В мыслях моих проходя по Вселенной, 3 страница

– Прекратить! – заорал я по-русски.

Сам не знаю, почему в миг потрясения из моей груди вырвался именно этот анекдотический крик российских полицейских.

– Прекрати-ить!! – вопил я, топая ногами, точно глуповатый полкан из комедийного фильма, внезапно для себя оказавшийся в центре пьяной драки.

Убийцы отпустили несчастного. Он секунду простоял, пошатываясь, хватая воздух открытым ртом, потом осел, боком повалился на песок. Я двинулся было к нему, но тут что-то промелькнуло в воздухе, и в землю у моих ног ударил камень величиной с куриное яйцо!

Неожиданно для самого себя я среагировал мгновенно, и среагировал именно так, как должен был в силу служебных обязанностей – загородил собою Беннета. Со стороны это, пожалуй, выглядело забавно: Беннет ни­как не мог укрыться за моей спиной, он был выше меня на голову и вдвое шире в плечах. Однако происходившее явно не показалось забав­ным тем сумрачным старикам, которые один за другим, невесть откуда, вдруг стали выходить из кустов на площадку. Их набралось не меньше двух десятков. Они окружили упавшего, закрыли его от нас, и молча, медленно, всей толпой двинулись в нашу сторону. Мы с Беннетом, пя­тясь, отходили по аллее. Я слышал, как Беннет что-то быстро говорил за моей спиной. Наверное, вызывал патруль.

Еще несколько камней просвистели рядом с нами. Черт возьми, во всем лагере нельзя было отыскать ни единого камня, здесь кругом были только бетон, пластик, искусственная почва на газонах, в крайнем слу­чае – просеянный песок, как на этой площадке. Значит, тихие старич­ки совершали тайные вылазки за периметр, в пустыню, и там запасались своими снарядами.

Еще один камень пролетел мимо. Старики надвигались. Беннет рявкнул над моим ухом:

– Очнитесь, остановите же их!

Как во сне, я вытащил из кобуры пистолет и, направляя его дулом в землю, сдвинул кнопку предохранителя и передернул затвор. Старики на­двигались плечом к плечу. Они смотрели не на нас, а куда-то под но­ги. Может быть поэтому, их камни летели неточно, хотя в таком движе­нии – слепом, молчаливом – было что-то особенно пугающее.

Сам не веря в то, что делаю, я поднял пистолет. Он сразу ожил и упруго шевельнулся в моей руке, поводя стволом. Помню, я еще подумал: как же он выберет отдельную цель в таком плотном строю? Под указа­тельным пальцем я почувствовал тугое сопротивление спускового крючка. В пистолете было пятнадцать патронов, столько же в запасном магазине, а стариков – всего-то человек двадцать – двадцать пять. Я мог пере­стрелять их всех меньше, чем за минуту. И они валялись бы здесь, на песке, умирая, захлебываясь кровью.

Старики надвигались. Я пытался отыскать среди них краснорожего ду­шителя. В этого, пожалуй, я согласился бы выстрелить. Но как раз его не было видно. Да и всё равно, пистолет сам выбрал бы цель, независи­мо от моего желания.

– Стреляйте! – крикнул Беннет.

В этот миг очередной камень ударил меня в колено так, что от боли потемнело в глазах, и последующее было уже не осознанным действием, а вспышкой слепой ярости. Я вбил пистолет обратно в кобуру и с древним боевым кличем своей родины "Сука! Блядь!!" схватил камень с земли и запустил в толпу. Я попал в одного старика, он взвизгнул, словно кош­ка, попятился, и это еще больше распалило меня. С неистовой скорос­тью, как машина, я стал подбирать и метать камни. Старики дрогнули, стали закрываться руками. А когда, потрясая сжатым в кулаке очередным камнем и надрывая глотку неистовой матерщиной, я двинулся на них, они окончательно смешались и бросились бежать. Поднялась пыль, затрещали кусты, и на площадке остался только спасенный нами полузадушенный старик. Он так и лежал на боку, чуть загребая руками и ногами в тщет­ных попытках подняться.

Вверху раздался рев вертолета. Он завис над площадкой, из него вы­валился трап, и к нам скатились четверо патрульных в полной боевой амуниции, похожей на космические скафандры.

Лейтенант, командир патруля, озабоченно выслушал рассказ Беннета.

– Вы сумеете отыскать нападавших? – спросил Беннет. – Их можно опознать по травмам, которые нанес мой помощник.

Лейтенант с сомнением покачал головой:

– Боюсь, ничего не выйдет, сэр. Они не станут обращаться к врачам, свои синяки сами залечат какими-нибудь примочками. А врываться в дома и устраивать принудительный осмотр мы не имеем права.

Беннет указал на лежавшего старика:

– Так допросите его, когда придет в себя.

– И это безнадежно, сэр. Он станет уверять, что на него наброси­лись неизвестные, хотя, конечно, сам уплатил за удовольствие быть за­душенным. Вот, если бы вам удалось подстрелить хоть парочку этих ста­рых обезьян в момент нападения, мы легко опознали бы трупы. А по ним вычислили бы остальных. И всё было бы по закону.

Прямо по аллее подъехала реанимационная машина, туда погрузили спасенного нами старика. Воздушные патрульные вывели нас с Беннетом из сквера и сдали наземному патрулю на бронированном джипе.

– Садитесь, сэр, – пригласил из кабины командир наземного патруля.

– Нет, – закапризничал Беннет, – мы с помощником завершим нашу прогулку.

– Но мне приказано доставить вас в штаб под своей охраной.

– Тогда поезжайте следом!

И мы продолжили прогулку. Известие о случившемся, как видно, раз­неслось по этому району лагеря: всё вокруг точно вымерло. На улице, по которой мы шли с Беннетом, теперь не было ни души. На столиках ко­феен под навесами стояли недопитые чашечки кофе, двери самих кофеен и лавочек были закрыты. Я не мог отделаться от неприятного ощущения, что из всех окон подопечные наблюдают за нами. Но для проверки надо было подойти к полупрозрачному окошку вплотную, буквально ткнуться в него носом, а Беннет, чего доброго, посчитал бы такое поведение ребя­чеством. Он угрюмо шагал посреди улицы. Я, прихрамывая из-за ушиблен­ной коленки, поспевал рядом с ним. А позади неспешно катил патрульный броневик.

– Я вами недоволен, мистер Фомин! – вдруг заявил Беннет.

– Не понимаю вас. Я честно выполнил свои обязанности, и вы ниско­лько не пострадали. В отличие от меня.

Колено у меня, в самом деле, болело.

– Мистер Фомин, вы должны были стрелять!

– На нас напали полоумные старики. Для того, чтобы отвести опас­ность, не обязательно было убивать их.

– Но из-за вас теперь не найти преступников.

– Да что их искать? Здесь все преступники, все нас ненавидят.

– Мистер Фомин, вы должны были стрелять!

Тут уже я взорвался:

– Если вам так нравится стрельба, то почему вы сами не носите ору­жие и не стреляете?

– Потому что генерал ООН, да еще американец, не может стрелять!

– А русский временный майор может?

– Обязан! – закричал Беннет. – Русский обязан, уругваец Сиснерос обязан! Мы сохранили вас в Контрацептивной войне, мы уничтожили ва­ших врагов, мы приравняли вас к себе, сделали победителями, дали вам бессмертие! Вы всё получили даром! Так если уж пользуетесь благами нового мирового порядка, извольте нести и свою долю ответственности! Постарайтесь это понять!

– Это вы, с вашей генеральской тупостью и вашей американской спе­сью, не в состоянии понять то, что понял бы любой русский полицейский сержант! – заорал я в ответ. – Старики ХОТЕЛИ, чтобы я начал стре­лять, они только этого и добивались!

Беннет запнулся, а меня уже несло, и занесло дальше, чем следо­вало:

– Вот интересно: если бы я уложил десяток-другой ваших подопеч­ных, по каким графам смертности вы бы их списали?

Беннет притих, странно взглянул на меня и ласковым тоном спросил:

– У вас есть какая-то интересная информация, мистер Фомин?

Я сразу остыл. Впервые мне пришло в голову, что Беннет в аэропорту с каким-то умыслом назвал цифру лагерных самоубийств специально для моих ушей. Ведь все остальные и так ее знали.

– Какая же у вас информация, мистер Фомин? – мягко настаивал Бен­нет.

Но я уже вполне контролировал себя. Если жизненный опыт чему-то и может научить, так только осторожности. И я не собирался играть в не­понятные мне игры.

– Нет у меня никакой информации, – ответил я. – А если бы что-то и показалось мне странным, я не стал бы ломать над этим голову. В конце концов, я только временно прикомандированный, а здесь служат профес­сионалы. Им виднее.

Беннет одобрительно кивнул:

– Вы сразу показались мне разумным человеком, Витали! – Впервые он назвал меня по имени. К нему вернулось хорошее настроение: – Не оби­жайтесь на мою резкость. Вы – молодец. Как храбро вы прогнали этих старых бандитов!

– Ну да, – буркнул я, – безумству храбрых поем мы песню.

– What? – опешил Беннет. – We sing a song to madness?..

– Такая поговорка была у моего деда, – объяснил я.

– Надеюсь, он не сам ее придумал?

– Это строка нашего великого писателя!

Беннет покачал головой:

– Мне приходилось слышать, что русская литература – самая ориги­нальная в мире. Похоже, меня не обманывали.

Я собрался было вступиться за честь родной словесности, но Беннет рассмеялся и хлопнул меня по плечу:

– Вы – молодец, молодец, Витали! Не сердитесь на меня. Как вы смо­трите на то, чтобы пропустить по рюмочке после наших трудов и побед?

– В такую жару я пью только пиво.

– Начнем с пива, – согласился Беннет. – А когда сядет солнце и станет прохладно, пойдет и виски. Увидите, как прекрасно пойдет!

3.

Я отчетливо помню себя в возрасте лет шести-семи. Помню, как мы тогда ужинали с дедом Виталием перед включенным телевизором. Дед по­яснял мне:

– С перестройки горбачевской ужинаю только с последними известия­ми. Сорок лет подряд, иначе не могу. Это у меня уже рефлекс, как у собачки Павлова.

Мне, маленькому, каждый раз казалось тогда: слова "последние из­вестия" означают, что они, действительно, последние, больше не будет ни событий, ни известий. Конечно, я не знал, что такое горбачевская перестройка и, тем более, что за зверь собачка Павлова. Но дед всегда говорил со мной, как с равным. А я капризничал за столом:

– Опять картошка, не хочу!

– Ладно, – соглашался дед, – завтра кашу сделаем.

– И кашу не хочу больше!

– Чего же ты хочешь? – строго спрашивал дед. – Ананас? Так на ана­нас мы с тобой не заработали.

Я не знал, что такое ананас, но хорошо понимал, что означает "не заработали". Мы жили вдвоем на грошовую пенсию деда. Мы не получали даже моего крохотного детского пособия: его пропивал неведомо где мой отец. И я умолкал.

А по телевизору, из вечера в вечер, показывали одно и то же: взры­вы, взрывы, взрывы, на улицах, в супермаркетах, на станциях метро. Взрывы в Нью-Йорке, Париже, Гамбурге, Милане. Дым, разрушенные стены, осколки стекла, неподвижные тела убитых и шатающиеся, окровавленные раненые. Растерянные метания полицейских, бегущие санитары с носилка­ми. Взлетающие с авианосцев самолеты, увешанные гроздьями бомб, и но­вые взрывы, только снятые с высоты: огненно-дымные клубки, вспыхиваю­щие среди зелени джунглей или стремительно покрывающие склоны гор.

Всё было привычным, и, поглядывая на экран, дед спокойно жевал беззубыми деснами вареную картошку. Только иногда, если случалось что-то особенное, он оживлялся и комментировал:

– Во молодцы, и в Мехико дом рванули! У этих никто не отсидится, джихад так джихад!

Или насмешливо качал головой:

– Хе, фосгену напустили! Это даже как-то и несерьезно, фосген. Что же им, с ихними деньжищами, зарина не купить?

– Деда, – спросил я однажды, – а кто такие террористы?

– Сумасшедшие.

– Это чего, сумасшедших столько?

– Хватает, – сказал дед.

– А у нас они чего-нибудь взрывали?

– Еще как взрывали!

– А теперь не взрывают?

– Теперь нет.

– А почему?

– Потому что правительство у нас такое.

– Хорошее? – допытывался я.

– Ну, такое... – сморщился дед. – Крепкое. Вот, скоро в школу пой­дешь, там тебе объяснят.

И мне объясняли. Я пошел в школу в последние годы Правительства национального возрождения – ПНВ, как сокращенно его называли не толь­ко в газетах, но и в школьных учебниках. Правда, тогда, в конце двад­цатых, никто еще не догадывался, что эти годы ПНВ – последние. Порт­реты президента, генерала Глебовицкого, в кителе, с единственным ор­деном – белым скромным крестиком, висели во всех классах. Нашим пер­вым чтением были рассказы о подвигах, которые он совершал еще молодым лейтенантом на афганской войне.

Сколько раз потом на моей памяти в России менялось отношение к ПНВ! Сразу после его падения, в тридцатые, в эпоху Второй Перестрой­ки, ПНВ называли мафиозной группировкой, прикрывавшейся патриотичес­кой демагогией. Неопровержимо доказывали, что родилось оно из симбио­за сотрудников спецслужб с одним из самых мощных кланов криминального бизнеса.

Позднее, в ходе Контрацептивной войны, о ПНВ заговорили с уважени­ем: раньше Запада начало оно решительную борьбу с мировым терроризмом и посреди всеобщей беспомощности впервые показало, какими средствами можно добиться победы. Еще позже, в шестидесятые, в эпоху надежд, ко­гда в Россию пришли генная профилактика и бессмертие, те же действия ПНВ вспоминали с осуждением: нельзя было против жестокости бороться еще большей жестокостью. Теперь, в восьмидесятых, о ПНВ снова пишут одобрительно.

Впрочем, двойственное отношение к нему я помню с тех же начальных классов. Тогда я ловил с мальчишеским любопытством приглушенные раз­говоры взрослых о повальном воровстве министров и самого Глебовицко­го. Слышал пересказываемые шепотком анекдоты, вроде того, что все свершения ПНВ на благо народа – это два переименования: милиции в по­лицию и Петербурга в Петроград. Но в школе, куда я ходил, в бедной, бесплатной государственной школе, где на уроках труда мы сами чини­ли свои ветхие столы и стулья, наши педагоги, – такие же нищие, как мы, – рассказывали нам о великих делах ПНВ. Они говорили, какие мы счастливые, что родились в России после того, как ПНВ навело в ней порядок.

Под лозунгом наведения порядка ПНВ и пришло к власти в одичавшей стране, где бандиты и воры только что не ходили парадом по главным улицам. И выполнило обещания, начав действительно с уничтожения пре­ступности. Историки могут сколько угодно обвинять ПНВ в корыстолюбии и жестокости, но никто и никогда не мог обвинить его в бездарности там, где речь шла о карательных действиях. Пожалуй, за всю нашу исто­рию, богатую сверх меры всякими опричнинами и НКВД, не было в России правительства, которое готовило бы свои акции так тщательно, в такой абсолютной тайне, а потом проводило их так внезапно, стремительно и эффективно.

В 2016-м, вскоре после прихода ПНВ к власти, все силовые ведомства подверглись жестокой чистке. Народу предъявили несколько сотен офице­ров и чиновников, обвиненных в том, что они состоят на содержании у мафии. Молниеносно прокрученные судебные процессы завершились пого­ловными казнями этих бедняг, выбранных в назидание остальным. Исцеле­ние правоохранителей от коррупции было (хотя бы на время) достигнуто проверенным российским способом – наведением ужаса.

А затем настал черед самого криминала. В помощь полиции бросили курсантов военных училищ и воинские части. Юридические процедуры "на период спасения нации" упростили до предела. Массовые аресты пошли скребком прямо по базе данных, накопленных полицейскими компьютера­ми на участников криминальных группировок и просто на подозрительных лиц. Пересматривались приговоры сотням тысяч заключенных, уже отбы­вавших наказание в колониях. Трибуналы – "тройки" списками, на ком­пьютерах штамповали приговоры нового образца: двадцатилетние сроки и – расстрелы, расстрелы, расстрелы.

В годы Второй Перестройки, когда были рассекречены документы и за­говорили участники событий, стало известно, что приговоренных пре­ступников, в действительности, тогда не расстреливали. На военном аэродроме под Архангельском им сковывали руки и ноги, привязывали груз, впихивали в пластиковый мешок с завязкой на шее, укладывали, как бревна, в транспортный самолет и сбрасывали над Белым морем. Всё делалось ночью и с соблюдением особых предосторожностей, чтобы запад­ные разведки не поняли, что происходит. Такой способ именовался "чи­лийским". Деятели ПНВ считали его, во-первых, более гуманным, чем массовые расстрелы, которые оказывают тяжелое моральное воздействие на солдат-исполнителей, а во-вторых, более экономным и экологичным: он позволял обойтись минимальными силами, не требовал ни громадных захоронений, ни крематориев.

В эпоху Второй Перестройки много писали и о том, что на самом деле в 2016-м были направленно уничтожены только мафиозные кланы и крими­нальные группировки, не вошедшие в систему самого ПНВ, что оно стре­милось запугать страну, что, как всегда в России, в той грандиозной чистке пострадало много невинных. Скорей всего, именно так и было.

Но можно понять и пафос наших учителей: преступность съежилась в итоге до незримого состояния. Мы, петроградские дети, в конце двадца­тых годов смотрели фильмы начала века о бандитских перестрелках в на­шем городе, как сюжеты из древней истории. Нам не верилось, что такое могло происходить на тех самых улицах, где мы живем. (Думаю, не зря эти фильмы, напоминание о прошлом, так часто крутили по бесплатным каналам. Пропагандистская служба знала свое дело.)

Одновременно с уничтожением преступности, на тот же "период спасе­ния нации" запретили все политические партии, кроме правящей. При­хлопнули даже сталинистские и националистические движения, которые бурно приветствовали приход ПНВ. Самые крикливые их вожаки и писаки пропали без следа. Культом ПНВ были организованность и порядок, оно не терпело никакой самодеятельности вообще, а к самодеятельности угодливой относилось с особым подозрением, потому что не верило в чью бы то ни было искренность.

Но главное, делиться доходами от захваченной страны ПНВ ни с кем не собиралось. Больше того, стремилось свои доходы увеличить, а для этого – кроме покорности – требовало от населения трудолюбия. Главари же нацистов и сталинистов, как и их приверженцы, работать не собира­лись, да и не смогли бы ни при какой погоде. Они рассчитывали полу­чать вознаграждение только за "идейную близость" к победителям, то есть за приветственные визги в честь новой власти и проклятья по ад­ресу врагов. Вознаграждение пришло.

Народ, как неизменно бывает в России в таких обстоятельствах, при­ветствовал и одобрял все действия правительства. Самый горячий энту­зиазм, – в данном случае, похоже, не слишком преувеличенный, – вызва­ло истребление прежней олигархии и чиновной элиты, сопровождавшееся громкими разоблачениями финансовых афер, публикацией раскрытых бан­ковских счетов и списков конфискованных ценностей.

Некоторые историки объясняли потом, что действия ПНВ были неминуе­мой реакцией на затянувшийся сверх всякой меры российский хаос. И что только такой – сверхметодичной, сверхорганизованной – могла явиться диктатура в состарившейся, малолюдной стране.

Подавив преступность, правительство взялось за "освобождение Рос­сии от кавказского ига". Это словесное клише застряло у меня в памяти с детства. "Освобождение" считалось главной заслугой ПНВ, за которую наш спасенный народ обязан был возносить ему хвалу.

Вначале была закончена кавказская война, кровавая, безнадежная, тянувшаяся с небольшими перерывами свыше двадцати лет. Закончена в несколько месяцев, ошеломляющим образом. Весной 2017-го правительст­во объявило, что Россия больше не в состоянии контролировать мятеж­ные регионы. Ее армия малочисленна из-за низкой рождаемости, ядерное или химическое оружие применить невозможно (гуманизм, общечеловечес­кие ценности), а денег на иностранных наемников нет (богатства страны расхищены при прежнем режиме). Всё, что остается в такой ситуации, – отступить с гор на удобные для обороны рубежи и постараться их удер­жать под натиском многолюдных орд боевиков. Горцев, сохраняющих вер­ность России, призвали уйти вместе с армией.

Военная группировка, отступавшая с Кавказа, насчитывала сто пять­десят тысяч человек. К ней присоединились свыше полумиллиона бежен­цев. Уходили, собрав всех своих родственников, те, кто сотрудничал с российской властью и после победы фанатичных соплеменников был обре­чен на страшную смерть.

При перемещении таких масс всегда возникает опасность эпидемий, поэтому, естественно, солдатам и мирным жителям, двинувшимся в путь, были сделаны необходимые прививки. Совершенно логичным выглядело и то, что спешно развернутые медицинские пункты в несколько дней сдела­ли те же прививки всему населению Ставропольского края, Краснодарско­го края и Ростовской области, куда выходили войска и беженцы.

Их колонны еще ползли по горным дорогам, снимая мины, натыкаясь на засады, отстреливаясь, когда случилось событие, произведшее гнетущее впечатление даже на фоне остального кровавого хаоса. На Кавказе испо­кон веков тлеют природные очаги чумы. Поэтому с советских времен там постоянно работали бригады эпидемиологов. С ельцинской поры им стали помогать иностранные специалисты. И вот, в сумятице исхода, одну та­кую бригаду врачей – трех русских и англичанина – захватили боевики.

Так и не было раскрыто: сами врачи остались на покинутой войсками территории, чтобы продолжать свою работу, или просто случайно отби­лись от походной колонны. Никогда не было и точно установлено, что за боевики с ними расправились: чеченские, какие-то другие местные, или арабы, афганцы. Впрочем, к тому времени они уже только сами различали друг друга, а для населения России, – не без помощи пропагандистской службы, – все давно слились в одну плакатную звероподобную физионо­мию, бородатую, с оскаленной пастью и горящими безумной ненавистью глазами.

Так или иначе, врачей казнили. И видеокадры, где вокруг их отруб­ленных голов, насаженных на высокие колья, отплясывают смеющиеся бое­вики, заставили содрогнуться весь цивилизованный мир. (Фотография че­тырех голов на кольях была даже в нашем школьном учебнике. Правда, совсем маленькая, неразличимая в подробностях, чтобы не травмировать детскую психику.)

Такие случаи на Кавказе были не в новинку. Нечто подобное произо­шло в двухтысячном году, еще при Путине, в начале второй чеченской войны: боевики расстреляли машину врачей из волгоградского противо­чумного института. Но тогдашние власти ограничились глухим ворчанием. Теперь же сам президент, генерал Глебовицкий выступил с обращением к народу России и к мировому сообществу. С обычной мимикой статуи, сво­им тонким, ледяным голосом он объявил:

"До сих пор, несмотря на зверскую жестокость наших врагов, Россия делала всё возможное для предотвращения эпидемий в мя­тежных регионах. Но всему есть предел. С сегодняшнего дня Пра­вительство национального возрождения снимает с себя всякую от­ветственность за развитие событий..."

Ни в России, ни в мире его словам поначалу не придали особого зна­чения, и какое-то время всё шло своим чередом. Войска, отступившие из мятежных регионов, заняли новые рубежи – по берегам рек, по удобным горным рельефам – и стали их укреплять, явно готовясь к долгой оборо­не. На восстановленной боевиками полосе аэропорта в Джохаре-Грозном начали приземляться первые самолеты из Пакистана и с Ближнего Восто­ка, набитые оружием и наемниками. Казалось, притихшая ненадолго война вот-вот разгорится с новой силой. Запад вздохнул с облегчением, пона­деявшись в очередной раз, что весь натиск мирового терроризма удастся перенацелить против одной России, и приготовился наблюдать за следую­щим актом нескончаемой российской драмы.

Как вдруг, сама сцена, на которой разыгрывалась эта драма, стала стремительно проваливаться в небытие. Случилось именно то, за что за­ранее отказался нести ответственность мрачный генерал Глебовицкий: на территории мятежных регионов, провозглашенных теперь "Кавказской ис­ламской федерацией", вспыхнула эпидемия чумы.

Это была какая-то новая форма ее легочной разновидности, передаю­щаяся без участия грызунов, только воздушно-капельным путем, через дыхание, от человека к человеку. Форма невиданно острая, с инкубаци­онным периодом всего от двух до четырех часов, вместо обычных для этой болезни нескольких дней, и почти стопроцентным смертельным исхо­дом в течение суток.

Современники вспоминали, что мятежные регионы, в самом деле, как будто мгновенно провалились во тьму: видеоинформация оттуда перестала поступать на телевизионные экраны. (Российских съемочных групп там и так не оставалось, а несколько западных корреспондентов, действовав­ших на свой страх и риск, быстро погибли вместе с боевиками и всем окружающим населением.) Только по радио некоторое время еще доноси­лись крики о помощи.

Спастись из обреченных регионов не удалось никому. Российские сол­даты, защищенные прививками, удержали свою часть периметра, не по­зволив чуме прорваться ни в равнинную Россию, ни к побережьям Черно­го и Каспийского морей. За их спинами второй, широкой полосой обороны ограждали страну области с поголовно вакцинированным населением.

Остальные участки периметра поневоле пришлось удерживать Грузии и Азербайджану. В первый же день эпидемии туда были отправлены из Моск­вы самолеты с вакциной. Но и не дожидаясь ее получения, Баку и Тбили­си бросили к границам с мятежными регионами все свои войска. Те со­здали с помощью местного ополчения сплошную заградительную линию и открывали ураганный огонь по всему, что двигалось в пределах видимо­сти на сопредельных территориях.

Главную роль сыграл, конечно, исключительно короткий инкубационный период. Заразившийся человек был просто не в состоянии уйти далеко. Одному-единственному самолету, на котором, как говорили, спасалось руководство боевиков и наемников, удалось вылететь из Джохара-Грозно­го и дотянуть до Ближнего Востока. Ни одно государство, над которым он пролетал, не решилось сбить его в воздухе. Самолет даже приземлил­ся в Саудовской Аравии. Но выйти из него не успел никто: едва он ос­тановился на полосе, как его тут же с трех сторон сожгли огнеметами.

Никогда не всплыло на свет ни одно документальное, по-настоящему неопровержимое свидетельство того, что кавказская эпидемия была актом биологической войны. ПНВ с самого начала отвергало все обвинения. Ка­кие-то западные эксперты считают, будто чумной микроб, уничтоживший население мятежных регионов, был выведен искусственно? Что ж, не ис­ключено: его, действительно, вывели в каких-нибудь пакистанских или иранских тайных лабораториях и завезли на Кавказ, чтобы использовать против России, да Господь ее уберег. Почему российские солдаты и жи­тели приграничных областей были вакцинированы именно от этой формы чумы? Не именно, а в том числе: вакцина была комплексная. К счастью, она оказалась эффективной и против такой болезни.

Категорически отрицая свою причастность к эпидемии, ПНВ никогда не ставило себе в заслугу и прекращение войны на Кавказе. Под "освобож­дением от кавказского ига" подразумевалось иное – то, что началось в самой России, когда по периметру вымирающих мятежных регионов еще гремели днем и ночью пулеметные очереди. Началось с обращения к наро­ду генерала Глебовицкого.

То была самая знаменитая речь президента-диктатора, ее запись на моей памяти прокручивали множество раз в исторических телепередачах. Маленький, сухонький, прямой, с хохолком серебряных волос и неподвиж­ным кукольным личиком, генерал, гордившийся своим сходством с Суворо­вым, не сидел, а стоял за письменным столом перед телекамерами, и го­лос его звенел пронзительней, чем обычно:

"Волею Провидения война завершается, но для того, чтобы из­мученная Россия обрела мир и спокойствие, мы должны проявить собственную волю. И мы не можем больше терпеть то, что свыше половины всей торговли в стране находится под контролем этниче­ских группировок, финансировавших мятежные регионы...

Всем горцам, покинувшим Кавказ с российской армией, предо­ставлено право селиться в любом месте страны. Мы рады принять в свою семью друзей. Но Россия на этом исчерпывает свои ассими­ляционные возможности...

Более половины граждан России – пенсионеры, в российских се­мьях растет по одному, самое большее по два ребенка, а в семьях пришельцев, отказывающихся уважать наши ценности и наши законы, растут по восемь, по десять детей. Привыкшие жить работоргов­лей, они размножаются с расчетом не только на наши просторы, но и на то, что мы все, россияне, обратимся в их рабов...

Еще немного, и русская нация станет меньшинством в собствен­ной стране, окажется под пятой беспощадных господ, исчезнет с лица земли..."

Генерал Глебовицкий был уникальным оратором. Отсутствие экспрессии и малейших проявлений артистизма, конечно, являлось приемом. Он под­черкнуто был монотонен, но его длинные, звенящие фразы точно пронзали слушателей:

"Если мы промедлим еще несколько лет, у нас уже не хватит сил, чтобы выполнить необходимые акции...

Слюнявые западные гуманисты, борцы за абстрактные права че­ловека, станут обвинять нас во всех смертных грехах. Мало того, что Запад оказался не способен к настоящей борьбе против тер­роризма, он пытается связывать руки тем, кто борется. Однако пройдет немного времени, и даже на Западе поймут, что мы спаса­ем не только свое, но и их будущее...

От имени Правительства национального возрождения России ОБЪ­ЯВЛЯЮ: все иммигранты из зарубежных исламских стран подлежат немедленной депортации в свои государства. Все уроженцы мятеж­ных регионов, за исключением тех, кто делом доказал преданность России, будут интернированы и после прекращения эпидемии воз­вращены в свои регионы. А затем, по периметру нынешнего про­тивочумного кордона будет возведена нерушимая граница...

Дата добавления: 2015-09-29