Бывший венн понял, что слышит отголоски мыслей умирающего, но это не удивило его. Он пришёл сюда совершить справедливость, всё остальное было неважно. Ему не следовало удивляться чему-либо из происходившего с ним и вокруг. Только замечать и использовать к своей выгоде. Так учил Мавут, а в искусстве убивать Владыка знал толк.
Он слышит отголоски чужих мыслей, желаний, намерений? Тем лучше…
Он подобрал Лисуткин топор и пошёл за Булымой.
Главарь булычей уже столкнул на воду лодку и, запрыгнув в неё, орудовал вёслами. Юный воин стоял на берегу, опустив руку с топором, и спокойно смотрел, как росла между ними полоска воды.
Много дней назад точно так же уходила от далёкого берега совсем другая лодка…
«Не ты ли стрелял?..»
Можно было взять лук у подъехавшего Резоуста, но бывший венн рассудил иначе. Топор догнал Булыму, когда тот выбрался на середину речки и почти решил, что спасён. Он успел отшатнуться, и лезвие ударило в бок, растворяя широченную рану. Боль настигла не сразу, Булыма даже ударил вёслами ещё раз. Потом свалился на дно лодки и скорчился, пытаясь затолкать обратно в тело что-то бесформенное, лезущее наружу из раны.
Юный Мавутич провожал глазами уносимую течением лодку, и в душе было пусто. О чём он мечтал, дожидаясь нынешнего дня, об этой ли пустоте?..
Нет, он ни о чём не жалел. Он выбрал свой путь.
Когда за спиной затопали и зафыркали кони, он отвернулся от реки и низко поклонился рыжеусому всаднику:
— Спасибо, отец.
«МАМА…»
Мальчишку, найденного в буреломе, Волки устроили по тёплому времени в одной из клетей. Ну в самом-то деле, не к очагу же святому его сразу нести? Судя по кинжалу на поясе и по расчётливому удару, которым он встретил Бусого, мальчишка вполне мог быть из Мавутичей. Но мог и не быть. Мужественного человека хочется видеть другом, а не врагом, а уж мужества мальцу было не занимать, и Бусый вовсю придумывал ему причину оказаться подле Мавутичей, но — не из их числа. Может, он крался за ними лазутчиком, думал выведать замыслы? Или Змеёныш его вовсе в иных краях подхватил и сюда случайно забросил?
Ладно, откроет глаза, заговорит — тут всё и узнаем…
Покамест мальчишка не говорил ничего.
Лежал на широкой скамье, устроенный так, чтобы можно было убирать из-под него и двигать всё тело, оберегая от пролежней, а шею, с превеликим трудом вправленную Соболем, совсем не тревожить. При смуглом лице и чёрных глазах у мальчишки были серебристо-светлые волосы, в отсветах огня казавшиеся седыми. За эти волосы, из которых Синеока понемногу вычесала сосновые иголки и грязь, мальчишку повадились именовать Беляем. Надо же было хоть как-то его называть?
Вот заговорит, тогда и посмотрим, ладно ли на нём сидит такое доброе имя…
Но Беляй говорить не торопился. Волки слышали его голос, только когда лесного найдёныша окутывало забытьё. Мучительные стоны, тихие вскрики, обрывки словес неведомого языка…
Порою Латгери — чего с ним давным-давно не бывало — видел себя совсем ещё малышом. Вот он тайком улизнул из дома, чтобы искупаться в Обезьяньем Озере, ласково бурлящем, таком тёплом даже зимой… Вот и берег, осталось только с обрыва спуститься…
И тут начинается Сотрясение Гор, и малыш срывается вниз, прямо на камни. И шею пронизывает боль, да такая, что вмиг делается понятно — окончательная. А Сотрясение Гор длится, несильное и вроде бы совсем неопасное, но боль в шее растёт и растёт, заполняя всё тело, и Латгери — то есть не Латгери, а малыш, ещё не узнавший Владыку, — плачет и зовёт маму, только голоса нет.
И знает, почему-то совершенно точно знает, что мама не придёт. Не найдёт его здесь и не выручит из беды… И это знание — куда страшней боли…
Откуда же эта мягкая рука, неожиданно и так знакомо касающаяся его головы?
«Мама! Мама… Ты всё-таки пришла… Видишь, мне плохо… Прости меня, я не послушался…»
Мама что-то отвечает, но Латгери никак не может разобрать слова. Что-то мешает ему, и постепенно он догадывается — что.
Его имя, Латгери. То самое, которым он привычно гордится. Надо вынуть его из ушей и вложить на его место то имя, которым его звала мама, и тогда он сможет понять.
Надо только вспомнить… Сделать усилие и вспомнить…
Не удаётся…
«Мама! Назови меня по имени! Пожалуйста!»
Мама гладит его голову. Кажется, она тоже не понимает его. Но отчаяние постепенно проходит, и Латгери успокаивается, потому что рядом с ним, без сомнения, мама. Её руки, её голос ни с чьими больше не спутаешь. И говорит она на их родном языке. Ну и что из того, что говорит почему-то без слов…
«Мама… Как хорошо… Ты нашла меня, и больше мы не расстанемся… никогда-никогда…»
Синеока с самого начала взялась ходить за Беляем. Умерить горячечный жар, отогнать дурные видения, забрать на себя часть боли — нет такой веннской женщины, которая бы этого не умела, и Синеока, даром что дурочка, не была исключением. Когда Бусый заглядывал в клеть, ему порой даже казалось, будто его малая тётка тихонько что-то говорила, склонившись над раненым…
Говорила? Немая Синеока? Нет, конечно. Но мальчишка, только что стонавший от боли, начинал вдруг улыбаться в ответ на её бессловесное воркование. И на лице у него была совсем не та улыбка лютой ненависти и надменного ожидания смерти, что в лесу. Она была совсем детская и беззащитная, жалобная и слегка виноватая. Так улыбается малыш, споткнувшийся впопыхах об порог, вдребезги расколотивший кувшин с молоком и сам изрядно зашибившийся. Улыбается матери, которая прибежала на шум и ещё не смекнула, что делать: дать подзатыльник или утешать дитя бестолковое. А малыш просто знает себе, что от мамы ему ничего плохого не будет. И теперь, когда она рядом, всё обязательно наладится. И боль утихнет. И новый кувшин с молоком найдётся вместо разбитого…
КАМЕНЬ
Бусый часто заглядывал в эту клеть, но не ради Беляя, кто таков он, этот Беляй, чтобы Бусому о нём печься. Просто в той же клети, в уголке, положили маленького Летуна, и Бусый не пропускал случая проведать его. Гладил мохнатого сироту, поил козьим молоком, на руках выносил понюхать свежую травку. Волчонок его узнавал, радовался, тянулся носом к рукам…
В ночь после бани Бусый пришёл в клеть спать. Всё равно под избяной кров было пока нельзя. Да и тётушке Синеоке помочь, если вдруг что…
Он думал, что после банного потения голову на тулупный рукав опустить не успеет, однако ошибся. Сон не шёл, Бусый долго ворочался, припоминал и переживал подслушанные мысли сородичей. Лишь когда из-за кромки леса поднялась луна и укутала серебряным покрывалом деревню и лес, тягостные мысли отступили от Бусого, усталость взяла своё, он пригрелся, блаженно вытянулся и без оглядки провалился в сон…
Тёмное облако как-то неожиданно наползло на луну, и сосновый лес, только что стынувший в прозрачном серебре, превратился в сплошную стену отчётливо зловещего мрака. Тьма, одну за другой гасившая в небесах звёзды, не была обычной темнотой, кутающей землю с вечера до рассвета. Это была особая тьма, живущая своей, особенной жизнью вставшего зачем-то из могилы мертвеца. Древний ужас, сгустившийся в темноте. С двумя огромными, от края до края неба, чёрными крыльями. С пронзительным леденящим взглядом, от которого кровь в жилах останавливала свой ток…
Знакомый взгляд чудовища безжалостно шарил по земле, что-то выискивая, и не было укрытия от нечеловечески упорного взгляда, не было никакого спасения. Крылатая тьма приближалась…
Бусый беззвучно застонал во сне, заметался, пальцы нащупали на шее оберег: кожаный мешочек и в нём — каменный желвачок, подарок Крылатых. Мальчишка крепко сжал его в кулаке, подтянул колени к груди, сворачиваясь плотным клубочком, чтобы стать совсем маленьким, невидимым для приближающейся Смерти, горошиной закатиться вовнутрь чудесного камня… Помогло.
Добрая Луна рассеяла тьму, дурной сон утратил огромность и стал просто дурным сном, от которого можно проснуться, тряхнуть головой, улыбнуться и позабыть.
Бусый увидел маленького крысёныша: тот метался, не находя выхода, а кто-то невидимый и недобрый хлестал его тяжёлой плетью. Но не так, чтобы сразу убить, а больше ради лютой забавы, заставляя помучиться. Крысёныш сперва силился увернуться, но после, ощерив крохотную пасть, бросился на мучителя. Покатился, сшибленный ударом, но встал и, волоча перебитую лапку, молча бросился вновь.
И взгляд у зверька был в точности как у Беляя, когда Бусый с Ульгешем его только нашли. А в здоровой лапке вдруг возник… меч. Серебристый, дивно светящийся, точно осколок лунного света. И дрогнула плеть, промедлила в свистящем замахе…
Бусый сквозь сон рванулся на выручку крысёнышу. И проснулся.
Немного полежал с открытыми глазами, тяжело дыша, хмуря брови и пытаясь отделить приснившееся от яви. Луна, поднявшаяся высоко над деревней, безмятежно смотрела на него с высоты. Безмятежно и немного насмешливо.
— Спасибо, матушка Луна… — одними губами сказал ей Бусый. Погладил насторожившего уши волчонка, тихо-тихо поднялся и бесшумно, чтобы не потревожить прикорнувшую Синеоку, скользнул к двери.
Луна царила в чисто вымытом небе, бледные весенние звёзды стыдливо прятались, не смея ревновать к такой красоте.
«Таемлу…»
Маленькая жрица, Идущая-за-Луной… Вот кого он хотел бы сейчас увидеть рядом с собой, вот кому показал бы эту дивную ночь и обо всём случившемся рассказал…
Бусый вышел на берег Звоницы, остановился У самого края обрыва. И тут-то все тягостные и тревожные мысли покинули его разом и без следа. Мальчишка просто замер, захлебнувшись восторгом.
Босые ноги холодила росистая трава, ночной ветерок веял в лицо каким-то высшим покоем. Да попустит ли спасительница Луна, чтобы изгнанная Тьма опять кого-то пугала, во сне или наяву? Её серебро омывало и исцеляло, и простор за рекой, уже ставший таким знакомым, жил в этом серебре. Гряда за грядой островерхого леса, всё вдаль и вдаль, сколько мог различить глаз, до самого небоската… уютные шорохи ночной жизни, ощущение переполнившей душу и тело звонкой, радостной силы, предчувствие чего-то доброго и хорошего…
«А ведь я… дома!»
Бусый вдруг почувствовал это пронзительно и остро, каждой частичкой своего существа. Он был здесь своим среди своих. Наконец-то. И это была его земля, земля его родичей, его предков. Земля Волков. На которой, доколе светит Луна, нечего бояться маленькому Волчонку. «Потому что я — тоже Волк Как все…» Пальцы снова обошлись без осознанной мысли, сами собой нащупали на груди оберег.
— Спасибо, камешек, — прошептал Бусый.
И тут-то неожиданная мысль поразила его. Он никогда ещё не вглядывался в камень ночью, в лунном сиянии. А что, если чудесный оберег вдруг покажет ему Таемлу?..
Сказка в глубине камня дышала тем же таинством, что и ночь наяву. Леса в лунном серебре, бескрайние, дремучие… превратившиеся при совсем лёгком повороте камня в такое же бескрайнее море… Ещё поворот, и волны явили себя горами, со склонов которых срывались потоки звонких ручьёв, исчезавших в густых зарослях… Бусому померещился даже запах ночных цветов, едва уловимый, определённо чужой и всё равно — смутно знакомый. Бусый запомнил его у Горного Кузнеца, на его озере. И Поющий Водопад… образы, которые в нём проплывали… если призадуматься — ведь точно как здесь!..
Бусый принялся поворачивать камень таким образом, чтобы в него заглянула и в нём отразилась Луна.
— Таемлу… Та-ем-лу…
Ровный свет проник в камень и залил — настоящий свет, — залил привидевшийся внутри мир. Бусый задохнулся от ужаса и восторга, поняв: ЭТО случилось. Границы меж мирами дрогнули и растаяли. Бусый смотрел и смотрел, доверяя Луне, словно матери, в присутствии которой с бестолковым малышом недоброго приключиться не может…
БЕРЕСТЯНАЯ КНИГА
Ночь, лес, озарённый лунным светом, и Бусый как будто летит над этим лесом, с огромной высоты глядя на землю… На симуране летит? Нет, непохоже. Ни свиста ветра в ушах, ни холода, ни замирания в животе от стремительности полёта. Просто он, Бусый, как бы смотрит на этот лес глазами самой Луны…
На высоком берегу речки — деревня Волков. Ну то есть нет, не Волков, показалось… Совсем другая веннская деревня, пусть и очень похожая… Там тоже ночь и тоже весна, и в деревне что-то происходит. Что именно — с высоты подробно не разглядеть. Мельтешение огней и теней, лязг железа, крики боли и ярости… оборвавшийся детский плач…
В деревне враги, и эти враги не щадят ни старых, ни малых.
Мавутичи!
Уж не показывает ли ему Луна, что могло случиться с Волками? Но тогда где же Змеёныш с его ревущим вихрем и Тьмой?..
Бусый чуть повернул камень, чтобы лучше видеть… Зря он это сделал, видение расплылось и исчезло.
— Эх…
Досадуя, Бусый попытался вернуть камень в прежнее положение и… невольно отпрянул. Его лицо едва не окунулось в костёр.
Это был очень недобрый костёр. И горел он, Бусый сразу понял, в той самой деревне. Летела в огонь деревянная веннская утварь, которую враги сочли малоценной добычей. Детские игрушки, девичьи прялки, резные ковши, младенческая зыбка, мальчишечьи деревянные мечи… Вот в пламя рухнул родовой столб, и Бусый с безмолвным ужасом понял, что род погиб. Ведь останься в живых хоть один человек, кто бы позволил чужакам надругаться над самой главной святыней?..
Столб не сразу поддался огню, но наконец вспыхнул и он. Деревянная резьба озарилась, и Бусый едва не умер на месте. Пламя пожирало родовой столб Волков!
На самом деле Бусый этого столба ещё не видел ни разу, ибо не прошёл Посвящения, так что представлял его себе лишь по рассказам. Вот со страху и померещилось, будто в огне корчились, погибая, деревянные облики его, Бусого, Предков. Даже мысль успела мелькнуть: а не предостерегает ли камень, дескать, не видать тебе, малец, Посвящения…
Нет, снова ошибся. Из пламени скалился веннский волкодав, схожий с волком, словно враждебный и неуступчивый брат…
А потом в огонь бросили книгу. Книгу вроде тех, что таскает с собой Ульгеш. Но только у Ульгеша книги поменьше, полегче, написанные на бумажных листах и мелкими буквами, путешественникам для удобства, а погибавшая книга была большой и тяжёлой. Не для дальнего пути — для домашнего сохранения. Со страницами из долговечной берёсты. С обложкой из деревянных дощечек, искусной резьбой любовно украшенных. Чтобы гладить ладонью, возложив на колени. Потом неспешно раскрывать…
И в который раз облило холодом сердце. Резьба на деревянном окладе была веннская. Но кто хоть раз слыхивал про веннские книги?
…Беспомощно распахнувшись, она опрокинулась внутрь костра, в самый жар. Оставшись без защиты обложки, первая страница отделилась от остальных и тотчас вспыхнула, и в огне ярко проступили, умирая, непонятные знаки, начертанные неведомо кем…
Бусый вскрикнул и не думая метнул руки в огонь — спасти гибнущую книгу, покуда не поздно… Совсем позабыв, что увидел этот костёр не наяву…
Камень подпрыгнул в ладони, и всё исчезло уже окончательно. Но в самый последний миг Бусый успел заметить, как чьи-то руки — мальчишеские руки, в точности как у него самого, — выхватили-таки горящую книгу из погибельного костра…
Тяжело дыша, он даже поискал её в траве рядом с собой. Книги не было. А вот дымом вправду разило. Нет, не уютным печным дымком, долетевшим из деревни. Воняло злой и смертной гарью пожара. Бусый принюхался и понял, что, пахло от его собственных рук
И волдыри на ладонях наливались самые что ни есть настоящие…
— Как это ты умудрился? — недовольно ворчал Соболь, смазывая раны жгучей чёрной настойкой, крепко пахнущей травами и ульем. — Работы край непочатый, а ты, смотрю, отлынить надумал? В деревне с бабами остаться?
— Дедушка! — забыв о приличиях, в голос завопил Бусый. С Соболя станется, возьмёт вот — и взаправду оставит. — Да и не болят они вовсе! Я работать пойду! Тряпицей перевязать только…
— Тряпицей… Где обжёгся-то, шалопай?
Бусый растерянно заморгал. Как в двух словах рассказать про привидевшийся костёр? Который его очень даже взаправду обжёг?..
И мальчишка вместо оправданий сказал совсем другое.
— Дедушка… Дедушка, а ты никогда не слышал про такую книгу… — Он беспомощно развёл перевязанными руками. — Ну… про веннскую книгу?
По тому, как переглянулись Соболь и оказавшийся рядом Севрюк, Бусый понял, что слышали. И не просто слышали.
В общем, неожиданный вопрос Бусого привёл к тому, что ему всё-таки пришлось подробно рассказывать, что с ним ночью случилось. Диво дивное, но ради его повести даже выход на работу отложили. И большуху к разговору позвали.
Слушали молча, не перебивая, а когда Бусый умолк, не враз принялись говорить, долго ещё задумчиво помалкивали.
Первой, как водится, высказалась большуха:
— Да… Вот как оно, значит, было-то… Не привиделось тебе, малый, это камешек дивный показал тебе, как род Серого Пса погиб. У них знаки рода на наши всегда были похожи. А вот то, что У них книга имелась своя… Я-то думала, единственный род, в котором своя собственная книга была, нашим племенем писанная, — это мы, Волки. Ну, у нас с Серыми Псами, хоть и не любили мы друг друга, всегда много похожего было, не только столбы родовые. Вот, оказывается, даже книга…
— А что это за книга?
Жадный вопрос вылетел сам собой. Бусый поперхнулся и залился краской, но большуха не осерчала.
— Та, что у Серых Псов была? Не знаю. Говорю же — от тебя первый раз нынче услышала про неё.
— А… та, что у нас?..
И опять никто Бусого не одёрнул. Видно, не одного его взволновало услышанное.
— Ладно, — вздохнула большуха. — Так и быть, расскажу я про книгу нашу всё, что припомнить смогу…
РАССКАЗ БОЛЬШУХИ
— Считается у нас, что мужикам знать слишком много про это не положено, не их ума дело. Довольно и того, что слышали, — была-де книга такая. А о том, откуда взялась она и куда делась, матери дочерям своим пересказывали и бабушки внучкам. Как и другие тайны женские, не для мужских ушей предназначенные…
Но я так думаю, что нынче времена не чета прежним. Такая, видно, пора настала, что и мужикам про нашу сокровенную книгу надо узнать…
От этих слов мудрой женщины на Волков повеяло ледяным сквозняком: времена, когда что-то в старинном укладе начинает неворотимо меняться, никогда не считались добрыми и хорошими. А большуха задумчиво добавила:
— Может, если бы не книга та, не было бы нынче нас в живых, Волки. Сожрал бы нас Змеёныш и не подавился.
В общем, слушайте.
Была у нас, у Волков, девка когда-то. В детстве она с матерью в лютую метель едва не замёрзла, отчего и лишилась детородного дара. Когда выросла, подряд три весны миловаться ходила в ярильные дни, и всё без толку. Беда, уж куда хуже! Как ей, бесплодной, доброму парню бусы дарить? И прослышала большуха тогдашняя, что, мол, есть где-то в дальних краях, на границе Саккарема и Вечной Степи, Храм некий. Храм Луны вроде. И жрицы Храма этого, что себя Идущими-за-Луной называют, каких только безнадёжных больных на ноги не поставят…
«Таемлу! — немедленно возликовал Бусый. Он и так слушал с полным вниманием, а уж тут окончательно навострил уши, боясь хоть словечко мимо них пропустить. — Это про тебя, Таемлу…»
А большуха продолжала рассказ:
— Снарядилась девка, матери с отцом поклонилась — да и пошла Храм тот искать. Жалели родители дитятко почти на верную гибель отпускать, а иначе как? Иначе никак… Дома ей, бедной, только с горя оставалось засохнуть, а так — хоть какая-то надежда была.
И ушла она, горемычная. Ни слуху ни духу. Уж и не чаяли услышать что про неё, не то что живую увидеть. А ведь увидели! Родители её от младших дочек уже внуков растили, когда она вернулась в деревню. Вот радости-то было!
Недолго, правда, радоваться пришлось. Вскоре умерли её старики, и сама девка ушла. И книгу ту с собой унесла…
— Матушка Волчица, сделай милость, скажи… что за книга-то?
На этот раз не по годам, не по чину вылез Ульгеш. Его тут же усовестили подзатыльником, но несильным, так, для порядка. А строгая большуха поглядела на него и неожиданно смягчилась в улыбке. Знаю, дескать, как невтерпёж тебе, книгочею.
— Так вот, — веско проговорила она. — К чему речь-то веду. Явилась ведь наша Волчица на родину не просто погостить да о себе рассказать. Про то, как исцелилась силой Луны, как в чужом краю взяла мужа, как дети уже взрослыми стали… От неё узнали в роду, что в Храме том являлась людям Лунная Книга. Только не такая, малыш, как ты из огня спасти силился… Твою лишь один человек в руки взять может, а та Книга могла сразу в разных местах, у разных людей быть. Твою люди сделали, люди в ней и вольны, а та — волшебная, со своим разумением, ей не больно прикажешь. И Волчица наша некую крупицу той Книги с собою в род принесла.
Зачем принесла, спросите? А затем, что в Храме ей предсказали: дескать, однажды придёт к Волкам беда превеликая. Да, как водится, не одна. И что от бед тех Волкам след просить помощи у милосердной Луны. Как просить? А про то как раз в волшебной книге и сказано было.
И начала наша странница Волков учить, как с Луною беседовать. С тех-то пор горловое пение у нас и повелось. Стали Волчицы в полнолунные ночи собираться и добрую Луну своим пением чтить…
И всё было бы хорошо, унаследуй мы от Праматери нашей поболе ума. А то ведь как вышло? Ждали-ждали обещанных бед, а они всё не наступали. И начали мы, недалёкие дуры, чем-то пренебрегать, а что-то вовсе запамятовали. И книгу — не ту Лунную Книгу, что в Храме нашей страннице на время доверили, а уже нашу, Волчью Книгу, где тайны святого поклонения особым письмом записаны были, сохранить не сумели… Спасибо Синеоке, лучшей нашей певунье. Она одна у нас всё как есть помнит-знает, даром что поведать внятно не может. Лишило её, бедняжку, горькое горе речи и разума… Сумели бы мы без неё Луну на помощь позвать?..
Большуха замолчала, задумавшись, а Бусый невольно прижал обожжённые ладони ко рту. Была у него привычка рот себе закрывать, когда распирали душу тысячи слов, лишённых порядка и смысла.
Молчание неожиданно прервал Соболь. И так получилось, что дед сказал как раз то, о чём заставил себя молчать внук.
— Я так думаю, — проговорил он негромко, — что на самом деле не утратила Синеока ни разума, ни осмысленной речи. Просто уснула её душа, как ледяным зубом уязвлённая. А сейчас — оттаивать стала и просыпаться. Волки, она уже заговорила! Без слов, но заговорила. Вон и внук мой не даст соврать, он тоже заметил… Мальчишка, которого мы Беляем прозвали, услышал её и понял. За мать родную в беспамятстве посчитал, ибо заговорила с ним Синеока на родной его молви. А молвь эту даже мне слышать не доводилось… Да что мальчишка, если Синеока до самой Луны докричаться сумела! Так дело пойдёт, скоро милостью Богов и с нами заговорит спасительница наша!
Итерскел, рядом с которым стоял Бусый, то ли вздохнул, то ли застонал, то ли зарычал… Бусый вскинул глаза и увидел, с какой надеждой и мольбой смотрел на Соболя потомок Медведя. Бусый знал, что Итерскел готов был хоть нынче посвататься, и вряд ли Синеока пожалела бы для него бусины, но… только кто ж его примет в род, позволив жениться? Его, которого собственные родовичи выкинули, точно мусор негодный? Что они там за люди такие? Родниться с болотными угрюмцами, о которых слова доброго никто не слыхал?.. А нешто в добрых веннских родах славные парни перевелись?..
Большуха вздохнула.
— Так вот, — сказала она, — про книгу-то нашу.
Та Волчица, странница наша, избравшая следование за Луной, пока жила дома и прабабок наших учила, всё книгу писала. Много чего было в книге той. И про пение горловое, и про тайны Храма Луны, и про диво Книги волшебной, и про всё, что в жизни пришлось повидать… А к тому ещё и сказания нашего рода, из уст в уста дотоле передаваемые. Всё записала — ей одной ведомыми, тайными письменами…
А потом ушла. Вместе с книгой своей, чтобы по пути её дополнять. Ненадолго, сказывала, уходила. Прослышала от людей про пение вельхов, захотела всё разузнать. Вернуться вскорости обещала, сулила книгу свою драгоценную читать научить… Да только с тех пор нашу Волчицу никто больше не видел. Как в прорубь канула. И книгу свою с собой унесла.
Искать её пытались… К вельхам ездили, к сольвеннам, до самого Галирада, расспрашивали купцов, обращались чуть не к каждому встречному… Всё без толку!
Вот бы хоть что-нибудь разузнать о судьбе её! Да только кто ж теперь пройдёт по следу давнему? Сколько лет минуло…
Бусый заметил, как большуха, произнеся последние слова, незаметно покосилась на Итерскела. Глянула на него оценивающе и со значением. Ой как сразу вспыхнули у парня глаза!.. Мысленно Итерскел уже нёс большухе на ладонях Волчью Книгу Луны. Теперь он не отступится, пока этого не произойдёт. А тогда и бусину у Синеоки просить можно будет. Потому что такой жениховский подвиг кому попало исполнить не предлагают. А исполненного — не отвергнут.
В глазах Итерскела уже мерцали отсветы дорожных костров и туманились дымкой далёкие горные перевалы. И Бусый вдруг явственно понял — уже не первый раз за свою короткую жизнь: вот оно и случилось. То, что со всей определённостью предвидел, но смутно, не умея выразить ни словами, ни даже внятной мыслью.
«Вот оно и случилось. И ведь я знал с самого начала, что именно так всё и будет.
Я знал с самого начала, что насовсем мы у Волков не останемся…»
Он быстро глянул на Соболя (заметил ли дедушка?) и даже не удивился, когда глаза старика блеснули точно таким же предчувствием скорой разлуки и путешествия дальнего.
«Он тоже знал?..»
Бусый нашёл взглядом Ульгеша. И увидел, что тот уже придвинулся поближе к Итерскелу. А у самого глаза затуманены, спит наяву и видит, как в дороге станет расспрашивать встречных и поперечных о великом вожде, изгнанном из Мономатаны. Всё правильно, под лежачий камешек вода не течёт, вести об отце вряд ли доберутся до сына, останься он сидеть в глухом веннском лесу.
«А я?!.»
Бусый спохватился и понял, что успел навоображать себе закат над речным берегом и почтенного старца, гладящего бороду почему-то беспалой рукой. «Иклун Волк?.. Как же, как же, встречал я его. И с ним ещё была та женщина… С глазами, как у тебя…»
И стало жаль, что нельзя было прямо сейчас похватать что ни попадя в дорожный мешок и сразу пуститься в неведомый путь.
И стыдно перед Волками, перед заново обретённой роднёй и домом, который он только-только нашёл.
«А Посвящение как же?..»
ПЕРВАЯ СТРАНИЦА
— Стой! Надо лошадям роздых дать.
Правду молвить, роздых требовался не только лошадям, тащившим на цепях в деревню неохватные брёвна. Бусый и Ульгеш, которые с рассвета водили лошадей под уздцы, отгоняли порожними за новым грузом и обороняли от мух, — едва не падали с ног, только ни от одного, ни от другого жалоб не было слышно. Какой мальчишка, чающий Посвящения, станет жаловаться и скулить, сознаваясь в непомерной усталости? Другие вон вовсю себя трудят, а я что — немочь бессильная?! Я — Волк! Мне упорства не занимать!
Бусый поглядывал на других мальчишек и видел, как тусклыми облачками опускалась на них усталость, умеривая обычно яркое биение жизненных токов, и как у многих эта серая пелена исподволь перековывалась в серебряную сталь упорства. Упорства, которое рождается, когда тело, измученное работой, уже и хныкать перестаёт, уже и не просит пощады да роздыха, — трудит и трудит себя и восходит к новым высотам выносливости и силы…
«Так ли у меня? Этот венец серебряный?.. Вот бы со стороны на себя посмотреть…»
Что-то шевельнулось в памяти, Бусый успел ухватить показавшийся образ и вспомнил, где видел подобное серебро. Да такое, что не просто мерцало, а топорщилось клинками, силилось уязвить.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 77 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |