Большая грудь, широкий зад 19 страница

— Младший дядюшка, а что, если нам запустить эту мельницу?

Честно говоря, я растерялся. Разве может быть от чего-нибудь ещё польза, кроме как от грудей и грудного молока?

День был чудесный. Солнечный свет проникал через прорехи в кровле и щели в ставнях и падал на позеленевшие плитки пола, усыпанные крысиным помётом. К нему примешивался ещё и помёт летучих мышей. С балки свешивалась целая связка этих маленьких краснокрылых тварей, а в воздухе порхала здоровенная старая мышь величиной с плетёную шляпу. Под стать размеру были и её крики — пронзительные и долгие. Из центра каждого жернова поднимался под самую кровлю и выступал над ней еловый брус с плошку толщиной. На конце этих лесин и крепились громадные ветряки. По расчётам Сыма Ку и Сыма Тина, нужен был лишь ветер, он приводил бы в движение лопасти, лопасти вращали бы колесо, вместе с колесом крутился бы брус, и, соответственно, поворачивался жёрнов. Но реальность разрушила гениальные планы братьев Сыма.

Я обходил жёрнов за жёрновом. По одной из лесин быстро карабкалась стайка крыс. На каменной глыбе сидел на корточках Сыма Лян. С горящим взглядом он вцепился в мою руку своей маленькой холодной лапкой, помог мне встать на деревянную ручку сбоку, и я забрался к нему наверх. Там было сыро — из отверстия сочилась сероватая вода.

— Дядюшка, белую крысу помнишь? — с таинственным видом спросил он. Я кивнул в темноте. — Она здесь, — шёпотом продолжал он. — Хочу шкуру снять, пусть бабуля тёплые наушники сошьёт.

Далеко на юге бессильно полыхнула молния, и в разлившемся по мельнице слабом отблеске я увидел у него в руке ту самую дохлую крысу, мокрую, с тошнотворно длинным тонким хвостом.

— Выбрось ты её, — с отвращением поёжился я.

— Почему? С чего это я должен её выбрасывать? — недовольно буркнул он.

— Гадость какая, неужели не противно? — скривился я. Он промолчал. Потом я услышал, как дохлая крыса полетела в отверстие жёрнова.

— Дядюшка, как думаешь, что они с нами сделают? — озабоченно спросил он.

«Вот именно, что они с нами сделают?» — подумал я.

За воротами сменились часовые, донеслось хлюпанье воды. Заступившие на пост всхрапывали, как кони.

— Ну и холодина! Даром что август! — заговорил один. — Как думаешь, вода замёрзнет?

Другой сплюнул:

— Ерунда!

— Дядюшка, домой хочешь? — спросил Сыма Лян.

В носу вдруг защипало. Горячий кан, тёплые объятия матушки, Большой Немой и Второй Немой, ворочающиеся во сне, сверчки за очагом, славное козье молоко, похрустывание матушкиных суставов и её натужный кашель, идиотский смех старшей сестры во дворе, мягкие перья ночных сов, шуршание змей, охотящихся на мышей за амбаром… Милый дом, как не помнить о тебе!.. Я натужно шмыгнул заложенным носом.

— Дядюшка, давай убежим, — снова зашептал Сыма Лян.

— Как тут убежишь — часовые у ворот! — откликнулся я.

Он схватил меня за руку:

— Посмотри на столб! — и притянул её к уходящей под крышу лесине. Она была вся влажная. — По нему заберёмся наверх, отогнём жесть и вылезем наружу.

— А потом? — засомневался я.

— А потом спрыгнем! Спрыгнем — и домой.

Я представил себя на проржавевшей, громыхающей кровле, и нога у меня подкосились.

— Высотища-то какая… Ноги переломать можно, — пробормотал я.

— Не волнуйся, дядюшка, всё нормально с тобой будет, я уж позабочусь. Весной я с этой крыши уже прыгал. Там, под карнизом, кусты сирени — ветки гибкие, как пружины.

Я посмотрел туда, где брус соединялся с листами кровли: там сереньким кружком пробивался свет, а по брусу скатывались капли воды.

— Дядюшка, скоро уже рассветёт, решайся, — озабоченно торопил Сыма Лян.

Мне ничего не оставалось, как кивнуть.

— Сначала полезу сам и раздвину жесть кровли, — уверенно похлопал он меня по плечу. — А ну, помоги забраться. — Он ухватился за скользкий брус, подтянулся и встал ногами мне на плечи. — Поднимайся! — торопил он. — Давай же!

Держась за брус, я начал подниматься. Ноги дрожали. Сидевшие на брусе крысы, вереща, спрыгнули на пол. Я почувствовал, как Сыма Лян с силой оттолкнулся и стал карабкаться вверх, словно геккон. В слабой полоске света было видно, как он подтягивает и сгибает ноги, соскальзывает и снова лезет вверх. Он забирался всё выше и наконец достиг кровли. Там он принялся колотить кулаком по жести. Через щели хлынула собравшаяся на кровле вода. Она залила мне лицо и попала в рот, вонючая и солоноватая, с привкусом ржавчины и даже с мелкими её кусочками. В темноте было слышно, как тяжело дышит Сыма Лян и как он кряхтит от напряжения. Заскрежетал отодвигаемый лист, и обрушился такой водопад, что пришлось вцепиться в брус, чтобы не смыло. Пытаясь расширить отверстие, Сыма Лян упёрся в листы головой. Они выгнулись и подались. Образовалось отверстие в форме неправильного треугольника, стало видно серое небо и пара тусклых звёзд.

— Дядюшка! — донёсся голос Сыма Ляна. — Я вылезу, осмотрюсь, а потом спущусь за тобой. — И подтянувшись, он просунул голову в проделанное отверстие.

— На крыше кто-то есть! — громко крикнул караульный за воротами.

Темноту тут же разорвали язычки огня, по крыше зацокали пули. Сыма Лян стремительно скользнул вниз — чуть не расшиб мне голову. Стуча зубами, он вытер мокрое лицо и выплюнул кусочки ржавчины.

— Ну и холодина! Замёрз — сил нет.

Самое тёмное предрассветное время миновало, внутри мельницы стало светлеть. Мы с Сыма Ляном крепко прижались друг к другу, и я чувствовал, как у рёбер трепещет, словно обезумевший воробей, его сердечко. В отчаянии я заплакал.

— Не плачь, дядюшка, — утешал он, уткнувшись гладким лбом мне в подбородок. — С тобой они не посмеют ничего сделать, ведь муж пятой сестры у них большой начальник.

Теперь уже можно было разглядеть, что творилось внутри. Величественно поблёскивают двенадцать огромных жерновов, на одном из которых устроились мы с Сыма Ляном. Ещё один занимает дядя Сыма Ляна — Сыма Тин. На кончике носа у него повисла капля воды; он хлопает глазами. На остальных жерновах жмутся промокшие крысы — жалкие, омерзительные. Хищные глазки, извивающиеся червями хвосты. На полу — лужи воды, с крыши капает. Солдаты батальона Сыма в основном стоят группками, зелёная форма на них почернела и прилипла к телу. Выражение лиц, глаза ужасно смахивают на крысиные. Попавшие сюда местные держатся своих, лишь немногие смешались с солдатами — как стебли проса на кукурузном поле. Есть тут и мужчины и женщины. Женщин поменьше, они сидят на полу, некоторые с детьми, которые хныкают у них на руках, как больные коты. Кое-кто из мужчин сидит на корточках, кто-то — прислонившись к стене. Отсыревшая побелка липнет к спинам. В толпе я обнаружил и Косоглазую Хуа. Она сидела в грязи, вытянув ноги и прислонившись к спине другой женщины. Голова у неё свисала на плечо, — казалось, шея сломана. Одногрудая Лао Цзинь сидела на заду какого-то мужчины. Кто это, интересно? Лежит на полу лицом в луже, седые усы плавают на поверхности среди чёрных частичек крови, похожих на головастиков в мутной воде. У Лао Цзинь выросла только правая грудь, слева грудная клетка была плоская, как оселок. Из-за этого казалось, что её единственная грудь очень выдаётся вперёд, подобно одинокому утёсу на равнине. Сосок — большой и твёрдый — чётко выступал под тонкой блузкой. Отсюда у Лао Цзинь прозвище такое — Жестянка Масла. Как утверждала молва, такую жестянку можно было повесить на сосок, когда он возбуждён. Много лет спустя мне суждено было оказаться на её ничем не прикрытом теле, и я сам убедился, что левой груди у неё нет вовсе, о ней напоминает лишь сосок величиной с боб, похожий на мушку на щеке красотки. Сидя на заду мертвеца, Лао Цзинь нервно поглаживала лицо. Потом вытирала руки о колени, будто вышла из пещеры с пауками и снимала с лица налипшую паутину. Остальной народ устроился как мог. Кто-то ныл, кто-то смеялся, некоторые бормотали с закрытыми глазами. У одной женщины шея постоянно двигалась туда-сюда, как у змеи в воде или у журавля на берегу. Родом из Бэйхая, довольно фигуристая, она была замужем за Гэн Далэ, продавцом креветочного соуса. При такой непомерно длинной шее голова казалась непропорционально маленькой по сравнению с телом. Поговаривали, что она — обернувшаяся человеком змея, вот шея с головой и смотрятся как змеиные. Она возвышалась среди других женщин — наоборот, понуривших голову, — а в сыром полумраке мельницы это покачивание в тусклых полосках света стало для меня лишним подтверждением того, что когда-то она и впрямь была змеёй и теперь снова превращается в гадину. Я даже смотреть на неё боялся, но когда отводил взгляд, её фигура всё равно стояла у меня перед глазами.

По брусу спускалась большая змея, жёлтая, как лимон. Приплюснутая голова походила на совок для риса, а из пасти то и дело вылетал гибкий алый язык. Коснувшись жернова, змея изогнулась прямым углом и грациозно заскользила к сжавшимся в его центре крысам. Те подняли передние лапки и заверещали. Голова змеи величественно двигалась вперёд, соскальзывали с бруса и кольца толстого, с рукоятку мотыги, тела. Казалось, это не она соскальзывает, а крутится брус. У центра жернова голова змеи вдруг поднялась на целый чи, как рука. Капюшон сплюснулся и раздвинулся, открыв плотную сетку узора. Алый язычок вылетал из пасти всё чаще, это устрашающее зрелище сопровождалось шипением, от которого всё холодело внутри. Крысы сжались в комочки и верещали не переставая. Одна выпрямилась, подняла передние лапы, словно держа в них книгу, оттолкнулась задними, подпрыгнула и угодила прямо в змеиную пасть, разинутую под тупым углом. Пасть захлопнулась, снаружи осталась половина крысиного тела с забавно подёргивающимся хвостом.

Сыма Ку сидел на каком-то бревне, свесив взлохмаченную голову на грудь. На коленях у него лежала навзничь вторая сестра. Её голова покоилась у него на сгибе локтя, кожа на шее натянулась. На белом как снег лице чёрной дырой зиял разинутый рот. Она была мертва. У сидевшего вплотную к Сыма Ку Бэббита на ребяческом лице застыл взгляд глубокого старика. Откинувшаяся к нему на колени шестая сестра беспрестанно дрожала, а он поглаживал её по плечу большой, распухшей от сырости пятернёй. За створкой прогнивших ворот какой-то тщедушный мужчина пытался свести счёты с жизнью. Брюки сползли у него до колен, открыв измазанные серые трусы. Он пытался зацепить полотняный пояс за верх ворот, но было слишком высоко, и как он ни подпрыгивал, ничего не получалось. По характерной форме затылка я понял, что это Сыма Тин, дядя Сыма Ляна. Окончательно выбившись из сил, он подтянул брюки и снова завязал пояс. Обернулся к остальным, конфузливо хихикнул, а потом, всхлипывая, уселся прямо в грязь.

С полей задул утренний ветерок. Он с безразличным высокомерием разгуливал по крыше этаким мокрым чёрным котом с серебристым карасём в зубах. Из залитых дождём низин выкарабкалось кроваво-красное солнце, отсыревшее, измождённое. Судя по всему, будет наводнение. Воды Цзяолунхэ катились бурными валами, и в тиши раннего утра их шипение и плеск слышались особенно отчётливо. С высоты жёрнова через умытые ночным ливнем оконные стёкла было видно, как по просторам августовских полей красноватой дымкой растекается солнечный свет. Перед мельницей дождь смыл всю пыль, обнажив твёрдую каштановую землю; она сверкала, как лакированная, и на ней в предсмертной агонии изгибали хвосты два карпа с зеленоватыми спинками. Прибрели, спотыкаясь, двое в серой армейской форме: один — худой и долговязый, другой — пухлый коротышка. Они тащили большую бамбуковую корзину, полную крупной рыбы. Там были и карпы, и белые амуры, и серебристо-серые угри. Увидев карпов на земле, они поспешили к ним почти бегом со своей корзиной. Выглядели они очень неуклюже: ну будто связанные между собой журавль и утка.

— Вот это карп! — воскликнул коротышка. — И не один! — добавил долговязый.

Пока они подбирали рыбу, я успел рассмотреть их лица и уже не сомневался, что эти двое соглядатаев отдельного полка прислуживали официантами на свадебном ужине шестой сестры и Бэббита. Караульные у мельницы наблюдали за ними краем глаза. Позёвывая, подошёл командир взвода охраны:

— Ну что, Толстяк Лю и Доходяга Хоу? Что называется, в ширинку шасть, а там матчасть? Рыбу уже на земле собираете?

— А вам, комвзвода Ма, не сладко приходится, — прогнулся перед ним Доходяга Хоу.

— Ну не то чтобы несладко, а вот жрать хочется, аж брюхо подводит, — ответил Ма.

— Вернётесь со службы, а там и рыбный суп готов будет. Такую великую победу одержали — как не приготовить бойцам угощение! — подхватил Толстяк Лю.

— Рыбы-то всего ничего! Вам, поварам, хватило бы, и то хорошо, какое уж тут угощение для солдат, — зевнул Ма.

— Вы какой-никакой, а руководитель, ганьбу, а руководитель должен подкреплять слова доказательствами. Критика должна быть политически верной, нельзя говорить всё, что в голову взбредёт, — заметил Доходяга Хоу.

— Да пошутил я, разве можно принимать всё за чистую монету! — оправдывался Ма. — Несколько месяцев не виделись, Доходяга, а вон уже как складно излагаешь!

Пока они препирались, показалась матушка. Она шла в отблесках зари медленно, тяжёлой поступью, но в её походке чувствовалась уверенность.

— Мама… — заплакал я. Спрыгнув с жёрнова, я метнулся было к воротам, чтобы броситься в её объятия, но поскользнулся и шлёпнулся в грязь.

Придя в себя, я увидел взволнованное лицо шестой сестры. Рядом стояли Сыма Ку, Сыма Тин, Бэббит и Сыма Лян.

— Матушка пришла, — попытался объяснить я Няньди. — Своими глазами видел. — Вырвавшись из её рук, я побежал к воротам, но налетел на чьё-то плечо, покачнулся и снова ринулся вперёд, пробираясь среди скопища людей.

Подбежав к воротам, я забарабанил по ним кулаками с криком: «Мама… Мама!..»

Один из часовых просунул в щель воронёное дуло автомата.

— А ну тихо! — грозно прикрикнул он. — После завтрака отпустим.

Услышав мой голос, матушка ускорила шаг. Перейдя вброд канаву на обочине, полную воды, она направилась прямо к воротам.

— Тётушка, стой! — остановил её комвзвода Ма.

Матушка отпихнула его в сторону и, ни слова не говоря, пошла дальше. Красные отблески у неё на лице походили на потёки крови, а рот кривился от гнева.

Караульные быстро сомкнули ряды, выстроившись чёрной стеной в одну шеренгу.

— Остановитесь, мамаша! — Комвзвода схватил матушку за руку, не давая ей двигаться дальше. Матушка наклонилась вперёд, изо всех сил стараясь вырвать руку. — Ты кто такая? Чего тебе здесь нужно? — посыпались его злобные вопросы. Он дёрнул её за руку, матушка попятилась и чуть не упала.

— Мамочка! — захныкал я.

Глаза матушки налились синевой, искривлённый рот вдруг раскрылся, и раздался глубокий грудной кашель. Не обращая ни на что внимания, она рванулась к воротам.

Комвзвода с силой толкнул её, и она упала в придорожную канаву, подняв фонтан брызг. Матушка медленно встала на колени. Вода доходила ей до живота. Она выкарабкалась из канавы, промокшая до нитки, с грязной пеной в волосах. Одну туфлю где-то потеряла, но всё равно заковыляла вперёд на маленьких, изуродованных бинтованием ножках. [106]

— Стоять

! — Комвзвода передёрнул затвор и наставил автомат ей в грудь. — Или побег чей-то затеяла? — зло выдохнул он.

Матушка с ненавистью уставилась на него:

— Дай дорогу!

— Чего тебе, в конце концов, надо?

— Ребёнка своего найти хочу! — выкрикнула матушка.

Я разревелся.

— Бабушка! — крикнул рядом Сыма Лян.

— Мама! — охнула шестая сестра.

Тут разрыдались растроганные моим рёвом женщины. К их плачу примешивалась ругань солдат.

Караульные нервно развернулись, нацелив дула автоматов на ворота.

— Прекратить шум! — прикрикнул комвзвода. — Подождите немного, и вас отпустят. — А вы, старшая тётушка, — повернулся он к матушке, пытаясь успокоить её, — возвращайтесь домой. Если ваш сын не сделал ничего плохого, мы его обязательно отпустим.

— Дитя моё… — простонала матушка. Обойдя комвзвода стороной, она побежала к воротам, но тот одним прыжком снова загородил ей дорогу.

— Предупреждаю, старшая тётушка, — сурово проговорил он, — ещё шаг — и пеняйте на себя.

— У тебя мать есть? — негромко проговорила матушка, глядя ему в глаза. — Чай, среди людей вырос. — Она размахнулась, влепила ему затрещину и, пошатываясь, двинулась дальше. Караульные расступились.

— Задержать её! — скомандовал комвзвода, держась за лицо.

Караульные стояли недвижно, словно не слышали.

Матушка остановилась перед воротами. Я просунул в щель руку и принялся махать и кричать. Матушка потянула за железный замок, я слышал её тяжёлое дыхание.

Громыхание замка прервал оглушающий грохот автоматной очереди. Она прошила ворота над нашими головами, обдав нас гнилой трухой.

— Не двигаться, бабка! Ещё движение — и ты покойница! — прорычал комвзвода, дав ещё одну очередь вверх.

Матушка сорвала замок и распахнула ворота. Я рванулся вперёд и зарылся головой ей в грудь. За мной подбежали Сыма Лян и шестая сестра. В это время внутри раздался чей-то крик:

— Вперёд, братцы, другого случая не будет!

И солдаты батальона Сыма хлынули наружу, как волна прилива. Под напором сильных мужских тел мы отлетели в сторону. Я свалился на землю, а матушка накрыла меня собой.

Внутри мельницы царил хаос, смешались плач, вопли, визг. Караульных разметали. Бойцы Сыма повыхватывали у них оружие, по стёклам зацокали пули. Комвзвода отступил в канаву. Стоя в воде, он выпустил очередь из «томми», и с десяток солдат Сыма рухнули, как снопы. К нему бросились другие, повалили его в воду: замелькали кулаки и ноги, только плеск пошёл.

И тут показались основные силы семнадцатого полка. Солдаты бежали, крича и стреляя. Бойцы батальона Сыма бросились врассыпную, но их догоняли безжалостные пули.

Мы стояли посреди всей этой неразберихи, прижавшись к стенам мельницы и отпихивая напиравших изнутри.

Опустившийся на колено под тополем ветеран семнадцатого поднял винтовку и прицелился, зажмурив один глаз. Винтовка подпрыгнула, и боец Сыма рухнул на землю. Бабах! — громыхали выстрелы, горячие гильзы падали в воду, шипя и пузырясь. Ветеран снова прицелился, на этот раз в смуглого верзилу, который уже успел отбежать на несколько сот метров к югу. Он нёсся прыжками, как кенгуру, по бобовому полю и был почти на границе с полем гаоляна. Ветеран неторопливо спустил курок, ахнул выстрел, и бежавший кубарем полетел на землю. Ветеран оттянул затвор, и гильза вылетела, описав в воздухе дугу.

Посреди царящей вокруг сумятицы моё внимание привлёк Бэббит, который походил на тупого мула в стаде овец. Овцы с блеянием напирали друг на друга, а он, вытаращив глаза и высоко поднимая длинные ноги, нёсся вслед за ними, хлюпая по грязи тяжёлыми копытами. Навстречу овцам, отсекая им дорогу, во главе десятка удальцов с мечами показался свирепый, как волк, чёрный, как мифический тигр, Бессловесный Сунь. Со свистом рассекал воздух бирманский меч, от которого не было спасения: полетели срубленные головы, раздались душераздирающие крики. Ослеплённые страхом овцы повернули назад, не зная, куда бежать, и пытаясь укрыться, где придётся. Бэббит на какой-то миг застыл, озираясь по сторонам. Лишь когда к нему подскочил немой, он пришёл в себя, взбрыкнул копытами и понёсся в нашу сторону. На губах у него выступила пена, он тяжело дышал. В него прицелился ветеран под деревом.

— Старина Цао! Не стреляй! — крикнул выскочивший из толпы Лу Лижэнь. — Товарищи, в этого не стрелять, он американец!

Солдаты смыкали ряды. Пленники ещё пытались как-то скрыться, но больше напоминали барахтающуюся в сети рыбёшку, и их постепенно оттесняли к мельнице.

К ним рванулся немой. Он сунул кулаком Бэббиту в плечо с такой силой, что тот аж развернулся вокруг своей оси. Снова очутившись лицом к лицу с немым, он что-то громко выкрикнул на своём языке — то ли ругательство, то ли протест, не знаю. Над его головой сверкнул занесённый меч, и Бэббит поднял руку, будто прикрываясь от холодного отблеска стали.

— Бэббит!.. — бросилась к нему шестая сестра, оторвавшись от матушки. Она пробежала всего несколько шагов и упала в грязь, как-то странно изогнувшись. Левая нога у неё торчала из-под правой.

— Да остановите же Суня! — заорал Лу Лижэнь, и на руках у немого повисли бойцы из отряда удальцов. С бешеным рычанием он раскидал их, как соломенные пугала. Лу Лижэнь перепрыгнул через канаву, остановился на обочине и, подняв руку, помахал у него перед лицом:

— Сунь Буянь, ты что, забыл правила обращения с пленными?!

При виде Лу Лижэня Сунь перестал вырываться, и его отпустили. Он сунул меч за пояс, вцепился в Бэббита как клещами и поволок из толпы пленников туда, где стоял Лу Лижэнь. Бэббит обратился к Лу Лижэню на иностранном языке. Тот что-то коротко бросил в ответ, рубанув несколько раз ладонью в воздухе, и Бэббит сразу же успокоился.

— Бэббит… — простонала шестая сестра, протянув к нему руку.

Бэббит перемахнул через канаву. Левая нога сестры висела как неживая, и ему приходилось крепко держать Няньди, обняв за талию. Замызганное до невозможности, похожее на мятую луковую шелуху платье задралось, и мертвенно-белое бедро угрём заскользило вниз. Она обхватила Бэббита за шею, а он поддерживал её под мышками. Так они в конце концов и поднялись — муж и жена. Взгляд печальных голубых глаз Бэббита упал на матушку, он приблизился к ней, таща на себе сестру.

— Мама… — выдавил он трясущимися губами, и по его щекам покатилось несколько крупных слезинок.

Вода в придорожной канаве ходила ходуном и пенилась. Это командир взвода охраны спихивал с себя тело бойца батальона Сыма. Наконец он поднялся и огромной жабой стал вылезать из канавы. Дождевик его был заляпан кровью и грязью и напоминал рисунок на жабьей спине. Он стоял, раскорячив нога и дрожа, страшный и жалкий одновременно: мельком глянуть — неуклюжий, как медведь, а присмотреться — герой героем. Возле носа висел, поблёскивая, как стеклянный шарик, выдавленный глаз, во рту не хватало двух передних зубов, а с твёрдого подбородка капала кровь.

К нему подбежала женщина в солдатской форме с походной аптечкой за спиной и поддержала, чтобы он не упал.

— Комбат Шангуань, тут тяжелораненый! — крикнула она, сгибаясь под тяжестью здоровенного комвзвода, как тонкая ива.

Появилась дебелая Паньди, а за ней двое ополченцев с носилками. Армейская шапка была ей мала, отчего лицо казалось широким и толстым. Лишь торчавшие из-под короткой стрижки уши хранили тонкое обаяние женщин семьи Шангуань.

Ни минуты не колеблясь, она оторвала глаз комвзвода и отшвырнула прочь. Глаз покатился по грязи и, остановившись, с ненавистью уставился на нас.

— Комбат Шангуань, доложи комполка Лу… — Комвзвода приподнялся на носилках и указал на матушку: — Эта старуха открыла ворота…

Паньди в тот момент бинтовала ему голову и быстренько забинтовала так, что ему уже и рта было не раскрыть.

Потом остановилась перед нами и негромко позвала:

— Мама…

— Никакая я тебе не мама, — бросила матушка.

— А я говорила, — напомнила Паньди: — «Река десять лет на запад течёт, а десять — на восток»; а ещё: «Выходишь из воды, смотри, сколько грязи на ногах»!

— Смотрела я, смотрела, навидалась всякого.

— Обо всём, что произошло в семье, я знаю, — сообщила Паньди. — Ты, мама, за моей дочкой ухаживала неплохо, так что с тебя я всю вину снимаю.

— Не надо с меня ничего снимать, — отвечала матушка, — я уже долгую жизнь прожила.

— Мы лишь вернули себе своё! — раздражённо бросила Паньди.

Матушка возвела глаза к небесам, где беспорядочно плыли облака, и пробормотала:

— Господи, отвори очи свои и взгляни, что деется в мире сиём…

Паньди подошла ко мне и совершенно безразлично потрепала по голове. От её руки пахнуло какими-то противными лекарствами. Сыма Ляна она гладить не стала, — думаю, он бы и не позволил. Он скрипел маленькими, как у зверька, зубами, и попробуй она погладить, точно палец бы отхватил.

— А ты молодец, — с издевательской улыбочкой обратилась Паньди к шестой сестре. — Американские империалисты как раз поставляют нашим врагам самолёты и пушки, помогают убивать всех подряд в освобождённых районах!

— Отпустила бы ты нас, сестра, — сказала Няньди, держась за Бэббита. — Чжаоди уже погибла от ваших гранат, неужто тебе и нашей смерти хочется?

Тут из мельницы появился Сыма Ку. С истерическим хохотом он тащил тело Чжаоди. Когда его солдаты роем вылетали из ворот, он оставался внутри. Всегда аккуратный, даже нарядный, с неизменно начищенными до блеска пуговицами Сыма Ку за ночь изменился до неузнаваемости. Лицо избороздили какие-то бесцветные морщины, и оно походило на вымокшее под дождём, а потом высушенное на солнце бобовое зерно. Потухший взгляд, волосы на большой голове тронула седина. Подтащив обескровленное тело второй сестры к матушке, он опустился перед ней на колени.

Рот матушки ещё больше искривился, нижняя челюсть затряслась так, что она не могла выговорить ни слова, а глаза наполнились слезами. Протянув руку, она погладила вторую сестру по голове, а потом, придерживая подбородок рукой, с трудом произнесла:

— Чжаоди, деточка моя, мужчин вы сами себе выбирали, дорожки в жизни тоже… Не слушалась ты маму, вот и не уберегла я тебя. Всем вам… уж как Бог даст…

Оставив тело сестры, Сыма Ку направился к Лу Лижэню, который как раз подошёл к мельнице в окружении охранников. Оба остановились в паре шагов друг от друга, взгляды скрестились, как мечи, и от острых лезвий во все стороны полетели искры. Несколько схваток победителя не выявили, и Лу Лижэнь издал три сухих смешка. Трижды холодно усмехнулся и Сыма Ку.

— Давненько не виделись, брат Сыма, надеюсь, у тебя всё хорошо! — заговорил Лу Лижэнь. — И года не прошло, как ты выдворил меня отсюда, не ожидал, поди, что такое же обрушится и на твою голову?

— Быстро вернул шестимесячный должок, быстро, — отвечал Сыма Ку. — Только вот процент у тебя, брат Лу, больно высок.

— Мои глубокие соболезнования в связи со смертью твоей супруги, но тут уж ничего не попишешь. Революция — это как удаление злокачественной опухоли, приходится захватывать и часть здоровой ткани. Но это не должно удерживать нас от такой операции, и, надеюсь, ты это понимаешь.

— Ладно, хорош слюной брызгать, — заявил Сыма Ку. — Порадуйте меня, что ли!

— Ну нет, так просто с тобой разобраться мы не намерены.

— Тогда извини, придётся брать дело в свои руки.

Он извлёк откуда-то изящный пистолетик, взвёл курок и обернулся к матушке:

— За вас отмщение воздам, тёщенька. — И приставил пистолет к виску.

— А ты трус, оказывается! — расхохотался Лу Лижэнь. — Валяй, убей себя, жалкий червь!

Пистолет в руке Сыма Ку дрогнул.

— Папа! — крикнул Сыма Лян.

Сыма Ку обернулся к сыну, и рука с пистолетом медленно поползла вниз. Усмехнувшись — словно над самим собой, — он бросил пистолет Лу Лижэню:

— Лови!

Поймав пистолет, тот покрутил его в руках:

— Дамская игрушка. — И с презрением перебросил стоявшим за спиной. Потом топнул промокшим насквозь, грязным, рваным ботинком: — По сути дела, ты сдал оружие, и распоряжаться твоей судьбой я не имею права. Теперь моему начальству решать, куда тебе дорога — в рай или в ад.

Сыма Ку покачал головой:

— Ты неправ, командир Лу. В конечном счёте моё место не в раю и не в аду, а между ними. И твоё тоже.

— Увести, — приказал Лу Лижэнь стоявшим рядом охранникам.

Те подошли и наставили на Сыма Ку и на Бэббита оружие:

— Вперёд!

— Пошли, — кивнул Бэббиту Сыма Ку. — Меня они могут убить сотню раз, но тебя пальцем не тронут.

Вместе с шестой сестрой Бэббит приблизился к Сыма Ку.

Супруга Бэббита может остаться, — сказал Лу Лижэнь.

— Командир Лу, — заговорила шестая сестра, — мог бы и не разлучать нас с мужем, хотя бы потому, что я помогала матушке растить Лу Шэнли.

Лу Лижэнь поправил сломанные очки и бросил матушке:

— Поговорила бы ты с ней.

Матушка решительно покачала головой, присела на корточки и кивнула нам с Сыма Ляном:

— Подсобите-ка, дети.

Мы затащили тело Чжаоди ей на спину.

Со второй сестрой на спине, босиком она пошлёпала по грязи домой. Мы с Сыма Ляном с обеих сторон поддерживали застывшие ноги Чжаоди, чтобы хоть как-то облегчить матушке ношу. Её изуродованные маленькие ножки оставляли на грязной дороге глубокие следы, которые были заметны потом даже пару месяцев спустя.

Глава 24

Уровень воды в Цзяолунхэ поднялся до гребня дамбы, и с кана через окно было видно, как катятся на восток грязно-жёлтые валы. Повернувшись к реке, на дамбе стояли солдаты отдельного полка и что-то громко обсуждали.

Во дворе матушка пекла на чугунной сковородке блины, а Ша Цзаохуа помогала поддерживать огонь. Сырые дрова горели желтовато-коричневым пламенем, и в тусклых солнечных лучах стелился густой чёрный дым.

Вошедший Сыма Лян принёс с собой горький запах софоры.

— Отца вместе с шестой тётушкой и её мужем отправляют под конвоем в округ, — негромко сообщил он. — Муж третьей тётушки вместе с остальными налаживает плот для переправы.

— Лян! — крикнула со двора матушка. — Бери младших дядюшку и тётушку и дуй на дамбу, задержи их. Скажи, провожать приду.

Река вздыбилась стремительным мутным потоком, неся колосья несобранного урожая, плети батата и трупы животных, а на стремнине среди валов плыли, переворачиваясь, целые деревья. Все три каменные опоры моста через Цзяолунхэ, разрушенного Сыма Ку, уже скрылись под водой, и о его существовании напоминали лишь бурные водовороты и оглушительный рокот волн. Кусты на обоих берегах тоже затопило, лишь иногда над водой показывалась ветка с зелёными листочками. Над ширью разлива вслед за волнами метались синевато-серые чайки, то и дело выхватывая из воды мелкую рыбёшку. Дамба на другом берегу прыгала вдалеке в разлившихся насколько хватало глаз водах, похожая на еле различимую чёрную верёвку. Вода плескалась всего в нескольких цунях от гребня дамбы на нашем берегу, и кое-где желтоватые язычки дразняще лизали её, образуя небольшие потоки, которые с журчанием переливались на внутренний склон.

Дата добавления: 2015-08-29