Когда случилось несчастье с тестем, Александр повёл себя, как и полагается мужчине: без истерик, рыданий, заламываний рук и прочих условных обозначений горя (что, впрочем, не свидетельствовало об отсутствии у него последнего, причём, в самой жесткой и болезненной форме) он взял на себя все хлопоты по уходу за ребёнком, уборке квартиры, приготовлению пищи, а после смерти тестя — по организации похорон, встречам и размещению приехавших проводить его в последний путь однополчан, тщательно и тактично освободив Тамару и её мать от этих и большинства других бытовых и хозяйственных забот.
Тамара это видела, и ощущение надёжного тыла, твёрдой безоговорочной поддержки наполняло её горячей благодарностью, которая прорывалась иногда по ночам, когда она с порывом утопающей, в последний момент ухватившейся за спасительную опору, сливалась воедино с любимым человеком, испытывая при этом необычайно яркие, пронзительные, никогда раньше не бывавшие у неё такими в подобные моменты переживания.
Но, как подмечено народом, «беда никогда не приходит одна». (Другой вариант поговорки: «пришла беда — открывай ворота»). Именно это, главное в обеих пословицах, слово точнее всего передаёт суть того, что означало для Тамары вторичное замужество её матери примерно через год после смерти отца.
Первый раз Тамара встретила мать с её будущим новым мужем случайно в кафе «На росстанях» на бывшем Ленинском проспекте. Она зашла туда пообедать во время своего обеденного перерыва (это было время, когда она после своего декретного отпуска уже вышла на работу) и не придала этой встрече какого-либо особенного значения, так как в тот момент ей ни при каких обстоятельствах не могла прийти в голову мысль, что кто-нибудь, когда-либо, в каком бы то ни было качестве может занять в её жизни место отца. Приняв эту встречу за обычный обед двух сослуживцев (мать работала неподалеку в 1-й городской больнице), Тамара радостно подошла к их столику и обняла мать сзади за плечи.
Не видя дочери, мать вначале вздрогнула, а, оглянувшись, густо покраснела.
— Тамара! — пряча свою растерянность за преувеличенным возмущением, воскликнула она. — Ну, разве так можно?! Чуть тарелку на себя не перевернула! — Но быстро сменила гнев на милость и продолжила приветливым тоном: — Знакомься: это Георгий Васильевич, мой новый заведующий.
Тамара дружелюбно улыбнулась и подала руку человеку, которого вскоре возненавидит на всю жизнь. Георгий Васильевич встал и, галантно поклонившись, пожал ей руку.
— Присаживайся, — сказала дочери мать. — Пообедаешь с нами?
— С удовольствием! — ответила Тамара и, сев за стол, окликнула проходившую мимо официантку.
Обед прошёл в непринуждённой дружеской обстановке, с оживлённым разговором, шутками, весёлыми замечаниями и заинтересованными расспросами Георгием Васильевичем Тамары о её работе, о муже и сыне, с попутными дельными советами относительно здоровья и воспитания малыша. Отвечая на его вопросы, наблюдая за спокойным, даже немного строгим лицом нового знакомого, Тамара чувствовала, как её неудержимо охватывает симпатия к этому уже немолодому, но в прекрасной физической форме, умному и тактичному человеку; и одновременно она радовалась за мать, которая, несмотря на случившееся несчастье, находит в себе силы жить полноценной жизнью, получать удовольствие от работы и находить радость в общении с умными и интересными людьми.
После той случайной встречи Тамара ещё несколько раз встречалась со своим будущим отчимом, но уже по инициативе матери — на её дне рождения, который мать отмечала в кругу своих сослуживцев, два раза в ресторане — на Рождество и 8-е марта, вместе с другими сотрудниками 1-й городской больницы и их семьями — и один раз «на природе», когда мать и врачи её отделения (опять-таки семейно) поехали на базу отдыха одного из своих заводов-шефов отметить День медицинского работника. И с каждой встречей Георгий Васильевич нравился ей все больше — спокойный, интеллигентный, спортивный и даже... красивый, — но до самого последнего момента ей ни разу не пришла в голову мысль, что отношения между ним и её матерью это нечто большее, чем просто дружба двух влюблённых в свою работу людей.
А развязка этой истории произошла быстро и... сокрушительно.
Однажды мать позвонила Тамаре на работу и пригласила к себе поужинать.
— Тамара, приди одна, — попросила она во время того разговора. — Мне надо с тобой посоветоваться... поговорить о личном.
Одна — так одна, никаких проблем. Кому, как не дочери, можно доверить личное?
Когда Тамара пришла к оговорённому сроку, мать встретила её с уже накрытым столом, на котором среди блюд и тарелок стояла бутылка вина и две рюмки.
— Это по какому поводу? — кивнув в сторону бутылки, весело спросила Тамара.
— Садись, дочка, сейчас всё объясню, — чуть зардевшись, сказала мать.
Тамара села за стол и, подперев лицо ладонями, уставила на неё выжидательный взгляд; при этом материн смущённый румянец, виноватый блеск глаз вызвали у неё невольный смех.
— Мама! — прыснула она. — Ты сегодня, как испуганная девочка, которая принесла из школы двойку. Выкладывай: что у тебя случилось? Что сегодня за праздник, который ты отмечаешь со всеми мерами конспирации?
С трудом справившись с замешательством, мать подняла на дочь растерянные, с трепетным блеском надежды глаза.
— Тамара... я выхожу замуж. За Георгия Васильевича.
До Тамары вначале не дошёл смысл её слов. С равным успехом мать могла сказать, что она улетает на Марс или собирается пообедать с Пушкиным.
— А как же... папа? — спросила она после долгого молчания; при этом у неё было ощущение, что это говорит кто-то другой, а слова пробиваются к её сознанию сквозь треск, грохот и вой в её голове.
— Ну, Тамара... девочка моя. Ведь папы уже нет... А жизнь продолжается. Георгий Васильевич любит меня. И я его... Почему мы должны жертвовать своим счастьем? Кому от этого будет легче?
Тамара сидела за столом в прежней позе, сжимая ладонями виски и ощущая, словно после удара по голове, пульсирующую боль в затылке и головокружение. Среди вихря бесформенных мыслей и бессмысленных образов с железной последовательностью и режущей глаза яркостью проступила картина похорон отца. Солнце в зените, от его слепящего света резь в глазах. В двух шагах впереди — свежевырытая яма. Стены узкой глубокой ямы отвесно уходят вниз, и её дно закрывает тень. Из-за яркого солнечного света тень очень густая, и дна почти не видно. Затем в эту бездонную яму опускают её отца. Заколоченного в тесный ящик гроба. Гроб оббит красным бархатом с золотым тиснением по углам и плетёными кисточками по краям. Зачем?.. Ведь всё равно он такой тесный, такой узкий... Гроб с глухим стуком ложится на дно, и его накрывает тень. Красный бархат становится темно-бордовым. Как когда-то отец, когда его душил кашель. Затем на крышку гроба посыпались комья и песок. Вначале размеренно и редко, с глухим шорохом и стуком. Затем всё чаще, всё глуше... Словно выкопанная земля по-хозяйски занимала своё прежнее место, недовольно ворча на тех, кто потревожил её покой. Крышка гроба быстро покрывалась горкой жёлтого песка и серых слежавшихся комьев. Песок струйками стекал в щели возле стен могилы, но сверху ещё и ещё сыпался песок вперемешку с комьями, и очертания гроба начали постепенно исчезать в бесформенной пятнистой массе, точно это трясина затягивала последнее пристанище отца. Только один угол гроба долго оставался виден. Песок упрямо скатывался с него вниз, увлекая за собой мелкие камни и комья. Тамара с непонятным напряжением и... страхом смотрела на этот сжимающийся с каждой секундой клочок того последнего, что ещё принадлежало отцу. И вдруг, когда остался виден только маленький золотистый треугольник, на него упала тяжёлая черная глыба. Тамара вспомнила этот миг в мельчайших деталях, словно это было вчера — шорох лопаты, глухой стук падения, порыв ветра, опаливший лицо подобно вырвавшейся из могилы взрывной волне... И, как тогда, её охватила жгучая, ничуть не сглаженная временем боль утраты самого дорогого ей человека. И в этот момент раздались слова матери, о которой она на какое-то время забыла.
— Тамара, я надеюсь, ты поймёшь меня. Я искренне любила твоего отца. Я его считала и продолжаю считать прекрасным человеком, идеальным мужем и отцом. Но я не виновата в его смерти. А я живой человек, я — женщина и ещё не старуха. Твой отец был старше меня на четырнадцать лет. И я никому не делаю плохо, ничего ни у кого не отбираю и никого ни в чем не ущемляю. Я просто хочу жить, хочу ещё любить и быть любимой. Ты меня должна понять, Тамара. Ведь ты уже взрослый человек, сама — женщина...
Тамара посмотрела на мать долгим задумчивым взглядом, но ничего не сказала и отвела глаза. Мать запнулась, смутилась, но затем решительно тряхнула головой и с некоторым вызовом спросила:
— Что ты молчишь, дочка? Или я не права?
Тамара вздрогнула и в замешательстве посмотрела на мать. Последнее время она заметно похорошела: красивая причёска, со вкусом подобранная косметика, новая заколка в волосах и... виноватый румянец на щеках, который ей очень шёл. И вдруг она вспомнила отца в последние дни перед смертью — задыхающегося, синюшного, в холодном поту, — и почувствовала, как её охватывает ослепляющая, душная, удавкой впившаяся ей в горло ненависть. Не в силах выдерживать её ни одной лишней секунды, она приблизила своё лицо к матери и свистящим шепотом выдохнула:
— Ты... самая настоящая продажная тварь! Духовная проститутка! Погрелась с одним — обломилось — заменила другим. Я тебя ненавижу!
Мать отшатнулась, как от пощёчины и уставилась на дочь широко раскрытыми, застывшими от ужаса глазами. Встретившись с ней взглядом, Тамара на мгновение замерла, затем, не говоря больше ни слова, резко встала, стремительно прошла в прихожую, нервно, промахиваясь в рукава, оделась и выскочила на лестничную площадку, громко хлопнув за собой дверью.
Разрыв Тамары с матерью был полным и безоговорочным. Ни попытки Александра помирить жену и тещу, ни, спустя долгое время, звонок последней с предложением помириться успеха не имели. Каждую такую попытку со стороны мужа Тамара гневно отвергала, словно речь шла о сотрудничестве с ЦРУ, а во время звонка матери она вначале вообще отказалась подойти к телефону, а когда Александр со словами: «Не валяй дурака. Меня, по крайней мере, не ставь в глупое положение» — сунул ей в руки трубку, Тамара некоторое время слушала мать с сузившимися глазами и вытянутыми в две тонкие бледные полоски губами, а затем, не говоря ни слова, швырнула трубку на телефонный аппарат. При этом в её глазах было столько ненависти, что Александр с тех пор зарёкся вмешиваться в этот жёсткий затяжной конфликт между женой и её матерью.
Однако пора вернуться к цели моего рассказа. При всей драматичности и очевидности описанных событий я, тем не менее, не собираюсь здесь кого-либо осуждать или становиться на чью-либо сторону. (Это удовольствие я целиком уступаю читателям). Моя цель проще и утилитарнее — всего лишь ответить на вопрос: «Как так получилось, что у умной, энергичной, воспитанной в духе спорта и здорового образа жизни Тамары Николаевны сын вырос безвольным, слабохарактерным...»? Согласитесь, что для такого отца, как её муж, это непредставимый результат. Следовательно, какое-то фатальное, неодолимое событие разлучило его с сыном. Но какое? Развод? Преступление и последующий срок в «местах не столь отдалённых»? Эмиграция? Предположить что-либо из перечисленного в отношении Александра уже совершенно невозможно. Значит... смерть. Я чувствую себя убийцей моего любимого героя, но по другому не получается. Любая другая причина для объяснения случившегося будет или натяжкой, или враньем. С другой стороны, сколько вокруг гибнет людей в автомобильных катастрофах, от несчастных случаев, а в последние годы ударного строительства капитализма ещё и от террористических актов и бандитских разборок (невинных людей во время последних гибнет иногда больше, чем самих бандитов). Кто-то же должен замолвить слово за оставшихся после них вдов и сирот. Все эти доводы несколько успокаивают мою совесть и позволяют мне продолжить повествование.
Итак, муж Тамары Николаевны и Колин отец погиб в автомобильной катастрофе, когда Коле едва исполнилось три года. Я не буду повторяться, описывая горе Тамары. Замечу только, что в целом она перенесла эту беду намного сдержанней и осмысленней, чем смерть отца, как это ни невероятно может показаться на первый взгляд. Причиной этого был сын, маленький Коля, страх за которого стал главной доминантой в поведении Тамары с первых мгновений после известия о случившемся. Во время похорон, поминок, когда её окружали люди, Тамара была подавлена, молчалива, но вела себя вполне осмысленно и рационально. Правда, осталось неизвестным, как она держалась дома, скрытая от посторонних глаз, но, как бы то ни было, остается фактом, что эту беду Тамара перенесла гораздо более по мужски, чем в подобных случаях иные мужчины.
На третий день после похорон, когда собственно день сменился вечером, к ней домой пришла мать. Тамара встретила её спокойно, даже приветливо (насколько это слово применимо ко времени, равному трем суткам после похорон) и предложила вместе поужинать. Мать с радостью согласилась. После ужина она немного поиграла с внуком и попросила Тамару позволить ей уложить его спать. Затем, когда Коля уснул, она пришла к Тамаре на кухню и, закрыв за собой дверь, села за стол, предложив дочери сесть напротив. Тамара повиновалась.
Некоторое время мать разглядывала свои нервно подрагивающие руки на столе а затем натянуто сказала:
— Тамара... я пришла к тебе поговорить о... ты знаешь, о чем. То, что произошло, тянется уже столько времени, между нами, это ненормально. Мягко говоря. Но теперь, после... случившегося, это становится вовсе нетерпимым. Даже, не побоюсь этого слова, глупым. Я не хочу сейчас ни оправдываться, ни, тем более, обвинять тебя. Я прошу тебя только об одном: давай как-нибудь наладим наши отношения. Ведь у нас с тобой ближе друг к другу никого больше нет — Георгий Васильевич не в счет, это совсем из другого измерения. Ну, ведь нет же ни одной веской... внятной причины для продолжения нашей ссоры. Да и не было...
Тамара посмотрела матери в глаза. Мать её взгляда не выдержала и растерянно потупилась. её виноватый румянец и трепетная дрожь ресниц взывали к жалости и снисхождению, и Тамара подумала, как логично и... красиво было бы сейчас подойти к ней, обнять, заплакать у неё на плече, ощутить сочувствующее поглаживание её рук, увидеть ответные слезы в её глазах и затем, громко, с долгожданным облегчением разрыдавшись, осыпать её жаркими поцелуями примирения. Но... желания этого не ощутила. Более того, подумав, что ей надо сделать, и, главное, как, чтобы все выглядело правдоподобно, она почувствовала досаду из-за этой дополнительной необходимости делать над собой усилие, равняться под какой-то шаблон. Сдержав раздражённый вздох, она с хмурой задумчивостью сказала:
— Я не знаю, мама, как их можно наладить. Если ты хочешь приходить к нам с Колей в гости, то — пожалуйста. Можешь позвать нас к себе — мы придём. Но мне кажется, что наши с тобой отношения, отношения между матерью и дочерью, это нечто иное, чем число встреч и их продолжительность. И если этого нет, то тут уже ничего не поделаешь. Это как папа и... Саша, которых уже не вернёшь. Можно, конечно, притворяться, что ничего не случилось, но... зачем?
Мать вздрогнула и побледнела. Её руки на столе мелко задрожали, а лицо исказил спазм отчаянного усилия над собой.
— Да, дочка, я ожидала другого разговора, — сказала она после долгого молчания. — Жаль... Ведь я действительно хочу наладить наши отношения. Всегда хотела... Но... ты, наверное, жестокий человек! — Не выдержав, мать разразилась громкими рыданиями. — Даже в горе нельзя так! Не только у тебя горе!.. Зачем этот садизм?! Кому от этого легче?! — Закрыв лицо руками, она стремительно вышла из кухни в прихожую, торопливо обулась и, схватив, не одевая, свои плащ и шляпу, выскочила вон из квартиры.
Тамара со смешанным чувством смотрела ей вслед. С одной стороны, она отдавала себе отчёт в болезненности и даже жестокости своих слов для матери; но, с другой, она неожиданно не ощутила никакого желания эту боль смягчить; а вместо этого — одну заслоняющую все другие чувства усталость и какую-то гулкую, промозглую, как вьюга зимней ночью тоску. Чуть помешкав, она заставила себя встать и двинулась вслед за матерью, чтобы её вернуть, но в последнюю секунду замерла, поперхнулась и, рухнув на стул возле стола, бросила голову на сложенные руки и безутешно разрыдалась.
ГЛАВА 7
Ну, вот я и подошёл к главному разделу своей «диссертации» — рассказу о жизни Тамары Николаевны с Колей вдвоем, без жизненно необходимого, на мой взгляд, по крайней мере, для мальчишек, мужского участия в его воспитании со стороны отца и деда. Предлагаю читателям попытаться вместе разобраться, как эта ущербность привела к результату, показанному в первых главах книги, и что в тех условиях, в которых оказалась Тамара Николаевна, можно было сделать для предупреждения этого или выправления случившихся отклонений на самых ранних, легче всего поддающихся коррекции стадиях. При этом я не собираюсь становиться в позу ментора или изрекающего абсолютные истины оракула. Честно говорю: главная и единственная цель этой книги — это правдивый рассказ о нашей жизни. Но так получилось (так стояли звезды, как говорит моя жена), что на этот раз мне запала в душу тема, близко перекликающаяся с воспитанием. А в деле воспитания, я в этом твёрдо убежден, ничей опыт не бывает лишним, ничьи поиски решений тех или иных педагогических проблем — чрезмерными и неуместными. И я буду счастлив, если мой писательский труд будет кому-то не только интересен, но и полезен. На этой ноте я и возвращаюсь к своему рассказу.
Как уже говорилось, смерть мужа Тамара Николаевна в целом перенесла намного спокойней и осмысленней, чем смерть отца, потому что ответственность за сына, которая с того момента целиком ложилась на её плечи, стала для неё доминантой, подавившей все другие мотивы поведения. Но в деле воспитания, по аналогии с военным делом, отбить атаку — это одно, а выдержать долгую осаду — это совсем другое. Воспитать сына одной, без разделения обязанностей, а, главное, ответственности за этот основополагающий в человеческой жизни этап, с мужем — такой задаче более всего подходит последнее сравнение. Жизнь матери с сыном вдвоём под одной крышей, постепенное взросление сына, когда он незаметно для матери из милого беспомощного «человечка» превращается в подростка, юношу, а затем в мужчину с обычными «мужскими» неаккуратностью, неповоротливостью, бестолковостью и даже «запахами», требует от неё большого терпения (и терпимости!), такта, настойчивости и целеустремлённости, которые по причинам чисто физиологическим женщинам выработать в себе труднее, чем мужчинам. (Прошу своих читательниц не затаить на меня обиду: это действительно физиология. Ведь вас не обижает факт, что мужчины более успешны в технике, спорте и военном деле; так же, как и я спокойно отношусь к утверждениям моей жены, что я абсолютный профан в балете, опере и кулинарном искусстве. А кроме того, я ведь сказал «труднее», а это вовсе не означает «невозможно»).
Однако я снова отвлёкся. Давайте вернёмся к Тамаре Николаевне и её сыну.
После того как, образно говоря, «улеглись обломки» и «осела пыль» её семейной катастрофы, и чуть стихла боль утраты, она некоторое время (впрочем, достаточно долгое, не дающее мне права обвинить её в небрежении к ним или неверии в их полезность) пыталась продолжать приёмы развития и воспитания сына, которые применял муж. Но неожиданно это оказалось совсем не таким простым делом, каким оно виделось со стороны. Прежде всего, утренняя зарядка. Несмотря на то, что Тамара Николаевна сама была в прошлом спортсменкой, привить эту гигиеническую норму сыну в качестве устойчивого стереотипа поведения (как удовольствие, как потребность) ей не удалось. Несколько месяцев после смерти мужа она заставляла сына делать по утрам физзарядку. Но именно — заставляла, потому что у неё не получалось облечь её в форму игр, шалостей, всевозможных трюков, вызывавших в прошлом у Коли счастливый смех, визг и азартные крики: «Ещё! Ещё!». Коля выполнял её требования неохотно, подобно тому, как он это делал, убирая за собой игрушки или застилая постель (и с теми же капризностью и небрежностью), а когда Тамара Николаевна невольно (то есть, вопреки пониманию вреда этого поступка) повышала на него голос, он обиженно поджимал губы или вообще садился на пол и плакал. Тамара Николаевна искренне старалась сдерживать в себе эти вспышки, но они подчас прорывались настолько быстро и неожиданно, что она просто не успевала вовремя спохватиться. Чтобы загладить допущенный промах, она садилась рядом с сыном и с напускной весёлостью и искренней досадой на себя пыталась обратить свои слова в шутку или вполне серьёзно просила у него прощения.
Коля на эти предложения мира откликался легко, и серьёзных ссор на этой почве между ними не бывало, но вскоре Тамара Николаевна стала замечать, что сын во время утренней зарядки начал ловчить: то у него начинал «болеть» живот, то голова, то, когда она по какой-нибудь надобности отлучалась из комнаты, при её возвращении Коля заявлял, что зарядку он уже «сделал» (или, по крайне мере, самые нелюбимые свои упражнения). Тамара Николаевна понимала, что он врёт, но уличить его в этом не могла (да, если честно, не хотела). Таким образом, простая и безоговорочно полезная для тела Коли процедура превратилась в прямой вред для его души — его совести и нравственности, — то есть, того, без чего тело, на мой взгляд, не имеет никакой ценности.
Тамара Николаевна какое-то время пыталась такое положение дел поправлять, пыталась вернуть утренней зарядке качество игры, удовольствия, весёлых проказ, но по упомянутым выше причинам (и другим, не упомянутым, но происходившим из того же источника) ей это не удалось. В конце концов, она оставила попытки привить Коле привычку делать по утрам утреннюю зарядку до его более зрелого возраста.
Такая же участь постигла и другую гигиеническую процедуру — закаливание. Коля бескомпромиссно отвергал её, как свою самую нелюбимую, и увиливал от неё под всеми возможными предлогами, а когда неумолимый рок в виде холодного мокрого полотенца его все же настигал, то он надувал губы, как от незаслуженного наказания или даже откровенно плакал, заставляя Тамару Николаевну чувствовать себя садисткой, пытающей собственного сына. При этом счастливый смех Коли, его восторженный визг и озорные выкрики во время не столь давних подобных процедур с отцом казались ей не своими, не имеющими никакого отношения к действительности фантазиями, наподобие тех, которые являлись ей по ночам, когда она с тихими слезами вспоминала свои счастливые годы рядом с Александром, а затем видела его во сне — весёлым, заботливым и...живым.
Подробный регресс в той или иной степени коснулся всех других достижений отца в деле раннего воспитания у сына устойчивых гигиенических и социальных стереотипов поведения, лежащих в основе жизни активной, творческой и независимой. Из прежних ярких (ярких своей необычностью для детей этого возраста) навыков и умений Коли сохранились только плаванье и чтение. Но, на мой взгляд, только потому, что они успели стать для него потребностью. (Такой же, как для иных его сверстников жевательная резинка и подобного содержания мультсериалы по телевизору).
Так постепенно, шаг за шагом, Коля сдавал свои исключительные стартовые возможности, которые заложил для него отец, и всё больше попадал под влияние среды. А среда — это всегда опасность формирования у людей, особенно у детей и подростков, порочных склонностей и устремлений, которую государство в лице государственных институтов — образования, культуры, правопорядка — может как уменьшить (обязано уменьшать), так и увеличить. В годы, о которых идет речь, государство на территории Белой Руси их не уменьшало.
Ко времени, когда Коля пошёл в школу, он по всем основным характеристикам детей этого возраста сравнялся со своими сверстниками. Но положительное в обычном значении слово «сравнялся» здесь имеет отрицательный смысл, так как в применении к Коле оно означает сдачу им своих выдающихся относительно них позиций, которые он занимал в первые месяцы и годы своей жизни. Тамара Николаевна это видела и, безусловно, сожалела. Но... это были девяностые годы двадцатого века, время разгрома великой державы, и другие сожаления, которые правильнее называть страхами, занимали тогда думы Тамары Николаевны — страх потерять работу и вытекающий из него страх нищеты, страх за сына в связи с нарастающей, как морской вал, преступностью, страх матери-одиночки перед равнодушной безжалостной государственной машиной, на помощь которой, в случае какого-нибудь с ней, матерью, несчастья, рассчитывать больше не приходилось. Эти страхи, с одной стороны, стерли остроту упомянутого выше сожаления, а с другой, и это главное, помешали ему трансформироваться в целенаправленные усилия по устранению лежавших в его основе причин.
Смирившись с этой «выравненностью» сына, Тамара Николаевна дальше воспитывала его обычными, привычными глазу и уху способами: ругала за двойки, порванную одежду и беспорядок в комнате; хвалила за пятерки, чистоплотность и помощь по дому; ходила в школу на родительские собрания, после которых корила сына за проступки, на которые указывали учителя, и поощряла то в его поведении, что заслужило их одобрение.
Попытки отдать Колю в спортивную секцию в надежде на его увлечение спортом тоже потерпели неудачу. Тамара Николаевна перебрала несколько секций — гимнастику, акробатику, плавание и фигурное катание — в поисках того, что придётся Коле по вкусу, но ко всем этим понуждениям Коля относился, как к докучливым и нелюбимым обязанностям, наподобие дополнительных школьных уроков. При этом он быстро раскусил, что эти спортивные «уроки» необязательны, и увиливал от них под любыми предлогами, проявляя в выдумывании их незаурядные для своего возраста осведомлённость, изобретательность и... хитрость. А последнее качество было для Тамары Николаевны в ряду самых отвратительных. И угроза вместо привычки занятий спортом выработать у сына привычку лгать вынудили Тамару Николаевну оставить попытки породнить Колю со спортом до его более зрелого возраста[10].
Ошибкой, по-моему, также был перевод Коли в другую школу перед началом его седьмого класса. Тамара Николаевна сделала это, соблазнившись на программу углубленного изучения физики и математики, которую ввели там в двух открывшихся экспериментальных классах. Но двенадцать лет (столько было тогда Коле) — это тот возраст, когда у детей формируются уже достаточно устойчивые отношения друг с другом и, соответственно, они объединяются в четко ограниченные компании (далеко не всегда ограниченные рамками классов и школ) со своими правилами, традициями, шкалой ценностей и, главное, лидерами, в которые чужаков принимают неохотно, а то и откровенно отторгают. С другой стороны, у детей этого возраста отношения со сверстниками в иерархии ценностей безоговорочно занимают первое место, оставляя далеко позади учебу, увлечения и даже родителей. Поэтому при переводе таких подростков из одной школы в другую, риск того, что они попадут пусть даже не во враждебную, но просто чужую, не дружественную им среду, на мой взгляд, намного перевешивает пользу от новых программ, «углубленных изучений» и прочих педагогических новшеств. Потому что, пока подросток не разрешит главную для него проблему, он будет к ним невосприимчив. Что и произошло с главным героем этой книги.
Однако будет неверным утверждать, что после смерти мужа Тамару Николаевну в деле воспитания сына преследовали одни неудачи. Конечно же, нет. Умная женщина и любящая мать, она видела свои промахи и препятствия и в меру своих сил старалась их избегать и преодолевать. (И во многих случаях ей это прекрасно удавалось). Для этого она, кроме собственных поисков и раздумий, искала решения своих семейных проблем в педагогических журналах и пособиях, в книгах Макаренко, Спока и Никитиных (в частности, в одной из книг Макаренко она почерпнула мысль о карманных деньгах для сына, которые быстро научили его соразмерять желания с возможностями); находила для Коли умные добрые книги — Волкова, Осеевой, Гайдара, — которые быстро стали для него такой же радостью и потребностью, как сладости, новая одежда и игрушки; завела правило обсуждать с сыном все важные семейные вопросы, а также текущие расходы и все крупные покупки, абсолютно серьёзно советуясь с ним и уважая его мнение. Уборку квартиры, приготовление пищи она старалась всегда делать вместе с Колей, превращая эти, по иным меркам досадные, хлопоты в радость общения двух любящих друг друга людей. Иногда, когда Тамара Николаевна задерживалась допоздна на работе, Коля встречал её с готовым ужином — не всегда умело приготовленным, часто подгоревшим и пересоленным, но во всех без исключения случаях необычайно, недоступно для других поваров и кухонь вкусным и желанным. И ко времени, с какого началось повествование в этой книге, ей удалось вырастить сына умным добрым мальчиком, успевающим на «отлично» в школе и заслуживающим искренние похвалы соседей по дому. Но, прежде всего, ей удалось сохранить в первозданном виде, не дать её затереть, запачкать и огрубить трудностям, невзгодам и домашней рутине, свою беззаветную любовь к сыну, готовность без колебаний пойти ради него на все. А это главное богатство человека, рядом с которым все остальные являются или вторичными, производными от него, или второстепенными, не имеющими никакой сопоставимой ценности. Есть масса примеров, когда люди в стеснённых материальных условиях живут интересной, радостной, полноценной жизнью. И общее у них, вне зависимости от профессии и положения в обществе, — это любимые и любящие люди рядом. С другой стороны, у меня перед глазами обитатели роскошных особняков — за высокими глухими заборами, иногда с колючей проволокой поверху (хорошо, хоть не под током; хотя, говорят, есть и такие), с камерами наружного слежения и осатанелыми псами во дворах. Это что? Без сомнения, признак страха. А вот признак ли это счастья их обитателей? На этот вопрос ответьте себе сами, а я вернусь к главным героям своей книги.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |