Большая грудь, широкий зад 39 страница

— Сюда поднимайся, сынок мой названый! — Ничуть не смущаясь, одной рукой она придерживала волосы, а другой махала ему.

Когда он, опустив голову, направился к домику, казалось, все во дворе уставились на него. Под пристальными взглядами тело рассыпалось, как горсть высевок, ноги еле двигались. Ещё хуже дело обстояло с руками. «Сложить их на груди или, наоборот, опустить? Сунуть в карманы или заложить за спину? Некоторые ходят подбоченясь, как бывший директор госхоза «Цзяолунхэ» Коротышка Лао Ду, например. Тот даже спал подбоченясь. Нет, не годится. Коротышка Лао Ду ходил так, потому что был на должности и мог позволить себе такое. Тщедушный и малорослый, вот и напускал на себя важный вид. А кто такой Шангуань Цзиньтун? Нечто вроде тех быков из Луси, что кастрировали тогда в госхозе. Ни пола, ни чувств, хоть шило в зад втыкай — в лучшем случае лишь хвостом шевельнёт. Куда там руками размахивать и нестись как угорелому. Нет уж, оставим это наивным юнцам, а мне уже сорок два, — говорят, в таком возрасте уже внуков нянчат. Пусть висят по бокам», — в конце концов решил он. Втянул голову в плечи, вперил взгляд в землю и по привычке, выработанной за пятнадцать лет в лагере, как побитая собака, уныло поджав хвост, но не забывая поглядывать по сторонам, быстро зашагал, по-воровски прижимаясь к стене. У входа он услышал сверху громкий голос Лао Цзинь:

— Эй, Лю Дагуань, мой названый сынок пришёл, добавь-ка ещё пару блюд!

— Могучим и сильным мальчонка растёт, коль маток-гулён пару дюжин сосёт… — с завистью пропел кто-то.

Цзиньтун осторожно поднимался по простой деревянной лестнице. Сверху пахнуло духами, и он робко поднял голову. На площадке, расставив ноги, стояла Лао Цзинь, на широком напудренном лице играла насмешливая улыбка. Он невольно остановился, вцепившись в перила из стальной трубы. На них остался чёткий отпечаток его потной ладони.

— Поднимайся, поднимайся, сынок названый! — Она уже говорила искренне, без тени насмешки.

Автоматически преодолев ещё пару ступенек, он почувствовал на своей руке её мягкую ладонь.

Глаза ещё не успели привыкнуть к полумраку коридора, а он уже входил в логово соблазнительницы, чувствуя, что его ведёт не она, а запах её тела.

В залитой светом комнате синтетический ковёр на полу, обои на стенах, с потолка свешиваются шарики из скрученных полосок блестящей цветной бумаги. Посреди комнаты в стакане на офисном столе — несколько больших кистей для письма.

— Это так, для виду, — усмехнулась она. — Не очень-то я смыслю в иероглифах.

Цзиньтуну было неловко, он даже не смел взглянуть ей в глаза.

— Неужто в Поднебесной бывает такое? — вдруг рассмеялась она. — Чудо чудное, нечего сказать.

Подняв голову, он встретил бесстыдный, чувственный взгляд.

— Глаза-то под ноги не урони, сынок, — расшибёшь. На меня смотри. С поднятой головой ты волк, с опущенной — овца! Чудо чудное в Поднебесной — это когда мать устраивает постельные дела сына. Вот уж не ожидала, что ей такое в голову прийти может, этой старухе. Знаешь, что она мне сказала? «Спасать — так спасать до конца, почтенная сестрица, провожать — так провожать до дома. Ты своим молоком спасла его от смерти, но ведь не будешь же кормить его так всю жизнь!» — Лао Цзинь поразительно похоже копировала манеру речи Шангуань Лу. — Она права, твоя матушка, мне уже пятьдесят. При том, как я тут кувыркаюсь, это моё сокровище, — она похлопала через ткань халатика по своей единственной груди, — тоже долго не продержится. Когда ты ласкал её тридцать лет назад, она была хоть куда, была «исполнена духовного подъёма и боевого задора», [194]

как говаривали совсем недавно, а теперь уже не то, бывший феникс хуже курицы. Я обязана тебе с прошлой жизни, дорогой брат. Неважно, чем именно, да и думать об этом не хочется. Главное — моё тело тридцать лет томилось на медленном огне, оно готово, и ты можешь насладиться им как пожелаешь!

Цзиньтун смотрел как зачарованный на вздымающийся холмик единственной груди и жадно вдыхал её запах и запах молока, не замечая заголённые для него бёдра. Со двора донёсся крик весовщика:

— Хозяйка, тут вот что предлагают! — Он поднял вверх моток электрического провода. — Надо нам, нет?

Рассерженная Лао Цзинь высунулась из окна:

— Ну чего спрашивать? Бери! — Она прикрыла окно. — Мать его за ногу, если не боятся продавать, почему я должна бояться покупать? Не удивляйся: восемь из десяти приходящих сюда — воры. Так что я могу получить всё, что есть на стройке. Электроды в коробках, электроинструмент не распакованный, цемент — всё что угодно. Ну а я никому не отказываю, покупаю по цене старья, продаю как новое и получаю хорошую прибыль. Ясное дело, в один прекрасный день весь этот бизнес накроется, поэтому половина каждого заработанного юаня уходит на кормёжку этих прохвостов и ублюдков, а оставшуюся половину я могу тратить как вздумается. Сказать по правде, большая часть всех этих шишек и солидняков прошла через мою постель. Понятно, что они значат для меня?

Цзиньтун растерянно покачал головой. Лао Цзинь снова похлопала себя по груди:

— Всю жизнь у меня всё вокруг этой единственной груди и вертится. Все твои сволочи зятья, от Сыма Ку до Ша Юэляна, засыпали с этой титькой во рту, но ничего настоящего в моей душе ни к кому не родилось. Только ты, сукин сын, всю жизнь во сне являешься! После того случая с трупом ты якобы ни одной женщины не касался, и матушка твоя считает, что это и есть причина твоей хвори. Так я ей сказала, мол, какой разговор, почтенная тётушка! В чём Лао Цзинь толк знает, так в этом самом. Вы сыночка присылайте, а я уж из этой сопли железного мужика сделаю!

И она дразняще задрала ночную рубашку. Под ней ничего не было. Только белая, как снег, белизна и чёрная, как вороново крыло, чернота. Цзиньтуна пот прошиб, и он бессильно опустился на ковёр.

— Что, напугала? — рассмеялась она. — Не бойся, сынок названый, женская грудь — сокровище, но у женщины есть ещё и сокровище из сокровищ. Только не торопись, — как говорится, поспешишь — горячего доуфу не отведаешь. Пойдём, сейчас мы с тобой разберёмся.

Как дохлого пса, она затащила его в спальню, где стены поражали яркостью цветов. Половину комнаты, ближе к окну, занимала большая кровать, на полу — толстый шерстяной ковёр. Лао Цзинь стащила с него одежду, как с непослушного мальчишки. Во дворе за ярко освещённым окном деловито сновали люди. Заимствованным у Пичуги Ханя движением Цзиньтун закрыл ладонями низ живота и присел на корточки. В большом — от пола до потолка — зеркале он увидел своё бледное тело. Стало так противно, что чуть не вытошнило. Лао Цзинь аж пополам согнулась от смеха, и смех её, прозвучавший молодо, раскованно, голубком вылетел во двор.

— Правитель небесный! И кто только научил тебя такому? Я не тигрица, сынок, ничего не откушу! Вставай давай, — она ткнула его ногой, — и марш мыться!

Он вошёл в ванную рядом со спальней, и Лао Цзинь включила свет.

— Всё по цене утиля куплено, — указала она на розовую ванну из твёрдого пластика, на светильники из дымчатого хрусталя, на стены, выложенные плиткой с рельефными цветами, итальянский унитаз кофейного цвета и четыре большущих японских нагревателя. — Нынче пол-Даланя ворует. Всё здесь временное, горячей воды нет, приходится греть самой. Вот двенадцать часов в сутки и отмокаю. Первую половину жизни ни разу горячую ванну не принимала, теперь вот навёрстываю. А тебе, сынок, ещё хуже пришлось: ведь там, в лагере, горячих ванн точно не было? — С этими словами она открыла краны всех четырёх нагревателей, и из душа с шумом, как ливень, хлынула вода. Комната быстро наполнилась паром. Лао Цзинь затолкнула его в ванну, но, как только его тело омыла горячая вода, он с воплем выскочил обратно. Она снова запихнула его туда, приговаривая:

— Потерпи. Через несколько минут будет то, что надо.

И он терпел, ощущая, как кровь приливает к голове и кожу покалывают бесчисленные иголочки. Не то чтобы больно или всё немело: нечто среднее между болью и наслаждением. Тело расслабилось, растеклось, будто кучка грязи, струи воды хлестали по нему, как по пустому остову. Сквозь облако пара было видно, как Лао Цзинь снимает сорочку, большой белой хрюшкой забирается в ванну и накрывает его мягким, шелковистым телом. Вокруг всё наполнилось приятным ароматом. Она намылила ему голову, лицо и тело покрылись хлопьями пены. Он безропотно сносил всё, позволяя вертеть себя в разные стороны, но когда кожи касалась её грудь, замирал, ни жив ни мёртв от счастья. Они барахтались в пене, грязь сходила с тела слой за слоем, очищались от всего наносного голова, небритая щетина. Но обнять Лао Цзинь, как поступил бы любой другой мужчина, он был не в силах, лишь послушно позволял тереть себя и пощипывать.

Драную одежду, в которой он вернулся из лагеря, она вышвырнула в окно, а его заставила надеть чистое нижнее бельё и, видимо, давно приготовленный костюм от Кардена, не очень умело повязала галстук фирмы «Голдлайон». Причесала волосы, смазав каким-то корейским лосьоном, побрила, побрызгала одеколоном. Потом подвела к зеркалу, из которого на него глянул высокий импозантный мужчина, полукитаец-полуевропеец.

— Сыночек, милый! — ахнула Лао Цзинь. — Да ты просто телезвезда!

Он покраснел и отвернулся, но на самом-то деле тоже был восхищён своим видом. Разве сравнишь этого Цзиньтуна с тем, что тайком пил куриные яйца в агрохозяйстве? Или с тем, что пас овец в исправительном лагере?

Лао Цзинь усадила его на диван перед кроватью и подала сигарету, от которой он, замахав руками, отказался. Потом налила кружку чаю, и он испуганно принял её. Облокотившись на сложенное одеяло, она бесцеремонно раздвинула на кровати ноги, прикрыв их халатиком. Потом умело затянулась и выпустила одно за другим несколько колец дыма. Пудру с лица она смыла, и теперь явно проступили глубокие морщины; на коже, попорченной дешёвой косметикой, стали заметны чёрные пятнышки. Она прищурилась от дыма, вокруг глаз собрались паутинки морщин:

— В жизни не встречала такого робкого мужчину. А может, просто постарела и стала уродиной?

Не в силах вынести пронизывающего взгляда узких щёлочек глаз, он опустил голову и положил руки на колени:

— Нет-нет, ты ничуть не постарела, и никакая ты не уродина. Ты самая красивая в мире…

— Вообще-то я считала, что твоя мать всё выдумывает, — как-то удручённо проговорила она. — Никак не ожидала, что всё так и есть. — Она потушила окурок в пепельнице и села. — С той женщиной у тебя действительно что-то было или это враки?

Он покрутил шеей, непривычно сдавленной жёстким воротничком и галстуком, потёр колени. Лицо покрыли капельки пота. Казалось, он вот-вот разрыдается.

— Ладно, ладно. Так просто спросила, глупый.

Подошло время обеда, на который она, оказывается, пригласила больше дюжины каких-то шишек в европейских костюмах и кожаных туфлях.

— Гляньте на моего названого сынка, — сказала она, держа его за руку, — просто телезвезда, верно?

Все понимающе уставились на него, а один, мужчина средних лет с зализанными назад волосами и золотым «ролексом», который свободно болтался на руке из-за специально ослабленного браслета, — вроде бы Лао Цзинь представила его как председателя какого-то комитета — до неприличия хитро подмигнул и проворковал: — Эх, Лао Цзинь, Лао Цзинь, потянуло старую бурёнку на нежную травку!

— Мать твою разэдак! — выругалась та в ответ. — Этот мой названый сын — Золотой Мальчик у трона повелительницы запада Сиванму, [195]

воистину человек благородный, которого не смутит даже сидящая у него на коленях женщина. Не то что вы, свора псов шелудивых: стоит бабу увидеть, тут же лезете к ней со своими хоботками, как комары крови напиться. И ведь не боитесь, что вас могут одной ладошкой прихлопнуть!

— В кого бы впиться, Лао Цзинь, так это в тебя, — заявил один плешивый. Мясистые щёки так и прыгали, когда он говорил, и ему приходилось то и дело поддерживать их, чтобы не перекашивался рот. — Ох, и сладкое у тебя мясцо! Иначе разве стал бы кто в него впиваться!

— Тому, как заводить молоденьких белокожих мальчиков, тебе, Лао Цзинь, у императрицы У Цзэтянь [196]

поучиться надо, — вставил здоровяк с вьющимися волосами и глазами навыкате, как у золотой рыбки.

— Это к вам относится с вашими вторыми и третьими жёнами, а не ко мне. — Лао Цзинь замолчала, но потом не выдержала: — А ну позакрывали рты свои поганые, не то все узнают о ваших грязных делишках!

К Цзиньтуну с рюмкой в руке подошёл худощавый мужчина с густыми бровями:

— Уважаемый Шангуань Цзиньтун, брат пьёт за тебя и за твоё возвращение после срока.

Теперь, когда все узнали, кто он, Цзиньтун не знал, куда деваться от стыда, хоть под стол полезай.

— Оговорили его на все сто! — негодовала Лао Цзинь. — Брат Цзиньтун — человек честный и неспособен на такое.

Несколько человек, склонившись друг к другу, о чём-то вполголоса переговаривались. Потом поднялись и один за другим стали подходить к Цзиньтуну, чтобы выпить за него. Пил он впервые в жизни и после нескольких рюмок почувствовал, что под ногами всё качается. Лица напротив кивали золотистыми шапками подсолнухов. Почему-то казалось, что он должен прояснить с этими шишками какой-то вопрос.

— Было… у меня с ней… — выдавил он, поднявшись с рюмкой в руке. — Тело ещё не остыло… Глаза открыты… Улыбается…

— Вот это я понимаю — настоящий мужчина! — крякнул один «подсолнух».

На душе у Цзиньтуна сразу полегчало, и он тут же ткнулся лицом в расставленные на столе закуски.

Проснулся он совершенно голый на кровати Лао Цзинь. Та, тоже голышом, полулежала с рюмкой вина и смотрела видео. Для него цветной телевизор был внове — даже от чёрно-белого, который он смотрел несколько раз в лагерном клубе, дыхание перехватывало, — и он засомневался, не сон ли это. К тому же на плоском экране голые мужчины и женщины занимались разнузданным развратом. Он почувствовал, что нарушает некий запрет, и опустил голову.

— Не надо притворяться, сынок мой названий, — усмехнулась Лао Цзинь. — Подними голову и смотри хорошенько, как люди делают.

Он воровато глянул несколько раз, и по спине аж мурашки побежали.

Потянувшись, Лао Цзинь выключила видеомагнитофон, и на экране запрыгали белые точки. Она отключила и телевизор, потом включила стоявший рядом торшер, и стены в комнате окрасились тёплым и мягким жёлтым светом. Прямо на постель водопадом струилась голубая оконная занавеска. Лао Цзинь улыбнулась и принялась щекотать его пухлой ступнёй.

В горле у него было сухо, как в заброшенном колодце. Тело до пояса полыхало огнём, а ниже застыло, как вода в непроточном пруду. Горящими глазами он впился в её пышную грудь — она свешивалась на живот и чуть влево. По соску с семечко лотоса, который вставал бугорком на уровне правой подмышки, и чёрной ареоле размером с рюмку вокруг него можно было судить, что когда-то у неё было две груди, как у всякой женщины, иначе её можно было бы считать редчайшим случаем в медицине или в науке о видах. Сосок единственной груди мужчины подрастянули. Он возбуждённо подрагивал, обливаясь сладким молоком, — этакий медовый финик — и затмевал собой всё остальное. Открыв рот, Цзиньтун рванулся к груди, но Лао Цзинь одним движением уклонилась. Обольстительно раскинувшееся тело дразнило, и он с бешено колотящимся сердцем ухватился за мягкие плечи, чтобы повернуть её к себе. Её единственная грудь мелькнула испуганным лебедем и скрылась. Разгорелась отчаянная борьба: ему хотелось добраться до молока, она же не подпускала его к груди. Оба выбились из сил и тяжело дышали. Наконец ему удалось распластать изнемогшую Лао Цзинь на спине. Не думая больше ни о чём, он приник к груди и жадно втянул в себя сосок, будто хотел проглотить всю грудь целиком. Когда сосок оказался в его власти, Лао Цзинь сдалась. Она со стоном запустила пальцы в его спутанную шевелюру и уже не мешала ему, позволив высосать всю грудь дочиста. А потом он удовлетворённо заснул, и как ни подступалась к нему распалённая Лао Цзинь, разбудить этого похрапывающего великовозрастного младенца так и не удалось.

На следующее утро, утомлённо позёвывая, она буравила его недовольным взглядом. Нянька принесла кормить ребёнка. Казалось, годовалый младенец у неё на руках смотрит на Цзиньтуна с ненавистью.

— Унеси, — велела няньке Лао Цзинь, потирая грудь. — Закажи молока на ферме и покорми из рожка.

Нянька без единого слова вышла, а Лао Цзинь вполголоса пробормотала:

— До крови изжевал сосок, Цзиньтун, ублюдок. — Она поддерживала грудь рукой, а он с извиняющейся улыбкой не сводил глаз с этого сокровища и снова стал подбираться к ней, как маньяк. Но Лао Цзинь, держась за грудь, выскользнула из комнаты.

Вечером поверх специально пошитого бюстгальтера из брезента она надела куртку на толстой подкладке и перетянула на талии широким поясом, усеянным медными заклёпками, какие носят мастера боевых искусств. В низу куртки, обрезанной ножницами до бёдер, торчали клочья ваты. А далее — ничего, только красные туфли на высоких каблуках. Увидев её в таком наряде, Цзиньтун почувствовал, что внутри всё охватывает огнём, и тут же возбудился до такой степени, что естество хлопнуло его по низу живота, как распираемый воздухом кожаный шарик. Не успела она нагнуться и принять позу самки в течке, как он набросился на неё, словно тигр, на ковре перед кроватью…

Два дня спустя Лао Цзинь представляла Цзиньтуна своим рабочим как нового гендиректора. В безупречном итальянском костюме, шёлковом цветастом галстуке и фирменной светло-коричневой ветровке из саржи, а также в лихо заломленном французском берете кофейного цвета он, подбоченясь, предстал перед работниками Лао Цзинь, перед этим сбродом, словно петух, только что соскочивший с потоптанной курочки. Усталый и в то же время гордый, произнёс краткую речь, почти так же — и по словам, и по манере изъясняться — как в лагере отчитывали заключённых администраторы и политработники. В глазах рабочих таились зависть и злоба.

Вместе с Лао Цзинь он побывал во всех уголках Даланя, познакомился со всеми, кто прямо или косвенно был связан с её бизнесом. Научился курить иностранные сигареты, пить импортные напитки, играть в мацзян, [197]

освоил искусство угощать, давать взятки, уходить от налогов. Однажды на банкете в гостинице «Цзюйлун» в присутствии дюжины гостей он погладил нежную белую ручку официантки, и она, задрожав, разбила рюмку. Он вытащил пачку банкнот и запихнул ей в нагрудный карман белой униформы со словами:

— Маленькая безделица для вас! — Та игриво поблагодарила.

По ночам, как не знающий устали землепашец, он разрабатывал плодородную ниву Лао Цзинь. Его бестолковость и неопытность доставляли ей какое-то особенное, неведомое раньше удовольствие, и от её пронзительных воплей нередко просыпались в своих хибарах уставшие рабочие.

Однажды вечером в спальню вошёл, склонив голову набок, одноглазый старик. Похолодев, Цзиньтун резко отпихнул лежащую перед ним Лао Цзинь к краю и судорожно натянул на себя одеяло. Он сразу признал одноглазого: это был Фан Цзинь, во времена коммуны работавший кладовщиком производственной бригады, законный муж Лао Цзинь.

Разозлённая Лао Цзинь села на кровати, скрестив ноги:

— Ты ведь только что получил от меня тысячу юаней!

Усевшись на стоящий перед кроватью итальянский диван из натуральной кожи, Фан Цзинь зашёлся в кашле и выхаркнул на прекрасный персидский ковёр целый ком мокроты. Единственный глаз сверкал такой ненавистью, что хоть прикуривай.

— На этот раз я не за деньгами, — выдохнул он.

— За чем же ещё, если не за деньгами?

— За жизнями вашими! — Выхватив из-за пазухи нож, Фан Цзинь с поразительной для его возраста прытью вскочил с дивана и бросился на кровать.

Цзиньтун с воплем забился в дальний угол и завернулся в одеяло, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, и в ужасе смотрел на отливающее холодным блеском лезвие.

Лао Цзинь выгнулась, как бьющаяся на земле рыбина, и метнулась между ними — остриё ножа почти уткнулось ей в грудь.

— Ударь сначала меня, Фан Цзинь, если тебя не нагуляла невестка! — презрительно проговорила она.

— Шлюха поганая! — скрипнул зубами Фан Цзинь. — Шлюха этакая… — Несмотря на брань, нож у него в руке дрогнул.

— Какая же я шлюха? — парировала Лао Цзинь. — Шлюхи на этом деле зарабатывают, а я денег не только не получаю, но ещё и трачусь! Я женщина не бедная, и мой бордель для моих утех!

Вытянутое лицо Фан Цзиня подёргивалось, будто вода рябью, редкая, как крысиные усы, бородка — в соплях.

— Убью! Убью! — верещал он и вдруг ткнул ножом в грудь Лао Цзинь. Та уклонилась, и нож упал на кровать.

Ударом ноги она сшибла Фан Цзиня на пол. Потом расстегнула пояс, скинула короткую курточку и бюстгальтер и отшвырнула в сторону туфли на высоких каблуках. Развязно похлопав себя по животу — от этого звука Цзиньтун весь похолодел, — она заорала так, что занавески на окнах задрожали:

— Ну что, начинка для гроба, можешь? Коли можешь, давай, забирайся, а нет — не путайся под ногами. Не можешь, так катись отсюда, мать твою!

Фан Цзинь встал на четвереньки, всхлипывая, как ребёнок. Поднял глаза на подрагивающую белую плоть Лао Цзинь, горестно ударил себя в грудь и взвыл:

— Шлюха, шлюха, погоди, зарежу ещё вас обоих… — Потом поднялся на ноги и выбежал из комнаты.

В спальне снова стало тихо. Из столярного цеха доносились завывания электропилы, в них влился свисток въезжающего на станцию локомотива. А в ушах Цзиньтуна в этот миг звучало печальное посвистывание ветра в стене из пустых бутылок позади хижины. Лао Цзинь раскорячилась перед ним, грудь распласталась во всей своей уродливости, и большой чёрный сосок торчал, как высохший трепанг.

Она вперила в него ледяной взор:

— А ты так можешь? Не можешь, знаю. Ты, Шангуань Цзиньтун, такое дерьмо собачье, что и по стенке не размажешь, кот дохлый, которому и на дерево не залезть. Катись-ка и ты, мать твою, отсюда, как Фан Цзинь!

Глава 49

Если не считать непропорционально маленькой головы, жена Попугая Ханя, Гэн Ляньлянь, была женщина довольно красивая. Особенно впечатляла фигура. Длинные ноги, пышные, но не тучные бёдра, мягкая, пружинистая талия, хрупкие плечи, развитая грудь, длинная, прямая шея. То есть на всё ниже головы жаловаться было грех. Это она унаследовала от матери — той самой «водяной змеи», и мысли о ней заставили Цзиньтуна вспомнить ту незабываемую грозовую ночь на мельнице во время гражданской войны. Её маленькая и плоская, как лезвие лопаты, голова раскачивалась из стороны в сторону среди капель с протекавшей крыши в сумраке первых лучей зари, и казалось, человеческого в ней и впрямь лишь на треть, а в остальном — чисто змея.

Выставленный за порог Цзиньтун бродил по оживлённым улицам и переулкам. Явиться к матушке не хватало духу. Выданные Лао Цзинь отступные он отправил матери по почте. Пробежаться до хижины перед пагодой заняло бы почти столько же времени, сколько он выстоял в очереди, а матушке придётся тащиться туда за переводом. Да и почтовую служащую, верно, ошарашил такой поступок. Тем не менее он предпочёл доставить деньги матушке именно так. Потом забрёл в район Шалянцзы и обнаружил, что городской отдел культуры установил там две мемориальные стелы: одну — в память о семидесяти семи мучениках, закопанных заживо отрядами Союза за возвращение родных земель, другую — в память о славных героях Шангуань Доу и Сыма Да Я, отдавших жизнь в героической борьбе против германских колонизаторов. Надписи на стелах были сделаны на старом литературном языке, и понять, что там написано, было очень трудно. Группа молодых людей у мемориалов — судя по всему, студенты — сначала оживлённо обсуждала их, а потом собралась сфотографироваться на их фоне. Снимала всех девушка в плотно сидящих серо-голубых брюках, измазанных в белом песке. Штанины расширялись раструбами книзу, на коленях — прорехи, будто бешеная собака покусала. Мешковатый свитер с высоким воротом провисал под мышками, как складки на шее у быка. Груди ещё твёрдые, как булочки из пресного теста, — голову собаке пробить можно. На груди значок с Мао Цзэдуном чуть ли не в полцзиня весом, а поверх свитера накинут жилет фотографа с множеством больших и маленьких карманов.

— О’кей! — командовала она, выставив зад, как лошадка, делающая свои дела. — Не двигаться, не двигаться! — И стала оглядываться, ища, кто бы снял всю группу. Тут её взгляд упал на Цзиньтуна, который, одетый в накупленное Лао Цзинь, в этот момент, не отрываясь, смотрел на неё, и она произнесла что-то невнятное на иностранном языке. Он ничего не понял, но быстро сообразил, что она приняла его за иностранца.

— Говорили бы вы по-китайски, барышня, я всё понимаю! — сказал он.

Та, похоже, оторопела оттого, что он говорит по-китайски да ещё на местном диалекте. «Иностранец, приехал за тридевять земель, а говорит как в Гаоми — вот это да!» — читалось в её глазах. Цзиньтун тоже подавил вздох. «Был бы я на самом деле иностранцем, умеющим говорить как у нас в Гаоми, — вот было бы здорово! А ведь были такие! Например, муж шестой сестры Бэббит. Или пастор Мюррей. Этот болтал по-китайски ещё лучше, чем Бэббит».

— Нажмёте на кнопочку, мистер, хорошо? — сощурилась в улыбке девица.

Цзиньтуну передалась её искрящаяся молодость, и он на время забыл про свои невзгоды. Пожал плечами, как это делали иностранцы, которых он видел по телевизору, скорчил гримасу — всё вышло естественно и складно. Взял фотоаппарат, девушка показала, куда нажимать.

— О’кей! — повторял он, и при этом у него невольно вырвалось несколько русских слов. Это тоже оказалось очень кстати, потому что перед тем как повернуться и бегом присоединиться к приятелям, позирующим у стелы, девица уставилась на него с нескрываемым интересом. Орудуя рамкой наведения как топором, он отсёк всех приятелей и оставил в кадре её одну. Нажал кнопку, раздался щелчок.

— О’кей!

Пару минут спустя он стоял у мемориалов совсем один, провожал взглядом удалявшуюся молодёжь и, раздувая ноздри, жадно вдыхал витавший в воздухе аромат юности. Во рту стояла горечь, как от незрелой хурмы, язык не ворочался, навалилось уныние. Молодые люди целовались под деревьями, а он загрустил. «Рот у каждого один, какая грязь — жевать изо дня в день тухлятину! Куда лучше касаться губами груди, — размышлял он. — Возможно, в будущем груди женщин будут у них на лбу — специально для того, чтобы мужчины целовали. Это будут груди ритуальные, их будут красить в самые красивые цвета, украшать основания сосков золотыми ожерельями, шёлковой бахромой. На теле тоже будет грудь — одна, она будет использоваться для кормления и одновременно выполнять эстетические функции. Можно подумать о популяризации открывающихся на груди клапанов, какие придумала матушка во времена Ша Юэляна. Чтобы отверстия кроились для каждой женщины индивидуально и чтобы клапаны можно было менять. Занавесочки непременно из газа или тонкой ткани. Через слишком прозрачные будет всё видно, теряется шарм, а чрезмерная закрытость повлияет на взаимодействие чувств и циркуляцию запаха. Отверстия нужно обязательно обшивать цветной каймой, самой разнообразной. Без такой цветной каймы женщины будущего Гаоми с единственной грудью будут выглядеть комично, как солдаты древности или подручные главаря орудующей в горах шайки из книжек-картинок. [198]

Он

опирался рукой на стелу, погрузившись в необычные фантазии и не в силах вернуться к действительности. Не приди к нему на помощь Гэн Ляньлянь, жена его племянника, он, наверное, распластался бы там, на граните, мёртвой птицей.

Она примчалась со стороны оживлённых городских улиц на зелёном мотоцикле с коляской. Кто знает, что привело её сюда. Пока он восхищённым взглядом любовался её фигурой, она неуверенно спросила:

— Ты, должно быть, младший дядюшка Шангуань Цзиньтун?

Покрасневший от смущения Цзиньтун подтвердил.

— Я Гэн Ляньлянь, жена Попугая Ханя. Наверняка он уже наговорил про меня разных гадостей, будто я тигрица какая.

Цзиньтун неопределённо кивнул.

— Лао Цзинь вам на дверь указала? Ничего страшного. Я, дядюшка, специально приехала пригласить вас на работу в наш центр. О зарплате и остальном можете не спрашивать, не сомневаюсь, что вас всё устроит.

— Но я ни на что не гожусь, ничего не умею.

— Мы вам поручим то, что сумеете только вы, — усмехнулась Гэн Ляньлянь. Цзиньтун собирался скромно добавить ещё что-то, но она уже потянула его за руку. — Пойдёмте, дядюшка, я и так целый день разыскиваю вас по всему городу.

Цзиньтун уселся в коляску. Привязанный там цепочкой за ногу большой красный ара недобро уставился на него, раскрыл изогнутый клюв и хрипло закричал. Гэн Ляньлянь потрепала его и ловким движением освободила.

— Давай, старина Хуан, возвращайся и скажи менеджеру, что дядюшка скоро будет.

Попугай неуклюже вскарабкался на край коляски и спрыгнул на землю. Покачиваясь, как маленький ребёнок, он пробежал несколько шагов, потом расправил крылья, взмахнул ими и взлетел. Поднявшись на небольшую высоту, он повернул назад и стал кружить над мотоциклом.

— Домой, старина Хуан, быстро! — закричала Гэн Ляньлянь, задрав голову. — Брось эти свои штучки! Вернусь — дам фисташков!

С радостным криком попугай взмыл над кронами деревьев.

Гэн Ляньлянь пожала плечами, завела мотор, уселась, крутанула ручку, и мотоцикл рванул с места. Ветер трепал им волосы. Они промчались по только что заасфальтированной улице и вскоре добрались до места.

Птицеводческий центр «Дунфан» располагался у самых болот, на участке в две сотни му, огороженном проволочной сеткой. Богато отделанные главные ворота смотрелись как мемориальная арка. Двое охранников с портупеями и игрушечными пистолетами на поясе вытянулись, салютуя Гэн Ляньлянь. Получилось у них очень чётко, но выглядело фальшиво и вычурно.

Дата добавления: 2015-08-29