И сразу пожалел об этом.
Камень отбросил его взгляд, притворившись обычным красивеньким самоцветом.
Не раскрылся, не захотел показать Тропу.
Не признал в Мавуте хозяина.
Видно, не зря повисел на шее у строптивого венна… Не покорится, хоть на куски его раскалывай. В самом деле, что ли, расколотить?
Владыка не без натуги окоротил яростную досаду и убрал гордый камень обратно в кошель. Ничего. Он ещё заставит его себе послужить. Не мытьём, так катаньем.[33] Тем более что мальчишка тоже теперь у него…
Всё, хватит.
У Мавута было много других дел, всё связанное с камнем следовало отодвинуть. Обычно он с лёгкостью управлял потоком своих раздумий, но в этот раз не заладилось. Мысли о непокорном обереге не желали уходить. И… переплелись почему-то с мыслями о Шульгаче. В этом следовало разобраться. Мавут прислушался к себе и ощутил подспудную тревогу, подобную далёкой грозе. Между Шульгачом и камнем существовала неясная, но очень сильная связь.
Какая?
Он подумает об этом. И разгадает загадку. Обязательно.
Но не теперь, не наскоком. Мавут знал: не получится. Чем сильней напрягаешься, заставляя себя что-то вспомнить или понять, тем упорнее ускользает решение. Это как в правильном ударе копьём или мечом. Секрет не в натужном усилии, а в расслаблении и свободе.
Мавут вздохнул, отпуская разум и тело. Отгадка придёт сама. Всплывёт откуда-то из неведомых глубин. Потом. А сейчас — надо отвлечься и в самом деле про всё забыть до поры. И про камень, и про Шульгача.
То есть самое время потешить себя, дать наконец выход злому нетерпению и клокочущей силе.
Мавут вскочил на ноги — упруго, легко. Небрежно взмахнул ладонью. Он знал, что призывный жест будет замечен. Мигом подбежали пятеро «сыновей», молча склонились, ожидая приказаний Владыки. Новички с копьями оставили соломенных кукол и с обожанием и любопытством уставились на названого отца. Это был непорядок, прекращать урок им никто не велел, но наказание можно немного отсрочить. Сейчас пусть посмотрят.
— Убейте меня, — сказал он «сыновьям». — Начали!
Пятеро уже не первый день знали «отца». Его приказы следовало исполнять сразу и не рассуждая. За леность, нерасторопность и колебания кара бывала только одна. Смерть.
Не успел Мавут договорить последнее слово, как в воздухе свистнул меч… И рассёк пустоту. Как Владыка сумел исчезнуть из этого места и появиться в другом, заметить никто не успел.
За первым ударом последовали ещё и ещё. Стремительные клинки ткали сложный узор, в самом центре которого находился Мавут. Каждый удар был нешуточно смертоносен, но цели не достиг ни один. Узор время от времени нарушался — нападающие один за другим отлетали прочь. Тоже невредимые. Владыка пока был доволен учениками и никого не калечил.
Каждый из «сыновей» бился с яростью последнего отчаяния, понимая, что сулило недолжное исполнение приказа. Вот, уходя от очередного высверка стали, Мавут оступился, неловко припал на колено… Пощадить, прервать атаку, дать выпрямиться? Ещё не хватало. Воинская честь — она не для боя, а для благородного сравнения силы. В бою, где стремятся убить, промахи не прощаются…
Копья и мечи вновь рассекли пустоту. Тень Мавута скользнула прочь по каменистой земле. Падение на колено было всего лишь проверкой искренности намерений учеников.
Губы Владыки тронула довольная усмешка. «Сыновья» хорошо выдерживали испытание.
И в этот миг вдруг всплыла откуда-то разгадка мучившей его перед началом боя загадки. Неожиданно, как и должно было случиться. Не только камень отказывался ему покориться. Пёс не просто поднял шерсть, чтобы огрызнуться разок и на том успокоиться.
Бывший венн уходил из-под его воли.
Он, Мавут, упустил миг, когда родилось это непокорство. А теперь было поздно. Теперь жди открытого бунта. Страх Шульгача не удержит. Он просто не умеет бояться. Умел когда-то, а потом отвык. Сразу и навсегда.
«Жаль. Хороший был слуга, — думал Мавут, орудуя отобранным у кого-то копьём. — Верный и бесстрашный. Был…»
Нападавшие начали уставать, задыхаться, но продолжали нападать с прежней яростью. Они свалятся и умрут, но не перестанут выполнять его волю. Эти — покорны. Как же он венна-то потерял? Где ошибся?
«А может, всё к лучшему?»
Владыка привык видеть людей насквозь, но этот упрямый лесной пень никогда не был до конца понятен ему. Ни с его прежней собачьей нерассуждающей верностью, ни с нынешним безразличием хуже всякой строптивости. Что с ним произошло, когда он в родных лесах побывал? Видно, сколько венна ни корми, он всё равно в свою глухомань смотрит…
Сложив в кучу не стоящих на ногах учеников, Мавут — даже не запыхавшийся — коротко похвалил их и повернулся к новичкам. Тем, которые без разрешения прекратили урок. Хотя на самом деле приказ, отданный Владыкой, могут отменить только двое. Он сам — или Смерть.
Они, конечно, слышали об этом, но такое знание должно пребывать не в уме, а в костях, в сердце и в печени.
Мавуту было жаль воинов, которые могли бы из них получиться, но уже никогда не получатся.
— Видели? — обратился он к ним. — А ну идите сюда.
У парней радостно загорелись глаза. Они несмело подошли и окружили Владыку, ещё не понимая, какая участь их ожидала.
— Будете бить меня копьями. Как кукол били. Б каждый удар всего себя вкладывайте, и ничто — помните, ничто! — не должно вас смутить. Это — приказ. Поняли? Начинайте!
«А с Шульгачом… — Мавут легко уклонялся от ударов, неуклюжих, хотя и похвально решительных. — Пса, который хозяина взялся пасти,[34] в живых оставлять негоже. За долгую службу я один раз спустил ему непокорство. Второго раза не будет. И Шульгача второго не будет. Они у меня на всю жизнь содрогнутся…»
Нехорошо улыбнувшись, Мавут ушёл от очередного тычка и резко ударил навстречу сам.
В действительности удара даже и не было, Мавут лишь рукой взмахнул, но с такой силой внутренней угрозы, что парень, спасаясь, отвернул в сторону, забыл про копьё, спрятал голову в плечи…
И тут же рухнул наземь со сломанной шеей…
Когда Владыка прекратил урок, в живых оставалась едва половина нападающих. Зато — лучшая половина. Прошедшая испытание, которое враз изменило внутреннюю сущность учеников. Они вышли из этого боя совсем другими людьми. Способными достойно завершить начатый удар, невзирая ни на что. Даже на выбитый глаз или сломанное колено. Эти были бойцами, хотя пока неумелыми.
Умение — что, оно к ним придёт.
И раны заживут быстро…
А наука сегодняшняя — до смерти не позабудется.
Идя к своему шатру, Мавут сладко потянулся на ходу, погладил усы.
А ведь не так уж всё плохо! Он силён и умеет превращать свои поражения в победы. И пусть Змеёныш отскочил от вшивой деревни, как горошина от стены, да при этом ещё и сгубил целый отряд, — плевать. У Владыки много толковых учеников, а мальчишка в итоге явился к нему сам. Да ещё и принёс с собой камень, начинённый тайнами силы.
Мавут такие тайны любил…
А веннов он на земле поубавит. Если не сейчас, так потом. Когда обретёт два всемогущих крыла. Ему тогда и Змей не понадобится. Что Змей — всемогущему? Щелчком пришибить…
Ощущая сладкую близость новой победы, Владыка растянулся на вышитом войлоке, привычно велел себе проснуться перед закатом и сразу заснул.
СОЗДАТЕЛИ НЕБЫВАЛОГО
— Дедушка Астин… Мальчишки переминались перед завалинкой, где на солнышке устроился жрец, и пихали один другого локтями. Если по уму, говорить следовало бы Твердолюбу, но речь шла о деле, которое он почитал бесполезным, и раскрывать рот не очень хотелось. А Межамиров Щенок и рад был бы сказать, тем паче о такой славной придумке, — да только куда ж ему, младшему, соваться вперёд старшего двухродного брата!
— Святы Близнецы, чтимые в трёх мирах, — улыбнулся старик.
— И Отец Их, Предвечный и Нерождённый! — в один голос отозвались ребята. Младший — открыто и весело, радуясь случаю уважить доброго гостя. Твёрд — неохотно, как будто взял в рот что-то невкусное.
Астин отложил кочедык, уже понимая, что рукодельничать ему не дадут. Минувшей зимой он всё подсаживался к веннским старикам, занятым починкой сетей, и даже показал им несколько удобных узлов, потому что никто лучше сегванов не умеет управляться с верёвками и шнурами. А вот теперь повадился плести лапти, только пока не всё получалось. «Что ж, — улыбался он, — ведь я Ученик…»
Мальчишки подошли, и Астин потрепал их по вихрам.
— Что за дело у вас, ребятушки, что мне лыко портить мешаете?
— Дедушка Астин! — запрыгал Межамиров Щенок. — Помнишь, мы листы твои по полу разметали и ты их три вечера мыкал?
— Начал уже забывать, — улыбнулся Астин. Сердиться на детей он не мог, хотя временами баловники и заслуживали.
— А давай мы их тебе по краю прочными бичевами сошьём, — с взрослой основательностью подхватил Твердолюб. — Чтобы раз и навсегда в том порядке остались, какой тебе нужен. Вот.
Сказав, он хмуро отвёл глаза, почему-то заранее уверенный, что уж кому-кому, а ему жрец свои листы не доверит.
— Твёрд на славу сделает! — затараторил меньшой. — Он с деревом и берёстой лучше всех всё умеет! А я помогу!
Астин вздохнул.
— Ну, если ты поможешь…
Твердолюб метнул на него взгляд, изготовившись обидеться, и увидел, что глаза старца смеялись.
— Яне столь зорок, как когда-то, но я не слепой, — сказал ему Ученик. — Видел, как ты прялочку ладил и дивные узоры по ней пускал… — Астин пытливо смотрел на Твердолюба. — Но ты ведь, помню, мою веру для своих Богов чуть не поношением числил…
Парень не отвёл взгляда.
— Ты же, дедушка, сам сказывал, что на твоих листах и Пращур Пёс, и Бог Грозы, и Отец Небо с Матерью Землёй памятными закорючками обозначены. А то, что ты, другой веры…
Он пожал плечами и замолчал, не зная, как продолжить.
— Солнце над нами одно, — тихо проговорил Астин. — И Небо — одно. И единая Земля всем кормилица. И что за печаль Создавшим Нас от того, как по-разному мы Их называем?
Межамиров Щенок не особенно понял, что имел в виду жрец Близнецов, но на всякий случай сказал:
— Вот мы и решили, что перед нашей Правдой будет грех твои листы не похолить.
— Ребятушки милые… — Астин неведомо почему растрогался едва не до слёз. — Несите коробку, покажу край, где сшивать, крестик на нём поставлю… И мешок мой несите, я книгу вам дам для израза, чтоб рассмотрели, как её скреплять надобно… Сможете?..
Да разве ж они взялись бы за такую работу, если б не верили, что со славой её завершат!
Двухродные братья приступили к делу неспешно. С рассветом вышли на берег Светыни, поклонились Богу Солнца, возносившемуся в чистое бескрайнее небо, попросили о милости и вразумлении. Юный Бог весело улыбнулся мальчишкам, простёршим к Нему руки с высокого речного обрыва. Благословил ласковыми лучами, пообещал тёплый день и удачу в задуманном… Души согрелись, наполнились деятельным жаром, взор стал острее, а руки обрели твёрдость.
Вернувшись в деревню, в кузню Межамира Снегиря, братья перво-наперво разложили на чистой доске заморскую книгу.
— Добрая работа, — одобрил Межамир, подошедший взглянуть, чем заняты сынишка с племянником. — Мне Горкун Синица такие показывал, но эта красивей. Ишь, даже золотом иные знаки наведены…
Рассмотрев устройство книги, мальчишки поняли: точно такую из Астиновых листов сотворить не удастся. Книга-израз была сшита из двойных страниц, сложенных пополам, а листы Ученика предстояло сшивать с одной стороны.
Делать нечего, пошли с этим к старику, обдумали затруднение вместе.
И только когда всё стало ясно, взялись за инструменты. Бережно огладили стопку драгоценных листов, выровняли края. Промазали рыбьим клеем и сжали между двумя досками. Ужасаясь собственной дерзости, провертели вдоль нужного края сквозные отверстия тонким сверлом. Примерились было уже вдевать сыромятный ремешок, но Межамир, наблюдавший за работой ребят, остановил их.
— Возьмите-ка лучше вот это…
И снял с шеи шнурок, который впервые видевшие неизменно принимали за золотую цепочку. Нарядный, узорчатого плетения, сработанный из мономатанского блестящего шёлка.
— Этот оберег, — сказал он, — ваша бабушка сплела и в день Посвящения мне на шею надела. А ночью после того ушла к Прародителю Псу.
Межамиров Щенок разгладил в руках шнур, который помнил с тех пор, когда только начал себя понимать. Он, конечно, всё знал про бабушку Снегирицу.
— Батюшка, — сказал он, — тут же сверху всё заклеено будет, может, лучше на завязки его? Книгу вокруг обведём и концы выпустим… любоваться станем бабушкиной памяткой…
— Нет, сынок, — покачал головой Межамир. — Пусть держит вместе листы. Думаю, сбережёт он их верней всякого ремешка и верёвки.
Кажется, притихшие мальчишки только тут как следует поняли, что им предстояла не обычная ребячья поделка, а что-то значительное и знаменитое. Шнур-оберег заставил задуматься. Уже совсем по-другому Твердолюб взялся выстругивать и примерять к берестяной связке ясеневые дощечки наподобие обложки книги-израза. Для чего они служили, было понятно. Чтобы меньше трепались листы, чтобы книга не пострадала, если нечаянно уронят.
Сыну кузнеца тут же пришло на ум их украсить и защитить по краям полосками меди.
На Астиновой книге полосок металла не было. Снова отправились к старику, и Ученик затею одобрил. Сказал, что видел подобное на некоторых очень дорогих книгах, которые пережили века.
Межамир это выслушал — и тут же, прямо на глазах у ребят пустил по краям досочек щедрые полоски. Да не медные, а серебряные!
Берестяная книга обретала облик и красоту. И не просто красоту, но величие.
Светлое серебро и свежеструганый ясень друг к другу пришлись, как жених и невеста! Годы пройдут, дерево и металл потемнеют, но так же славно смотреться вместе будут…
Твердолюб уже знал, какие узоры покроют и оживят ясень. Его умение резать по дереву хвалили не только ближние соседи. На двух последних ярмарках нарасхват уходили ковши, гребни и иная сработанная им деревянная утварь.
А кто вдохнёт жизнь в серебро?
Межамир Снегирь положил руку на плечо первенцу.
— Давай, малыш. Покажи, что не зря у меня чеканы утаскиваешь…
— Твёрд! Твёрд! Я сделал! Смотри!..
Русоволосый Щенок не замечал холода. Бережно прижимая к груди тяжёлый свёрток, он босиком нёсся по лужам, прихваченным ночным морозцем. Только брызгала из-под ног вода и разлетались в стороны звонкие ледяные осколки.
Подскочил и протянул старшему берестяную книгу, завёрнутую в чистое полотно.
— Твёрд! Смотри! Я сделал…
Твердолюб протянул руку к свёртку.
— Ну, показывай, что ли, что там у тебя вышло.
Развернул… и замер. И рассматривал долго и пристально. Сын кузнеца с опаской и нетерпением вглядывался в непроницаемое лицо Твердолюба, пытаясь угадать, приглянулось ли. А то вот возьмёт да и сунет книгу обратно ему в руки. Дескать, не по прародительским установлениям какая-то завитушка сотворена. С него станется.
— Когда успел-то? — медленно проговорил Твердолюб. — Ночь напролёт, что ли, чеканил?
— Нет, ночью я спал, — торопливо заверил его меньшой. — И узор этот во сне мне привиделся. Встал на зорьке — и сразу за молоток, пока не забылось… А что, плохо вышло, да?..
Вместо ответа Твердолюб привлёк к себе двухродного брата, взлохматил ему волосы, прижал его голову к груди, к самому сердцу. Правая крепко держала берестяную книгу.
Чуть изменившимся голосом Твердолюб сказал ошарашенному нежданной лаской мальцу:
— Спасибо, брат. Я сейчас на дереве твои серебряные сказы продолжу. И Море-океан, и Гору Земную, и Древо… И Свет Небесный… Астин уж заждался поди… Думает небось, что мы всё испортили…
Когда душа поёт от восторга, дело в руках спорится, как никогда. Стружки так и разлетались из-под резака. Твёрд резал быстро, его руку вело озарённое Богом Солнца вдохновение, и дерево покрывалось тонкой вязью родовых оберегов, знаками Солнца, Огня, Молнии, фигурками лошадей и собак. Все знаки ладно сопрягались один с другим, выстраиваясь в повесть, знакомую каждому венну.
О рождении мира, о его премудром устройстве, о Богах и обычных смертных людях, щенках Серого Пса…
Астин, когда ему поднесли сшитую и оправленную берестяную стопку, очень долго молчал… Гладил ясеневую обложку, открывал, перелистывал, вновь закрывал. Осторожно, как к щёчке новорождённого, прикасался к резному дереву, к чеканному серебру…
Наконец он встал со скамьи. Торжественно положил книгу на Божью Ладонь. Крепко, не по-стариковски, обнял обоих юных мастеров и долго не отпускал.
— Вы хоть понимаете, что создали? — тихо спросил он затем. — Ведь теперь это книга. Настоящая. Веннская книга. Такая, каких досель не бывало…
Мальчишки смущённо переминались, не зная, что и ответить.
— Спасибо, дети, — прошептал Астин Дволфир. — Да согреет дыхание Богов сердца ваши и руки. Святы Близнецы, чтимые в трёх мирах…
Межамиров Щенок ответил не задумываясь:
— И Отец Их, Предвечный и Нерождённый!
— …Нерождённый, — на последнем слове невпопад подхватил Твердолюб.
В СТАНОВИЩЕ МАВУТА
Когда с неба ринулась наземь Тёмная Звезда, в Журавлиные Мхи действительно угодил маленький отколовшийся камень. Но не застрял неведомо где, порождая недобрые чудеса.
Он ударил ни в чём не повинное болото и пробил в нём Бучило. Дыру сквозь миры.
Теперь Бусый знал это доподлинно.
Падая с мостков, он едва успел набрать в грудь воздуху, но пробивать лицом водяную поверхность ему не пришлось. Он сразу погрузился в густой, плотный, серый туман, не имевший никакого отношения к обычной мгле над болотами. Бусый открыл глаза, и ему показалось, будто он летел в облаках. Ощущение полёта было таким явственным и воззвало к таким глубинным пластам его памяти, что руки по собственной воле метнулись вцепиться в густую, тёплую, надёжную шерсть симурана…
Но не было симурана, не было и уверенной наездницы-виллы, готовой поддержать беспомощного человеческого малыша. Бусый летел сам по себе, то проваливаясь в густое непроглядное молоко, то выныривая в разрывах.
Иногда туман распадался на отдельные облака, и в разрывах проглядывала земля.
…Говорят, если взять жителя матёрого берега, никогда не видавшего кораблей, и впервые вывезти далеко в море, — сколько ему ни втолковывай, что на самом деле берег не утонул и корабль скоро причалит, бедняга может свихнуться.
А если вот так закинуть его в серые тучи и дать увидеть ниточки рек и горные хребты, похожие на морщёную кожу?..
При этом понять, где верх и низ и куда стремилась тяга земная, было решительно невозможно. Прогалины в облаках возникали непредсказуемо. То ли Бусого кувыркало в полёте, то ли ходило ходуном, вращалось, выворачивалось наизнанку спятившее мироздание.
А лики земли, представавшие его взгляду, ещё и не повторялись.
Хвойный лес с высокими решётчатыми башнями, соединёнными паутиной сверкающих нитей.
Нестерпимо синий океан и белые горы, плывущие из-за горизонта.
Сплошной вихрь жидкого огня, от золотого расплава до остывающего багрянца, и дымные тени пожирающих друг друга чудовищ.
Город полупрозрачных домов, вознесённых, кажется, на вёрсты…
Если бы не младенчество среди вилл, когда он спал в гнезде среди тёплых щенков и вместе с ними сосал крылатую суку, а потом — омут у Белого Яра и чудесные видения в камне, — Бусый мог бы и не выдержать. Но он не просто выдерживал, но и, забыв первоначальный ужас перед Бучилом, смотрел во все глаза. Он даже сообразил, что Бучило было отчасти подобно Поющему Водопаду во владениях Горного Кузнеца. Оно тоже показывало разные места, куда из него можно было попасть.
Когда совсем рядом возник деревянный город на морском берегу, увиденный словно бы с высоты большого холма, Бусый рванулся выскочить из тумана. Бревенчатые дома и устье большой реки в рассыпном ожерелье островов… Река показалась ему неуловимо знакомой, это по крайней мере был его родной мир, он хотел удрать туда и пешком пуститься домой, но ему не дали.
Он и забыл, что его продолжала держать когтистая лапа…
И вот страшная птица дотащила его туда, куда собиралась. Бусый с размаху хлопнулся оземь — плашмя, не успев испугаться, так, что воздух вылетел из груди. Он не стал открывать глаз, только чувствовал сухую прохладу воздуха и обонял запахи незнакомых трав, отдалённого дыма, конского табуна… Потом всё стало меркнуть.
Дети крепче взрослых, но и их выносливости положен предел.
Горный Кузнец проснулся оттого, что его настойчиво трясли за плечо.
— Мастер! Пожалуйста…
Старики спят чутко, и он сразу открыл глаза. Над ним со свечкой в руках склонился молодой мужчина — тот самый, которого Поток Времени показывал ему постаревшим на пять лет не-жизни у Мавута.
— Как она? — вскинулся на локте Горный Кузнец.
— Плохо ей, Мастер… Горячка начинается!
Кто бы мог ждать, что самым простым во всей этой истории окажется прогнать повитуху? Старик подоспел как раз в тот момент, когда деревенская баба предлагала ошалевшему от горя мужу чудовищный выбор: либо ребёнок, либо жена. «Я спасу для тебя обоих», — едва отдышавшись, сказал Горный Кузнец, и вековой уклад, претивший допускать к роженице лекаря-мужчину, не выдержал столкновения. Повитуху выставили за дверь.
Младенец появился на свет здоровым, но далось это немалой ценой. Женщине пришлось вскрывать чрево. Вдали над горами ворочалась и громыхала гроза, и Кузнец ощущал небывалое вдохновение. Он сумел так заговорить боль, что роженица отстранилась от своего тела и уплыла в полудрёму, отдыхая от перенесённых страданий. Она даже не очень заметила, как он разрезал её плоть и извлёк ребёнка, а потом всё зашил. Это было три дня назад.
— Горячка? — переспросил он, выбираясь из-под одеяла. — Её следовало ожидать. Ничего. Справимся…
На самом деле он был не вполне уверен в благополучном исходе, но показывать этого не собирался.
Снаружи лил дождь, и, пока шли до бани, молодой нардарец держал над Мастером натянутую рогожу.
Обновлённая линия Судьбы в самом деле упорно пыталась вернуться в прежнее русло, душа бедняжки металась по каким-то раскалённым расселинам и не могла найти из них выхода. Горный Кузнец призвал на помощь Светлых Богов и принялся за работу. Одну руку он сразу положил молодой матери на лоб, а другой медленно, с ложечки, стал вливать ей в рот загодя приготовленную настойку. Вскоре роженица задышала ровно и глубоко, на висках выступила испарина, жар спал. Пылающие расселины остались далеко за спиной, она выбралась на цветущий горный луг и, успокоенная, растворилась в его душистой прохладе.
Горный Кузнец не пошёл больше спать, остался сидеть у постели. Время от времени щупал биение жил на запястье, прислушивался к тихому дыханию.
Всё было хорошо.
Постепенно мысли старика вновь унеслись прочь.
«Бусый. Что будет с тобой наутро? Как помочь тебе, малыш?»
Поток Времени изливался из прошлого, неудержимо стремясь в будущее…
Бусый спал, свернувшись калачиком на земле, пока его не разбудило рассветное солнце. Он отвернулся от него и ещё немного полежал, крепко зажмурившись. Тело ныло так, будто вчера он свернул непомерную работу или ввязался в драку, где его жестоко избили. «На самом деле я дома, Ульгеш обучал меня мкома-курим, я ударился и не смог встать. Сейчас открою глаза, а кругом все наши стоят…»
Убедить себя, будто падение в Бучило и полёт сквозь туман были просто сном, странным и страшноватым, но всего лишь сном, — не получилось. Под щекой была незнакомая земля, совсем не та, что дома. Она пахла иначе. И утреннее солнце, от которого он пытался спрятать лицо, грело куда горячее, чем бывало дома даже в самые жаркие дни.
Нет, Ульгеш не учил Бусого мкома-курим. Он, наверное, пытался сейчас рассказать Волкам, где это его так отходили кнутом. А те качали головами, вполсердца ругали «головешкина сына» за нарушенный запрет и… вздыхали про себя с облегчением. Кабы не он, нескоро, может, ещё избавились бы от родича-полукровки. А тут — будто ноша непосильная с плеч рухнула! На что он им — и венн, и не венн, и Волк, и не Волк, а уж бед от него! То Змеёныш, то вот Бучило! Сгинул наконец, и ладно. И дорогу прочь указывать не пришлось. А то ёрзай потом, вспоминая, как внучонка Отрады из рода изгоняли…
«И дедушка Соболь… Вот кому, наверное, теперь легче всех станет… Даром ли столько лет не сознавался в родстве!»
Странно, эта мысль особой боли не принесла. Боль и страх словно отстали в полёте и потерялись среди туманов Бучила, и в том месте, где им полагалось быть, тиной залегло тупое, сонное безразличие.
«Ну ладно, а на что я Мавуту-то сдался? Думает, служить ему буду? Вот уж нет! Не заставит! Пусть хоть на куски режет!»
Когда в душе готовы взять верх чужие, тягостные, подневольные мысли, ничто так не помогает их разогнать, как гневная вспышка. Бусый привычно пошарил на груди, ища камень, но рука встретила пустоту. Похоже, шнурок слетел через голову, когда он вываливался из междумирья. Значит, должен валяться где-нибудь рядом. Бусый разлепил наконец глаза, сел и начал оглядываться.
Вокруг были горы. Высокие, удивительно красивые. Такие, что мальчишка помимо воли напряг зрение, высматривая между ними крылатые чёрные точки. Дальние вершины венчали белые шапки. Хребты громоздились каменными торосами, они выпирали друг из-за друга, их северные и западные склоны были страшно обрывистыми и крутыми, а южные и восточные — более отлогими. Земля словно разбегалась волнами из какого-то места, где её взломал и вздыбил невозможной силы удар. Бусый затенил глаза от солнца рукой и вгляделся… Горный воздух очень медленно набирал дымчатую голубизну, но всё-таки набирал, и Бусый не был уверен, померещилось ли ему нечто там, в запредельном далеке, или он в самом деле это увидел.
Если облака и рассветные тени только не шутили с ним шуток, там громоздились совсем уже гигантские пики. Такие, что самые высокие облака лишь омывали их подножия, а на вершинах даже могучим симуранам не находилось воздуха для дыхания и полёта. И небо, которое они пронзали насквозь, было не синим и даже не фиолетовым, оно было чёрным, и неистовое солнце плыло среди звёзд косматым клубом огня…
Так говорили виллы, и Бусый временами спрашивал себя, откуда они это знали, если никто из них не одолел тех вершин?.. Может, им поведали Боги, Чьим престолом только и могла быть такая запредельная высь?..
Бусый вздохнул, отвернулся и обнаружил, что с головы до ног облеплен высохшей грязью. Болотная жижа залепила его волосы и насквозь пропитала одежду, и солнечный жар грозил превратить её в панцирь.
Бусый начал оглядываться, ища озеро или хоть лужу в трещине камня, но для начала увидел становище Мавута. Оно примостилось на небольшой площадке посреди отлогого склона и ничем не напоминало правильное селение, где люди живут. Ни огородов, ни тына. Вместо изб — шалаши. Хорошо сплетённый шалаш тоже может быть надёжным жилищем, но эти выглядели простенькими и неряшливыми. Их сработали кое-как, явно на скорую руку. Такие не спасут ни от дождя, ни от мало-мальского холода. Зачем вообще было их возводить? Лучше уж под открытым небом спать, чем внутрь такого позорища забираться…
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 45 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |