Большая грудь, широкий зад 32 страница

— …На берегу с десяток лодок. Люди… Старухи, женщины, дети… Вон там рыба сушится… Морская капуста… горькая до чего… Песня печальная на ум пришла… Дэн сказал, там, за морем, — Яньтай… [156]

От Яньтая до наших краёв… рукой подать… Так обрадовались… аж слёзы потекли… Стали всматриваться в морскую даль… на полоску синих гор… Это Китай и есть, говорит Дэн… Прятались в горах до темноты… Людей на берегу не осталось… Би торопит, давайте, мол, спускаться. Э-э, погодите, говорю, чуток… кто-то с газовым фонарём по берегу кругами ходит… Потом говорю, ладно, пошли… Больше месяца одну траву ели… Увидели сушёную рыбу… набросились хуже котов… жевали жадно, молча… Так несколько рыбин и умяли… Би говорит, в рыбе кости… Ещё морской капусты поели… Резь в животах началась страшная… колики… как от варёного доуфу… Би охает… Братцы, говорит, боюсь, кишки проколол костями… На проволоке, где сушили рыбу, клеёнчатый фартук висел… Я стянул его, завязал вокруг пояса… потом ещё женский халат нашёл, закутался… Больше месяца голый ходил… надел — человеком себя почувствовал… Подскочили к одной лодке, стали толкать… вытащили на воду… Промокли насквозь… Лодка неустойчивая… как большая рыбина… Забрались в неё… как плыть — не знаем… Один туда гребёт, другой сюда… Лодчонка вёрткая, рыскает… Нет, этак до Китая не дотянуть… Не пойдёт, братцы, говорит Дэн, назад давайте, а я говорю, никаких назад, лучше утонуть… хотя бы труп доплывёт в Китай!

Лодка качалась-качалась да и перевернулась, воды по грудь, барахтались, пока приливом не вынесло на отмель. Прибой грохочет, будто ожесточённая битва кипит, небо звёздами усыпано, вода мерцает. Пичуга продрог так, что язык не ворочался. Би тихо всхлипывал.

— Безвыходных положений не бывает, братцы, — сказал Дэн. — Главное — не падать духом.

— Ты самый старший среди нас, брат. Что думаешь, как быть? — спросил Пичуга.

— Мы народ сухопутный, — подытожил Дэн, — по морям не плавали. Выходить в море наобум — верная смерть. Столько сил на побег положили, нельзя же вот так взять и помереть! Давайте передохнём в горах, а завтра вечером поймаем рыбака, пусть доставит нас домой.

На следующий день вечером спрятались у дороги с палками и камнями в руках. Ждали-ждали и наконец увидели того самого, с газовым фонарём. Пичуга рванулся к нему, ухватил за пояс и повалил на землю. Тот как-то странно пискнул и потерял сознание. Дэн посветил фонарём, а это женщина. Вот беда! Би за камень схватился:

— Убить её надо, донесёт.

— Не смей, — осадил его Дэн. — Дьяволы мелкие жестоки, не будем же мы в этом с ними меряться. На Небесах за убийство женщины пять ударов молнией полагается. — И они поспешно удалились.

На отмели опять заметили свет. Есть свет — есть и люди. Стараясь даже не дышать, все трое осторожно направились туда. Слышался лишь шорох клеёнчатого фартука Пичуги. Возле дощатой хижины, откуда лился свет, валялись старые автомобильные покрышки. Прижавшись лицом к обитой горбылём двери, через широкую щель Пичуга увидел седобородого старика: тот сидел на корточках у железного котелка и ел рис. От аромата варёного риса желудок сжался в спазме, а душа заполыхала гневом: «Тудыть твоих предков! Нас так травой и листьями кормили, а сами-то рис трескаете». Он рванулся было в дверь, но его ухватил за локоть Дэн. Отошли от хижины в тихое место и уселись там голова к голове.

— Почему мы не вошли, брат? — заговорил Пичуга.

— Не торопись, — ответил Дэн. — Пусть поест.

— Тоже мне добрая душа, — проворчал Би.

— От этого старика, брат, зависит, сможем мы вернуться в Китай или нет, — сказал Дэн. — Ему, видать, тоже несладко живётся. Как войдём, руки ни в коем случае не распускать, попросить приветливо. Согласится — у нас есть шанс спастись, не согласится — придётся применить силу. Вы, боюсь, сразу разойдётесь, так что поначалу не вмешивайтесь.

— Что тут рассуждать, брат Дэн, — согласился Пичуга, — как скажешь, так и сделаем.

Когда они ввалились в хижину, старик перепугался и стал усердно наливать им чай. Пичуга смотрел на задубевшее от морского ветра лицо, и душа полнилась теплом.

— Мы, уважаемый, китайские рабочие, — обратился к старику Дэн, — и просим доставить нас домой. — Старик непонимающе смотрел на них и беспрестанно отвешивал поклоны. — Ты нас только доставь, — продолжал Дэн, — а мы уж для тебя в лепёшку расшибёмся, жену добудем, детей купим, соберём денег на дорогу и отправим обратно. А не захочешь возвращаться, останешься нам за отца. У нас еда будет — значит, и у тебя тоже. Пусть только кто из нас попробует пойти на попятный, того и за человека считать не будем!

Старик бухнулся на колени и залопотал что-то непонятное, отбивая поклоны, весь в слезах и соплях. Стоило обеспокоенному Пичуге коснуться его, как он завизжал, будто свинья под ножом, вскочил и рванулся к двери, укусив вцепившегося в него Пичугу. Тот в бешенстве схватил нож для овощей и приставил к горлу старика:

— А ну брось верещать! Убью! — Старик умолк и только хлопал глазами. — Тут уж не до почитания старших, брат Дэн, — вздохнул Пичуга. — Давайте-ка его в лодку, ножом пригрозим — всё сделает как миленький.

Они связали старика и повели на берег. В кромешной тьме завывал ветер. Обогнув выступающий в море утёс, они увидели невдалеке галдящую толпу с факелами — она двигалась им навстречу. Старик тут же с громким воплем рванулся вперёд.

— Спасайся, братцы! — крикнул Дэн.

В полной растерянности они бросились в горы и просидели там в тишине до рассвета, не зная, как быть.

— Разве обязательно добираться морем? — заговорил Пичуга. — Я с самого начала не верил, что Япония не соединена с Китаем по суше. Неужто эти несметные полчища японцев, эта саранча зелёная, все прибыли в Китай на кораблях?

— Это ж сколько кораблей надо! — подал голос Би. — Столько и быть не может.

— Пойдём-ка мы берегом, — продолжал Пичуга. — Когда-нибудь да и выйдем на дорогу. Дадим кругаля так дадим, в этом году не дойдём — дойдём в следующем, рано или поздно всё равно будем в Китае.

— Только это и остаётся, — кивнул Дэн. — Я когда в Чанбайшань деревья валил, слыхал, что Япония с Кореей соединена, так что сперва до Кореи доберёмся, а потом домой, в Китай. Даже если и помрём в Корее, всё лучше, чем в Японии.

Вдруг снизу донёсся гул голосов, лай собак, звуки гонга. Худо дело — японцы горы прочёсывают, поднимаясь всё выше.

— Вместе держаться надо, братцы, — сказал Дэн. — Поодиночке всех загребут.

В конце концов разбежаться всё же пришлось. Сидя на корточках в зарослях бамбука, Пичуга увидел, что в его сторону двигается желтолицая женщина в потрёпанном армейском мундире с охотничьим ружьём в руках. Шла она, настороженно оглядываясь, справа и слева ковыляли старики с тесаками и палками, а за ней мертвенно-бледный подросток колотил мотыгой в помятый медный таз. Перед ними с тявканьем бежали несколько тощих собак. Все они — старики, женщина и подросток — покрикивали с грозным видом — для смелости, что ли, — и время от времени раздавались выстрелы. Одна худющая чёрно-белая дворняга добралась до зарослей, где прятался Пичуга, и остановилась, поджав хвост и заливаясь бешеным лаем. Этот остервенелый лай привлёк внимание желтолицей, и она, наставив ружьё в сторону рощицы, издала гортанный крик. Мундир был ей велик, руки, торчавшие из рукавов, как свечки, безудержно дрожали. Высоко подняв нож, Пичуга выскочил из своего укрытия и бросился навстречу чёрному дулу ружья. Женщина чуть вскрикнула и отшвырнула ружьё. Нож Пичуги, царапнув по соломенной шляпе, прорезал её. Стали видны сухие, тусклые волосы. Завопив от ужаса, женщина упала как подкошенная. Пичуга рванул вниз по склону и в несколько прыжков очутился в ущелье, скрытом золотистыми кронами деревьев — даже ветер не мог проникнуть туда. А там, выше, галдели японцы и лаяли собаки.

Дэна и Би японцы схватили на второй год после капитуляции — вот уж, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло — и в качестве военнопленных вернули в Китай. А прорвавшийся из окружения Пичуга был обречён ещё тринадцать лет обретаться в глухих лесах Хоккайдо, пока один охотник случайно не вытащил его из заснеженной пещеры, приняв за медведя в спячке.

Перед последней зимовкой Пичуги в Японии волосы у него были длиной уже больше метра. В первые годы он подрезал их ножом для овощей, но нож в конце концов затупился, пользоваться им стало невозможно, и волосы просто отрастали. Клеёнчатый фартук и женский халат, что он стащил на побережье, давно уже превратились в лохмотья. Теперь его наготу прикрывали пучки соломы и упаковка от удобрений. Он добыл их на рисовых полях, примотал к телу гибкими ветвями глицинии и при каждом движении издавал шелест, как некое чудище из эпохи динозавров. Подобно дикому зверю, пометил себе в лесу сферу влияния, и тамошняя стая волков держалась от него на почтительном расстоянии. Правда, он тоже не осмеливался задевать их. Вся эта стая была потомками пары старых волков. Во вторую зиму эта только что соединившаяся парочка попыталась сожрать его. Он тоже был не прочь содрать с них тёплые шкуры и сделать себе лежак. Поначалу они присматривались друг к другу издалека. Волки побаивались его, но неистощимое терпение плотоядных заставляло их ночь за ночью подолгу просиживать у ручейка рядом с пещерой, где он обитал. Задирая головы, они обращали к холодной луне свой тоскливый вой, и даже звёзды на небесах подрагивали от этих жутких звуков. В какой-то момент он понял, что ждать больше нечего. Чтобы подкрепиться перед вылазкой, он умял за один присест столько морской капусты, сколько обычно хватало на два раза, и сглодал ногу ежа. Потом переждал, пока пища усвоится, и помассировал ноги непослушными руками с длинными, давно не стриженными ногтями. Из оружия у него был лишь сломанный нож — тогда он ещё на что-то годился — да заострённая палка, которой он выкапывал коренья. Отвалив камень, закрывающий вход в пещеру, он вылез, и перед волками предстал невиданный зверь: огромного роста, в шуршащей золотистой чешуе, волосы на голове вздымаются пеленой чёрного дыма, глаза светятся зелёным. Завывая, он двинулся к волкам, но за несколько шагов увидел, как в разинутой пасти самца сверкнули белые клыки, и остановился в нерешительности. Отступать нельзя, тогда он обречён. Так они и стояли друг против друга: завывал волк — ему вторил Пичуга; вой становился всё протяжнее, всё пронзительнее. Волк оскалил зубы — скалился и Пичуга, да ещё и постукивал ножом по своей палке. Волк закружился в свете луны, исполняя какой-то неведомый танец, словно гонялся за кончиком хвоста. Потрясал обрывками упаковки и Пичуга, якобы выражая беспредельную радость. А радости-то и вправду прибавилось, ибо в глазах волка появилось некое дружелюбие, сменившее злобную настороженность.

Когда во время своего девятого выступления — благодаря столь длительной тренировке язык у него уже подразвязался — Пичуга дошёл до этого места, все вдруг услышали диалог человека и волка.

— Тут она говорит — волчица, а не волк, — подчеркнул он, — женщины вообще более мягкосердечные и сладкоречивые: «Давай дружить, брат Хань». — «Давай, — говорю. — Только зарубите себе на носу: я даже японских дьяволов не боюсь, а вас и подавно не испугаюсь!» — «Я с тобой не на жизнь, а на смерть драться буду, — рыкнул волк. — И не уверен, что победа тебе достанется. У тебя вон и зубы шатаются, и из дёсен гной течёт». И он с маху перекусил толстую, с руку, палку. «А у меня нож есть!» И я, взмахнув своим увечным ножом, отсёк кусок коры с дерева. «Эх, мужчины, вам бы лишь драться», — проворчала волчица. «Ладно, — вздохнул волк. — Вижу, ты тоже не сказать чтобы добренький, лучше нам не задирать друг друга, а жить по-соседски». — «Кто тебя знает, с тобой не расслабишься. Я-то, конечно, готов уладить дело миром. Добро, будем жить по-соседски». В общем, я сделал вид, что соглашаюсь, но без особой радости. — Слушатели захохотали, и Пичуга, довольный собой, повествовал до тех пор, пока ведущий не свернул эту тему.

Для Цзиньтуна не было ничего невероятного в том, что долго проживший в горных лесах Пичуга достиг молчаливого взаимопонимания с волками. Когда он сам общался с животными, то не раз замечал у них такую сообразительность, что и представить себе трудно, просто ахнешь. К примеру, его многолетняя кормилица коза понимала всё, только что не разговаривала с ним.

Пичуга чётко представлял, кто кому кем приходится в этой стае, знал, кому сколько лет, знал их порядок по старшинству и даже их личные симпатии.

Кроме волков в ущелье обитал ещё и меланхоличный медведь. Ел он всё подряд: коренья, листья, дикие фрукты, мелких зверюшек; чрезвычайно умело ловил в горном ручье большую серебристую рыбу. Пожирая её, костей не выплёвывал, хрустел ими, как редькой. Однажды весной притащил откуда-то из долины женскую ногу в резиновом сапоге и швырнул, недоеденную, в ручей. Сытый, он от нечего делать развлекался, выдирая с корнем небольшие деревца.

— И вот однажды, — повествовал Пичуга в своём двадцатом выступлении, — пришлось мне сойтись с этим дурным медведем в жестокой схватке. Силы, конечно, были неравные, свалил он меня на землю. Уселся сверху, подпрыгивает тяжеленной задницей, хлопает себя по груди и порыкивает, будто хохочет, празднуя победу. Ну, думаю, сейчас захрустят мои косточки под этой тушей. И тут — видать, от отчаяния — меня осеняет блестящая мысль. Просовываю руку — и хвать его за хозяйство. Медведь задирает ногу, а я одной рукой цепко держу, другой стаскиваю с пояса бечёвку, зубами завязываю петлю и накрепко затягиваю на нём. Другой конец бечёвки привязываю к ближайшему деревцу. Потом потихоньку выбираюсь из-под него, откатываюсь в сторону, встаю — и дёру. Он было рванулся за мной и аж скрючился от боли. Нигде так не больно, сами знаете — и мужики знают, и бабы нахальные тоже. Ежели ухватится кто, считай, корень жизни мужской ухватил. Может, медведь от боли даже отключился.

К этому эпизоду те, кому случалось бывать в Дунгуане, к востоку от перевала, отнеслись настороженно. Они подобное уже слышали. Только главным героем в этом поединке была молодая красотка, а медведь тот, должно быть, заигрывать с ней пытался. Но Пичуга тогда купался в лучах славы, и им пришлось оставить свои сомнения при себе.

На первом выступлении Пичуга рассказал, что последнюю зиму провёл на склоне горы, обращённом к морю, а потом каждый год чуть менял место зимовки и в конце концов очутился там, откуда открывался вид на деревушку в ущелье. Вырыл пещеру, где хранил все свои припасы: две связки морской капусты, связку вяленой рыбы и несколько цзиней картошки. На рассвете и по вечерам он сидел на корточках у входа в пещеру, глядя на вьющиеся над деревней дымки, а в голове мелькали какие-то обрывки прошлого. Полностью ничего вспомнить не удавалось, ни одного лица.

Снегопад завалил горные тропы, и в деревне мало кто выходил из дому. Была заметна даже цепочка следов пробежавшей по улочке собаки. В лесу за деревней с утра до вечера кричали вороны. Несколько старых лодок на берегу, белая полоска припая, которую дважды в день смывала набегавшая серая волна. Так он всю зиму на корточках и просидел. Припирал голод — жевал сушёную морскую капусту, ел снег. Сходив по большой нужде, выбрасывал всё из пещеры руками. И сходил-то за всю зиму раз десять. Пришла весна, снег начал таять, с потолка стало капать. Выходя наружу, чтобы убрать за собой, он уже видел в деревне обшарпанные коричневатые коньки крыш; море стало зеленоватым, но в тени на склонах гор ещё лежал снег.

Однажды — как он считает, в полдень — снаружи донёсся скрип снега под ногами. Кто-то обошёл вокруг пещеры, потом скрип раздался над головой. Он весь сжался в комок и уже не держался руками за своё хозяйство, а схватил ломаную лопату и замер в ожидании, томимый какими-то неясными предчувствиями. Опять в мозгу замелькали обрывки прошлого, и как он ни старался собраться с силами, лопата всё время выскальзывала из рук. А снег над головой всё скрипел, потом, шурша, посыпалась земля, и вдруг в лицо ударил яркий луч света. Он инстинктивно сжался, не отрывая глаз от этого луча. Наверху ещё поскрипело, и вот уже земля вперемешку со снегом хлынула целым потоком. В дыру медленно, осторожно просунулся ствол охотничьего ружья. Раздался выстрел, и, подняв фонтан пыли, в земляной пол ударила пуля. Пещеру заполнил едкий пороховой дым. Он зарылся лицом в колени, боясь кашлянуть. Стрелявший бесцеремонно расхаживал наверху, громко покрикивая. И тут в дыре появилась обутая в меховой сапог нога. Забыв обо всём, Пичуга подскочил и рубанул по ней лопатой. Человек наверху взвыл, как злой дух, нога убралась. Слышно было, как он спасается бегством — то ползком, то перекатываясь. В пещеру, журча, лилась талая вода и падали куски глины. «Вернётся ведь, и наверняка не один. Уходить надо, не даваться же им в руки живым». Мысли путались, он изо всех сил пытался сосредоточиться на чём-то простом. «Надо бежать». Отодвинул доску, закрывавшую вход в пещеру, взял связку морской капусты, захватил кусок парусины — осенью стащил у японцев с рисовой молотилки — и выбрался наружу. Едва поднялся на ноги, как тело пронизал порыв холодного ветра, по глазам резанул, будто ножом, яркий свет, и он рухнул на землю. С трудом встал на четвереньки, но тут же снова беспомощно свалился. «Всё, — мелькнула печальная мысль, — ходить разучился». Глаза не открыть — тут же невыносимая боль от дневного света. Повинуясь инстинкту самосохранения, пополз наискосок по склону. Смутно помнилось, что справа у подножия — небольшая рощица. Казалось, полз долго, очень долго. Наверное, цель уже близка. Открыл глаза и чуть не взвыл от досады: опять она, его пещера, рукой подать!

До рощицы добрался лишь к вечеру. Глаза к этому времени уже попривыкли к свету, но всё равно слезились. Опершись на сосёнку, медленно встал на ноги и огляделся. На снегу, там, где он полз, остался след. В деревне — кудахтанье кур, лай собак, тянется дымок из труб. Всё тихо-мирно. Перевёл глаза на себя: весь в клочьях бумаги, голые колени и живот ободраны, следы засохшей крови, от пальцев ног исходит зловоние. И тут вдруг в груди заклокотало и зазвенело криком в вышине невесть откуда взявшееся чувство ненависти: «Пичуга, ты же мужчина! Разве можно, чтобы тебя схватили японцы!»

Переваливаясь от одного деревца к другому, забрался в глубь рощицы. Ночью снова выпал снег. Примостившись на корточках под деревцем, он прислушивался во мраке к рёву волн, вою волков в горах и снова впал в оцепенение. Снегопад укрыл и его, и оставленный днём след.

На рассвете лучи солнца окрасили заснеженную землю в бирюзовый цвет. На склоне горы, где-то возле пещеры, слышались людские голоса и собачий лай. Не шевелясь, он спокойно прислушивался к этим звукам, которые доносились будто из-под толщи воды. Перед глазами постепенно разгорался огонь, пламя взвивалось нежным красным шёлком, беззвучно покачиваясь. В этом огненном цветке стояла девушка в белой юбке с отрешённым, как у птицы, взором. Стряхнув с себя толстый слой снега, он вскочил и бросился к ней…

У собак нюх тонкий, они и вывели на него охотников. Опершись на руки и задрав голову, он глядел на наставленные ему в грудь дула ружей. Хотел выругаться, но из глотки вырвался какой-то волчий вой. Охотники испуганно смотрели на него, собаки тоже опасались приблизиться.

Наконец один решился: подошёл и потянул его за руку. Его будто жаром обдало. Собрав последние силы, он обхватил охотника за пояс, укусил и тут же рухнул без чувств. Упал и охотник. Больше Пичуга не сопротивлялся. Словно сквозь сон, он ощущал, что его тащат, как убитого зверя. Так, покачиваясь в воздухе, он и вплыл в горную деревушку.

Пришёл в себя в небольшой лавчонке, где продавалась всякая всячина. В жестяной печурке гудел огонь, и от жара всё тело кололо, как иголками. Он был абсолютно голый и чувствовал себя лягушкой, с которой содрали кожу. Он заворочался и завыл, желая сбежать отсюда, от этого огня. Охотник, смекнувший в чём дело, вытащил его сначала во двор, а потом устроил в крошечной комнатушке, где хранились какие-то товары. Хозяйка лавки, надо сказать, усердно ухаживала за ним. Когда она первый раз влила ему в рот ложку бульона, у него даже слёзы выступили.

Три дня спустя его завернули в циновку и куда-то понесли. Там солидно одетый человек стал задавать вопросы на своём квакающем японском. А у него язык будто окостенел, ничего не мог произнести.

— Потом, — рассказывал Пичуга, — принесли небольшую грифельную доску, мел и предложили что-нибудь написать… А у меня пальцы что птичья лапа… Ухватил мел, а руку сводит, не удержать… Что тут напишешь! Думал, думал, в голове — каша. Пыхтел, пыхтел — два иероглифа таки пришли на ум… «Чжун» и «го» — точно, «чжунго»… И вот на этой доске я коряво-прекоряво вывел два иероглифа… больших таких… два великих иероглифа… Чжунго — Китай!

Глава 40

За два месяца Пичуга выступил более пятидесяти раз, исколесил весь Гаоми. Поднявшийся вокруг него ажиотаж поутих, и стали возникать сомнения в достоверности этой истории, обраставшей всё новыми подробностями и чудесами. Возможно ли такое диво дивное? Так, в горах, все пятнадцать лет и провёл?!

— Мать вашу! — ругался Пичуга. — Трепать языком — спина не болит. Подумаешь, пятнадцать лет, пшик — и пролетели. А я всё это выстрадал — год за годом, месяц за месяцем, день за днём! А ну попробуйте, проведите так лет пять, коли кишка не тонка!

Да, пятнадцать лет — это, конечно, не сахар, но чтобы столько всего — и схватка с медведем, и разговор с волком… Разве возможно такое?

— Мать вашу! — кипятился Пичуга. — Если не было ни того, ни другого, так что я вообще в этой японской глухомани, в горах и чащобах, пятнадцать лет делал?

Два месяца назад, когда Пичуга впервые переступил порог нашего дома, я пережил страшное потрясение. Я понимал, что его появление как-то связано с Птицей-Оборотнем, тут же вспомнились её любовные утехи с немым и смертельный прыжок с утёса, но чтобы у неё был ещё и такой странный жених… Когда я посторонился, чтобы пропустить его, во двор выбежала рыдающая Лайди в простыне, обмотанной вокруг талии. Под кулаком немого прорвалась оконная бумага, показалась верхняя половина его тела и послышался крик: «То! То!» Лайди споткнулась и упала. Простыня была в крови. Вот такой обнаженной, страдающей — она и предстала перед Пичугой. Поняв, что во дворе посторонний, она поспешно закуталась в простыню. По ногам у неё текла кровь.

Тут вернулась матушка. Она гнала козу, таща за руку восьмую сестру. Безобразный вид Лайди её, похоже, не сильно удивил, а вот завидев Пичугу, она так и хлопнулась задом на землю.

Потом она рассказывала, что сразу поняла: он пришёл получить должок, и притом с процентами. Придётся расплачиваться за птиц, съеденных пятнадцать лет назад. Возвращение Пичуги Ханя означало конец высокого положения и достатка, во имя которых семья Шангуань принесла в жертву старшую сестру. Тем не менее матушка принимала его как желанного гостя и потчевала обильным угощением. Пичуга, эта свалившаяся с неба странная птица, сидел у нас во дворе, привычно держась за своё сокровище между ног, и тупо смотрел на хлопотавших матушку и Лайди. Сестру тронула его необычная история, и она на время забыла о страданиях, которые причинял ей немой. Тот как раз ввалился во двор и с вызовом уставился на Пичугу.

С палочками Пичуга обращался так неумело, что не мог подцепить ни кусочка курятины. Матушка предложила есть руками. Он поднял на неё глаза:

— Ведь она… моя… жена…

Матушка с ненавистью глянула на немого, который жадно грыз куриную голову.

— Она… уехала… далеко…

Матушка, добрая душа, не могла отказать Пичуге в просьбе пожить у нас, не говоря уже о том, что за это высказались глава района и управляющий филиала уездной гражданской администрации:

— Идти ему некуда, все просьбы таких вырвавшихся из ада людей нужно удовлетворять, к тому же…

Тут матушка прервала управляющего:

— Чего тут рассуждать! Пришлите кого-нибудь, чтобы помогли прибраться в пристройке.

Вот так легендарный герой Пичуга Хань занял у нас две комнаты в восточной пристройке, где когда-то жила Птица-Оборотень. Матушка достала с запылённой балки источенную жучками картину с её изображением и повесила на северную стену. Увидев её, вернувшийся с очередного выступления Пичуга заявил:

— Я знаю, кто обидел мою жену, и рано или поздно отомщу.

Необыкновенная любовь между старшей сестрой и Пичугой Ханем походила на маки в болотистых низинах: эти цветы опьяняют и сводят с ума своей красотой. В тот полуденный час немой отправился в кооператив за выпивкой. Сестра, присев под персиковым деревом, стирала бельё, матушка на кане мастерила смётку из петушиных перьев. Она услышала, как открываются ворота, и увидела входящего лёгкой походкой Пичугу. Он вернулся к своему прежнему занятию — ловле птиц, и сейчас у него на указательном пальце устроилась маленькая птаха с красивым оперением. Пичуга уселся рядом с Лайди и уставился на её шею. Птаха страстно насвистывала, перья на крыльях и шейке дрожали. Она заливалась на все лады, будто взывая к женской чувственности. Матушку охватило глубокое чувство вины. Эта птаха была живым воплощением всех страданий, перенесённых Пичугой. Она видела, как Лайди медленно подняла взгляд на птаху, на красивую кроваво-красную грудку и маленькие, с кунжутное семечко, лаково-чёрные глазки: глянешь — сердце разрывается. Сестра залилась краской, глаза у неё увлажнились, и матушка поняла, что под страстное щебетание птахи потихоньку приоткрывается завеса над тем, что её больше всего тревожило. Но изменить что-либо она была не в силах, потому что знала: если в сердце одной из дочерей из семьи Шангуань зарождается чувство к мужчине, то это влечение и восьмёркой лошадей не остановить. Матушка в отчаянии зажмурилась.

Растроганная до глубины души Лайди медленно поднялась — все руки в мыльной пене. Она была восхищена: такая крохотная — не больше грецкого ореха — пичуга, а своими беспрестанными трелями может вызвать такие чувства. А самое главное — она восприняла её таинственное послание, почувствовала сладкое искушение, волнующее, как коробочки сиреневато-красных лилий на воде при лунном свете, и одновременно пугающее. Стараясь не поддаться этому искушению, Лайди повернулась, чтобы уйти в дом, но ноги словно приросли к земле, а руки сами потянулись к птахе. Пичуга слегка тряхнул пальцами, и птичка взлетела ей на голову. Кожу царапнули нежные коготки, а голова ощутила трепетные вибрации пения. Лайди смотрела в добрые, обеспокоенные, отеческие, красивые глаза Пичуги, и её вдруг охватило острое чувство горечи. Пичуга кивнул ей, повернулся и направился в восточную пристройку. Птаха вспорхнула и влетела внутрь вслед за ним.

Лайди замерла. С кана донёсся беспомощный зов матушки. Даже не повернув головы, Лайди бесстыдно разрыдалась и бросилась к пристройке. Там уже ждал Пичуга Хань, раскрыв сильные, мерявшиеся хваткой с медведем объятия, и её слёзы оросили ему грудь. Понимая, что имеет на это право, она стала колотить его кулачками, а он принимал удары, поглаживая обеими руками её костлявые плечи и впадину позвоночника. Птаха, усевшаяся на жертвенный столик перед изображением Птицы-Оборотня, выводила восторженные трели. Казалось, из крохотного клювика вылетают звёздочки, похожие на капли крови.

Лайди без стеснения скинула с себя одежду и, жалобно всхлипывая, продемонстрировала свои шрамы — следы жестокости немого:

— Глянь вот, Пичуга! Сестрёнку мою до смерти довёл, а теперь и меня со свету сжить собирается. Не могу больше. Сил моих нет. — И упав к нему на постель, разрыдалась.

Так близко женское тело Пичуга видел впервые. Женщины, с удивлением осознавал он, эти божественные создания, которыми ему не дано было восхищаться из-за всех обрушившихся на него несчастий, — они прекраснее всех виденных в жизни красот. Длинные ноги Лайди, округлые ягодицы, прижатые к постели груди, впадинки на тонкой талии, кожа нефритовой белизны, ещё более нежная, чем на лице, хоть и израненная, — всё это трогало до слёз. Юношеские желания, подавляемые все пятнадцать лет испытаний, разгорались, как лесной пожар. Ноги у него подкосились, он упал перед Лайди на колени и дрожащими губами стал покрывать горячими поцелуями гладкую кожу её стоп.

Лайди почувствовала, как вспыхнувшие там голубые искорки побежали вверх и вмиг охватили её всю. Тело напряглось, и тут же напряжение схлынуло, словно прорвавшая дамбу вода. Она резко перевернулась на спину, расставила ноги, обхватила сохранившего юношескую невинность Пичугу за шею и притянула к себе, впившись в его губы многоопытным ртом.

— Чтоб он сдох, этот ублюдок немой, инвалид чёртов! — выдыхала она между бешеными поцелуями. — Чтоб ему сгнить, чтоб ему вороны глаза выклевали…

Заслышав их страстные вскрики, матушка кинулась закрывать ворота. Потом, чтобы хоть как-то заглушить эти возгласы, принялась колотить в прохудившийся железный котёл. В то время по проулкам ходили школьники, они собирали металлолом: котлы, мотыги, серпы, щеколды от ворот, даже напёрстки и железные кольца, какие вставляют в нос быкам, — который потом шёл на переплавку. [157]

Но нашей семье благодаря знаменитому герою войны Сунь Буяню и легендарному мученику Пичуге Ханю разрешили не сдавать отслужившую свой срок утварь. Матушка надеялась, что любовные утехи Лайди с Пичугой продлятся недолго. Она понимала Лайди, которую тиранил немой, и переживала за неё. Сочувствовала она и хлебнувшему лиха Пичуге. Ему она была благодарна ещё и за тех вкуснейших птиц, что он приносил пятнадцать лет назад, а также за то, как он тосковал по её третьей дочери Линди и как восхищался ею. И сознательно стала хранителем новой беззаконной любви. Она предчувствовала, что последствия будут непоправимы, и всё же решила покрывать их, помогать им держать всё в тайне, чтобы оттянуть развязку. Но реальность была иной. Изведав женской страсти и нежности, такой мужчина, как Пичуга Хань, был уже не в силах остановиться. Пятнадцать лет он жил как дикий зверь, балансируя между жизнью и смертью. Поэтому такой получеловек, как немой, представлял для него не большую ценность, чем деревянная колода. Что касается Лайди, то её, женщину, познавшую столь разных мужчин, как Ша Юэлян, Сыма Ку и Сунь Буянь, прошедшую через огонь и дым сражений, пережившую славу и богатство, испытавшую блаженство чувственного наслаждения с Сыма Ку и самые гнусные крайности сексуального садизма с Сунь Буянем, Пичуга устраивал во всех отношениях. Ей приносили удовлетворение его благодарные ласки, граничащие с отцовской любовью, его полная неопытность в чувственных утехах. Роль наставницы позволяла осознавать себя на высоте положения, а ненасытность и страстность мужчины, впервые вкусившего запретный плод, доставляли несказанное наслаждение. Удовлетворение она испытывала и от мести немому. Поэтому всякий раз их любовные встречи были торжественно-печальны, без тени похоти и сопровождались слезами. Они наслаждались друг другом и знали, сколь много на душе невысказанных слов.

Дата добавления: 2015-08-29