Присмотревшись, Бусый заметил чуть выше по склону ходы в пещеры. Вот, видно, где укрываются Мавутичи от непогоды. В пещерах Бусый никогда ещё не бывал, но к любопытству примешивалась брезгливость. Творцы таких шалашей и в пещерах у себя небось всё загадили.
Эти самые творцы уже успели проснуться и были заняты делом. Кто-то, вооружившись копьями и очень длинными луками, совершал воинское правило. Кто-то разводил костры и подвешивал над огнём большие котлы… Мавута не было видно. Что до Бусого, он не прятался, но внимания на него никто не обращал.
Прежде чем двигаться с места, он ещё раз внимательно оглядел уголок под скалой, где довелось ночевать. Прикинул своё падение наземь, попробовал угадать, куда мог откатиться мешочек с камнем…
Его нигде не было. И если вспомнить, что именно за этот мешочек Бусого тащила страшная птица, удивляться его пропаже не приходилось.
Зато, пока шарил, услышал задорную песенку родника.
Здесь во многих местах выпирал из земли блестяще-чёрный плавленый камень, где застывший пузырчатыми натёками, где — расколотый на острые рёбра. Из одной такой расщелины и била вода.
Этот источник отличался от привычных Бусому лесных ключей, как здешние горы — от холмов веннской земли. В расщелине нашла выход целая речка, проточившаяся из подземных глубин. Вода вылетала наружу буйной струёй и, падая на чёрную скалу, за столетия выдолбила в ней большую гладкую чашу. Переливаясь через край, она разбегалась стремительными ручьями, собиралась в маленькие озерки, висела в воздухе пылью, и солнце зажигало в ней радуги.
Для начала Бусый выбрал лужу в углублении камня, откуда одежду не могло унести течением, и положил отмокать штаны и рубашку. Потом сунул голову в ручей и с наслаждением ощутил, как начала растворяться грязь, забившая волосы. И наконец, уже чистый, с кожей, докрасна растёртой вместо мочала пучком прошлогодней травы, перебрался через каменный край и погрузился в чёрную чашу. Стал смотреть, как солнце унизывало самоцветами бившую из подземелья струю.
Было ещё раннее утро, но солнце уже заметно пекло, от портов, разложенных на камнях, поднимался дрожащий парок. Что же будет днём, когда небесное пламя повиснет прямо над головой?..
Выбравшись из чаши, Бусый уселся сохнуть и ждать, пока можно будет одеться. Спешить ему было, кажется, некуда…
Довольно скоро он увидел человека, шедшего к нему из становища Мавута.
Это был, конечно, не сам Владыка. Станет тот себя утруждать, бегая за всякими юнцами. Воин, поднимавшийся в гору, был суровым и одноруким, и Бусый его узнал. К нему направлялся бывший венн, Изверг, тот самый, что в него дважды стрелял. За что Соболь и обкорнал ему руку чуть не по локоть… На сей раз лука и стрел при нём не было. Он молча подошёл и кинул Бусому чистую сухую одежду.
Бусый не пошевелился и подавно ничего не сказал, потому что ему, очень возможно, предстояло драться с Извергом насмерть, — но про себя исполнился презрения. Рядом лежали его порты, правильные веннские порты, перешитые из отцовских. Мама, Митуса Белочка, сама их кроила, сама пускала оберегающие узоры по вороту, рукавам и подолу.
«Видно, ты здесь, на чужбине, последний ум обронил, если думаешь, будто я на чужие обноски их променяю!»
Бусый продолжал молча сидеть, только подобрал хворостину и стал выводить перед собой на земле узор. Солнце, Молнию, очажный Огонь…
Бывший венн почему-то не уходил. Бусый кожей чувствовал его взгляд, ощущал желание Мавутича заглянуть ему через плечо. Кажется, Изверг хотел ему что-то сказать, о чём-то спросить… И необъяснимо робел.
«А ну тебя! — Бусый пересел, загораживая рисунок. — Я с тобой не раньше заговорю, чем рак на гору заползёт да свистнет оттуда!»
Присутствие однорукого раздражало, мешало улыбнуться особенной улыбкой, высветить и согреть ею себя изнутри, слить воедино дыхание и разум, дать лад размышлениям. Бусый очень обрадовался, когда Изверг сперва отвернулся, а после вовсе встал и, не оглядываясь, зашагал прочь.
«Наконец-то…»
Но сосредоточиться так и не дали. Подбежал мальчик лет десяти, стал что-то требовательно говорить на чужом наречии, звучавшем как горох в жестяной миске. Из всей его трескотни Бусый разобрал только одно слово — «Мавут». Что ж, о смысле остального догадаться было нетрудно. Он натянул ещё влажные штаны и рубашку и, пытаясь растопить поселившийся в животе ледяной сосущий комок, пошёл за мальчишкой…
Разум Горного Кузнеца летел над Потоком Времени, выхватывая рассыпанные по дням мгновения встреч Бусого и Мавута. Старик торопился и не мог слышать, о чём они говорили, — то в шатре, то возле мишеней для лучной стрельбы, то за едой… Горный Кузнец лишь заглядывал мальчишке в глаза, этого ему было довольно. Сперва в них стыло старательное равнодушие. Потом клокотала и рвалась наружу бешеная ярость. А потом явились слёзы. Отчаянные, ручьями, взахлёб. И следом — оцепенение, скрывавшее муку перерождения души. Озноб, мучительная дрожь, и это — на жгучем-то солнце! И наконец — вновь вернувшаяся ярость, но на этот раз холодная, чёрная. И взгляд… Взгляд мертвеца.
Мавут победил. Он к каждому умел подобрать ключ. Умел найти нужные слова и так вплести, вкрапить их в беседу, что Бусый принял их, как свои. Он не назвал Мавута отцом, потому что продолжал его ненавидеть. Но и в сиротство своё, в то, что во всём мире никому, кроме Владыки, не был нужен, — поверил.
У Мавута появился новый слуга…
Горный Кузнец оставил созерцание Потока и вскочил на ноги, нешуточно встревожив родню молодой матери.
— Что такое, Мастер? — испуганно спросил отец новорождённого мальчишки. Он не знал, куда бросаться, к колыбельке или к постели жены, но старик спросил только:
— Есть у вас тут где-нибудь место, где вода ныряет под землю?
Нардарец ответил, недоумевая:
— Есть…
— Веди туда, — распорядился Кузнец.
Вдвоём они выскочили из дома, как на пожар. И почти бегом поспешили сквозь предрассветную тьму в горы. Там, не очень далеко от деревни, было озеро, вода которого то уходила под землю, то возвращалась в берега.
Сейчас оно было полно.
Тьма редела, над озером плавал лёгкий туман, а посередине намечалось кружение. Незримая рука перемешивала воду и закручивала винтом, как всегда, когда недра готовились её поглотить.
Молодой нардарец осенил себя хранительным знамением и остался поодаль: его народ, молившийся Священному Огню, почитал это место как очень недоброе. Что же до Горного Кузнеца, он подбежал к самому краю и, припав на колени, приложил ладони ко рту.
— Бусый! — закричал он прямо в воду. — Книга!.. Вспомни книгу берестяную! Книгу, малыш!..
Вода забурлила и неистово понеслась по кругу, образуя воронку. А потом стремительно исчезла, открыв в середине оголённого дна пустой чёрный провал. Оттуда шёл глухой, страшный, удаляющийся рокот, от которого содрогалась земля.
Кузнец не без труда поднялся с колен. Путешествие вдоль Потока Времени и заполошный бег по горной тропе совсем его обессилили.
Он посмотрел на далёкие пики, воспламенённые близившимся рассветом. Малиновые зубцы постепенно, начиная с вершин, наливались огненным жаром.
«Всевышнее Небо, — подумал старик. — Сделай так, чтобы я успел…»
ГОЛОС ВОДЫ
…Для начала Бусый выбрал лужу в углублении камня, откуда одежду не могло унести течением, и положил отмокать штаны и рубашку. Потом сунул голову в ручей и с наслаждением ощутил, как начала растворяться грязь, забившая волосы. И наконец, уже чистый, с кожей, докрасна растёртой вместо мочала пучком прошлогодней травы, перебрался через каменный край и погрузился в чёрную чашу. Стал смотреть, как солнце унизывало самоцветами бившую из подземелья струю.
Вода была почти ледяная. Одно удовольствие оживить в ней тело перед трудами предстоявшего дня. И на вкус — сладкая, как из озера в Особенном Месте, где они плавали с Таемлу…
Зря ли Летобор Клёст учил сына достигать сосредоточения, глядя на бегущую воду! Бусый всматривался в дробившуюся струю, пока в самом деле не ощутил целительное дыхание того далёкого озера и тёплые ладони скал, по которым он разбегался для прыжка в прозрачную глубину… Ну надо же, он как будто даже услышал голос Горного Кузнеца. Старик что-то кричал ему — взволнованно и тревожно. Так кричат, когда дитя неразумное вот-вот доищется себе немалой беды, но ещё не поздно его от той беды уберечь. Напомнить об истинно важном, путь к спасению указать…
Бусый как ошпаренный вскинулся в водяной чаше, сообразив, что ему не показалось. Он напряг слух, пытаясь снова что-то расслышать. Сначала — в говоре воды. Потом выбрался на берег и припал ухом к земле…
Всуе.
Голос Кузнеца, то ли примерещившийся, то ли нет, отзвучал насовсем. Бусый успел разобрать очень немногое. Полтора слова. Что-то про книгу…
Какую книгу? Может, про ту, за которой полез в болото Ульгеш? Или дед самого Бусого хотел остеречь, чтобы камень с шеи не потерял?..
Бусый разочарованно уселся сохнуть и ждать, пока можно будет одеться. Спешить ему было, кажется, некуда…
Было ещё раннее утро, но солнце уже заметно пекло, от портов, разложенных на камнях, поднимался дрожащий парок. Что же будет днём, когда небесное пламя повиснет прямо над головой?..
Довольно скоро он увидел человека, шедшего к нему из становища Мавута.
Это был, конечно, не сам Владыка. Станет тот себя утруждать, бегая за всякими юнцами. Воин, поднимавшийся в гору, был суровым и одноруким, и Бусый его узнал. К нему направлялся бывший венн, Изверг, тот самый, что в него дважды стрелял. За что Соболь и обкорнал ему руку чуть не по локоть… На сей раз лука и стрел при нём не было. Он молча подошёл и кинул Бусому чистую сухую одежду.
Бусый не пошевелился и подавно ничего не сказал, потому что ему, очень возможно, предстояло драться с Извергом насмерть, — но про себя исполнился презрения. Рядом лежали его порты, правильные веннские порты, перешитые из отцовских. Мама, Митуса Белочка, сама их кроила, сама пускала оберегающие узоры по вороту, рукавам и подолу.
«Видно, ты здесь, на чужбине, последний ум обронил, если думаешь, будто я на чужие обноски их променяю!»
Бусый продолжал молча сидеть, только подобрал хворостину и стал выводить перед собой на земле узор. Солнце, Молнию, очажный Огонь…
Бывший венн почему-то не уходил. Бусый кожей чувствовал его взгляд, ощущал желание Мавутича заглянуть ему через плечо. Кажется, Изверг хотел ему что-то сказать, о чём-то спросить… И необъяснимо робел.
«А ну тебя! — Бусый пересел, загораживая рисунок. — Я с тобой не раньше заговорю, чем рак на гору заползёт да свистнет оттуда!»
Мысли скакали суматошными белками, мешая одна другой. Мавут. Однорукий этот, чтоб ему пусто было. Горный Кузнец. Книга. Какая книга? Однорукий. Горный Кузнец…
Присутствие Изверга раздражало, мешало улыбнуться особенной улыбкой, высветить и согреть ею себя изнутри, слить воедино дыхание и разум, дать лад размышлениям.
«И чего ему от меня надо?»
Бусый покосился на соседа.
Однорукий, оказывается, тоже пересел и смотрел уже не на Бусого. Он вглядывался в загогулины, которые рука Бусого по своему почину вывела на песке, покуда мальчишка пытался смирить лихорадочное биение мыслей.
И лицо у Изверга было…
Бусый, присмотревшись, замер от неожиданности.
Взгляд бывшего соплеменника светился болью, изумлением и… счастьем. Такой болью и таким счастьем, что у Бусого перехватило дыхание, а сердце тревожно заколотилось, как бывает, когда вот-вот поймёшь нечто ослепительно-важное.
Он помнил: Изверг не издал ни звука, когда Соболь прижимал к обрубку руки пылающий сук А сейчас он всего-то смотрел на мальчишеские каракули, и по щекам, путаясь в бороде, катились самые настоящие слёзы.
Наконец Изверг медленно поднял счастливые плачущие глаза.
— Где эта книга, малыш? — выговорил он хрипло. — Где ты видел её?
«Книга? Опять книга. Сговорились они тут, что ли?»
Бусый наконец присмотрелся к узору, который сам же, думая о другом, нарисовал на земле.
Оказывается, пока разум блуждал где-то вдали, рука выводила веннские знаки. На земле красовались символы Солнца, Молнии и Огня, очень ладно сплетённые меж собой.
В точности как на деревянном окладе берестяной Веннской Книги, опрокидывавшейся в костёр…
ЗОВ ВОЛКА
— Й-й-а-а-а-а-ха-а-а-ха-а-а-а-а!
Протяжный и пронзительный визг Мавута кнутом хлестнул по ущелью, отдался болью в ушах, бешено заплясал, заскакал среди скал, ударяясь и дробясь об извилистые стены.
Не дурманящая дудка, подавно не Свистелка, но тоже сам по себе боевой Звук..
Бусый уже слышал этот визг. Когда Горный Кузнец показывал ему, как Мавут карал смертью деревню Сыновей Леса. Боевой клич Владыки и тогда обдал его жутью, но мальчишка и представить не мог, насколько страшнее он наяву.
Особенно если услышать его на горной тропе у себя за спиной…
— И-й-а-а-а-ххха-а-а-р-р-р-ха-а-а-а! — подхватило крик предводителя множество глоток Им почти сразу отозвались боевые Свирели. Они пели вроде негромко и вместе с тем — оглушающе. Они острыми ножами втыкались в нутро, и оттуда разбегались морозные токи, лишавшие силы руки и ноги. Перед глазами всё плыло, Звуки настигали, норовя сбросить с седла, лишить ощущения верха и низа.
Пока беглецам ещё удавалось сопротивляться, но Звуки становились всё нестерпимее, всё сильнее. Их настигали.
Лошадям Мавутичей визг и колдовские Звуки, должно быть, только придавали сил, зато вороной конь Изверга и каурая кобыла под Бусым храпели, спотыкались, вскидывались на дыбы. Они едва слушались узды и метались, ища спасения от страшных Звуков. Скоро они закричат от беспомощности и ужаса и понесут, не выбирая дороги, пока не поубивают и седоков, и себя.
Однорукий повернул к Бусому сведённое судорогой лицо. Прохрипел натужно:
— Бросаем лошадей, малыш! Дальше пешком… Да не бойся, уйдём!
Бусый ответил:
— А я и не боюсь.
Голос прозвучал так же отчаянно-хрипло, как у Изверга. Казалось, самый воздух был полон острых жгучих колючек, и они рвали горло, не позволяя дышать.
Как бы то ни было, он и в самом деле не боялся… Страхи кончились. Ну чем, спрашивается, ещё мог напугать его Мавут? Смертью?.. Да нет, скорее уж тем, что живого возьмёт в плен. Так во власти Бусого было не сдаться ему. Уйти на Остров Жизни, туда, где никакому Мавуту, хоть тресни он, его уже не достать…
Кое-как спешившись, два венна, бывший и полукровка, ринулись вверх по склону, стремясь выбраться из ущелья. Пока оно не стало для них западнёй. Сперва — сквозь кусты в мелком бисере душистых белых цветов, потом по крутому каменному откосу, грозившему обвалом… между угловатыми глыбами… И наконец — по отвесной скальной стене, где не было совсем никакого укрытия. Только бьющее в упор солнце, от которого камень под руками казался вынутым из печи.
«Так вот какая ты, Осыпь. Вот какой ты мне предстала…»
Бусый даже задрал голову — не видать ли там, впереди, зелёной травки вечных лугов. Думал ли он ещё вчера, когда Зорегляд с Ярострелом вели его показывать Журавлиные Мхи…
Лошадиный топот и визг конных Мавутичей, вырвавшихся из-за поворота, приблизился вплотную и стал совсем нестерпимым. Бусый сморщился, подтянулся, нашёл опору для одной ноги и поднялся ещё на пол-локтя.
«Эх, пращур Белка, сюда бы твою рыжую шубку и цепкие коготки, твоё умение прятаться в самом малом дупле, за лоскутом сосновой коры…» — Не успеем, — сказал Изверг. Ему с его крючком вместо правой кисти приходилось совсем тяжело, Бусый протянул руку помочь, но Изверг лишь покачал головой. — Достанут… Стрелами… — Перевёл дух и добавил: — Не держи зла… Волк.
Бусый хотел ответить таким же словом прощания, но, пока соображал, каким именем назвать своего неожиданного товарища, что-то вспыхнуло перед умственным оком. Да так, что искры посыпались.
«Волк?..»
К жутким Звукам, грозившим смахнуть беглецов со стены, добавился конский топот. Значит, не долго осталось ждать и стрельного посвиста. А какими стрельцами были Мавутичи, Бусый очень хорошо знал. Успел насмотреться.
«Ну да, Волк. Когда нас загоняют в угол, мы не падаем на брюхо, мы убиваем. А ещё мы…»
Он повернул к Извергу перекошенное лицо и заорал:
— Подержи меня!..
Тот, кажется, не очень понял зачем, только то, что мальчишке было для чего-то необходимо освободить руки. Он сделал усилие, от которого уже хотел было себя избавить, как от вполне тщетного. Всадил крючок между слоями камня, годившегося лепёшки на нём печь, рванулся вверх — и обхватил Бусого здоровой рукой, крепко прижимая к скале.
Возле его лица ударила и разлетелась в щепы первая стрела. Её пустили намеренно мимо. Дескать, спускайтесь, пока хуже не стало. Изверг посмотрел вниз и увидел Мавутичей, неспешно выезжавших на открытое место.
И в это время Бусый сложил ладони у рта… и завыл. Это был и волчий вой, и не волчий. Это подавал голос не простой вожак, ведущий голодную стаю на загнанную по насту лосиху. Это взывало Существо, достойное стать плечом к плечу с самим Прародителем. Его вой звучал жаждой вражеской крови, беспощадной решимостью и дремучей, никем не измеренной силой.
Небо не оставляет такой призыв без ответа…
Несколько мгновений прошло в тишине. Замолчали даже Мавутичи. Возможно, они начали что-то смутно подозревать. Лишь Владыка Мавут до конца понял, что происходило, но даже он не смог ничего предпринять. Потому что его сила была заёмной, а значит, ей изначально был отмерен предел. Подобным ему лучше умолкнуть, когда говорят Небеса.
Безо всякого предупреждения по лицам Изверга и Бусого скользнули благословенные тени… Скользнули и исчезли, но вновь хлынувший солнечный жар уже не казался враждебным и беспощадным. Ибо может ли Прадед Солнце в самом деле обжечь и испепелить Своих правнуков, веннов?
Бусый обернулся вслед за тенями и увидел двух симуранов, кружившихся над ущельем.
Это были не совсем обычные симураны…
Люди привыкли считать их крылатыми псами, но Бусый увидел Тех, в Кого свято верил его род: крылатых волков. Конечно, они не несли всадников, потому что волки живут сами по себе и не знают хозяина.
Но они всегда готовы выручить брата…
Кто-то из Мавутичей пустил в них стрелу. Лучше бы он этого не делал! Стрела безобидно ушла в жаркую синеву, а волки-симураны, ринувшись вниз, одновременно коснулись земли прямо перед всадниками. Сложили крылья и…
Кони сошли с ума. Всадники силились их усмирить, но животные били задом, взвивались на дыбы, падали и катались, ломая кости слишком цепким наездникам. Снова вскакивали, ржали и били копытами, целя в людей. Страшные крики, рёв, безумное ржание… кровь на меховых безрукавках…
Мавут метался среди своих воинов, силясь вразумить людей и коней. Ничего не выходило. На Владыку просто не обращали внимания. В бешено хрипящей мясорубке он едва слышал собственный голос, ему с трудом удавалось избегать разящих копыт…
Едва ли не впервые он сам себе казался ничтожным, маленьким и бессильным. В какой-то миг он готов был броситься с мечом на проклятых серых тварей… но не смог их отыскать. Симураны исчезли. Были они на самом деле? Или привиделись? И если так, кто сумел их наслать, не мальчишка же?..
Некоторое время Бусый с Извергом смотрели вниз с края ущелья. Потом поднялись и пошли прочь. Две крылатые тени ещё раз промчались над ними — и унеслись в сияющую вышину, растворились в слепящем солнечном свете…
Когда наконец внизу всё улеглось, беглецы были уже далеко. Не удалось даже понять, в каком направлении они скрылись. Пытались пустить собак, но псы по следу не пошли.
НЕМИРЬЕ
— Ну как, Бажанушка? Кудель привязывать станешь ли?
Кареглазая Росомашка старательно делала вид, будто придирчиво и даже с неодобрением рассматривает жениховский подарок, но румянца, заливавшего щёки, удержать не могла. И глаза выдавали — искрились озорными смешинками. Прялка была хороша. Вырезанная из еловой копани, удобная и красивая, пахнущая маслом и воском, она словно бы мягко и тепло лучилась изнутри — светоч и оберег грядущего счастья.
— А у нас, — подначила жениха Бажана, — совсем другие прялки делают. Разъёмные, вот! Вынул лопасть — и хоть с собой бери, за пояс заткнув!
И уже слышались в её речах сорок лет в согласии и любви, и уже виделось, как она, седовласая, окружённая внуками, будет точно так же подначивать своего «деда Твердолоба», ревнителя обычаев и законов. А он будет всё с той же мальчишеской горячностью отстаивать какую-нибудь малость, завещанную Прародителями. Вроде ширины лыка для «писаных» праздничных лапотков: сказано — вполногтя, значит, вполногтя, и никаких на сей счёт разговоров, и кому какое дело, что ноготь у каждого свой!.. Твердолюб не подвёл и сейчас.
— Хоть моя, так ведь она же от старейших матерей наших такой и была! Её разнимать — это после придумали, в отступление от старины. И кто придумку ту подсказал, нам неведомо…
Бажана, дурачась, легонько надула пухлые губы.
— Так зачем тогда в наш род сватаешься, если мы тут Правды не помним?
А у самой рука так и тянулась примериться к дивной прялке. Вынести самую что ни есть тонкую льняную кудель, приколоть спицей с кольцом, обмотать плетёным шнурком. Сесть на длинное, широкое, гладкое донце, уже казавшееся ей мягче всякой подушки…
Посередине лопасти красовалось колесо о двенадцати спицах-лучах — символ Света Небесного. А наверху расположился целый городок с заботливо вырезанным тыном, нарядными избами, высокими теремами и даже маленькой крепостью на холме. Так по рассказам удалого купца Горкуна Синицы Твердолюб представлял себе Галирад.
Невеста и жених сидели рядком на завалинке, чуть касаясь друг дружки плечами и заливаясь от этого жарким румянцем. Склонились головами к красавице-прялке и вели неспешную беседу о том, что вырезано на ней… Бажана всё-таки не выдержала, убежала в клеть за куделью. А Твердолюб оглянулся на голоса и движение возле ворот и почтительно вскочил:
— Матушка Росомаха… Батюшка Родосвят…
Через двор к нему шли большак и большуха, и парень сразу заметил, что Родосвят Куница тяжелее обычного опирался на палку. Твёрд успел даже решить — разболелась к перемене погоды искалеченная на охоте нога. Но лица у вождей деревни были такие, что через миг у Твердолюба оледенело нутро. Ещё ни о чём не спросив и ничего не услышав, он уже знал: случилась беда.
Перед ним мгновенно пронеслись знакомые лица: мама? Отец?.. Или глупый двухродный братишка себе погибели доискался?.. Или дедушка Астин ткнулся лицом в очередной недописанный лист?..
А может, Дымка в лесу в ловчую яму упал?..
Родосвят молча положил руку ему на плечо и стиснул жёсткими пальцами. И наконец выдавил из себя страшные слова:
— Сынок… Немирье у вас.
Как выяснилось, резвый правнук большухи действительно нашёл в лесу Дымку, но не в ловушке, а просто на тропе. Окровавленный кобель полз по следу хозяина, пока не ощутил под лапами шёлковую травку вечных лугов. Неробкий парнишка вынул из пёсьих зубов кожаную, обшитую кольчужными звеньями рукавицу, в которой так и задержалось несколько пальцев, и решил посмотреть, кому же Дымка дал последний бой в своей жизни. От Серых Псов до Росомах, если не останавливаться, был день пути, но всего расстояния отроку одолевать не пришлось. Всё тот же Дымка предупредил его, явив раны не от ножей, даже не от стрелы, — от меча! Юный Росомаха выбрал дерево на высоком холме, знакомое дерево, с которого они со сверстниками привыкли перед весенними кулачными сшибками наблюдать за приготовлениями Серых Псов…
Он увидел ещё курившуюся за тыном развалину общинного дома. Другие избы, выглядели целыми, но между ними ходили незнакомые люди. Они перетаскивали и складывали в одно место что-то, сперва показавшееся остроглазому пареньку большими мешками…
Твердолюб слушал этот рассказ, точно жуткую небывальщину о давно прошедших годах. Вроде — да, было, где-то, когда-то, да — страшно… Но не сейчас, не здесь и не с нами, а так далеко и давно, что нас почти совсем не касается… Ну, может быть, и касается, но по крайней мере не мешает постреливать глазом на доску с горячими пирожками, мечтать о рыбалке на лесном озере, выглаживать прялку невесте… Представить, поверить, допустить до сознания, что сегодня на рассвете, когда он сладко потягивался на пороге невестиной клети, кто-то волочил, как мешки, мёртвые тела его матери и отца, кузнеца Межамира, любимого меньшого братишки…
А он спал и улыбался во сне, пока их убивали.
Твёрд смотрел на дядьку Родосвята, и до него медленно доходило, что Светынь поменяла течение. Там, где только что на годы вперёд простирались добрые плёсы и гремели весёлые перекаты, теперь не было ничего. Совсем ничего. А прямо под ногами медленно разверзалась чудовищная бездна, поглотившая реку.
Конечно, солнце не замерло над головой Твердолюба и не пустилось дальше скачками, но почему-то впоследствии он так и не смог воскресить в памяти это утро всё целиком. Всплывали только разрозненные обрывки.
Вот дядька Родосвят рассказывает ему, что, похоже, род Серых Псов перестал быть насовсем, но какая ссора вышла у них с сегванами и кто первый занёс оружие на соседа — не ведомо пока никому. А он, Твердолюб, не поняв ещё, зачем большак это ему говорит, со странно-деловитым спокойствием рассуждает о том, кого и как надо будет звать на подмогу для мести.
Вот в ответ на перечисление веннских колен большуха называет сегванские племена, в разное время переселившиеся на Берег. Венны могут не потерпеть расправы над Серыми Псами, но и сегваны вряд ли им спустят. У Винитария тоже найдутся родственники, побратимы, друзья. Которые скоро проведают, как на Светыни вырезали лучших мужей острова Закатных Вершин. А это значит — через год-два жди большого немирья. Такого, что нынешняя беда занозой в пальце покажется.
— Помнишь Тужира Гуся? — тяжело наваливаясь на палку, спросил Родосвят.
Кажется, именно после этих слов Твердолюб как следует понял, что для него всё кончилось. Совсем всё. Сразу и навсегда.
Он поклонился чужим людям, так и не ставшим для него родными, и молча пошёл за ворота. Даже не взяв с собой лук, без которого ни один венн в лес не пойдёт и который висел теперь в Бажаниной клети. С одним поясным ножом, без которого венну вообще никуда. Этим ножом он до сих пор резал только хлеб, но, видят Боги, уже завтра маленький клинок изопьёт смертной крови и к хлебу больше не прикоснётся. Если Твердолюбу после этого нужен будет хлеб…
…Ясное дело, Росомахи никуда его не пустили, потому что уже любили его, уже считали Бажаниным женихом и не собирались отпускать на погибель. Крепкие Родосвятичи остановили парня возле ворот… Это Твердолюбу тоже запомнилось скверно. Сам дивился потом, как у них там же не докатилось до смертоубийства, обошлось синяками и расшатанным зубом. Наверное, в угаре всё же помнили себя и своих. И ещё вроде бы мелькало белое лицо Бажаны, которой Родосвятичи все были братья… Твёрду закалачили руки и связали, как вяжут зверя, которого поймали в лесу и хотят живого донести домой — приручить. Чтобы ни удавиться в путах, ни высвободиться не мог. И чтобы кровяной ток в жилах не прекращался…
После чего положили в клеть, между кадками и мешками:
— Полежи, парень. Охолони. После рассуждать станем…
Бажана села на пороге за дверью. Время от времени она окликала его, в голосе звучали слёзы, но он ей не отзывался. Был занят. Увидел на одной кадке деревянную ложку, сбросил на пол и погрыз ручку зубами, чтобы получились зазубрины. Перекатился, взял ложку связанными руками и, уперев одним концом в пол, начал пилить верёвки. Хорошо, ложка попалась кленовая, зазубрины истирались нескоро…
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 44 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |