Импульсы были разные. Запомнившийся эпизод с поднятым на улице плеером сменился другим.
Маленькое горное селение, опустевшее задолго до прихода в ущелье военных, с их точки зрения оказалось сокровищницей. В низких прохладных комнатках под плетеными коврами были спрятаны янтарные, рубиновые, зеленые банки с вареньем и джемом.
Привыкшие получать глюкозу из бесформенных кусков шоколада, солдаты быстро растащили банки, несмотря на множественные предупреждения. Обыски ничего не дали – банки легко было спрятать в песке или камнях. Сладкое действовало на людей магически.
Саске не видел такой одержимости даже у наркоманов.
На следующее утро, матерясь сквозь зубы, спешно хоронили десяток человек, отравившихся оставленными «подарками». Проверять состав яда было некому и некогда.
Урок был усвоен на наглядных примерах. Оставшиеся банки мстительно расстреляны, словно битое стекло и вареные фрукты могли ответить за смерть людей.
«Если жить – значит потакать всем своим слабостям, то умереть – значит, закончить заниматься хуйней».
...Саске не стал дочитывать, свернул листок и вложил его в конверт. Выбрал из пачки еще один, развернул. Полгода спустя.
«Я то ли заколдован, то ли проклят. Меня кидают с места на место, и я этому рад, потому что попытки сближения раздражают. Говорить мне не о чем, слушать других неинтересно. Устраивало полностью, но обнаружил, что и во мне заложена необходимость в общении, которая сбивает людей в стаи. Быть одиночкой легко, но вложенная программа заставляет искать взаимодействия. Того уровня общения, который я позволяю, этой программе явно недостаточно. Дело может быть и в возрасте. Как там было сказано? Возраст познания заблуждений? Нет, до него мне еще очень далеко, да и не хотел бы я до него дожить, если вдруг окажется, что мне есть что познавать. Не понимаю, зачем этой стадности сбивать с толку человека, который выбрал для себя самую удобную модель поведения. Люди заводят связи. Становятся друзьями и после страдают от этого. Ненависть или презрение – вопрос остался открытым, но если так пойдет дальше, мне придется решать, что делать с самим собой. Начинаю думать, что я...»
Отвлекли. Не дописал. Саске запрокинул голову, облизнул сухие губы и вспомнил: индивидуальная работа.
Это гражданская одежда, билет на самолет. Эконом-класс. Чужой нарядный город, разноцветные улицы, залитые каким-то праздничным шествием. Светловолосый человек, нервно покусывающий большой палец. Запомнилось – ногти у него были сгрызены до мяса, и красные полукружья четко выделялись на белой коже пальцев.
Человек виновато и нервно улыбался, разговаривая по телефону. Водянистые живые глаза бегали по сторонам.
Соотечественник. Сложное слово. В подробности дела Саске не посвящали, но он умело складывал в уме числа разной степени паршивости, и привел пеструю праздничную толпу и нервного белоглазого человека к единому знаменателю. На чужой земле родные отряды быстрого реагирования не погоняешь... А парнишке-туристу, заблудившемуся в окрестностях со спортивной сумкой за плечом, много не надо – ни денег, ни времени.
Голова белоглазого развалилась, как рухнувшая с подоконника тыква – медленно, с сочным хрустом. Телефончик выпал из белой нежной руки и приземлился уже в густую липкую лужу.
Саске почти не глядя разобрал винтовку, запихнул ее в сумку и, избавившись от оружия на обратном пути – по частям, успел прогуляться по тенистому городскому парку, вывязанному в кружево солнцем и резной листвой.
Глупости, мелкие жадные желания. Жил бы ты, белоглазый неженка, долго и счастливо, если бы не твои слабости...
К записям вернулся спустя неделю, когда снова вернулось тянущее чувство пустоты.
«Мой характер не отменяет человеческих желаний, с которыми справиться можно, подозреваю, частичной ампутацией мозга. Был бы суеверным – сплюнул бы. Идеального убийцы из меня не получится, я больше не вижу в смертях смысла. Наказывать человека смертью – то же самое, что наказывать смертью автомобильную шину. Ей так же насрать, как и трупу».
...Ближе к серединке пачки конверты становились все толще. Саске обнаружил, что бумага терпит. Терпит и позволяет убить время.
Солнце покатилось вниз, оставляя за собой шлейф зеленого и желтого света. Пустыня оживилась. Мягкие складки песка стали малиновыми, редкие густые тени разлеглись бархатными лоскутками. От нагретых за день камней потянуло первой прохладцей.
Ночью температура падала.
Работа внизу закончилась. Квадратики брезента превратились в черные коконы,
неприятный запах почти рассеялся.
Саске спрятал конверты в планшет, поднялся и спустился со своего наблюдательного поста, оскальзываясь на осыпающемся песке. В мягком воздухе смягчились и голоса, поплыл сигаретный дым. Люди расслабились, и даже отсутствие воды не пугало. По сравнению с завернутыми в брезент у живых все было относительно неплохо.
Саске подошел к ближайшему кокону, приподнял пыльный брезент, заглянул под него.
- Полный комплект?
В темноте, под брезентом, виднелись синие ободранные костяшки. Черные волоски на грязно-белой коже.
Комплектовка была полной. Ни одного трупа без ноги, руки, или, того хуже, головы.
Сборка конечностей прошла без осечек, хотя никто не мог поручиться, что в каждый комплект входили «родные» детали. Путали часто.
У одного из убитых оказались светлые, словно вымоченные в меду волосы, по-мальчишески взъерошенные на затылке. Возле уха тянулась неровная трещина, забитая песком. Светлые ресницы опалены.
Саске потянул было брезент, чтобы закрыть его лицо, но вдруг замер, ощутив горькое дымное чувство сожаления, похожее на сожаление от сжигаемой на кострах осени.
Сердце зашлось в ритмичном болезненном стуке. На губах появился вкус керосина – плохой признак...
Пытаясь заставить себя отпустить брезент, Саске жадно и с волнением вглядывался в мертвые черты, с потаенным облегчением оттого, что они незнакомы ему – совершенно. И светлые волосы, налипшие на глубокий излом раны – не те, просто похожи по цвету, и губы прямее, и скулы очерчены иначе...
Он давно научился чувствовать людей так, как должен чувствовать их каждый. С ответственностью человека, ценящего чужую жизнь. В этом понимании не было ни капли гуманизма или альтруизма. Он чувствовал других с уверенностью животного, точно знающего, что все мясо на вкус одинаково. Знал, что все взгляды – серые, карие, синие, зеленые, изнутри нанизаны на одни и те же нервы и один и тот же мозг. Знал, что индивидуальность заканчивается там, где начинается страх, что ум начинается там, где умело управляются с инстинктами.
Саске избавился от своего комплекса чужой оценки, вдруг обнаружив, что чужое мнение важно до тех пор, пока не сломаешь руку его высказавшему, но уже не спешил прибегать к таким радикальным мерам.
Как-то попалась в руки библия, оказавшаяся в вещах одного из погибших. Взялся за чтение сначала от скуки, потом с возрастающим интересом. У Саске не было склонности к абстрактному мышлению - библия воспринималась им, как психологический роман. Из литературы такого плана он с детства привык извлекать выгоду, поэтому сделал выводы: существо, обладающее силой, имеет право на все.
Такому существу не нужно прислушиваться к другим и блюсти чужую мораль – оно и является моралью, и потому быстро завоевывает высший статус. Саске легко примерил на себя роль бога и в душе согласился с его политикой кнута и пряника, где кнут выбивал из людей кровавые брызги, а пряник придумывался ими самими, и о нем уже не стоило заботиться. Такой подход показался Саске подходом идеального лидера, и заставил прийти еще к одному выводу – демонстрация силы по пустякам не обязательна.
У бога, как и у любого смертного, было слабое место. Саске поразмыслил над этим, и вынужден был признать, что у него тоже имеется брешь, которую ничем не заделать, и она сродни библейскому противостоянию по сути, но не по расстановке сил. Бог ничего не мог поделать с сатаной, Саске ничего не мог поделать с Наруто.
Закрыв лицо книгой, Саске дышал запахом бумаги и типографского клея и думал: а потому что любит… Бог любит сатану, и все надеется на что-то…
Библейские образы не принимали в его воображении возвышенных поз и не несли согревающего света. Саске размышлял над информацией в чистом виде, и размышлял бы над ней так же спокойно, как если бы героями книги оказались дети с соседнего двора или наряд ментов, вышедший на патрулирование.
Близость смерти никак не повлияла на его восприятие книги. Саске избегал гибели с легкостью заколдованного или проклятого: неосознанно делал шаг в сторону за секунду до взбитого пулей фонтанчика пыли, обходил горные тропинки окольными путями, лишь позже по грохоту разорвавшихся мин понимая, чего избежал.
Обострившееся восприятие окончательно выковало из него хищника, рефлексы и интуиция которого воспитаны сотнями поколений. Он доверял себе, уловив закономерность реакций.
Саске был прирожденным лидером, и, читая о деяниях высшей силы, ощущал уколы ревнивой злости. Ему нравился образ мышления существа, держащего в подчинении и страхе огромную человеческую массу на протяжении стольких лет, но не нравилось абсолютное непонимание тем подопечных.
Саске своих людей понимал. Еще со склада научился оберегать их, удовлетворяя нехитрые материальные потребности. Он знал – другу не доверяют так, как доверяют хорошему начальнику или командиру. Знал, что в приступе ненависти любой готов всадить ему в затылок пулю, но никто никогда добровольно не уйдет из его отряда.
Ненависть или презрение.
Вопрос решился сам собой.
Саске терпеть не мог многословные философствования, и плевать ему было на душевные качества, он берег мясо своей стаи, и стая отвечала ему уважением, изредка огрызаясь для порядка.
Цивилизованность и утонченность мышления, городские стандарты приличий и нормы поведения – все это смахивало на этикет при дворе какого-нибудь средневекового немытого короля.
Без всей этой шелухи люди были вполне понятны и осязаемы. Саске ощущал сердцем биение чужих сердец, по глазам и шевельнувшимся губам угадывал последние мысли, по цвету и току крови определял характер раны, по заострившимся скулам видел ненависть, по опущенным ресницам – боль, по походке – усталость, по позе – отчаяние.
Обострившиеся инстинкты повели его верным путем, заставив ощущать жизнь во всей ее силе.
Она, так вяло отзывавшаяся в нем прежде, теперь стала близкой, и Саске порой ощущал себя нанизанным на ее сетки, проходящие через мозг, живот, руки...
Текстуры и цвета окружающего мира налились силой: запахи, ощущения, боль.
Люди имели право на эту жизнь. Саске теперь равнял их по себе и не ошибался.
Ненависть он оставил для слабостей, презрение – для неприспособленности.
А еще он теперь ненавидел музыку и сахар, потому что за три года научился испытывать сожаление.
Забравшись обратно к осыпавшейся стене и разложив на колене уже смутно белеющий в сумерках листок, Саске щелкнул автоматической ручкой.
«Все дело в воде. На соседнем участке есть вода. Воняет дерьмом, но они ее пили. Сбоку какие-то бараки. За разгадкой далеко не ходи – тиф. Доигрались. В таком состоянии их мог уложить отряд бойскаутов. Если кто из моих позарится на эту воду – прикончу сам и спишу на легенду о местном оборотне».
Над колодцем поползли сумеречные тени. У горизонта рассыпалась целая сеть из крупных звезд.
Песок жестче, чем вода. Саске сел поудобнее, придерживая соскальзывающий планшет, обвел глазами неподвижные громады черных скал, посеревшие волны пустыни, мертвый каменный колодец, прилепившиеся к склону палатки, похожие на осколки валунов.
«Я хочу домой».
Рядом зашелестела сухая змеиная чешуя.
Планшет упал на песок, Саске подтянул ногу и спрятал лицо на сложенных руках. Ручку он тоже выпустил из рук, но продолжал думать так, будто каждое его слово по-прежнему ложится на бумагу, становясь заклинанием, заклинанием погибающего от одиночества демона, которого словно в насмешку заставили научиться любить.
«У меня тоже есть слабость...»
Тот Саске, который шагнул за Наруто под подъемник, уже знал, в чем она заключается.
Ему полагался отдых. Спокойные пятнадцать суток – подписывай бумаги, сдавай оружие, меняй форму на ставшую непривычной гражданку и вали куда хочешь. Срок контракта истекал. Пора было присматриваться к нормальной жизни и вливаться в стройные ряды обывателей. Саске экспериментировал – пытался слиться с толпой на вокзале, забить голову быстрыми городскими мыслями, простенькими желаниями. Но все равно ощущал себя среди людей, как душа, еще не сообразившая, что потеряла свое тело.
На вокзале, пестром бумажными обертками и говорливом хорошо поставленными женскими голосами, он разглядывал незнакомых людей и злился их беспечности.
Раздражало – кидались под такси, торопясь уехать домой, торчали на краю платформ, высматривая цвета светофоров.
Подошедший состав знакомо взвизгнул тормозами, скрипуче, длинно, и Саске непроизвольно прижался к стене, распластавшись так, чтобы воображаемые осколки не смогли его задеть.
Заметил пару удивленных взглядов, отлип от стены и пошел вдоль перрона, заставляя себя успокоиться, не искать больше смерть в небе или резких звуках.
В поезде его соседями оказались две девушки: рыжая с туго закрученным узлом волнистых волос на маленькой голове, усыпанная веснушками так, что казалось – лицо вымазано яичным желтком; и маленькая, тихая, с гладкими кукольными черными волосами и ласковыми глазами.
Девушки выставили на стол розовые банки с коктейлем, мобильные телефоны с цепочками-брелоками, переоделись в короткие футболочки и залепетали.
Туристки, определил Саске по беглому английскому. Прислушиваться к их разговору не хотелось, а вот рассматривать их было интересно: совсем беленькие, тонкие, с мягкими детскими шеями.
Абсолютно беззащитные, неприспособленные существа, сувенирная продукция эволюции.
Срок контракта можно было продлить спустя эти пятнадцать суток, а можно было закрыть три потрепанные южным ветром страницы жизни и приобрести себе такую статуэтку, рыженькую или черноволосую. Привести в свою квартиру и жить, ее не замечая, лишь для того, чтобы не оказаться последним, замыкающим звеном некогда сильной и известной семьи.
Сила крови окрепла в Саске.
Спал он неспокойно. Мешал запах духов и бьющийся на осколки горизонт за окном. Его то и дело резало на ломти быстрым светом фонарей, а разрезы тут же заливало ощутимой густой тьмой.
Для отдыха Саске выбрал не свой город и не свою квартиру. Тензо жил в шести сотнях километрах оттуда, и улицы его города мало чем отличались от тех, прежних улиц, но были совершенно иными. Серый влажный камень многочисленных набережных, шпили и пики старинных зданий, золотящиеся купола храмов, на закате бордовые. Парки, скверы, переулки, тупики, повороты.
Гулкий этаж, лязгающий за решетчатыми дверями лифт. Маленький черный пудель, метнувшийся из-под ног с жалобным воем. Сердитая толстая тетка, протрусившая мимо с целеустремленностью танка.
Саске опасливо посторонился: такая заденет – сломает на хрен руку.
Красный прямоугольник двери лопнул, раскрываясь.
- Проходи, - безо всякого удивления сказал Тензо. – Я один. А ты?
Саске не ответил.
Широкий диван, покрытый шерстяным колючим пледом, – его Саске сразу же свернул и спихнул в сторону. Раскрытый и застывший на какой-то игрушке ноутбук, выстроившиеся в ряд на подоконнике пожелтевшие кружки – из каждой свисало по чайному хвостику.
Высокая банка, набитая пеплом, баллончики дезодоранта, коробка с таблетками. Плотно закрытые жалюзи, легкая модель самолетика, свисавшая на длинной нити с потолка.
Саске тронул самолетик пальцами, закрутил его и отпустил.
Беспомощная хрупкая модель пошла юзом, содрогаясь и тычась носом в подставленную ладонь.
- В ящике еще подлодка есть! – крикнул Тензо из кухни. – Недоделка. Проебал я куда-то от нее детали...
Саске присел на корточки, выдвинул ящик стола и под стопками документов нашел узкую стройную модель подводной лодки. По бокам модели зияли дыры.
- Деньги уже получил? – спросил Тензо, освобождая стол от завалов дисков и журналов.
- Нет, - ответил Саске, - я еще там. Наведи здесь порядок.
И вышел, вытаскивая на ходу сигареты.
Тензо проводил его удивленным взглядом, посмотрел на заставленный кружками подоконник и пол в сером мху пепла и вздохнул.
Городской двор-колодец, висящий на сети черных влажных ветвей, унизанных крупными желтыми бабочками листвы. Неровно сбитая песочница, покрашенная в три цвета, дуга качелей с широкой доской-сидением. Скамеечка, на ней извечные комья старух, вцепившихся в землю клюками, – словно иглой капельниц в тело земли.
Саске остановился и пригляделся – так и есть, клейкий суглинок уже гуляет по их венам, а на лицах отпечаток смерти.
Холодный стылый ветер сбил с его сигареты крошечный жаркий огонек и тут же погасил.
Слишком спокойно, слишком тихо, слишком безопасно. Движения лишены смысла, зрение практически бездействует, за спиной никого нет...
«На кой черт они тут сидят? На кой хрен выводят гулять детей? Курточки-помпончики, коляски-бантики. Бабы в косметике, коже и пудре. Половина из них не узнает, зачем жили, вторая даже не задумается. Вирусы живут так же.
Облюбовывают место, пригреваются и начинают размножаться. Принципиальной разницы нет.
Еще пример: животные не умирают по глупости, они умирают, когда противник оказывается сильнее. Они не бегут опасной тропинкой для того, чтобы полюбоваться ебаным закатом за особо удачным кустарником и не пьют отравленную воду, надеясь на сидящего в норе в сотне километров умника-доктора.
Если животное погибает от несчастного случая – значит, оно не могло подозревать об опасности. Мышление человека слишком вариативно для того, чтобы быть толковым: а ведь ничего не будет, если я пролезу под этим товарняком, потому что он в этот момент может не тронуться, а если тронется, то я успею выбраться, а если...
А потом начинают заниматься украшательством: вот сюда я к гробику ленточку прицеплю, вот туда веночек поставлю. Ах, блядь, какой человек был. Добрый, хороший, всем позарез нужный, а главное, умный, как сука...
Был бы умный – жил бы дальше.
Я надеюсь, что Итачи жив. Я надеюсь, что он избежал глупостей. Я уверен – он тоже животное. Если это так, то я не останусь один».
Без планшета писать было неудобно. Лист соскальзывал с колен, как ни придерживай.
Слова выходили смятыми, рваными, словно сбитое дыхание.
«Я не умею прощать – это я понял давно. Но я себе больше не враг. Ненависть к брату угнетает, ненависть к Какаси раздражает. Есть еще Наруто...»
- Телефона мобильного здесь не видел?
Саске сложил лист пополам и поднял голову. На него смотрели две пары колючих веселых глаз.
Порождение дворов-колодцев, пацаны в извечных кожаных курточках, джинсах с цветными нашивками на карманах, с азартным прищуром и уже пожелтевшими от никотина пальцами.
- Я его на скамейке оставил, бля буду, - поклялся один, рыская взглядом по опавшим охапкам желтой листвы. – Сука, прикрысил, что ли? – уже повернувшись к Саске.
Настроение у Саске испортилось окончательно. Старухи эти, холод, быдло... Пустота.
- Что за блядство в нашей хате?
Тензо. Кружки свои домыл, что ли?
Тензо остановился за спиной Саске, медленно присвистнул, улыбаясь.
- Жить надоело? Надо чего?
- Телефон, - признались нестройным покорным хором.
- Будка за углом, - ласково пояснил Тензо. – Жетончик дать?
Нет, им не надо. Спасибо, конечно, но вот он, мобильник, нашелся, просто не в тот карман попал...
- Бывает, - согласился Тензо. – Еще чего?
Да нет, все нормально... Счастливо-удачи.
- Научись ты разговаривать, - посоветовал Тензо, проводив неудачливых вымогателей взглядом. – Не доводи до предела. С нашей профессией до тюрьмы рукой подать. Народ-то слабенький... а лезут.
- Вот именно, - коротко ответил Саске.
Сходили в магазинчик, украшенный крупной деревянной вывеской «Продукты», потерявшей «к». Из ряда прозрачных, желтоватых, малиновых и черных бутылок выбрали что покрепче, дополнили блоком сигарет, консервами, нарезкой.
Практически не переговариваясь, понимая друг друга по слабым намекам на жесты, – отточено.
Тензо произвел дома уборку – сгреб весь хлам в один угол и прикрыл его тем самым шерстяным пледом. То же самое сделал с грязной посудой, забив ей раковину под завязку.
- Я тут жениться собирался, представляешь?
- Нет.
- Вот и я теперь не представляю. Но думал – блядь, кто-нибудь должен хотя бы пылесосить...
- Адрес Какаси мне подкинь, - сказал Саске, думая о своем.
Тензо качнул головой.
- По памяти если только...
- Память у тебя хорошая.
- Да, – согласился Тензо, садясь на диван рядом с Саске. – Но светиться там мне не хочется. Тебя любили когда-нибудь, Учиха?
- Не уверен, - сдержанно сказал Саске, - но допускаю.
- На. – Тензо подал Саске стакан, откинулся на спинку дивана. – Когда баба любит – все понятно. Она с тобой до гроба, естественно, и ты единственный у нее, и все будет вообще заебись, если ты еще и мусор готов выкидывать. Она тебе не просто так, а подруга жизни, все горести пополам, все проблемы решаем вместе...
Саске встал и снова подцепил пальцами легкую модель самолетика.
Тензо посмотрел на его выпрямленную спину под эластичной тонкой тканью черного свитера. Саске никогда не наберет мышечную массу – он слишком узкий в кости, но то, что у него есть, оформилось идеально – плечи, руки, бедра...
- Я лично знаю людей, которые вполне счастливы с женами, - продолжил Тензо, глядя на красивый профиль, бумажно-белый на фоне синего вечера. – Но это те, кто начал мыслить по-женски. Как ни ебись, но разговариваем мы на разных языках. И если я вдруг не согласен выносить мусор – это только начало конца. А потом эта подруга жизни примется еще и гнать волну, стряпая заявы, в которых некий обидчик, в дальнейшем именуемый «козел» и потерпевшая сторона, в дальнейшем именуемая «оскорбленной невинностью»...
– Тензо умолк.
Саске сделал большой глоток, отошел от самолетика и сел на подоконник, предварительно тронув его пальцами.
- Чистоплюй, - сказал Тензо. – Ты в пустыне песок не подметал?
Саске одними глазами показал: «продолжай».
- С Какаси мы говорили на одном языке. Так что, я не козел, а он не несчастная жертва.
Но он меня любил, а я его нет. Возвращаться к этому не хочется.
- Закономерно, - непонятно ответил Саске. – Тензо, найди мне в этом городе рассадник разврата. Блядь нужна позарез. У меня уже на мертвых вставать начинал.
- Ты так фразу построил, что себя хрен предложишь, - рассмеялся Тензо.
- На то и расчет, - ответил Саске.
- Есть тут один курятник. Ты только определись – курицы или петухи. А то, помнится, кто-то из кожи вон лез: я не гей, да как вы посмели...
В глазах Саске промелькнуло что-то затаенно-теплое, словно его взяли за руку, подвели к реке и указали на другой берег, где все еще играется в песочек прежний, не повзрослевший Саске.
- Тензо, - он помедлил. – Я никому ничего не должен. А ебать себе мозг – худший из вариантов полового акта.
А пустоту сколько ни заполняй... Нет у нее дна, в ней не родиться эху.
И живое тепло греет не нежней батареи, и оргазм за оргазмом встряхивают тело, как ледяные капли с осенних деревьев. Алкоголь не друг и не враг, сны тоже опустели, и лишь старые привычки кое-как держат на плаву. Целовать – разучился. Нет желания, нет потребности.
Кожа отвыкла от прикосновений – моментально загорается жаром, но секунды идут за секундами, и появляется глухое раздражение: жар уходит впустую, он оплачен, он не принимается.
Вот тебе и секс ради секса. Повзрослел? Или – перерос?
Рылся в ящиках в поисках таблеток. За неделю прикончили с Тензо упаковку растворимого аспирина – вон она, пустая, валяется в углу. Не может быть, чтобы ничего обезболивающего не осталось. Болит не только голова, болят почки, и этой боли Саске боялся больше всего, прекрасно помня, как согнуло его с год назад.
...Отлежался в налитой мутной ледяной водой канаве, поджидая свою цель. Промок насквозь, валялся потом под собранными в кучу шерстяными тонкими одеялами у костра, не ощущая ни рук, ни ног. Горело только у сердца. Под утро температуру задрало так, что бился в судорогах, кусая согнутую руку, чтобы не закричать. На него тактично не обращали внимания. Медпакеты у всех одинаковы, и помочь ничем не могли.
Ждали улучшения молча.
К середине дня от боли не мог дышать. Сознания не терял, спать не мог. Бредил наяву, рассказывая кому-то длинную историю, состоящую всего из пяти слов, повторяющихся бесконечно. Слова цеплялись друг за друга мелкими крючками, и Саске рад был бы заткнуться и перестать говорить, но все новые и новые крючки подцепляли махровый валик слов и ловко переворачивали его – запускали заново.
Ему казалось, что и жизнь его такая же – вся в мелких повторяющихся крючках, и его самого крутит на них, как распластанную тушу дикого зверя над костром. Явственно представил лопающиеся и разбрызгивающие прозрачный мясной сок почки. Не выдержал – закричал.
Помнил неласковые колючие шали костра, руки, пальцы, взгляды, что-то вечно шевелящееся, похожее на червей, белесое, жирное. И все говорил и говорил, до стертого в кровь языка – сплюнуть не мог.
А потом вдруг отрубился, словно кто-то милосердно повернул рубильник и прекратил подачу питания измученному мозгу. Провалился в упоительную свежесть, запах чистого белья и, пожалуй, солнца. Тела словно не было – боль ушла. Медленно и спокойно обдумывал: видимо, вернулся Наруто с этими его таблетками... Если Наруто, то будет заставлять пить воду...
Появилась и вода, тоже свежая и прохладная. Саске глотал ее, не понимая, что сместил два пласта реальности – прошлую, двухлетней давности и нынешнюю. Он не мог думать иначе – никому другому, кроме Наруто, он себя не доверял и не доверил бы...
Две недели спустя, получив выписку из полевого госпиталя, выписку, на которой аккуратно вывели что-то вроде ОРЗ, пытался забыть странное видение ласковых синих глаз и знакомого изгиба кисти. Быть этого не могло, и не должно...
- Хватит химии, - сказал Тензо, выставляя на стол прохладные темные бутылки. –
Подобное лечат подобным. Клин клином. Дедовские методы.
- Я не похмеляюсь, - сказал Саске, возвращаясь на диван.
Узкой ладонью прикрыл утомленные глаза.
- Неделя прошла, - напомнил Тензо.
- Я умею считать.
- Значит, погуляешь и назад?
- Да.
Тензо повернулся, положив руки на кромку стола. Что-то пошло не так – явно. Да, парень избавился от комплексов, нашел себя. Но то, что он нашел, не имело для него смысла.
Видимо, Саске давно был знаком со своим хищником и теперь, позволив ему лечь у своих ног, моментально потерял к нему интерес. Интерес к жизни не приобрел для него объема, став просто подтверждением целесообразности инстинкта самосохранения.
Во всей его позе Тензо видел ту первоначальную свободу, которая присуща развалившимся на выжженной солнцем траве гепардам. И так же он прикрыл сытые усталые глаза. Он был спокоен, удовлетворен и не хотел ничего более.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |