— Всё, что я говорю, чистая правда, — обиделся Сыма Тин. — Не веришь, вижу. А эту медаль я сам, что ли, сделал? Чуть голову не сложил, чтобы получить её.
Под клацанье ножниц по хорьковой шкурке раздался голос матушки:
— Никто и не говорит, что это неправда, брат Сыма.
Сыма Тин и смуглолицый парень, спотыкаясь, бежали по полю. На носилках у них лежал раненный в грудь командир полка. Над головой кружили самолёты. Пули и снаряды расчерчивали ночное небо яркими хвостами, сплетаясь в одну плотную, постоянно меняющуюся сетку огня. Вспышки от разрывов подрагивали зеленоватым сиянием, как молнии, и освещали выступающие межи рисовых полей и сами замёрзшие поля, урожай с которых был уже собран. Ополченцы с носилками разбрелись по полю, кидаясь сами не зная куда. В ночном холоде и мраке то тут, то там раздавались отчаянные вопли раненых. Командир ополченцев, коротко стриженная женщина, стояла на меже с прикрытым красным бархатом электрическим фонариком в руках и громко кричала: «Без паники! Без паники! Раненых берегите…» Голос её скрипел, как гравий под подошвами. Шея обмотана засаленным платком, талия стянута кожаным ремнём, на нём две гранаты с деревянными ручками и эмалированная кружка. Огонь, а не баба. Днём она носилась туда-сюда в своей коричнево-красной куртке, порхала, словно не вовремя залетевшая на передний край пёстрая бабочка.
Зима стояла суровая, реки промерзали на три чи, но от пышущих жаром волн бесконечных разрывов она оборачивалась весной. Как-то днём в сугробе, подтаявшем от дымящейся крови, Сыма Тин увидел распустившийся золотисто-жёлтый одуванчик.
Из окопов поднимался горячий пар: солдаты, собравшись в кружок, перекусывали, весело уминая белоснежные пампушки и похрустывая желтоватым луком. В животе Сыма Тина и без того урчало от голода, а от этих ароматов прямо слюнки текли. Усевшись на поставленные друг на друга носилки, ополченцы извлекали из мешков с сухим пайком промёрзшие пельмени из гаоляновой муки и хмуро жевали их. Возле передовой траншеи бабочка-комроты, улыбаясь, разговаривала с каким-то офицером: пистолет на боку, и лицо очень знакомое. Так, беседуя, они подошли к ополченцам.
— Товарищи, — обратилась к ним комроты, — к вам командир полка Люй пожаловал!
Ополченцы настороженно поднялись. Не отрывая глаз от багрово-красного лица комполка, от его густых бровей, Сыма Тин силился вспомнить, кто это.
— Садитесь, прошу садиться! — обходительно начал тот.
Ополченцы уселись и снова принялись глодать пельмени.
— Спасибо, земляки! — поблагодарил комполка. — Несладко вам пришлось!
Большинство промолчали, и лишь несколько заводил выкрикнули:
— Ой несладко, начальник!
Сыма Тин всё тужился вспомнить, где он этого человека видел, а тот озабоченно глянул на грубую пищу и изодранную обувь ополченцев, и на его твёрдом, как сандаловое дерево, лице собралась паутинка морщинок.
— Вестовой! — По краю траншеи диким кроликом подбежал маленький смышлёный боец. — Скажи Лао Тяню, пусть принесёт оставшиеся пампушки. — Вестового как ветром сдуло.
Повар принёс корзину с пампушками.
— Потерпите, земляки, — продолжал комполка. — Вот победит революция, каждый день будете пампушки есть!
Он собственноручно раздал каждому по пампушке с половинкой луковицы в придачу. Когда он передавал ещё не остывшую, пышущую жаром пампушку Сыма Тину, их взгляды встретились, и между ними будто искра проскочила. Испуганный Сыма Тин вспомнил, что этот багроволицый командир полка Люй и есть тот самый Люй Ци, который несколько лет назад был заместителем командира отряда мулов в батальоне Сыма Ку. Люй Ци тоже узнал его. Уверенно потрепал по плечу и негромко проговорил:
— И ты здесь, старший хозяин.
У Сыма Тина защипало в носу, но не успел он хоть что-то сказать в ответ, как Люй Ци уже повернулся к ополченцам:
— Спасибо, земляки, без вашей поддержки нам победы не видать!
Во время общего наступления Сыма Тин со своим напарником лежал во второй линии окопов и слушал, как над головой стаями воронья с резким свистом пролетают снаряды. Взрывы грохотали где-то далеко впереди. Звонко пропел рожок, и солдаты с криком бросились в атаку. Поднялась и комроты.
— Вылезайте, живо, и вперёд, спасать раненых! — раздался её громкий крик.
С гранатой в руках она выбралась из окопа. Гудевшие, как саранча, пули ударялись в землю у неё за спиной, взвихряя белые облачка. Она смертельно побледнела, но страха не выказала. Дрожащие ополченцы поднимались из глубоких, по грудь, окопов, инстинктивно пригибаясь. Один коротышка едва успел неуклюже выкарабкаться наверх, как в мёрзлую землю рядом с ним ударила пуля, и он кувырнулся обратно, захныкав:
— Командир… командир… меня ранило…
— Куда тебя ранило? — спрыгнула к нему она.
— В штанах… — пробормотал коротышка. — В штанах горячо…
Комроты подняла его, нахмурила красивые брови, зажала нос и презрительно бросила:
— В штаны наложил, тряпка! — И поддав ему разок гранатой, крикнула: — Вперёд, товарищи, вы же взрослые мужики, неужто уступите мне, женщине?!
Вдохновлённые её призывом, ополченцы кто как вылезали из окопа. Сыма Тин тоже нацелился наверх, но тут увидел, что его напарник лежит, дрожа всем телом.
— Что с тобой, дружище? — спросил он, но ответа не последовало. Сыма Тин наклонился, повернул его и увидел посиневшее лицо и стиснутые зубы. Во рту побулькивало, на губах выступила белая пена.
— Сыма Тин, чего копаешься? Боишься, убьют? — На него, нахмурившись, смотрела комроты.
— Командир… — выдавил Сыма Тин, — у него, похоже, падучая…
— Мать твою! — выругалась комроты. — Только припадков тут ещё не хватало! — Спрыгнув в окоп, она пихнула парня ногой, но тот даже не шевельнулся. Стукнула гранатой по голове, но он по-прежнему не двигался. Тут она аж кругами заходила, как красавица пантера в клетке. Сорвала с края окопа пучок сухой травы и сунула бедняге в рот, приговаривая: — Ешь вот, ешь, припадочный! Травки хотел поесть? Вот и ешь! — И пропихивала ему в рот траву ручкой гранаты. Парень застонал и открыл косящие, как у козы, глаза. — A-а, вот оно, чудодейственное средство! — удовлетворённо проговорила комроты. — Быстро поднимайся, Сюй Бао, и вперёд, к раненым!
Морщась от боли, Сюй Бао встал, опираясь о стенку окопа. Тело ещё конвульсивно подрагивало, веки дёргались, будто укушенные. Медленно он выбрался наверх, и было видно, что ни в руках, ни в ногах силы у него нет. Сыма Тин подтащил носилки и обернулся к Сюй Бао. Тот благодарно улыбнулся, и эта странная улыбка резанула как ножом.
Подхватив носилки, они, пошатываясь, побежали следом за затянутой талией комроты. Снег уже размесили в жидкую грязь, под ногами позвякивали кучки гильз. Вокруг свистели пули, впереди один за другим вставали столбы белого дыма от мощных разрывов, земля тряслась. Солдаты неудержимой волной стремились вперёд, за красным знаменем. На переднем крае, за высокой земляной стеной, по-собачьи заливались пулемёты. Язычки огня раскладывались веером, выкашивая ряды наступающих как луговую траву. Из невидимых огнемётов огненными драконами один за другим вылетали и катились по земле языки пламени. Бойцы кружились в огне с душераздирающими воплями. Кто-то валился на землю и с плачем катался по ней, хватаясь за уши и царапая щёки. Те, кого уже обвили эти огненные драконы, прыгали, как безумные, с искажёнными от боли и ужаса лицами и через какой-то миг застывали. Тошнотворный запах горелой плоти смешивался с пороховой гарью, отравляя дыхание атакующих и не отстающих от них ополченцев. На том пространстве, что мог охватить взглядом Сыма Тин, солдаты падали на землю, как гнилые лесины. Свалился и припадочный, потянув за собой напарника. Сыма Тин ткнулся зубами в землю, и тут же раздалась пулемётная очередь, несколько ополченцев за его спиной рухнули. Огнемёты с шипением выплёвывали всё новые порции растекающихся вокруг липких и влажных языков огня. Подкатывались круглые ручные гранаты, тут и там раздавались взрывы, и во все стороны разлетались небольшие, с горошину, осколки. Нет, сегодня точно не выжить! Припадочный лежал, обхватив голову руками и выставив зад. Куртка вся разодрана осколками, из десятка дыр величиной с кулак торчат клочья грязной ваты.
Отваги атакующим было не занимать: по сигналу горна, под пробитыми знамёнами, они, не прекращая огня, ступая по трупам товарищей и по растопившей лёд и снег свежей крови, прорвались к самой стене. Бесстрашно карабкались по приставным лестницам и с помощью верёвок, падали один за другим с высоты, перекатывались и отползали. Стёганые штаны комроты, упавшей ничком недалеко от Сыма Тина, закурились белым дымком, вспыхнула вата, и она стала кататься по земле, пригоршнями запихивая её в прожжённые дыры. Под оглушительную трескотню пальбы солдаты забрались-таки на стену. Комроты встала, пробежала несколько шагов и вдруг грохнулась на четвереньки — ох и больно же приложилась! — словно подкошенная. Вскочив, снова побежала, согнувшись, как спелый колосок, и стала вытаскивать кого-то из кучи трупов. Тащила что было сил, как муравей огромную гусеницу, к носилкам Сыма Тина и Сюй Бао. Это был комполка Люй Ци. Грудь пробита в нескольких местах, пузырится кровь, и видно, как шевелятся серовато-белые лёгкие.
— На носилки его, быстро! — скомандовала комроты. Ошалевший Сюй Бао тупо уставился на неё. — Давай же! — зло прикрикнула она.
Сыма Тин с напарником поспешно уложили на носилки раненого комполка. Он глянул на них, словно извиняясь, и тут же, окончательно обессилев, закрыл глаза.
Носильщики побежали назад. Над головами мелкими птахами посвистывали пули. Сыма Тин инстинктивно втянул голову в плечи. Бежал он с трудом, но через несколько шагов выпрямился и прибавил шагу. «И хрен с ним, — думал он. — Помру так помру, выживу так выживу». И ноги сразу понесли быстрее.
В медпункте санитары сделали комполка перевязку и отправили носилки с ним дальше, в тыловой госпиталь. Солнце к тому времени уже закатилось, и небо над горизонтом окрасилось в цвет алых роз. Ветви большой шелковицы, одиноко стоявшей посреди пустынных просторов, казалось, были облиты кровью, а влага на стволе походила на выступивший от страха пот.
Ориентируясь на красный бархат фонарика комроты, ополченцы-носильщики постепенно собрались вместе. Самолётов не было, но бой ещё продолжался. Золотистые звёзды на алеющем небосводе подрагивали в отблесках от разрывов. У ополченцев подвело животы от голода, они выдохлись окончательно. Сыма Тин был ещё и в годах, да и напарник попался припадочный, так что устал он больше всех, ног под собой не чуял. Весь пот вышел ещё днём, когда он мотался по полю, по телу струилось что-то липкое и жирное. Внутри ощущалась пустота, как в высушенной тыкве-горлянке. А вот комполка оказался человеком железным: лежал, стиснув зубы, даже не пикнул. Казалось, что они несут труп: в ноздри то и дело лез запах мертвечины.
Выстроив колонну, комроты приказала двигаться дальше: «Нельзя отдыхать, товарищи. Сделаем привал, так и не встать будет». Вслед за ней они перешли реку по искромсанному снарядами льду. Сюй Бао оступился в полынью. Сыма Тин упал. Будто решив свести счёты с жизнью, Сюй Бао освободился от бремени носилок и скрылся под водой. Комполка сквозь зубы застонал от боли. За носилки спереди взялась комроты и потащила их с Сыма Тином. Кое-как они добрались до тылового госпиталя, выгрузили раненых, и ополченцы просто рухнули на землю.
— Товарищи, не ложиться! — Но не успев договорить, комроты сама упала без сил.
Позже, в одном из боёв, осколком снаряда Сыма Тину оторвало три пальца на правой руке. Но он, превозмогая боль, вынес с поля боя командира взвода, потерявшего ногу.
Проснувшись под утро, я почувствовал резкий запах табака, потом увидел прикорнувшую у стены матушку. В устало опущенных уголках рта застыла слюна. Сыма Тин тоже спал, сидя на корточках на скамье у кана, прямо как коршун. Пол перед каном устилали пожелтевшие окурки.
Кампанию по выдаче замуж овдовевших женщин в Далане проводила Цзи Цюнчжи, которая потом стала моей классной руководительницей. Она приехала из уезда, и вместе с ней появилось несколько напористых, как дикие кобылки, активисток. Они собрали всех вдов и стали разъяснять смысл кампании. В результате их активных действий и конкретных мероприятий почти все вдовы в деревне нашли себе мужей.
Неувязка вышла со вдовами семьи Шангуань. Ни один холостяк не смел позариться на Лайди, потому что все знали: она была женой предателя Ша Юэляна, с ней имел дело махровый контрреволюционер Сыма Ку, и она обещана солдату революции Сунь Буяню. С этими тремя не сравниться никому что при жизни, что после смерти. Матушка подходила под определённые Цзи Цюнчжи возрастные рамки, но вступать в брак отказалась. Активистку Ло Хунся, которая пыталась её уговорить, она отругала и выставила за дверь.
— Шла бы ты знаешь куда! Я твоей матери постарше буду! — бушевала она.
Как ни странно, когда по тому же поводу явилась Цзи Цюнчжи, матушка встретила её приветливо:
— И за кого же ты хочешь выдать меня, милая? — По сравнению с тем, как она привечала Ло Хунся, это было просто небо и земля, хотя прошло всего несколько часов.
— Слишком молодой вам не подойдёт, почтенная тётушка, — заявила Цзи Цюнчжи. — Примерно одного вами возраста лишь Сыма Тин. У него репутация хоть и запятнана, но своими заслугами он вину загладил. Да и отношения между вашими семьями не совсем обычные.
Матушка криво усмехнулась:
— Его младший брат мне зятем приходится, красавица!
— Какое это имеет значение! — возразила Цзи Цюнчжи. — Вы же не кровные родственники.
Общая свадебная церемония сорока пяти пар проходила в полуразрушенной церкви. Я тоже присутствовал, хотя было ужасно противно. Матушка стояла среди вдов, и её опухшее лицо заливала краска. Стоявший в рядах мужчин Сыма Тин без конца чесал покалеченной рукой голову. То ли чтобы покрасоваться, то ли чтобы скрыть смущение — не знаю.
От имени властей Цзи Цюнчжи поздравила новоиспечённые пары и вручила по куску мыла и полотенце. Деревенский староста выписал свидетельства о браке. Принимая полотенце и свидетельство, матушка застеснялась, как молоденькая.
От гадливости у меня внутри всё будто горело, лицо пылало от стыда за матушку. Стена, где висел когда-то жужубовый Иисус, теперь была покрыта слоем пыли. А на возвышении, где меня крестил пастор Мюррей, стояла толпа не ведающих стыда мужчин и женщин. Они прятали глаза, словно воришки. Матушка вон уже седая, а собирается замуж за старшего брата собственного зятя. Да не собирается, вышла уже! И ничего за этим браком нет, кроме желания Сыма Тина не таясь спать с матушкой под одним одеялом. И он будет лапать её роскошную грудь, как лапали груди моих сестёр Сыма Ку, Бэббит, Ша Юэлян и Сунь Буянь. При мысли об этом меня словно шальной стрелой пронзило и на глазах выступили слёзы ярости. Женщина из чиновных бросила в сторону растерянных новобрачных горсть пожухлых лепестков чайной розы. Будто грязные капли дождя или высохшие птичьи перья, они осыпали тронутые сединой, но блестевшие от настоя коры вяза волосы матушки.
Я выскочил из церкви, словно перепуганная собачонка. На пустынной улице, как живой, мне явился пастор Мюррей. Он медленно брёл в своём чёрном халате. Лицо грязное, в волосах желтоватые ростки пшеницы. Глаза печальные, две стылые красные виноградины. Я сообщил ему, что матушка сочеталась браком с Сыма Тином. Лицо у него передёрнулось, как от боли, и он весь вместе с чёрным халатом разлетелся на мелкие кусочки, словно прелая черепица, и испарился завитушками вонючего чёрного дыма.
Старшая сестра, изогнув белоснежную шею, мыла во дворе густые чёрные волосы. Она стояла, склонившись над тазом, и прекрасные розовые груди весело и мелодично ворковали при этом, как две иволги. Когда она выпрямилась, несколько капель чистой воды скользнули по ложбинке между ними. Подняв руку, она подобрала волосы сзади и, прищурившись, глянула на меня с холодной усмешкой.
— Слышала? Она за Сыма Тина выходит!
Снова та же усмешка и полное безразличие.
В воротах показалась матушка с этими позорными лепестками на волосах. Она вела за руку Юйнюй, а следом печально плёлся Сыма Тин. Старшая сестра взяла таз и выплеснула воду, веером сверкнувшую в воздухе. Матушка вздохнула, но ничего не сказала. Сыма Тин достал из-за пазухи свою медальку и протянул мне. «Подлизаться, что ли, хочет или заслугами похвастаться?» — думал я, мрачно уставившись на застывшую у него на лице деланную улыбочку. Он отвёл взгляд и тихо кашлянул, чтобы скрыть смущение. Я схватил его медальку и швырнул изо всей силы. Волоча за собой золотистую ленточку, эта в общем-то нелегонькая штуковина птичкой перелетела через крышу дома.
— А ну подними! — раздался окрик матушки.
— Не подниму! Ни за что не подниму!
— Ладно, ладно! — встрял Сыма Тин. — Чего её хранить, никчёмная вещь.
Матушка дала мне затрещину. Я притворно рухнул навзничь и принялся кататься по земле, как осёл.
Матушка поддала мне ногой, а я злобно выдохнул:
— Бесстыжая! Бесстыжая!
Она замерла, горестно свесив большую тяжёлую голову, и из груди её вырвался то ли вой, то ли плач; потом она резко развернулась и бросилась в дом. Сыма Тин вздохнул, присел под грушу и закурил. Выкурив несколько сигарет подряд, он встал:
— Иди, поговори с матерью, старший племянник. Не позволяй ей плакать.
Он достал из-за пазухи свидетельство о браке, разорвал на куски, швырнул на землю и, сгорбившись, вышел со двора: со спины — старик стариком, одной ногой в могиле.
Глава 30
Старинные тёмные очки с алмазной полировкой Сыма Ку подарил своему почтенному наставнику господину Цинь Эру в день рождения, будучи на пике своей военной славы и власти. И вот теперь, нацепив на нос этот контрреволюционный подарок, Цинь Эр сидел за сложенной из позеленевших кирпичей кафедрой с учебником родной речи в руках и дребезжащим голосом тягуче зачитывал сочетания иероглифов. Шёл урок для первого набора разновозрастных первоклассников дунбэйского Гаоми. Тяжёлые очки учителя сползли на половину изогнутого крючком носа; с кончика носа свешивалась зелёная сопля. Казалось, она вот-вот упадёт, но почему-то не падала.
— Да ян да. — Большие козы — большие, — выпевал Цинь Эр. — На дворе стоял палящий июньский зной, а он восседал в чёрной бархатной шапочке с красной кисточкой и в чёрном стёганом халате.
— Да ян да! — вопим мы, стараясь произносить слова так же, как он.
— Сяо ян сяо. — Маленькие козы — маленькие, — заунывно выводит он.
На улице жарко и душно, в классе темно и сыро, мы все босиком и в коротких штанах и при этом обливаемся потом, а он сидит разодетый, но лицо мертвенно-бледное, губы посинели, будто озяб.
— Сяо ян сяо, — повторяем мы звонкими голосами.
В классе висит застарелый запах мочи, как в давно нечищенной овчарне.
— Да ян сяо ян шань шан пао. — Большие козы и маленькие козы бегают по горам.
— Да ян сяо ян шань шан пао, — повторяем мы.
— Да ян пао, сяо ян цзяо. — Большие козы бегают, маленькие козы блеют.
— Да ян пао, сяо ян цзяо, — опять повторяем мы.
Учитывая мой обширный опыт общения с козами, я знаю, что большая коза с длинным выменем бегать не может. Ей и ходить-то неудобно, какое там бегать! То, что маленькие козы блеют, вполне может быть, и то, что бегают, тоже возможно. Большие козы мирно пасутся себе на лугу, а козлята — те, да, бегают и блеют. Так и подмывало поднять руку и задать вопрос, но я не осмелился. Перед учителем всегда лежит линейка — специально, чтобы лупить по ладоням.
— Да ян чиде до. — Большие козы едят много.
— Да ян чиде до, — послушно повторяем мы.
— Сяо ян чиде шао. — Маленькие козы едят мало.
— Сяо ян чиде шао, — эхом откликаемся мы.
Тоже верно: большие козы конечно едят больше, чем козлята, а козлята, надо думать, едят меньше коз.
— Да ян да. Сяо ян сяо.
Так, козы наелись, начнём всё с начала. Пожилой учитель без устали продолжает читать, а класс уже начинает потихоньку бузить. Вот У Юньюй, восемнадцатилетний крестьянский сын, высоченный и здоровенный, просто жеребец. Его уже женили на вдове Лань Шуйлянь, торговке доуфу. [130]
Она старше его на восемь лет, а уже ходит с выпирающим животом и скоро должна родить. Так вот этот будущий папаша вытащил из-за пазухи ржавый пистолет и втихаря прицелился в красную кисточку на чёрной шапочке господина Цинь Эра.
— Да ян пао, да ян… — Бабах!
По классу прокатился смешок. Учитель поднял голову и своими белёсыми бараньими глазками уставился на нас поверх очков. В них всё расплывалось, он почти ничего не видел. Потом снова принялся читать:
— Сяо ян цзяо… — Бабах! Это У Юньюй опять озвучил свой выстрел по качающейся красной кисточке. Класс так и грохнул, а учитель схватил линейку и хлопнул по столу, как судейский чиновник:
— Тишина! — И чтение возобновилось.
Со своего места тихонько встал семнадцатилетний сын крестьянина-бедняка Го Цюшэн. Он крадучись подобрался к кафедре, пристроился за спиной старика учителя, по-крысиному закусил выступающими передними зубами нижнюю губу и, как заправский миномётчик, стал будто бы закладывать мину в иссохшую голову учителя, как в ствол миномёта. А потом «выстрелил». Что тут началось! Класс просто покатывался со смеху. Верзила Сюй Ляньхэ колотил по столу, а пухлый коротышка Фан Шучжай раздирал лежащую перед ним книгу, швырял вверх обрывки, и клочки сероватой бумаги кружились в воздухе, как бабочки.
Цянь Эр беспрестанно стучал по столу, но утихомирить разошедшихся учеников не удавалось. Он оглядывал класс поверх очков, пытаясь понять, в чём дело. Го Цюшэн продолжал свои чрезвычайно оскорбительные для учителя телодвижения, ученики же — а ведь всем уже больше пятнадцати! — вопили как сумасшедшие. Случайно Го Цюшэн задел ухо старика, тот резко обернулся и застал обалдуя на месте преступления.
— Отвечай урок! — сурово потребовал учитель.
Го Цюшэн стоял у кафедры, сама покорность и наивность, но на лице то и дело проскальзывала наглая ухмылка. Он вывернул нижнюю губу так, чтобы губы выпирали, как пупок; прикрыл один глаз и скосил рот на сторону, потом напрягся и пошевелил ушами.
— Отвечай урок! — сердито повторил Цинь Эр.
— Да нян да. — Большие бабы большие. Сяо нян сяо. — Маленькие бабы маленькие, — выдал Го Цюшэн. — Да нян чжуйчжэ, сяо нян пао. — Большие бабы догоняют, маленькие удирают…
Класс взорвался бешеным хохотом. Цинь Эр поднялся, опираясь о край кафедры. Седая бородка подрагивала, губы тряслись:
— Негодный юнец! Негодникам учение не впрок!
Старик потянулся за линейкой, схватил руку Го Цюшэна и прижал к столу:
— Негодный юнец! — Бац! Он свирепо вытянул Го Цюшэна по ладони, и тот резко вскрикнул. Глянув на него, Цинь Эр снова занёс было линейку, но рука у него вдруг словно застыла в воздухе: на лице Го Цюшэна появилось вызывающе-дерзкое выражение люмпен-пролетария, чёрные глаза обесцветились, в них сквозила ненависть. В смятенном взоре учителя читалось поражение, рука с линейкой бессильно упала. Что-то бормоча себе под нос, он снял очки, положил в металлический футляр, обернул его куском синей ткани и сунул за пазуху. Туда же последовала и линейка, которой он когда-то лупил Сыма Ку, этого смутьяна, врага рода человеческого. Затем снял шапочку, поклонился Го Цюшэну, поклонился всему классу и дребезжащим голоском, вызывавшим одновременно и жалость, и отвращение, возгласил, используя выражения классического литературного языка:
— Цинь Эр — неисправимый глупец, господа. Переоценил свои возможности, как богомол в тщании остановить колесницу. Должен бы покинуть мир сей, но увы. А цепляющийся за жизнь старец всё равно что тать. Провинности мои велики, прошу у всех прощения!
Он почтительно сложил руки перед животом, помахал ими несколько раз, потом согнулся в глубоком поклоне, как варёная креветка, и, легко ступая, мелкими шажками вышел из класса. Донеслось его чуть слышное покашливание. На этом урок закончился.
Следующим был урок музыки.
Наш учитель музыки, та самая присланная из уезда Цзи Цюнчжи, ткнула концом указки в только что написанные на доске два больших иероглифа «инь» и «юэ» [131]
и громко сказала:
— Начинаем урок музыки. Учебных материалов нет, все материалы здесь, здесь и здесь. — И она указала себе на голову, грудь и живот. Потом повернулась лицом к доске и, выводя на ней иероглифы, продолжила: — Понятие «музыка» включает в себя много чего. Игра на флейте, на хуцине, напевание какого-то мотивчика, исполнение арии из оперы и так далее — всё это музыка. Сейчас вы не понимаете, но, возможно, когда-нибудь поймёте, что петь — значит воспевать что-либо, но далеко не всегда. Пение — одно из важнейших музыкальных занятий, а для нашей отдалённой деревушки, можно сказать, главное содержание уроков музыки. Сегодня мы разучим песню.
Она продолжала писать и говорить, а я смотрел в окно. Оно выходило в поле, и я видел, с какой завистью смотрят в сторону школы сын контрреволюционера Сыма Лян и дочь предателя китайского народа Ша Цзаохуа, которым не разрешили ходить в неё. Они пасли коз, стоя по колено в траве, а за ними высились подсолнухи — с толстыми стеблями, мясистыми листьями и ярко-жёлтыми цветками. Большие головы подсолнухов глядели печально, созвучно тому, что творилось в моей душе. Я косился на эти сверкающие глазёнки и с трудом сдерживал слёзы. Оглядывая окно, на скорую руку сколоченное из толстых ивовых стволов, я представлял себе, что превращаюсь в жёлтенькую хуамею, вылетаю на волю, окунаясь в золотистые лучи полуденного июньского солнца, и опускаюсь на один из этих подсолнухов, где полно тли и божьих коровок.
— Сегодня мы будем разучивать песню под названием «Песнь освобождению женщины».
Учительница нагнулась и, выставив округлый, как у кобылки, зад, стала быстро дописывать в низу доски последние строчки. И тут прямо в этот соблазнительный зад угодила пролетевшая мимо меня стрелка с перьями на хвосте и головкой, смазанной клейким варом из персикового дерева. По классу прокатился злорадный смешок. Сидевший сразу за мной стрелок, Дин Цзиньгоу, с важным видом помахал пару раз бамбуковым луком и поспешно спрятал его. Учительница отцепила стрелу, осмотрела, усмехнулась и бросила на кафедру, где та покачалась и застыла.
— Неплохо стреляете, — спокойно проговорила она, положила туда же указку и повесила на стул застиранную добела форменную военную куртку. И перед нами предстала совсем другая женщина. Белая блузка с короткими рукавами и отложным воротничком, перехваченная широким кожаным ремнём, почерневшим и лоснящимся от времени. Тонкая талия, высокая грудь, пышные бёдра. Широченные армейские брюки, тоже застиранные до белизны, и белые, по последней моде, туфли-тенниски. Выглядела она очень эффектно, а чтобы усилить эффект, затянула пояс на последнюю дырочку. На губах у неё играла усмешка, она была очаровательна, как белая лиса. Но улыбка мгновенно исчезла и сменилась жестокостью белой лисы. — Только что вы довели учителя Цинь Эра, и он ушёл, — надо же, какие герои! — насмешливо проговорила она, взяв стрелу. — Кто же, интересно, этот чудо-стрелок? — Она повертела стрелу, зажав тремя пальцами. — Может, Ли Гуан? [132]
Или Хуа Жун? [133]
Хватит ли ему духу подняться и назвать себя? — Она окинула нас холодным взглядом красивых чёрных глаз. Никто не встал, и она, схватив указку, шарахнула по столу. — Предупреждаю, чтоб никаких хулиганских выходок на моих уроках не было. Заверните их в тряпочку и отнесите домой своим мамашам.
— А у меня мать умерла! — громко выкрикнул У Юньюй.
— У кого это мать умерла? Ну-ка встань. — У Юньюй спокойно поднялся. — Выйди сюда, дай посмотреть на тебя.
В маслянистой, как змеиная кожа, шапочке, в которой он ходил круглый год, прикрывая проплешины, и которую, говорят, не снимал даже на ночь, даже купаясь в реке, У Юньюй молодцевато подошёл к кафедре.
— Как тебя зовут? — мягко улыбнулась учительница. У Юньюй с героическим видом назвался. — Меня, — обратилась она ко всему классу, — зовут Цзи Цюнчжи. Я сызмальства осталась без родителей и до семи лет обитала на куче мусора. Потом прибилась к бродячему цирку и какого только хулиганья и отребья в этих странствиях не повидала. Научилась выполнять трюки на велосипеде, ходить по канату, глотать мечи, дышать огнём, потом стала дрессировать животных — сначала собак, потом обезьян. Дошло дело и до медведей, а в конце концов и до тигров. Собаки у меня прыгали через обруч, обезьянки лазали по шесту, медведи катались на велосипеде, а тигры перекатывались через себя. В семнадцать лет я вступила в ряды революционной армии, сражалась, обагряя меч кровью врагов. В двадцать меня послали в Восточно-Китайскую военную академию, где меня обучили спортивным играм, рисованию, пению и танцам. В двадцать пять я вышла замуж за Ма Шэнли, начальника разведки в службе безопасности, знатока боевых искусств, с которым могу драться на равных. Думаете, заливаю? — Подняв руку, она чуть поправила короткую стрижку. Пышущее здоровьем, смуглое лицо настоящего революционера, полные жизни, гордо выпирающие груди. По-боевому вздёрнутый нос, тонкие, волевые губы и белые, как известь, зубы. — Я, Цзи Цюнчжи, даже тигров не боюсь, — произнесла она сухим, как древесный пепел, голосом, презрительно глядя на У Юньюя. — Думаешь, тебя испугаюсь? — Говоря эти полные презрения слова, она ловко просунула кончик длинной указки под край его змеиной шапочки и быстрым движением, будто снимая блин со сковородки, сдёрнула её. И всё это за какую-то секунду.
У Юньюй обхватил руками голову, она теперь походила на гнилую картофелину. Заносчивость бесследно исчезла, и на лице у него появилось глупое-преглупое выражение. Всё так же держась за голову, он взглянул вверх в поисках предмета, скрывавшего это безобразие. А шапочка весело крутилась в воздухе на высоко поднятой указке, которая повиновалась ловким движениям учительницы. Крутила она её так мастерски, так чарующе, что у самого У Юньюя от этого представления дух захватило. Одно движение — и шапочка взлетает вверх, и тут же опять на кончике указки и вертится, вертится… Я был просто поражён. Она послала шапочку в воздух ещё раз. А когда та, вращаясь, стала снижаться, сделала неуловимое движение указкой, и этот уродливый, распространяющий мерзкую вонь предмет лёг прямо под ноги у Юньюю.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |