в такое неспокойное, смутное время, то это просто благо.
Хасан-Мурад и Кансав Хаджемуков водили знакомство уже много лет, еще с тех дней, когда Хасан-Мурад только-только начинал здесь торговлю. Каждый раз, когда судно его приставало к кавказским берегам, он обязательно навещал великого князя, преподносил ему заморские подарки. Это была не только дань уважения властителю Бжедугии. Однажды Кансав спас Хасан-Мураду жизнь...
В то время Хасан-Мурад еще не знал толком ни законов, ни обычаев адыгских племен. Молодой, горячий и дерзкий, он занимался выгодным, хотя и очень опасным, промыслом: скупал пленников, крепостных крестьян, переправлял их из дальних степных районов к побережью, а оттуда - в Турцию. Он был таким ловким и удачливым, так крепко наладил необходимые связи, что чувствовал себя почти хозяином на всем побережье. Как говорят адыги, рубашку носил с расстегнутым воротом, а в седле скакал со свободно спущенными поводьями. Но однажды...
Вспомнил сейчас об этом Хасан-Мурад и спросил у Мамруко:
- В Натухае был один парень, звали его Ахмедом Шепа-ко. Не знаешь, жив еще, никто не снес ему голову?
- Шепако, говоришь? Вроде бы слышал о таком,- неохотно ответил Мамруко. Он не хотел показывать, что знает Шепако.- На земле адыгов живет много славных людей, но много и дурных. Иной едва успеет родиться, а ему уже не терпится, чтобы все услышали стук копыт его коня, заговорили о нем как о джигите...
- Ты прав, Мамруко, прав...
- Не обидел ли, хаче, он тебя?
- Как сказать... Не всем нравятся те, кто торгует живым товаром, не нравится это и Ахмеду. Однажды он обозвал меня при народе самыми скверными словами, а потом связал и повез к степным ногайцам, хотел продать им. Узнай, говорит, и ты вкус горьких слез, попробуй, как сладка доля тех, кого ты про-
' Хаче - гость.
дал в рабство. Наверно, так и случилось бы, да аллаху было угодно, чтобы мы встретились с Кансавом. Князь со своими джигитами и освободил меня. Пусть вечно будут светлыми нескончаемые дни великого князя... Потом я раза два слышал об этом Ахмеде. Много добрых слов говорят о нем, особенно тфокотли. Помню, с ним был тогда еще один натухаец. Лицо его изрыто оспой. А сам веселый такой, все улыбается. Мне и раньше говорили, что натухайцы не любят турок, а в тот раз я испытал это на собственной шкуре.
Мамруко едва удержался от улыбки. Вспомнил Ахмеда и Устока, представил, как они вязали этого турка и потом, бросив его на холку коня, скакали к ногайцам, и, втайне злорадствуя, возмущенно воскликнул:
- Валлахи, хаче, эти рыжие натухайцы воистину нанесли тебе тяжелое оскорбление! Что же ты раньше молчал?! Это позор всей адыгской земле! Надо же так оскорбить заморского гостя! Ну, Шепако, я никогда тебе этого не прощу!
Талат - работник Хасан-Мурада, его толмач - переводил разговор с одного языка на другой и в душе возмущался, сколько в их кошельках золота, и все оно омыто слезами невольников, кровью адыгских девушек, которые не вынесли позора и покончили с собой в гаремах. Кровь и слезы,горе и страдания, а эти люди говорят о споем богомерзком ремесле как о достойной работе, о добром деле. Как может быть делом торговля людьми? Негодуя про себя, Талат, однако, покорно переводил адыгскую речь на турецкий язык и наоборот.
- Я отомщу, отомщу за тебя, Хасан-Мурад, подлому Шепако,- грозился Мамруко.
А тот жеманился:
- Зачем?.. Не надо, уважаемый Мамруко! Из-за меня ничего затевать не надо!
- Ты боишься этого гадкого человека?
- Не-ет, просто не хочу быть замешан.
- А ты и не будешь замешан, я сам все сделаю.
- Ну-у... если так, поступай как знаешь.
- Валлахи,- все кипятился Мамруко,- не потерплю, чтобы на адыгской земле так оскорбляли гостей! Я ведь тоже родился здесь, и честь Мосй родины - моя честь, ее позор - мой позор! И не беспокойся, о тебе никто слова не скажет, птица не прощебечет, ветер не прошумит. Не понимаю, что в том плохого, если ты покупаешь детей тфокотлей, этих грязных щенков? Пусть радуются, что их покупают и везут жить в прекраснейшую из стран, великую Турцию. Кто смеет обижаться, если ты всегда платил лучше других? Я-то, как дело-
вой человек, понимаю, ценю это, а тфокотли - неблагодарные бараны, вот что я скажу, хаче. И будь спокоен, я отомщу за тебя.
Горячо говорил Мамруко, а сам думал: "Как же, дождешься, чтобы мой конь и конь Ахмеда сошлись грудь в грудь..."
- Да будет аллах тобою доволен! - Хасан-Мурад молитвенно сложил руки.- И я благодарю тебя. Если такие храбрые и верные люди, как ты, станут моими защитниками, между адыгами и турками установится истинная дружба. И наши страны станут богаче и сильнее. Когда я без устали мотаюсь по пыльным дорогам, то думаю не только о себе, но и об адыгах, об их нуждах. Лучше жить в чужой стране, но в благополучии, чем у себя дома, но в нищете. Да и разве Турция - вам чужая? Ведь и мы - правоверные мусульмане. Наши мечети, наши святые места славятся на весь мир. Поэтому я и думаю, что, увозя бедных, несчастных адыгов в достойные семьи Турции, приношу им добро. Думаю, что многие из них люди разумные и благодарят меня и будут благодарить. Или я не прав, Мамруко?
- Верно, верно говоришь! Заботишься о наших адыгах, заботишься не только об их теле, но и о душе.
- О мой аллах! - воздев руки к небу, сказал Хасан-Мурад.- Пусть благословенная земля адыгов будет одарена твоими милостями, пусть никогда не оскудеют ее леса, поля и горы.
- Спасибо, Хасан-Мурад, и мы будем молить за тебя великого аллаха.
Улыбнулся Хасан-Мурад, поклонился благодарно, а сам подумал: "Знаю, знаю, ты такой же, как все, только еще хитрее. С тобой ухо надо держать ох как востро..."
Лошади шли неторопливо, стояла прохлада, легкий ветерок ласкал путников, доносил аромат лугов.
Талат переводил их речи и думал: "При случае вы перережете друг другу глотки, не вспомнив аллаха, лишь бы остался доволен ваш главный бог - золото. Если бы адыги знали, как ты наживаешься, скупая по ничтожной цене их товары, как богатеешь, они разорвали бы тебя на части и были бы правы и перед своей совестью, и перед аллахом. Вон какие медовые у тебя уста! И это говорится при мне, который знает все. Несчастье свело меня с тобой, несчастье держит в твоих лапах. Но ничего, ветер еще переменится, опустит твои паруса и наполнит другие! Ох как туго тогда тебе придется! И уж никто не поможет - ни великий князь Бжедугии, ни тем более эти пройдохи, такие же разбойники, как ты".
Наконец путники наговорились. Ехали молча, жмурились от яркого солнца, слушали трели птиц, отдыхали от суеты. Каждый остался наедине со своими мыслями.
Долгое молчание утомило Мамруко, и он спросил Талата:
- Ты хорошо говоришь по-адыгски, где научился нашему языку?
- Адыгские мальчишки научили.
- Здесь, у нас, младший брат? У тебя бжедугский выговор. Значит, жил где-то в Бжедугии?
- Я никогда здесь не жил, а вашему языку научился дома. Рос в одном дворе с детьми адыгов, проданных в Турцию.
- Не помнишь: откуда они, из каких аулов?
- Те, кто вырос у нас, уверяют, что по памяти могли бы узнать свой аул, но, как он называется, не знают. А язык не забыли, на нем говорят и их дети, у которых я и научился.
- Удивительное дело,- произнес Мамруко,- забрось человека на самую верхушку дерева, на острую вершину ели, он и там сумеет устроиться. Вот видишь, наши адыги и на чужбине обзаводятся семьями. Значит, бывают свадьбы, веселье. Помнят свой язык, обычаи далекой родины, радуются солнцу, славят аллаха. Какая разница, где жить, лишь бы не нуждаться в куске хлеба.
Не выдержал Талат и с горечью сказал:
- Но разве не грех отнимать у матери ее дитя?! Что, если бы у тебя отняли твоего сына?..
Насупился Мамруко, ничего не ответил.
- И еще скажи, ты видел где-нибудь селенье красивее того, где родился? Разве есть на земле речка, лужок или полянка, что знакомы тебе с детства? Земли адыгские - райский уголок по сравнению с нашими. Но я ни за что не согласился бы прожить здесь всю жизнь. Я умер бы с тоски по своему родному селу. Аллах свидетель, как я тоскую по Турции, в каком бы красивом краю ни оказался!
- Валлахи, не знаю, младший брат, по-Мосму, все равно, где жить, по какой земле, под каким небом ходить, они всюду одинаковы.
И Мамруко рассмеялся громко, неприятно. Талату показалось, что смех его похож на карканье вороны, потерявшей свою ветлу...
Близится вечер. Потемнели горы. Осело туманное марево, и все стало четче, определеннее.
Показался аул Туабго. На его околице было много народа.
Взбивали пыль соревновавшиеся в джигитовке мужчины. Они то взлетали над скакавшими во весь опор конями, то, перегнувшись, доставали рукой до земли, срывая цветы, то, лихо размахивая саблями, рубили тонкую лозу.
Путники приблизились, и один из свиты Хаджемукова узнал Хасан-Мурада. Поприветствовал, как полагается приветствовать важных гостей, и попросил его пожаловать в дом великого князя.
Во дворе Кансава тоже полно народу: быстрыми птицами носились в танце парни, величаво шли по кругу девушки. В сторонке, опершись на посохи, сидели старики, любовались молодежью и, может быть, вспоминали молодость, потому что их глаза были грустными.
Едва гости вошли во двор, все расступились перед ними, образовав коридор. Навстречу вышел джегуако.
- Почтенные гости из далекой Турции, мы просим вас со счастьем войти в наш круг и танцевать с нами. В дом великого князя вернулся его сын,- он показал на Алкеса, стоявшего неподалеку в белой черкеске,- разделите с нами ату радость.
Хасан-Мурад подтолкнул Талата: мол, станцуй, покажи, как умеют танцевать в Турции...
Вышел Талат.
От группы девушек, стоявших напротив мужчин, отделилась Джансура. Она украдкой взглянула на Алкеса и поплыла по кругу. Талат - за ней. Танцевал и по-турецки и по-адыг-ски: по-турецки, чтобы показать себя, по-адыгски - свое уважение к хозяевам.
Затем гостей повели в другую часть княжеской усадьбы. Там на верхушке смазанного жиром столба висели сафьяновые полусапожки. Каждому хотелось их достать. Пытались многие, но добраться никому не удавалось.
Одни, скатываясь, шлепались на землю, над ними от души хохотали. Затаив дыхание, следили за более удачливыми, но потом разочарованно вздыхали.
К столбу подошел Хагур:
- Так что, люди добрые, и в самом деле можно снять те сапожки и забрать себе?
- Забирай, шапсуг, забирай!
- Снимай, если сможешь.
- Только смотри штаны не потеряй.
Хагур подошел к столбу, взглянул на сапожки, и робость холодком тронула его сердце.
- Смелее, парень, смелость сродни орлам! - подбадривал Талат.
До середины столба Хагур добрался легко - у него были сильные и крепкие руки и ноги, но дальше лезть становилось все труднее.
Толпа внизу разделилась: одни подбадривали, другие злословили, насмехались. Осталась самая малость, но Хагур боялся, что руки и ноги не выдержат напряжения. Решил сделать маленькую передышку, совсем маленькую, может быть, чтобы только обмануть мышцы. И это удалось. Вот они словно окаменели на несколько мгновений, а потом - рывок! И заветные сапожки в руках!
- Твой добрый голос был громче остальных,- сказал Хагур, обращаясь к Талату,- возьми сапожки, носи на здоровье.
- Спасибо, спасибо!.. Ты совершил мужественный поступок, а мужество надо беречь, хранить, как честь. Пусть эти сапожки, пока будешь их носить, помогут тебе совершить еще не один мужественный поступок.
- Я думаю, младший брат, тут я проявил больше ловкости, чем мужества.
- Нет, ты не совсем прав, старший брат. В том, что ты сделал, действительно много ловкости и силы, но если бы ты осрамился на этом празднике, при всем народе? Только мужество помогло тебе победить.
- Спасибо, гость, за добрые слова. Я принимаю твой совет, постараюсь носить эти сапожки достойно.
Талат и Хагур крепко пожали друг другу руки.
VI
Истекли, истаяли те семь дней, когда поток гостей к Хадже-муковым не прекращался с утра до позднего вечера.
Приодили и те, кто был приглашен на торжество, но опоздал к началу, и те, кто слышал о торжестве где-нибудь в дороге. Всем нашлось место в просторном доме великого князя. Ведь недаром говорят: гость в дом - радость в дом. А разделишь радость, разделишь и горе. Кто знает, что ожидает впереди юного княжича, что может случиться с ним завтра, потому и спешил старый князь Кансав заручиться поддержкой родовитых семей, влиятельных людей адыгской земли уже сегодня.
Род Хаджемуковых - один из самых древних родов Бжедугии. Княжеский титул они носят не со вчерашнего дня: в аулах не осталось седобородых старцев, которые помнили бы, как разбогатели первые из этого рода. И сами Хаджему-
ковы не помнят, потому что, как ни богаты были их предки, ни от смерти, ни от забвения не откупишься. Умирали старики, и память о жизни княжеской семьи поглощало ненасытное время. Отправляясь в дальние странствия по ту сторону лучезарного дня, никто из них не взял с собой ни скота, ни золота, ни даже гордого титула, но, уходя, наказывал сыновьям и внукам сохранять и увеличивать подаренное дедами.
И сыновья сохраняли и увеличивали богатство, а с ним и могущество рода.
В дальних и ближних аулах люди многое говорили о Хаджемуковых, да не радостно было их слушать: в одних речах звучала зависть, гнев и осуждение высказывали другие.
Фамильной чертой Хаджемуковых стало стремление к власти. Из поколения в поколение вырабатывался и характер: выдержка, спокойствие, целеустремленность, сила и натиск. Все было приемлемо, лишь бы добиться своего. Приемлемо было и доброе слово, и злое дело, и честный поединок, и тайные сети интриг. Даже само имя аллаха они заставляли служить своим земным делам. Первым понял значение мусульманской веры отец Кансава. Он был уже в преклонном возрасте, когда сказал сыну:
- Мусульманская вера говорит людям то же саМос, к чему призываем их мы и уорки. Она учит смирению и покорности, без которых на земле никогда не будет счастья.
Он сходил пешком в Каабу и вернулся оттуда в чалме, к своему великому княжескому титулу добавил священный - хаджи. Хоть прошло много лет, Кансав хорошо помнит это. Протекли годы, словно горная река, протекли, омочили сухие обветренные губы, но не уняли жажды.
"Не забывай аллаха, сын мой, храни его в сердце своем,- до сих пор звучат в памяти Кансава слова отца, сказанные перед самой смертью.- Говорю это не только для того, чтобы ты помнил мой завет. Мало помнить - надо использовать силу, которую несет мусульманская вера, использовать свои знания, иначе они станут похожи на клад, зарытый в землю. И еще помни: тфокотли испокон веков кому-нибудь служили - это их доля, их путь на земле. Они служили богу и вечно будут служить ему, а значит, будут вечными слугами князю".
Кансав и сам хотел побывать в Каабе. Славен для сына пример отца. Вот и мечтал Кансав о дальнем странствии в благочестивый город, о чалме, господнем украшении головы. Долго не решался он поведать отцу о тайном желании, наконец выбрал подходящее время...
Над аулом уже низко стояло солнце. Великий князь по-
смотрел на него с грустью. О чем он подумал тогда - кто знает. Может быть, о том, что и его жизнь закатывается, как солнце этого дня закатывается над широкой и вольной степью?
С мягкой улыбкой взглянул старик на сына.
- Когда я покину этот мир, передай свое желание первому из потомков наших как осет1. Думаю, корни рода Хаджемуко-вых станут крепче, если после смерти одного хаджи появится другой. Но не тебе, сын мой, стать хаджой: в одном улье двум маткам не ужиться.
И Кансав смирил свое сердце. Смирил и поклялся выполнить волю отца. После смерти старого князя Кансав женился и, когда княгиня Тлятаней родила ему сына, с облегчением вздохнул: вот кто станет новым хаджой в старинном княжеском роду, вот кому суждено продолжить фамильные традиции...
Со дня рождения Алкеса прошло восемнадцать лет...
Всякой работе бывает конец.
И празднику наступает конец.
Разъехались гости, нарядные одежды сменились будничными, люди вернулись к своим обязанностям.
Как ни велико было обоюдное желание отца и сына остаться наедине, чтобы открыть друг другу свои сердца, удалось это не сразу: в своем поведении они строго следовали извечным обычаям. Нельзя спешить в таком важном деле, как серьезный разговор отца с сыном. И Кансав не спешил, исподволь присматриваясь к сыну, неторопливо обдумывая слова, которые должен сказать и скажет княжичу.
Присматривался.
Прислушивался.
По мнению старшего байколя Мерзабеча,- это заметили и другие,- Алкес вел себя странно.
Тфокотли держались перед княжичем почтительно, молчаливо прислуживали ему, если требовалось, склонялись в поклонах, а Алкес, вместо того чтобы по-княжески снисходительно принимать все это, разговаривал с тфокотлями так, будто они ему ровня, дружески шутил. Тфокотли, правда, очень смущались, пугливо посматривали на Мерзабеча, изгибались под его взглядом, словно под ударами плетки.
Алкес знал, что шапсугские тфокотли ведут себя куда достойней, чем здешние, бжедугские. Они брались за оружие, если их оскорбляли, не гнули спин в поклонах перед богатеями.
' Осет - завещание.
Уорки говорили княжичу, что разговаривать и тем более вот так запросто обращаться с тфокотлями унизительно для него, но Алкес почему-то не чувствовал никакого унижения, наоборот, ему казалось унизительным разговаривать свысока. Но он видел, как на него косились, когда он обращался с тфокотлями хорошо. Особенно Мерзабеч. Он просто выходил из себя, но сердиться на княжича было небезопасно, поэтому свою злобу вымещал на тфокотлях. Сколько раз он говорил им, чтобы они не смели стоять рядом с княжичем, но они, в навозе рожденные, то и дело попадались ему на пути, даже осмеливались разговаривать с ним. У-у, с каким наслаждением Мерзабеч отхлестал бы эти согбенные спины нагайкой со свинцовой начинкой. Он долго думал, как лучше сделать, чтобы пресечь непозволительные отношения между княжичем и тфокотлями. Мысль пожаловаться великому князю пришла ему неожиданно.
Князь Кансав не любил показываться на усадьбе, считал недостойным иметь дела с тфокотлями, поэтому поручил их старшему байколю Мерзабечу. Пусть он роется в навозе, а княжеское дело - направлять хозяйство по нужному и верному пути, как повелевает аллах.
Князь сидел в своей комнате.
Тихо во дворе, дворовые боятся обеспокоить великого князя - движутся бесшумно, разговаривают вполголоса. Ничто не мешало Кансаву думать, а думал он о предстоящей встрече с сыном. Недаром в народе говорят: семь раз отмерь - один раз отрежь. Прежде чем произнести слово, семь раз повтори его про себя, обдумай, только потом скажи.
Думал великий князь и о завещании отца, о том, как заговорить с сыном о священном городе. Захочет ли Алкес отправиться в далекое и нелегкое путешествие, захочет ли стать хад-жой? В роду Хаджемуковых еще не было случая, чтобы сын не повиновался отцу, но и отцу не хотелось неволить сына.
Бесшумно раскрылась дверь, показалась голова Мерзабеча, похожая на голову сома.
- Нижайше молю о прощении, зиусхан, что нарушил твой покой. Если бы не важное дело, не решился бы. Разреши войти.
- Входи, раз уж открыл дверь,- холодно ответил Кансав, заметив, что старший байколь чем-то встревожен.
Мерзабеч вошел и несколько секунд стоял, словно в рот воды набрал. На него вдруг напал такой страх, что он едва не онемел. Ах, как необдуманно поступил он, прибежав жаловаться на княжича! Конечно, князь примет сторону сына, и гнев обоих Хаджемуковых раздавит его, с удвоенной силой об-
рушится на того, кто посмеет внести разлад в семью, встать между двумя владыками. "Не моя, вовсе не моя забота учить княжича,- терзался-каялся Мерзабеч, лихорадочно пытаясь придумать, о чем бы заговорить с великим князем и тем самым отвести беду, которую сам накликал на свою несчастную голову.- Но о чем, о чем заговорить? И молчать нельзя, коль нарушил покой князя. О тфокотлях? Но это не княжеское дело, как они живут и что делают".
Молчание становилось неловким. И Мерзабеч наконец решился:
- Не знаю, зиусхан, с чего начать, может, я и не прав. Но если я решился к вам прийти, то только из-за княжича.
- Что же такого он натворил? - чуть заметно улыбнулся Кансав.
- О князь, да продлятся дни твои! Княжич ведет себя так, будто он не из благородных и будто дворовые - его родственники или близкие друзья.- Сказал это и почувствовал, как в сердце закипела обида за Алкеса.- Твой сын, князь, веселится с конюхами. Разве я могу оставаться равнодушным?
- Правильно, не можешь! - совсем не обидевшись, сказал князь. Он сразу подумал, что есть хороший повод для серьезного разговора с сыном. Кансава мало заботило то, что он узнал о сыне. Княжич молод, многое, чем живет сегодня, пройдет с годами. Отец научит его всему. Это даже хорошо, что сын кое-чего еще не знает, не понимает. Его можно повернуть куда надо, закалить мужскую волю, чтобы потом уже никакие обстоятельства не смогли его сломить и погубить.
- Пусть сын войдет ко мне,- повелительно произнес великий князь и откинулся на спинку стула.
Мерзабеч поклонился, но почему-то не уходил, видно, хотел еще что-то добавить. И это рассердило Кансава. Какую неприятность принес еще этот раб?
- Ну что еще! - не сдерживая гнева, выкрикнул Кансав. Ему захотелось встать и дать этому мерзкому байколю пинка, чтобы он выкатился из комнаты. "Держу его около себя, кормлю, милостями осыпаю,- все больше раздражался князь.- Ну, так служи как верный пес и не суйся, куда тебя не просят, а то можешь и без головы остаться!" Но больше ничего не сказал: ведь и княжеский гнев для рабов милость, которой нельзя одаривать слишком часто.
Кансав взмахнул рукой, указывая на дверь.
Мерзабеч, низко кланяясь, вышел.
Вскоре за дверью послышались торопливые шаги.
- Можно войти, зиусхан? - промолвил смущенно Алкеc
и, войдя в комнату, закрыл за собою дверь.- Ты меня звал, отец?
- Звал.- Кансаву было приятно, что Алкес назвал его отцом, и, забыв свое недавнее раздражение, князь глянул на сына с любовью. Наконец-то сбылись его мечты - они были наедине. Пусть мальчик сядет, так ему будет спокойнее. Пусть не волнуется, перед ним отец, пусть хорошенько вникнет в отцовские слова.
- Садись, сынок,- продолжал князь, и волна нежности согрела его сердце, ведь он впервые произносил эти слова. Зпервые за много лет ожидания.- Если старший велит садиться, ты должен выполнить его волю,- все так же мягко и ласково продолжал Кансав, готовясь к разговору.
Алкес поправил кинжал, слегка съехавший набок, сел и приготовился слушать.
- Много лет назад,- начал князь,- я был таким же, как ты: ни морщинки на лбу, ни седого волоса на голове... Е-о-ой, как быстро летит время! Но не о времени я жалею. Зачем жалеть, если оно вернуло мне как будто самого себя, мою молодость - Мосго сына! Совсем крошечным мы отдали тебя в семью Шеретлуковых, потому что так велел нам древний обычай. Не я придумал его, и не мне менять обычаи предков, хотя и тяжело было расставаться с тобою и ждать долгие годы... У тебя был хороший наставник, сын, только не забывай, что ты из рода Хаджемуковых, и, вернувшись домой, чувствуй себя хозяином. Не в Шапсугии тебе жить, а в Бжедугии - она твой дом... Ты, наверно, ничего не знаешь о своих предках? А род у тебя славный, старинный.
- Как же мне не знать своего деда? - удивился Алкес тому, что отец плохо думает о его воспитателе.- В семье Наго мне много раз рассказывали о Хаджемуковых. И если когда-либо называли имя настоящего мужчины из Бжедугии, так это было имя Мосго деда. Много добрых слов о нем, о его мужестве слышал я от шапсугов.
- Ну, дай бог здоровья Шеретлуковым,- добродушно улыбнулся Кансав,- пусть будет доволен аллах и теми шапсугами, которые не забыли добрые дела твоего деда. Не только в Бжедугии, но и по всей земле адыгов славится наш старинный род. Помни об этом и в молитвах к аллаху, и в добрых делах, а сейчас я хочу рассказать тебе о нашем роде подробнее. Пришло время...
Не упустив ни одного факта, ни одного события, великий
князь поведал о завещании деда, о своей несбывшейся мечте.
Алкес слушал внимательно, не возражал, вроде бы согла-
шалея с тем, что ему надо свершить по завету деда. Так показалось Кансаву, и он облегченно вздохнул, будто все уже решено волей аллаха.
Некоторое время отец с сыном сидели молча.
Алкес обдумывал сказанное.
Отец радовался, что сын не торопится с ответом: мужчина в важных делах не должен быть опрометчивым.
И все-таки молчание сына вселяло тревогу: "Кто знает, чего можно ожидать, ведь он, в сущности, мальчик? Понял ли он, может ли понять выстраданное отцом?"
- Получается, что из потомков нашего великого княжеского рода я первый должен исполнить завет деда,- ответил наконец Алкес. Сказал неторопливо, раздумчиво.
- Если это дошло до твоего ума и твоего сердца, тогда ты - действительно достойный продолжатель рода Хаджему-ковых, сын мой. Спасибо. Я сказал тебе все, что обязан был сказать, и теперь дело за тобой. С сегодняшнего дня я считаю, что клятву, данную отцу, сдержал, дело нашей фамилии в надежных руках - молодых и сильных.
Но для Алкеса разговор с отцом был полной неожиданностью. Он мечтал о свободе, думал, что жизнь его пройдет в седле, в дальних походах и сражениях. Он надеялся, что когда-нибудь женится, у него будет сын, который унаследует мужество предков и его, добытое в походах, но вот отец сказал, что он должен стать хаджой, и Алкес растерялся. Стать хаджой! Что это такое? Сумеет ли он с этим справиться? И кому это нужно, чтобы он свою жизнь посвятил аллаху? Ведь княжич и так верен ему в молитвах и делах, он - правоверный мусульманин.
Алкес помолчал, а потом робко проговорил:
- У меня были другие планы, отец. И если мне идти в священный город Каабу, надо бы известить об этом Мосго воспитателя.
Последние слова сына пришлись не по душе Кансаву.
- Это дело Хаджемуковых, а не Шеретлуковых! Я хочу, чтобы ты сразу понял это! - резко, может быть, слишком резко произнес великий князь и, заметив, что сын изменился в лице, уже спокойнее добавил: - Я не требую, чтобы ты забыл своих воспитателей, но Хаджемуковы всегда жили своей головой. Я просто не хочу, чтобы ты выглядывал из-за чужой спины. Не обижайся на мои слова. Кто тебе их скажет, если не отец?
Алкес склонил голову:
- Я понял тебя, отец. А насчет Каабы не могу ответить
сейчас. Хочу все обдумать один, и, если можно, мы поговорим об этом немного позже.
Он хотел идти и выжидательно смотрел на отца, не зная, отпустит он его или задержит.
Кансав угадал мысли сына.
- Сейчас отпущу. Мне хотелось бы попросить тебя...- голос князя стал совсем ласковым, он подчеркнул слово "попросить".- Ты уже дома и, пожалуйста, говори по-бжедугски.
- Прости, отец, шапсугский говор пока мне привычнее, но я буду следить за собою. Твоя просьба для меня - закон.- Княжич снова взглянул на дверь.
- И еще,- задержал его князь,-¦ на тебя жалуются, что ты дружишь с тфокотлями, привечаешь конюхов. Так ли это?
- Мерзабеч пожаловался? - вопросом на вопрос гневно откликнулся княжич.
- Мерзабеча остерегайся,- любуясь сыном, предупредил князь.- Мерзабеч - поганый пес. И хоть мы дали ему звание уорка, держи его от себя подальше. Пока его держишь в узде и манишь пряником, он не укусит.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |