|
Ударив гроб, «встревожить покойника можешь... растревожить» [19: 14]. Если гроб до катафалка и на кладбище несется на руках — это считается проявлением наибольшего уважения и почтения.
Вот когда... вынесут, загасют свечи... Эти свечи отдают в цервовь. Огарники остаются, и в церковь отдают, в церковь [19: 16].
Как вынесли — потушили всё [20:8].
Несли икону и венки <...> Несли гроб 6 человек. Мужчины несли — дальние родственники и знакомые. Близким нельзя [9:9].
Впереди гроба икону с полотенцем нес внук покойного. Крышку с венками несли внуки папы и зятья. Гроб несли 6 человек. Это были знакомые, но не родственники. Близкие родственники ничего не несли. У нас существует поверье, что они ничего не должны нести, все это делается знакомыми, друзьями [5:10].
Около дома ставят две табуреточки, ставят. Тут, значит, мужчины — хоть женщину, хоть кого — все равно, мужчины же посильней. Ну, вот раньше иной раз носили и женщины. Если женщину, то носили женщины. А вот тут, я сколько помню, обычно все мужчины носят. И вот после, когда мужчины берут, значит, на плечи полотенца, первые шаги делают, то табуретки для чего-то роняют. Для чего, не знаю <...> Если цветы там бывают живые, тоже несут там первые [15:11-12].
У нас нет такого обычая, чтобы икону нести [21: 7].
Впереди гроба несли фотографию умершего [12: 3].
Венки несут по двое, в основном дети. Крышку несли двое, на голове [1:9].
Впереди несли первую встречную милостыньку. Иконы не несли... Потом шли венки, за венками крышка, за крышкой несут уже гроб. Крышку несли два мужчины, гроб несли 4 человека мужчины. Венки соседи несли, женщины: по две женщины венок [6:9].
Если у покойного есть награды (ордена, медали), то их несут на подушечках сразу после фотографии.
Кто гроб нес, тем дали платочки [17: 5], иногда их повязывают как нарукавные повязки.
Носовые платочки всем раздавали [9:8].
Тем, кто выносил и стоял у гроба, раздавали платочки, мыло.
А крышку тоже два мужчины берут. Под голову им платочки обычно раздают, вот мужчинам. И обычно на голову им кладут платочки, чтобы крышка лежала на платочке. И повязки делают черные на руку [15: 12].
При выносе гроба из квартиры только подавали встречную милостыню. Специально испекли пирог «семейка». С тарелкой, ложкой и пирог подали бабушке [4:4].
Мы жертвовали тарелку, ложку, полотенце и булочку. Это человек все взял. Все это отдается первому встречному на помин души [5: 11].
Подавали булочку, платочек. Ну, это — встречная милостыня, что ли. Первому встречному. Взял, спасибо сказал, перекрестился. Женщина какая-то была, незнакомая [9:10].
Подавали бабушкины родственники милостыню <...> называется она «отходная милостыня первому встречному». Там булочка, платок кладут, иногда полотенчико, конфет можно <...> Чтоб милостыня была за умершего. Обязательно берет, это положено так [21:6,8].
Платочек и мыло [3: 7].
Это вот любой старушке, ну, которая там знает даже <...> Это называется «встречная», подают, и в платочке так вот узелочком завязано все [15:10-11].
Не подают во время процессии ничего [8:7].
Вот бабушка моя покойная < Анна> <...> рассказывала мне <...>, что она отказалась от первой встречи, и за это ее бог наказал: она сломала [через день] правую руку. Ни в коем случае нельзя отказываться [18:21—22].
Через могилу или гроб ничего нельзя давать — плохая примета. Чтоб что-то взять, нужно могилу или гроб обойти [1: 8,10].
Цветы сыплют, если человек молодой помер, если несчастье какое было: разбился или еще что [1:9].
Перед гробом пожилого человека, когда хоронят без музыки, ничего не раскидывалось. Перед молодым — да [8:6].
Здесь у нас нет такого. Вот брата хоронили, там ветки только хвойные, много. Там в Костроме он умер. Вот там — ветки. Вся могилка в ветках была потом [21:8].
Она старенькая была, уж не кидали эти ветки. Молодым, наверное, больше кидают. Сейчас не ветки кидают, а цветы вон кидают на дорогу [9:9].
После выноса тела в доме остается несколько дальних родственниц, соседок и знакомых, которые убирают в квартире, моют полы в подъезде от квартиры до выхода, готовят поминальный обед.
Погребение
На кладбище гроб устанавливают у будущей могилы на принесенные из дома табуреты. Близкие родственники (реже — все присутствующие) повторно прощаются с покойным. Обычно кто-либо из сослуживцев и друзей произносит прощальную речь.
Речи говорили тут. Родственники говорили, что хорошая была женщина, сильно вот болела — жалели все. Просили прощенья. Говорили: «Прости нас, если в чем-то мы виноваты. Пусть будет тебе Царствие Небесное». Целовали в лоб [9: 10].
А там... специально есть это... <венчик> — вот целуют... и иконочку, перед руками здесь иконочку, и иконочку эту целуют, и эту целуют [19:19].
Оркестр играл. Речь была, начальник с работы говорил речь [6; 10].
Музыку мы не заказывали. Особых речей тоже не было. Скромно попрощались с покойным. Прощались, как и дома: говорили, что видят покойного в последний раз, что уходит он от нас навсегда. Близкие родственники подходили к гробу и целовали в лоб [5:12].
После прощания гроб заколачивают «в головах» и «в ногах» по два гвоздя. Если есть оркестр, то он играет «от катафалка до могилы» и «на третьем гвозде — бамс!» [JIA],
Опускали гроб на полотенцах, потом взяли их домой. В данный момент находятся дома [5:1].
На полотенцах. А они вытаскиваются свободно. Они потом стираются, а потом отдаются, кому нужно [21:9].
На концах из полотенечной ткани. Кто оставлял в могиле, а кто приносит домой, стирает и кладет [7: 8].
Землю в могилу кидали, это как бы в символ прощания [8:7].
Землю бросают, как вроде прощальна «земля тебе будет пухом» <...> Но батюшка говорит, что не нужно бросать, ведь каждый бросает со своим намерением. Положили в гроб землю и хватит [7:8].
Землю бросали. Вот я помню <...> один раз как-то кругом обходили могилу, тоже не знаю, зачем [15:14].
Нередки случаи, когда почетные проводы ветерана войны (от военкомата) полностью совмещаются с ритуалом народно-православным. Например, после отпевания в кладбищенской церкви (и «приземления» покойника) гроб не заколачивают, с музыкой несут до могилы, где произносятся речи, а при опускании гроба производится «салют».
На могилу кладут фотографию покойного, цветы и венки. Памятник и ограду на могилу могут установить сразу, но чаще это делается через несколько недель или даже месяцев — предполагается, что за это время «могилка просядет» и «памятник не перекосится» [JIA]. Если впоследствии фотография на памятнике меняется (фотокерамика, хромография и т. д.), то предыдущее фото обычно также оставляется на могиле.
Городские кладбища, как правило, находятся за чертой города, поэтому попасть туда можно только на автотранспорте, а вернуться по той же дороге. Ответ «ну другой, конечно, а как же...» [20: 10] предполагает лишь возвращение от могилы до автобуса другой аллеей кладбища.
Чай у вас в городе и заплутать недолго. Шли обратно так же... то есть на автобусе ехали. А дома (в деревне) мы всегда другой дорогой с кладбища ворочаемся [1: 11].
На обратном пути часто ведутся разговоры, не имеющие отношения к ситуации похорон [JIA].
Поминки
С кладбища всех участников «похорон» автобусы везут к месту проведения поминального обеда: в доме покойного, иногда — в доме родственников покойного, чаще — в столовой, выполняющей специальный заказ. Бывает, но крайне редко, что тех, «кто не может идти в дом, тех завсегда на кладбище кормят блинами, вином» [1: 11]. «Если уж выпили мужчины, то в автобусе. Все говорят, грешно это — поминки на могиле» [21:9].
На поминки приглашаются все, кто присутствовал при выносе, даже те, кто по различным причинам не мог быть на кладбище.
За первые столы сажают тех, кто могилу копал, зарывал, гроб нес [7: 9].
Первые сели за стол старушки, а также те, кто поправлял могилу. Священника мы вообще не приглашали, так что и на поминках его не было [5:14].
За первый стол садятся дети и старые люди, да еще кто могилу рыл <...> Перед помином, как за стол сесть, старушки канун читали [1:12].
Обязательно молились и крестились перед каждой сменой блюд [5:15].
Перед каждой сменой блюд не молились, только крестились [8: 9]. Это проделывают далеко не все.
На поминках завсегда все строго по чину подают <...> Сначала дают щи, лапшу, потом каши всякие. А кутья, мед и блины стоят на столе — сперва их едят. Водку мы в бутылке не ставили, в стаканы лили [1:12].
Из обязательных блюд были кутья, блины с медом, щи, лапша, гречневая каша, гороховая каша, пироги и, в заключение, компот. Блюда ставились в определенной последовательности, какой я уже назвала. А водку сначала разливали, а потом ставили на стол [5: 14].
Водку подавали на разносе в стаканах [7:9]. Ставили <...> в бутылках [8:8].
Стаканами не «чокаются», каждый произносит фразу типа: «Помянем», «Пусть земля будет пухом» — и молча выпивает. Считается, что водкой помянуть необходимо, но «непьющих» обычно не заставляют.
Пост был, так все — без мяса, без жиру, постное <...> Только всю еду на поминках съедать надо, в тарелке-то ничего оставлять нельзя. Так-то [1:12].
Ни ножами, ни вилками мы на поминках не пользуемся. Насколько я знаю, острыми предметами в такие дни не пользуются, дабы не поранить душу умершего. Но это за столом <...> А вот хлеб и пироги мы режем ножом. На стол уже подаются разрезанными они. За столом, где сидят приглашенные, ни хлеб, ни пироги не режутся [5:15].
На середину поминального стола для души усопшего обязательно ставят стакан с водой, на него кладут кусок хлеба. Иногда оставляют одно место свободным.
У него еда тут, все на столе... вода, что было так, положили хлеб, опять пирожка <...> Только было полотенце, как он сидит на стуле [20: 11]. Вместо воды могут налить и водку.
Гости, когда уходили, благодарят хозяев там: «Спасибо за угощение. А усопшему, — говорят, — чтоб земля была ему пухом» [7:10].
Чтоб гости благодарили хозяев, такого нет. Хозяева благодарят гостей за то, что те пришли, что не забывают покойного [5:16].
Хозяева благодарят гостей: «Спасибо, что пришли помянуть...» <...> раздавали пироги, платки, мыло [1:13].
Обычно хозяева гостям раздают пироги, «чтоб дети помянули» или «чтоб дома еще помянули» [JIA].
В доме покойного «лампадка — положено гореть до сорока дней. Днем тушили, а ночью зажигали» [7:10].
Поминки также «делали на девятый и двадцатый день, приглашали всех родных, соседей. Обедню заказывали. В двадцатый день усопшие проходят огненну реку. Надо подать им доску, облегчить им путь. Потому двадцатый день надо обязательно делать. Говорят, лучше девятый день не делать, а двадцатый обязательно» [7:10].
<Двадцатый день> это уж... немножечко, сходить в церковь, заказать обеденку, положить на канун там хлебца или там песочку [ 19:26].
Сорокоуст в церкви заказывали. Поминали на девятый и сороковой день. На двадцатый — нет. Приглашают близких и знакомых. Обедни, отпевание — все как положено [1:14].
С утра, часам к одиннадцати за стол садятся. До двенадцати первый стол должен поесть. Первыми сажают старых и малых [1:15].
Поминки на сороковой день «так и называли “сорок дён”, “сороковины”. Эти поминки должны быть обязательно. Чем больше народу помянет — тем лучше. Приходят все, кто желает. С душой прощались, она в этот день дом покидает. До этого она в доме была. Еду клали: хлеб, воду, ложку. Обязательно. Когда на сороковой дён ходили на могилу, брали с собой хлеб и пшено, которые стояли у гроба, и посыпали ими могилу. Воду с молитвой выливают за угол дома. Это ту. Которая осталась со дня смерти» [1:14].
Стакан с водой, ложка, кусочек хлеба на середине. Это на любом обеде <...> Выпивали все потихонечку, по глотку, эту воду выпивали. Из всех присутствующих... Да, и все, кто присутствовал, все выпивали из этого стакана по глоточку [18: 34].
Считалось <...> в сороковой день провожают из дома душу усопшего [8: 11]. Для души «ставили на стол стакан с водой, на него положили ломтик хлеба, а сверху — ложку <...> После поминок хлеб отдавали птицам, а вода стояла до тех пор, пока не испарится [5:17].
Выпьют эту водичку, а пшено тама голубочкам высыпят, голубочкам, на волю выдут и высыпят голубочкам [19:27].
Сорок подарков гостям раздают. Идут в церковь, берут сорок просвир, сорок свечей, и в церкви кто стоит и там раздают [19:28-30].
Считается, что на сорок дней, что душа уйдет, то есть эти сорок дней она была с нами, хотя мы ее схоронили. А после сорока дней душа уходит. Поэтому считаются они особенными... Надо накормить не менее сорока человек [18: 33—34].
Справляются также поминки полугодичные и годичные. Годичные так же важны, как и «сорок дён». Посещали могилу и обедню заказывали в церкви. Приглашали больше родственников и знакомых [1:15].
В дальнейшем поводом для поминовения покойного могли послужить сон или примета. «Мне бабушка приснилась <...> Надо помянуть: купить прянички и конфетки — раздать ребятишкам» [JIA],
Чаще всего кладбище посещается по датам смерти и рождения покойных, в родительские дни и на Пасху, «весной, как снег сойдет» [ЛА], чтобы подправить, «убрать могилку», подкрасить ограду, посадить или полить цветы. «Неухоженная могилка — это забыли родителей своих. Плохая память, значит. Совести у них нет» [ЛА].
Примечания
1 В основном это записи студентов по региональному вопроснику Г.П.Анашкиной (см.: Современные похоронно-поминальные обычаи и обряды // Основы полевой фольклористики. Вып. 1. Сборник научно-методических материалов. Ульяновск, 1997. С. 5459), составленному, в свою очередь, по программе И.А.Кремлевой (см.: Программа сбора материала по похоронно-поминальным обычаям и обрядам // Русские: семейный и общественный быт. М., 1989. С. 307-326). Использованы также собственные наблюдения автора и материалы записей по авторской региональной Программе изучения русского похоронно-поминального ритуально-обрядового комплекса. Стенограммы хранятся в фольклорном архиве кафедры литературы Ульяновского государственного педагогического университета им. И.Н.Ульянова (ФАКЛ УлГПУ. Ф. 1. Оп. 6) и личном архиве автора [ЛА].
2 Ссылки на стенограммы даются следующим образом: первая цифра в квадратных скобках означает номер информанта (см. список информантов), вторая — номер страницы в записи стенограммы.
Список информантов
1. Киселева Мария Ивановна, 1910 г.р., с. Старые Маклауши, Майнский р-н, Ульяновская обл. — Хоронила в Ульяновске в 1995 г. свата 67 лет.
2. Оленкина Анна Никифоровна, 1922 г.р., с Китовка, Ульяновский р-н, Ульяновская обл. — Читалка.
3. Варламова Светлана Леонтьевна, 1965 г.р., г. Ульяновск. — Хоронила в Ульяновске в 1997 г. бабушку мужа 69 лет.
4. Захарова Валентина Николаевна, 1950 г.р., р.п. Игнатовка, Майнский р-н, Ульяновская обл. — Хоронила в Ульяновске в 1996 г. деда 84 лет.
5. Морозова Лидия Александровна, 1939 г.р., д. Починки-Новольяшево, Болыыетархан- ский р-н, Татарская АССР. — Хоронила в Ульяновске в 1993 г. отца 81 года.
6. Журавина Раиса Андреевна, 1929 г.р., с. Васильевка, Мелекесский р-н, Ульяновская обл. — Хоронила в Ульяновске в 1994 г. сноху 62 лет.
7. Курсанова Нина Петровна, 1941 г.р., с. Сельдь (в черте г. Ульяновска). — Хоронила в Ульяновске в 1986 г. мать 83 лет.
8. Малахова Валентина Васильевна, 1954 г.р., г. Ульяновск. — Хоронила в Ульяновске в 1996 г. женщину 75 лет.
9. Рыкова Анна Михайловна, 1931 г.р., с. Петровск-1, Чердаклинский р-н, Ульяновская обл. — Хоронила в Ульяновске в 1973 г. мать 69 лет.
10.Ставская Александра Андреевна, 1935 г.р., с. Степное Анненково, Тагайский р-н, Ульяновская обл. — Хоронила двоюродного брата 75 лет.
11. Ермошина Искра Григорьевна, 1929 г.р., с. Вешкайма, Вешкаймский р-н, Ульяновская обл. — Хоронила в Вешкайме в 1998 г. мать 91 года.
12. Васильева Екатерина Васильевна, 1945 г.р., г. Ульяновск. — Хоронила в Ульяновске в 1985 г. деда 74 лет.
13.Сиразова З.Н., 1958 г.р., пос. Якшанга, Костромская обл. — Хоронила в Костромской обл. в 1994 г. отца 62 лет.
14. Минеева Анастасия Андреевна, 1911 г.р., с. Кайдино, Чердаклинский р-н, Ульяновская обл.
15. Никифорова Валентина Петровна, 1932 г.р. — Хоронила в 1987 г. мать 80 лет.
16. Ермолаева Роза Александровна, 1948 г.р., д. Тайба-Таушево, Тетюшский р-н, Татарская АССР. — Хоронила в 1998 г. юношу 17 лет.
17. Макарова Полина Ивановна, 1925 г.р., с. Семеновка, Ульяновский р-н, Ульяновская обл. — Хоронила в Ульяновске в 1980 г. мать 89 лет.
18. Борисова Тамара Николаевна, 1963 г.р., г. Ульяновск. — Хоронила в 1998 г. бабушку 87 лет.
19.Чекмыкина Мария Григорьевна, 1913 г.р., с. Русская Цильна, Ульяновская обл.— Хоронила в 1978 г. мать 92 лет.
20. Фролова Анна Петровна, 1920 г.р., с. Большое Нагаткино, Ульяновская обл. — Хоронила мужчину 64 лет.
21. Михеева Валентина Михайловна, 1937 г.р., с. Анненково, Ульяновская обл. — Хоронила в Ульяновске в 1996 г. соседку 84 лет.
(I РОСТР4НСТВО СОВРЕМЕННОГО ГОРОП/1
Д.К.Равинский
(Санкт-Петербург)
Городская мифология
При определении понятия «городская мифология» можно отметить по крайней мере три разных подхода. Во-первых, бытующие в городской среде рассказы о разного рода чрезвычайных событиях (классический пример — «как в гастрономе номер восемь продавали сардельки, сделанные из человеческого мяса»). Очень часто такие истории привязаны к конкретным городским локусам, нередко в них дается толкование происхождения топонима или определенной архитектурной особенности («почему у гостиницы “Москва” асимметричный фасад»). Известная книга Е.З.Баранова «Московские легенды» — своего рода образец собрания таких легенд, хотя вышли подобные книги, посвященные и другим городам (Одессе, Нижнему Новгороду и т. д.).
Под городскими мифами иногда понимают и широко распространенные заблуждения по поводу тех или иных городских объектов. Так, знаменитый петербургский краевед П.Н.Столпянский в своей работе «Петербургские легенды и предания» главное внимание уделил таким ошибочным наименованиям, как «дворец Бирона» или «дом Пиковой дамы». Наконец, в книге НАСиндаловско- го «Петербургские мифы и легенды» широко представлены и разного рода предания об исторических персонажах, действие которых происходит в Петербурге— Ленинграде, т. е. то, что обычно называют историческими анекдотами.
Однако было бы ошибкой сводить городскую мифологию лишь к совокупности текстов, выделяемых на основе перечисленных подходов. На наш взгляд, не стоит рассматривать ее просто как один из жанров городского фольклора. Гораздо плодотворнее видеть в ней важную составляющую урбанистической культуры (можно даже сказать — одно из ее измерений), далеко не всегда воплощаемую в текстах и нередко вообще не артикулируемую.
Речь идет об особом типе восприятия города, его «переживания», а разного рода «городские легенды» — лишь проявление, словесное закрепление этого восприятия.
По-видимому, впервые отчетливо сформулировала такой подход к городу (и вообще — ко всякому «месту») англичанка Вернон Ли в своей знаменитой книге
«Италия. Genius Loci»: «У некоторых из нас места и местности <...> становятся предметом горячего и чрезвычайно интимного чувства. Совершенно независимо от их обитателей и от их писанной истории они действуют на нас как живые существа и мы вступаем с ними в самую глубокую и удовлетворяющую нас дружбу». В нашей стране такой подход к изучению города получил развитие в работах И.М.Гревса и особенно Н.П.Анциферова. Эта традиция пресеклась, не соответствуя тенденциям времени, в 1930-е годы и возродилась в 1980-1890-е годы, причем ее «фокусом» стало, как и раньше, изучение «души Петербурга». Вехи на этом пути — два сборника: «Семиотика города и городской культуры. Петербург» (Тарту, 1984) и «Метафизика Петербурга» (СПб., 1993). Петербургу не случайно досталась особая роль в этом плане — устойчивый«петербургский миф» воплотился и в шедеврах отечественной культуры, и в бытовом фольклоре. Именно на петербургском, в основном, материале будет в дальнейшем рассматриваться тематика городской мифологии.
«Исходной интуицией» в данном случае является представление о городе как
о целостном, «живом» культурном организме: «Города появляются на свет, растут, живут своей неповторимой жизнью и даже умирают. Они похожи на людей <...>, поскольку город и есть плод замыслов и деяний человеческих <...> Старинные здания, улицы, вещи хранят память о своих создателях, владельцах, обо всех, с кем соприкасались; они словно вбирают в себя частички человеческих душ, одушевляются»1. Этот тезис выражает скорее эмоциональную основу нового подхода к изучению городской культуры. Его концептуальный аппарат разработан прежде всего Ю.М.Лотманом и В.Н.Топоровым, посвятившими ряд работ проблемам семиотики пространства.
Как писал Ю.М.Лотман, «любая деятельность человека как homo sapiens’a связана с классификационными моделями пространства, его делением на “свое” и “чужое” и переводы разнообразных социальных, религиозных, политических, родственных и прочих связей на язык пространственных отношений»2. Из этого возникает представление о со-творчестве, в которое вовлечены жители города. «Город — это суммарный итог непрерывной творческой деятельности каждого из живущих в нем, это материализованный творческий порыв, проявляющийся в его наиболее полном, присущем каждому человеку содержании. Самый последний бродяга, не имеющий своего угла, является таким же творцом Города как и прославленный архитектор, застроивший его великолепными дворцами, — разница лишь в “материале”, в котором находит воплощение творческий порыв их жизни»3. Показательно, что В.Н.Топоров, говоря, по-видимому, о фольклорных текстах, рассматривает их не как рассказы жителей о городе, а как рассказы самого города о себе: «В течение сорокалетнего петербургского “романа” автора он старался не упустить возможности прислушаться к тому, что город говорит сам о себе — неофициально, негромко, не ради каких-либо амбиций, а просто в силу того, что город и люди города считали естественным выразить в слове свои мысли и чувства, свою память и желания, свои нужды и свои оценки»4.
Собственно говоря, городскую мифологию можно рассматривать как некую культурную игру, своеобразный диалог между городом и его обитателями. Классический пример— беседы, которые вел с петербургскими домами герой «Белых ночей» Достоевского, причем инициатива в диалоге принадлежала именно домам.
Мифологизация городского пространства — неизбежная черта городской культуры, под которой мы понимаем «приручение» горожанином среды своего обитания, внесение «человеческого измерения» в городской мир. Обычно как «античеловеческое» выступает «массовое», «стандартное». Такая тенденция существовала практически во всей истории, но приобрела особую остроту в последние десятилетия. Современные социологи-урбанисты отмечают: «К сожалению, в течение нескольких десятилетий преобладала <...> тенденция расширяющейся, “спекающей” роли технологии. Среди ее конкретных проявлений следует назвать прежде всего подчинение процесса формирования городской среды интересам инженерных и строительных ведомств (так, районная котельная не только определяет силуэт города, но также размеры и конфигурацию жилого района). Сверхтипизация застройки в совокупности с многочисленными строительными нормативами ликвидировала “человеческий” масштаб, лишила индивидуальных признаков среду повседневного обитания людей»5. Отсюда — печальные следствия: нервные перегрузки, «раздражаемость социальной жизни», а главное — «структура городской среды предрасполагает к формированию посетительско- потребительской ориентации и “рыскающего” типа повседневного поведения, неконструктивного по своему существу»6. Мифология возникает как антитеза «рыскающего» поведения, выполняя, кроме того, важную функцию отделения «своих» от «чужих», «горожан» от «приезжих».
В условиях Советской России особенную остроту приобретало противопоставление «нового» и «старого», получившее дополнительные значения «официальное»—«неофициальное», «навязанное»—«свое», и даже «ложное»—«настоящее». Характерно, что в антиутопиях, рисующих тоталитарное грядущее, появляется образ «Старого дома», с которым связываются попытки героя выйти из-под всеохватывающего контроля7.
Собственно говоря, городская мифология всегда неофициальна, несмотря на многочисленные попытки создания «официальных легенд». Излюбленный мотив городской мифологии — «переосмысление» официальных сооружений. Всякий (или почти всякий) город имеет свойство насыщаться культурными ассоциациями, что придает ему «дополнительное измерение». Это может относиться даже к недавно возникшим городам-заводам — в них также часто возникают рассказы о плохих местах, пропавших людях и т. п. Но в старых городах с их насыщенной культурной историей мифология расцветает ярче и естественней. При этом небезынтересно отметить ту семиотическую игру, которая возникает в городе вокруг «старой» и «новой» семиотических систем. Характерное проявление подобной игры — стремление всякой власти создавать новые святилища на месте прежних: памятник Ленину в московском Кремле на месте памятника Александру II, памятник Ленину в Костроме на месте памятника Ивану Сусанину (даже с использованием пьедестала) и т. д.8.
Важно подчеркнуть, что любой человек, оказывающийся в городе, испытывает воздействия, которые, не воспринимаясь рационально, окрашивают все в специфические тона. Гравитационно-тектоническое воздействие архитектурных сооружений, внутренняя пульсация города способствуют формированию особых свойств горожан, то, что можно назвать городским поведением. Вполне возможно, что такие привычки, как стремление Достоевского выбирать для проживания угловые дома или обычай Гоголя ходить только по левой стороне улицы, — лишь яркие и «замеченные» (в силу заметности героев) проявления тех особых взаимоотношений с городским пространством, которые возникают у многих горожан (в особенности, у петербуржцев).
Мифологическая «семиотика пространства» органично вытекала из традиционных религиозных представлений. Показателен такой пассаж из очерка И.Ф.Тюменева о путешествии из Петербурга в Новгород9:
Только что мы переехали Обводный канал, и в окнах прекратилось мелькание темных полос мостовой клетки, как старичок, вытянув шею по направлению к левому окну, стал набожно креститься на видневшуюся среди зелени белую массу собора Александро-Невской лавры. <...>
- А Вы знаете ли, кому я молился?
- Должно быть, Николаю угоднику.
- Нет-с, Николай угодник будет в свое время, он в Колпине. А я отдал прощальный поклон хозяину всей здешней местности, от Новгорода и до Финского залива, благоверному князю Александру Ярославичу.
- Вот что! Ну, это мне не могло прийти в голову.
- А вот Петру-то Великому пришло. Перенес его именно сюда, на Неву.
Важнейшая предпосылка формирования всякой городской мифологии — уже упоминавшееся представление о «genius loci», т. е. о «душе местности», только ей присущем характере. Во многих случаях это ведет к формированию локального Мифа, толкующего особую природу данной местности. Наиболее разработан в отечественной культуре Петербургский Миф: «Легенда о Петербурге, миф о нем начали складываться едва ж не с момента основания города. <...> В этом мифе Петербург уподобляется живому существу, которое было вызвано к жизни роковыми силами и столь же роковыми силами может быть низвергнуто в прародимый хаос. В одном случае силы, вызвавшие Петербург к жизни, имеют божественный характер, это провидение в своих благих намерениях одарило россиян городом, с которым отныне связывается представление о славе отечества. В другом случае силы, вызвавшие Петербург к жизни, интерпретируются как проявление зла, как силы губительные по отношению к национальному началу и, следовательно, антинародные и антибожественные»10.
В течение трех столетий петербургский миф получил очень много литературных, философских и художественных интерпретаций, но это не единственный — хотя и самый плодотворный — пример такого рода. Формирование Мифа данной местности обычно ведет, как в «петербургском случае», к появлению представлений об особом характере обитателей или специфическом совпадении событий в данной местности.
Одно из проявлений «genius loci» — сложившиеся представления о «плохих» и «хороших» районах города. Таково, скажем, представление о «дурной», «зловещей» атмосфере Скобелевской (впоследствии — Советской) площади в Москве.
Чаще всего поверья о «нехороших местах» связывают с наличием в прошлом здесь кладбищ или мест наказаний. Так, в Петербурге говорят о неприятных эмоциях, возникающих в Московском парке Победы, и объясняют это тем, что парк разбит на месте массовых захоронений жертв блокады. Славу «проклятого места» получил и участок Обводного канала от Борового моста до устья реки Волковки11. Пример «избирательной негативности» — популярная в Иванове история о том, как за все советские десятилетия ничего не удалось построить на месте взорванного городского собора — сколько раз ни начинали работу, по тем или иным причинам ее приходилось «замораживать».
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 36 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |