Большая грудь, широкий зад 25 страница

и, по слухам, уже лет десять обходился без пищи, поддерживая себя исключительно росой, как древесные цикады.

В глазах деревенских жителей Мэнь Шэнъу был получеловек-полунебожитель. Передвигался он неслышно, лёгким, стремительным шагом. Голова голая, как электрическая лампочка, седая борода окладистая и густая. Губы как у мулёнка, а зубы отливают жемчужным блеском. Красноносый и краснощёкий, седые брови длинные, как маховые перья ворона. Каждый год в день зимнего солнцестояния он приходил в деревню, чтобы выполнить своё предназначение — выбрать снежного принца на ежегодный снежный торжок, или, точнее сказать, на праздник снега. Во время снежного торжка снежному принцу полагалось исполнить ряд священнодействий. За это можно было получить материальное вознаграждение, и каждый в деревне надеялся, что выбор падёт на мальчика именно из его семьи.

В тот год снежным принцем стал я — Шангуань Цзиньтун. Обойдя все восемнадцать деревень Гаоми, Мэнь Шэнъу остановил свой выбор на мне, — стало быть, я человек непростой. Матушка так обрадовалась, что не сдержала слёз. Когда я выходил на улицу, женщины поглядывали на меня уважительно. «Снежный принц, а снежный принц! И когда со снежком будем?» — сладкоголосо спрашивали они. — «Не знаю я. Почём мне знать, когда он пойдёт!» — «Это снежный принц и не знает, когда снег пойдёт? Ага, ясное дело: не моги выдавать небесные тайны!»

Все надеялись на снег, а больше всех конечно я. За два дня до праздника к вечеру небо затянуло плотными багровыми тучами, а накануне после полудня снег таки пошёл. Сначала небольшой, потом сыпанул вовсю, крупными, как гусиный пух, снежинками и пушистыми шариками. Снежные заряды повалили беспорядочной массой, и всё небо заволокла непроглядная круговерть. Из-за снегопада даже стемнело раньше обычного. Из болотистых низин послышались крики лисиц, по улицам и проулкам с воем и стенаниями носились невинно погибшие души. Тяжёлые хлопья снега застучали по бумаге окон, а пристроившиеся на подоконниках белые звери колотили по ставням большими пушистыми хвостами. Спал я в ту ночь беспокойно, с множеством необычных видений — не разберёшь, где правда, где выдумка. Начнёшь рассказывать — может показаться, что ничего необычного в них и нет, так что, пожалуй, лучше промолчу.

Едва стало светать, матушка нагрела воды и принялась мыть мне лицо и руки. Коготки своего щеночка она промыла особенно тщательно. А ещё аккуратно подстригла. И наконец, поставила мне посередине лба красный отпечаток своего большого пальца — фирменный знак. Когда матушка отворила дверь, на дворе уже ждал даос Мэнь. Он принёс белый халат и белую шапочку из переливчатого бархата, очень приятного на ощупь. Ещё вручил белую смётку из конского волоса и, нарядив меня, велел пройтись по заснеженному двору.

— Вот это я понимаю! — одобрил он. — Настоящий снежный принц!

Я был несказанно доволен, счастливы были и матушка со старшей сестрой. Ша Цзаохуа смотрела на меня снизу вверх с обожанием, а восьмая сестрёнка улыбалась прекраснейшей из улыбок, заставлявшей вспомнить аромат цветущего цикория. На лице Сыма Ляна мелькнула холодная усмешка.

В паланкине, на котором слева был изображён дракон, а справа — феникс, меня несли двое здоровяков. Впереди шагал профессиональный носильщик Ван Тайпин, а сзади его старший брат Ван Гунпин, тоже профессионал. Оба они заикались. Несколько лет назад оба брата пытались уклониться от службы в армии. Ван Тайпин отхватил себе указательный палец, а Ван Гунпин намазал мошонку кротоновым маслом, [126]

чтобы симулировать грыжу. Уличив их в попытке надувательства, деревенский голова Ду Баочуань наставил на них карабин и предложил на выбор два пути: один — получить пулю здесь и сейчас, а другой — отправиться на фронт бойцами вспомогательных подразделений, таскать на носилках и на закорках раненых, доставлять боеприпасы. Оба начали заикаться, да так, что не могли вымолвить хотя бы слово целиком. Второй путь выбрал за них отец — каменщик и кровельщик Ван Дахай. Во время ремонта церкви он свалился с лесов и с тех пор хромал.

К своим обязанностям они относились со всей ответственностью, ходили скоро, и все отзывались о них с одобрением, так что у обоих сложилась хорошая репутация. Командир полка носильщиков Лу Цяньли даже написал собственноручно рапорт, в котором подтверждал их заслуги. Вместе с ними служил Ду Цзиньчуань, младший брат Ду Баочуаня. Когда он неожиданно расхворался и умер, братья прошли полторы тысячи ли, чтобы доставить его тело домой. Каких только мытарств не натерпелись по дороге! Из-за заикания они ничего толком объяснить не сумели и получили по паре оплеух от Ду Баочуаня, который решил, что они его брата и угробили. Тогда братья предъявили рапорт командира полка с признанием их заслуг. Но Ду Баочуань выхватил его у них и разорвал в клочья. «Дезертир, он дезертиром и помрёт», — заключил он, махнув рукой. Переживали братья про себя, своё горе даже высказать не могли.

Натруженные плечи у них были крепки как сталь, ноги привычны к ходьбе, и паланкин плыл, как лёгкая лодочка по течению. Вокруг расстилались заснеженные просторы, по которым перекатывались волны света, а в лае собак слышался отзвук колокольной бронзы.

Через Мошуйхэ был перекинут ещё и каменный мостик. Опоры у него были сосновые, так что получился каменный мост на деревянных подставках. На мостике стояла Гао Чаньин, председатель женкомитета деревни Шалянцзыцунь. Короткая стрижка эрдамао, волосы заколоты пластмассовой бабочкой, за выпяченными губами видны розоватые дёсны. Кожа на широком румяном лице как апельсинная кожура — с большими порами, на подбородке — волосы. Она впилась в меня горящим взглядом. Я знал, что она вдова: её мужа превратили в кровавое месиво гусеницы танка. Мостик, когда мы следовали через него, покачивался, каменные плиты под ногами скрежетали. Когда мы миновали его, я обернулся и увидел, что по нашим следам, утопая в глубоком снегу, идут люди. Среди них я заметил матушку со старшей сестрой, всех детей нашей семьи и конечно мою козу. Не забыла ли матушка одеть ей «бюстгальтер» на вымя? Если забыла, козе несладко придётся. Снегу по колено, вымя у неё, должно быть, прямо по нему и волочится. От нашего дома до высотки около десяти ли — как она это вынесет?

На плечах братьев-носильщиков я добрался до высотки, и все, кто уже там собрался — мужчины, женщины, дети, — приветствовали меня с воодушевлением в глазах, но с накрепко сомкнутыми ртами. Все упрямо молчали. Взрослые изображали торжественность, а по лицам детей было видно, что их так и подмывает напроказить.

Шагая вслед за Мэнь Шэнъу, носильщики донесли меня до прямоугольного помоста, сложенного из саманных кирпичей. На нём, позади курильницы с тремя благовонными палочками, стояли две длинные скамьи. На эти скамьи они и поставили паланкин, чтобы я мог сидеть, свесив ноги. Морозец беззвучно покусывал за ноги, как чёрная кошка, и пощипывал за уши, как кошка белая. Тлеющие палочки издавали еле слышные звуки — так, наверное, кричат земляные черви — и, кривясь пеплом, осыпались на курильницу, словно рушащийся при пожаре дом. Дымок благовоний мохнатой гусеницей забирался мне в левую ноздрю и вылезал из правой. В специальной медной печке перед помостом старик-даос сжёг целую охапку ритуальных бумажных денег. [127]

Язычки пламени походили на крылья бабочек, покрытые золотой пыльцой. Клочки пепла от сгоревшей бумаги — чёрные бабочки, — покачиваясь, взлетали вверх, а устав лететь, падали на белый снег и быстро умирали. Даос Мэнь опустился на колени перед святилищем снежного принца и взглядом велел братьям Ван снова поднять меня. Он вручил мне палку, обёрнутую в золотую бумагу, с прилаженной к ней чашей из фольги — жезл, символ власти снежного принца. Неужели, взмахнув им, я смогу вызвать снегопад? Выбрав меня в снежные принцы, Мэнь поведал, что зачинателем снежного торжка был его наставник Чэнь. Повеление основать снежный торжок Чэнь получил от самого Наивозвышеннейшего и Совершенномудрого. Успешно завершив свои благочестивые деяния в этом мире, Чэнь, как говорится, распростёр крылья. Став небожителем, он обитал на облачной вершине, питался семенами сосны, пил воду из горных источников и перелетал с сосен на кипарисы, а оттуда — в свою пещеру. Обязанности снежного принца Мэнь разъяснил мне во всех подробностях. Первую — восседать на помосте и принимать жертвоприношения — я уже выполнил, а ко второй — обойти и осмотреть снежный торжок — приступаю сейчас.

Для снежного принца это самый торжественный момент. Вперёд вышли несколько мужчин в чёрно-красной униформе. В руках у них ничего нет, но они держат их так, будто играют на трубах, на сона, на рожках и гонге, и надувают щёки, якобы трубя что есть сил. «Ударник» через каждые три шага поднимает левую руку на уровень плеча и изображает, что ударяет в гонг, который якобы держит в правой. Казалось, что звуки гонга и на самом деле разносятся далеко вокруг. Пружинисто покачиваясь, братья Ван продвигались вперёд, а посетители снежного торжка приостанавливали бессловесный торг и с почтением провожали глазами шествие снежного принца. Белый снег оттенял цвет знакомых и незнакомых лиц: красный виделся красно-коричневым, чёрный поблёскивал, как угольные брикеты, жёлтый словно обретал восковой налёт, а зелёный — яркость лука-порея. Я махнул жезлом в сторону толпы, и люди тотчас ожили, пришли в движение опущенные по швам руки, раскрылись в воображаемом крике рты, но ни один не осмелился, да и не хотел, крикнуть в голос. Ещё одна из моих священных обязанностей, как объяснил старик-даос Мэнь, состояла в том, чтобы заткнуть чашей на конце жезла рот тому, кто осмелится издать хоть звук, и, отдёрнув жезл, вырвать этому человеку язык.

В беззвучно кричащей толпе я заметил матушку и сестёр — старшую и восьмую. Там были и Ша Цзаохуа с Сыма Ляном. У моей козы было прикрыто не только вымя, но и рот. Скроенная из белой материи, на морде у ней красовалась белая конусообразная повязка, надёжно закреплённая за ушами. Вот, в семье снежного принца установленное правилами молчание блюдут не только люди, но и животные. Я приветствовал родных взмахом жезла, они подняли руки в ответном приветствии. Чертёнок Сыма Лян приставил к глазам ладони трубочками, словно рассматривая в бинокль. Лицо Ша Цзаохуа дышит свежестью, она как рыбка в морском просторе.

Чем только не торговали на снежном торжке! При этом каждым видом товаров в своём уголке. Мой бессловесный эскорт доставил меня в ряд торговцев сандалиями. Только тут их и продавали — сандалии, плетённые из размягчённых стеблей рогоза; жители Гаоми ходили в таких всю зиму. Опираясь на ивовый посох — борода в сосульках, голова обмотана белой тряпкой, — там стоял Ху Тяньгуй, отец пяти сыновей. Четверо из них погибли, а оставшегося в живых послали на принудительные работы. Согнувшись и выставив два чёрных пальца, он торговался с Цю Хуансанем, деревенским мастером по сандалиям. Тот выставил три пальца и наложил на пальцы Ху Тяньгуя. Ху упрямо положил два пальца сверху, а Цю снова прикрыл их своими тремя. Так они упражнялись и три, и пять раз, пока Цю Хуансань не отдёрнул руку и с выражением невыносимой боли не отделил от связки пару зелёных, не самых лучших сандалий из верхушек рогоза. Ху Тяньгуй в молчаливой ярости то раскрывал рот, то закрывал и бил себя в грудь, указывая то на небеса, то на землю. Понять это можно было как угодно. Порывшись в сандалиях посохом, он остановил выбор на добротной восково-жёлтой паре с толстыми, крепкими подошвами, сплетённой из нижней части стебля. Цю Хуансань оттолкнул посох Ху Тяньгуя и решительно выставил у него перед лицом четыре пальца. Ху Тяньгуй снова принялся тыкать то в небеса, то в землю, да так, что дырявая мешковина на нём ходуном заходила. Он наклонился, сам отвязал облюбованную пару сандалий, помял их, отошёл на шаг и снял свои драные кожаные тапки. Опираясь на посох, сунул дрожащие чёрные ноги в новые сандалии. Затем достал из заплатки на штанах, служившей ему карманом, мятую банкноту и швырнул Цю Хуансаню. Тот с перекошенным от возмущения лицом беззвучно выругался и топнул ногой. Но бумажку всё же подобрал, развернул и, держа за угол, помахал в воздухе, чтобы все вокруг видели. Кто сочувственно покачал головой, кто глупо ухмыльнулся. Опираясь на посох, Ху Тяньгуй маленькими шажками побрёл дальше, с трудом переставляя свои негнущиеся ноги. К бойкому на язык и ловкому на руку Цю Хуансаню я никаких добрых чувств не испытывал и в глубине души надеялся, что он от ярости потеряет голову и сболтнёт что-нибудь. Тут-то я свою временную власть и применю и длинный язык ему жезлом вырву. Но тому ума было не занимать, он словно прочёл мои мысли. Эту розовую банкноту он сунул в явно загодя приготовленную пару сандалий, висевшую на шесте, на котором он носил товар. Когда он снимал эти сандалии, я заметил, что они набиты разноцветными купюрами. Он ткнул пальцем в сторону стоявших вокруг и пялившихся на меня собратьев по ремеслу, потом указал на деньги и со всем почтением бросил эту пару в мою сторону. Они угодили мне в живот и упали на землю. На вылетевших из них купюрах были изображены стада овец, тупо стоявших в ожидании, когда их постригут или зарежут. Позже, по мере продвижения вперёд, мне бросили ещё несколько пар набитых мелочью сандалий.

В обжорном ряду хлопотала Фан Мэйхуа, вдова Чжао Шестого. Она жарила на сковородке булочки, а её сын и дочь, закутанные в одеяло, сидели на соломенной циновке, вращая глазёнками. Перед печуркой у неё стояло несколько расшатанных столиков, у которых сидели на корточках шестеро дюжих продавцов тростниковых циновок и с хрустом уминали эти булочки, закусывая большими дольками чеснока. Покрытые с обеих сторон золотистой корочкой, с пылу с жару, булочки брызгали при каждом укусе красноватым маслом — казалось, оно шкворчало даже в набитых ртах. У других продавцов булочек и у жаривших блины клиентов не было. Они стояли у прилавков, безмолвно колотя по краям сковородок, и завистливо поглядывали в сторону вдовы Чжао.

Когда мимо проплывал мой паланкин, вдова налепила на булочку бумажную банкноту, прицелилась и метнула мне в лицо. Я успел пригнуться, и булочка угодила в грудь Ван Гунпину. Вдова с виноватым видом вытерла руки замасленной тряпкой, глядя на меня ввалившимися глазами, вокруг которых обозначились красные круги, особенно заметные на её сером лице.

От прилавка, где испуганно квохтали куры, отошёл человек — тощий и долговязый. Старуха, торгующая курами, без конца кивала ему вслед. Ходил он как-то чудно: прямой как жердь, он на каждом шагу как бы приподнимался всем телом, будто опасаясь пустить корни в земле. Имя ему было Чжан Тяньцы, а прозвище — Посланник Небес. Этот человек постиг некое необычное учение. Да и ремеслом он занимался необычным: сопровождал покойников в родные места. Каким-то непостижимым образом мёртвые у него, восстав, ходили. Если житель Гаоми умирал в чужих краях, обращались к Посланнику Небес, чтобы он вернул покойника домой. Когда в Гаоми умирали чужаки, тоже посылали за ним. Кто посмеет относиться без почтения к тому, у кого мертвецы послушно ходят, преодолевая бесчисленные горы и реки? Запах от него всегда исходил какой-то странный, и даже самые свирепые собаки, завидев его, поджимали нагло торчащие хвосты и, посрамлённые, убегали прочь. Чжан Тяньцы уселся на скамейку перед прилавком вдовы и показал два пальца. После обмена жестами вскоре выяснилось, что ему нужны не две булочки и не двадцать, а два подноса — целых полсотни булочек. С просиявшим лицом вдова засуетилась, чтобы обслужить такого прожорливого клиента, а продавцы за соседними прилавками аж позеленели от зависти. Я надеялся, что у них вырвется хоть слово, но даже зависть была не в силах заставить их раскрыть рот.

Чжан Тяньцы мирно сидел, уставив взгляд на хлопотавшую вдову и спокойно положив руки на колени. На поясе у него висел чёрный мешок. Что в этом мешке, никто не знал. В конце осени он согласился на большую работу — вызвать домой из Гаоми умершего в деревушке Айцю бродячего торговца новогодними картинками, уроженца Гуаньдуна. [128]

Сын торговца договорился о цене, оставил адрес и отправился домой, чтобы прибыть загодя и приготовиться к встрече. По дороге в Гуаньдун надо было перебраться не через одну горную гряду, и все считали, что у Чжан Тяньцы ничего не выйдет. Но вот он вернулся, и, судя по всему, только что. Не деньги ли у него в этом чёрном мешке? Из его драных соломенных сандалий выглядывали толстые, распухшие пальцы, похожие на маленькие бататы, и большие, как коровьи мослы, суставы.

Рядом с паланкином, прижимая к груди красными от мороза руками большой белоснежный кочан капусты и стрельнув в мою сторону чёрными распутными глазками, продефилировала младшая сестра Щелкуна, Косоглазая Хуа. Когда она проходила мимо вдовы Чжао, руки у той затряслись. Сошлись заклятые враги, и глаза засверкали. Даже ненависть к человеку, ставшему причиной гибели мужа, не смогла заставить вдову Чжао пойти против запрета снежного торжка, хотя было видно, как взыграла в ней кровь. Даже злость не помешала сосредоточиться на деле, и это было одним из достоинств вдовы. Она сгребла первый поднос пышущих жаром булочек в белую керамическую чашу и поставила перед Чжан Тяньцы. Тот протянул руку. Вдова растерянно смотрела на него, но секунду спустя всё поняла и хлопнула себя измазанной в масле ладонью по лбу, досадуя на оплошность. Достала из банки пару отменных головок чеснока с фиолетовой кожурой и вручила клиенту. Потом наполнила чёрную чашечку острым соусом с кунжутом и поставила перед ним в знак особого почтения. Продавцы циновок злобно поглядывали на неё, недовольные, что она так стелется перед Посланником Небес. Тот невозмутимо дожидался, пока булочки подостынут, и не торопясь чистил чеснок. Потом терпеливо разложил белые дольки на столе по размеру, как шеренгу солдат, то и дело поправляя и перекладывая, пока не добился идеального порядка. Уже издали, от капустных рядов, я оглянулся. Этот чудак Чжан Тяньцы принялся за булочки и поглощал их поразительно быстро. Точнее было бы сказать, он не ел, а загружал булочки в чан с широким горлом.

Обход снежного торжка завершился. Под неслышные звуки оркестра меня проводили к пагоде. Братья Ван опустили паланкин и помогли мне выбраться из него. Ноги аж онемели — не ступить. В паланкине осталось несколько пар соломенных сандалий и какие-то замусоленные купюры — подношение снежному принцу, вознаграждение за исполнение роли.

Теперь я понимаю, что снежный торжок, по сути, праздник женский. Снег укрывает землю, как одеяло, увлажняет её, зачинает в ней жизнь. Снег — это вода, несущая жизнь. Снег — символ зимы, но в большей степени весть о весне. С выпавшим снегом жизненная энергия весны перехлёстывает через край.

В крохотной комнатушке в низу пагоды никаким святым не поклонялись, для этого предназначалось всё остальное пространство. Там же держался тонкий аромат благовоний, а перед курильницей стоял большой деревянный чан, до краёв наполненный чистейшим снегом. Квадратная табуретка за чаном служила троном для снежного принца. Взгромоздившись на неё, я тут же с трепетом вспомнил о последней обязанности в этой роли. Приподняв белую тюлевую занавеску, через которую из комнатушки смутно просматривалось то, что было за ней, вошёл даос Мэнь. Он накрыл мне лицо куском белого бархата. Из предварительных наставлений старика я знал, что во время исполнения своих обязанностей я не должен снимать этот бархат. Слышу лёгкую поступь — даос вышел. Теперь в этой укромной комнатушке можно уловить лишь моё дыхание, гулкие удары колотящегося сердца и потрескивание тлеющих благовоний. Снаружи тихо поскрипывал под ногами снег.

Осторожно ступая, вошла женщина. Через белый бархат смутно просматривается рослая фигура, пахнуло палёной свиной щетиной. Вряд ли она наша, даланьская, скорее из Шалянцзы. В этой деревушке у одной семьи налажено кустарное производство кистей для письма. Но откуда бы она ни была, снежный принц должен быть беспристрастен. Вытянув руки, я погрузил их в стоящий передо мной чан, чтобы пречистой святостью снега удалить с них всё нечистое. Затем поднял вперёд и вверх, потому что, по установленному правилу, женщины, молившие о ниспослании им в этом году ребёнка, просившие о том, чтобы было вдоволь молока, должны были выпростать груди и дать прикоснуться к ним снежному принцу. И вот мои ледяные руки и нежная, мягкая плоть встретились. Голова у меня пошла кругом; тёплые потоки радости, пронизавшие руки, мгновенно охватили всё тело. Женщина невольно охнула. Едва соприкоснувшись с моими пальцами, груди, эти два жарких голубка, тут же упорхнули. Надо же, какое разочарование! Даже не пощупал как следует, а их уже и след простыл. Не теряя надежды, я сунул руки в снег, чтобы вновь очистить и освятить их, и с нетерпением стал поджидать следующую пару голубков. «На этот раз они так легко не ускользнут», — решил я. И вот они. Я вцепился в них железной хваткой. Груди были небольшие и изящные, не то чтобы отвислые, но и не торчащие. Этакие пампушечки, только что вынутые из печи. Видеть я их не видел, но был уверен, что они белые, мягко поблёскивают, сосочки малюсенькие, как два крошечных грибка. Держа их, я произносил про себя самые добрые пожелания. Сдавил один раз — чтобы тебе родить тройню пухленьких ребятишек. Ещё раз — чтобы молоко лилось, как из фонтана. Третий раз — чтобы оно было сладким, как утренняя роса. Женщина тихо постанывала, изо всех сил пытаясь вырваться. Я был страшно разочарован и оскорблён в своих чувствах. Стало невыносимо стыдно, и я решил наказать себя: запихнул руки глубоко в снег, пока пальцы не коснулись скользкого дна чана, и вытащил, лишь когда они до локтей задеревенели и потеряли чувствительность. И вот снежный принц вновь воздевает очищенные руки, чтобы благословить женщин Гаоми. Настроение подыспортилось, а тут ещё — на тебе! — пара грудей, болтающихся, как мешки. Погладил — закудахтали, как своевольные курицы, и пошли мелкими мурашками. Потискал немного эти измождённые титьки и отвёл руки. Изо рта женщины несло ржавчиной, и этот дух проникал через бархат. Ладно, снежный принц беспристрастен, пусть и твои желания сбудутся. Хочешь сына — пусть родится мальчик, хочешь дочку — пусть будет девочка. И молока сколько пожелаешь. Груди твои всегда будут здоровыми, это пожалуйста, а вот если молодость вернуть задумала, тут снежный принц тебе не помощник.

Четвёртая пара грудей походила на норовистых перепёлок с бурым оперением и толстыми, короткими, мощными шеями. Все ладони мне заклевали, тыкаясь в них своими крепкими клювами.

В пятой паре, похоже, укрылись два пчелиных роя. Стоило до этих грудей дотронуться, как внутри сразу загудело. Из-за всех этих старавшихся вырваться наружу пчёл груди гак раскалились, что аж ладони покалывало, когда я посылал им наилучшие пожелания.

Пар сто двадцать грудей прошло через мои руки в тот день. Самые разнообразные ощущения накладывались одно на другое и отпечатывались в сознании как книга, которую можно листать страница за страницей. Но все эти чёткие впечатления в конце концов спутала Единорог. Она пронеслась по хранилищам моей памяти, устроив там целое землетрясение, подобно дикому буйволу, ворвавшемуся на огородные грядки.

Продолжая исполнять обязанности снежного принца, я выставил свои опухшие руки с уже сниженной чувствительностью в ожидании следующей пары грудей. Грудей не было, зато послышалось невероятно знакомое хихиканье. Красное лицо, алые губы, чёрные бусинки глаз… И тут в памяти всплыла Одногрудая Цзинь, эта любвеобильная молодуха. Наконец моя левая рука коснулась большущей правой груди, правая же нащупала пустоту — неопровержимое доказательство, что передо мной она, та самая Лао Цзинь. После того как её чуть не расстреляли на собрании по классовой борьбе, эта чувствительная вдовушка, владелица лавки ароматических масел, выскочила за Фан Цзиня по прозвищу Одноглазый Попрошайка, последнего бедняка в деревне, у которого не было ни кола ни двора, и теперь считалась женой беднейшего крестьянина. У мужа один глаз, у неё одна грудь — вот уж поистине рождены друг для друга. На самом-то деле Лао Цзинь вовсе не старая, и среди мужской половины деревни ходили разговоры об её особых способах любовных утех. Даже я не раз слышал об этом, хоть ничего и не понял. Моя левая рука уже лежала на её груди, когда она своей левой рукой положила на неё и мою правую, и вот я уже обеими руками держу её исключительного размера грудь, потрясённый тем, какая она тяжеленная. Она водила моей рукой, чтобы я прощупал каждый цунь этого исполина, этот одиноко возвышающийся у неё с правой стороны горный пик. Наверху это был пологий горный склон, в нижней половине он завершался чуть свешивающейся полусферой. Более тёплой груди — как пышущий жаром петушок, которому сделали прививку, — я ещё никогда не касался: она чуть ли не искрила. И какая гладкая! А если бы не столь жаркая, казалась бы ещё глаже. Полусфера имела форму перевёрнутой рюмки, а на ней торчал чуть вздёрнутый сосок. То твёрдый, то мягкий, он походил на резиновую пулю. По рукам растеклось несколько капель прохладной жидкости, и я вдруг вспомнил, что рассказывал в подвальчике, где плели соломенные сандалии, коротышка Ши Бинь, который ездил далеко на юг торговать шёлком. По его словам, Лао Цзинь женщина, истекающая соком, как папайя: чуть тронь — и сразу выступит белый сок. Эта папайя на грудь Лао Цзинь похожа, что ли? Никогда не видывал, но в моём представлении штуковина эта сколь отвратительна, столь и притягательна. И вот из-за Одногрудой Цзинь исполнение снежным принцем своих обязанностей пошло наперекосяк. Руки, словно губка, вбирали тепло её груди, да и она, похоже, получала немалое удовольствие от моих ласк. Похрюкивая, как поросёнок, она вдруг схватила меня за голову и прижала к груди, опалив мне лицо. «Сыночек, милый… Милый ты мой…» — раздалось еле слышное бормотание. Всё, правила снежного торжка нарушены. Одно сказанное слово — жди беды.

На пустыре перед хижиной даоса Мэня остановился зелёный джип. Из него выскочили четверо бойцов службы безопасности в форме хаки с белыми нашивками на груди. Двигались они стремительно и ворвались в дом как большие дикие кошки. Через пару минут они уже толкали перед собой старика-даоса с серебристыми наручниками на руках. Он горестно глянул на меня, но ни слова не сказал и покорно забрался в джип.

Три месяца спустя Мэнь Шэнъу, главу реакционной даосской организации, шпиона, передававшего световыми сигналами со склона горы тайные сообщения, расстреляли в уездном центре у моста Дуаньхуньцяо. [129]

А слепому псу размозжил голову снайпер, когда тот бежал по снегу за джипом.

Глава 29

Громко чихнув, я проснулся. На стенах плясали блики от лампы, возле неё сидела матушка и мяла золотистую шкурку хорька. На коленях у неё лежали большие синеватые ножницы, а в руках подпрыгивал роскошный пушистый хвост. На скамье у кана сидел человек в армейской форме с чумазой обезьяньей мордочкой и мучительно чесал изуродованными пальцами седую голову.

— Ты, наверное, Цзиньтун? — нерешительно проговорил он, бросив на меня взгляд лаково-чёрных глаз, излучавших жалкий тёплый свет.

— Цзиньтун, это твой… твой старший двоюродный брат Сыма… — проговорила матушка.

Так это Сыма Тин. Несколько лет не показывался, вот, значит, какой стал. И куда только подевался тот даланьский голова, что стоял, полный сил и энергии, на сторожевой вышке! И куда делись его пальцы, ярко-красные, как морковки?

Когда таинственные всадники пробили головы Сыма Фэн и Сыма Хуан, Сыма Тин уже выскочил из кормушки для мулов в нашей западной пристройке, как выпрыгнувший из воды карп. Барабанные перепонки разрывал резкий треск выстрелов, и он заметался перепуганным осликом, наматывая круг за кругом по дорожке возле жёрнова. По проулку волной прилива прокатился топот копыт. «Надо бежать, — мелькнула мысль в голове, облепленной пшеничной шелухой, — нельзя прятаться здесь и ждать, когда убьют». Он перелез через невысокую южную стену двора и свалился враскоряку на кучку собачьего дерьма. В тот самый момент из проулка донёсся шум шагов. Он торопливо подполз на четвереньках к скирде старого сена и укрылся в ней. В скирде сидела только что отложившая яйцо наседка с красным гребешком. Тут же под грубыми, тяжёлыми ударами затрещали ворота. Затем у стены появились несколько верзил в чёрных масках. Своими ножищами в матерчатых тапках с многослойной подошвой они начисто вытоптали сухую траву под стеной. У всех в руках поблёскивали воронёные стволы «маузеров». Действовали они нагло, уверенные в своей безнаказанности, и перемахнули через стену, как стая чёрных ласточек. С виду эти громилы напоминали телохранителей, что с мрачным видом окружают важную персону. Поначалу было непонятно, зачем им понадобилось скрывать лица, но потом, когда до него дошли вести о смерти Сыма Фэн и Сыма Хуан, в затуманенном мозгу появился крошечный просвет и, похоже, многое встало на свои места. Они двинулись дальше, в глубь двора, а Сыма Тин зарылся головой в сено, как страус, и стал ждать, чем всё закончится.

— Младший брат — это одно, а я — другое, — говорил Сыма Тин склонившейся у лампы матушке. — Мы, сестрица, всегда смотрели на вещи каждый по-своему.

— Тогда будем называть тебя старшим дядюшкой, — сказала матушка. — Цзиньтун, это твой старший дядюшка Сыма Тин.

Прежде чем снова погрузиться в глубокий сон, я увидел, как Сыма Тин достаёт из кармана поблёскивающую золотом медаль и передаёт матушке.

— Боевыми заслугами я уже загладил свою вину, сестрица, — тихим, сдавленным голосом застенчиво проговорил он.

Выбравшись из скирды, Сыма Тин под покровом ночи покинул деревню. Через две недели его забрали в роту носильщиков, в пару к молодому смуглолицему парню.

Он бубнил про свои приключения, похожие на сказку, как мальчишка, который плетёт всё подряд, лишь бы оправдать то, что натворил. Матушкина голова покачивалась в золотистом свете лампы. Уголки рта у неё чуть приподнялись в подобии язвительной усмешки.

Дата добавления: 2015-08-29