Моя искренняя благодарность за помощь в написании этой книги сотруднице Хойницкого реабилитационного наркологического центра Веронике Аверьяновой, врачу-психиатру Барановичского 1 страница

«ВЫХОД СИЛОЙ^[1]»

Моя искренняя благодарность за помощь в написании этой книги сотруднице Хойницкого реабилитационного наркологического центра Веронике Аверьяновой, врачу-психиатру Барановичского психоневрологического диспансера Софье Алексеевне Немкевич и старшему преподавателю учебного центра МВД республики Беларусь подполковнику милиции Михаилу Ивановичу Мыньке.

А.Галькевич

ОТ АВТОРА

Первоначально эта книга называлась «Спортотерапия» (по аналогии с названием одного из методов лечения в наркологии — трудотерапии) с ремаркой к ней — «вместо диссертации». Но после того как сотрудники издательства «МАКБЕЛ», одобрив в целом текст романа, забраковали его название, я, уважая их компетентное мнение и профессиональный подход к этому вопросу, изменил название книги. Но суть её осталась прежней — это не чисто художественное произведение, это моя, писателя и врача, попытка осмыслить одну из самых коварных и жестоких человеческих трагедий — наркоманию, и подсказать власть имущим в нашей стране один из способов борьбы с ней, который я увидел сквозь призму своего писательского и человеческого (в том числе, врачебного) опыта. И я буду счастлив, если эта книга окажется для кого-нибудь не только интересной, но и полезной.

ГЛАВА 1

Коля Завьялов лежал в постели в своей комнате и с напряжённым ожиданием прислушивался к доносившимся из-за двери звукам. Десять минут назад его разбудила мать — собираться в школу, — но, как всегда, вылезать из теплой постели ужасно не хотелось. Коля уговаривал, убеждал, заставлял себя сделать это каждую минуту. Но минута проходила, а он назначал себе следующую — с самыми горячими клятвами встать по её истечении. Но... таких клятв набралось уже около десятка.

Трижды в его комнату заходила мать. И, как в музыкальном крещендо, с каждым разом её голос заметно повышался. Если эта закономерность сохранится, то в следующий раз его ждал полновесный скандал. Коля с неохотой выпростал руку, чтобы откинуть одеяло, но, ощутив холодный воздух комнаты с уколом напоминания о поздней осени за окном, тотчас убрал руку обратно под одеяло и свернулся клубком, дав себе торжественное обещание встать через следующую минуту — обязательно, во что бы то ни стало, чего бы это ему ни стоило.

— Ну, ты встанешь сегодня или нет?! — заглянув в комнату, возмущённо воскликнула мать.

Опытным ухом Коля уловил ту грань её возмущения, заступать за которую было опасно: не раз в прошлом в подобных случаях мать охватывал приступ какого-то особенно сильного гнева, после которого она надолго впадала в пугающее его подавленное молчаливое состояние; и тогда ни его искреннее раскаяние, ни безотказные в других случаях ласки, поцелуи и нежные слова, ни даже его твёрдое обещание в ближайшее время, с завтрашнего дня, начать заниматься спортом, закаливанием, и вообще, «вести себя как мужчина» — самое большое, сколько он помнил, желание матери — не могли вернуть в дом теплую доверительную семейную атмосферу, которую он обожал (настолько, что часто по этой причине пропускал школьные дискотеки и вечерние посиделки во дворе, которые обожали его друзья). Коля неохотно сел на постели и опустил ноги на пол. Пол был холодный, и зябкие мурашки от прикосновения к голым половицам пробежали по коже его ног и спины. Коля с сожалением оглянулся на оставленную постель. «Ну, почему вокруг так много «надо» и так мало «хочу»? — с искренним недоумением подумал он. — Почему люди не могут позволить себе просто жить в свое удовольствие?»

Одевшись и с неохотой, заставляя себя, прибрав постель (еще одна частая причина его размолвок с матерью), он, стараясь сделать это незаметно, проскользнул на кухню. (В доме из-за аварии на ТЭЦ уже неделю не было горячей воды, и это обстоятельство превратило для него каждое утро в пытку).

— А руки? — разгадав его маневр, спросила мать. — Руки вымыл?

— Ну, мам, конечно! — преданно глядя ей в глаза, ответил Коля, но предательская краска прокралась на его щеки.

— И не стыдно?! — гневно воскликнула мать. — Не стыдно так мелко лгать?! Мальчишка, называется!

«Мальчишка, называется!» — это был один из самых горьких материных упреков (впрочем, логично вытекавший из её самого большого желания — чтобы он «стал настоящим мужчиной»), но... неизменно вызывавший у Коли сожаление, что он не родился девочкой. «Почему так? — недоуменно думал он. — Почему им можно то, за что ругают меня? Разве я виноват, что родился мальчиком?».

С неохотой, морщась, он помочил под краном кончики пальцев и вернулся на кухню. Мать уже накрыла на стол и, поджидая сына, сидела со скрещенными руками, уставив неподвижный взгляд в окно. Колю вдруг больно кольнула картина вздувшихся вен на запястьях её рук и грустная сетка морщин вокруг задумчиво прищуренных глаз. Жалость и угрызения совести охватили его, подобно вспышке от соединения кислорода и водорода. Он торопливо подошёл к матери и, обняв её сзади за шею, прижался к ней щекой.

— Мам! Мама... — торопливо, с жаром, словно удерживая мать от рокового шага, заговорил он. — Ты только не переживай! Я... я не хотел тебя обманывать. Не знаю, как это получилось — как-то само собой, раньше, чем я успел подумать. Прости меня!

Мать неожиданно резко обернулась и ответила на его объятия стремительным жарким порывом, сильно прижав к своему его лицо, и затем сказала дрогнувшим голосом:

— Ну, что ты, Колюшка! (Его любимое слово). Я не сердилась вовсе. Это я так, для порядка. Давай садись завтракать, а то опоздаем... — На этом слове она осеклась, и, сморщившись от близких слез, горько прошептала: — Боже! Как же тебе не хватает отца!

Слова о том, что ему не хватает отца, Коля также слышал не впервые и всегда в схожих обстоятельствах. И каждый раз в таких случаях он с досадой думал, что мать совершенно зря из-за этого так переживает. Конечно, было бы здорово, если бы в доме был отец, который встречал бы её после работы, гулял с ней под руку на улице и дарил к восьмому марта цветы, как это делают отцы его приятелей по двору и школе. Но это нужно, прежде всего, ей, а у него, сына, все прекрасно, и всего ему хватает. И это совершенно неправильное понимание матерью его состояния, из-за чего он часто видел на её лице слезы, заставляло Колю морщиться от досады из-за своей неспособности, несмотря на неоднократные попытки, все ей правильно и убедительно объяснить.

Отца Коля не помнил — не мог помнить, — потому что он погиб в автомобильной катастрофе, когда ему ещё не было и трех лет. Но в каком-то уголке памяти осела картина — как отец берет его на руки и прижимается своей небритой щекой, а он, Коля, визжит, беспомощно барахтается, отталкивает от себя щетинистую колючую голову; но отец крепко держит его в объятиях и смеется громким раскатистым смехом.

Возможно, это было не воспоминание — неправдоподобно мал для этого был в то время его возраст, — а навеянные рассказами матери фантазии, но, как бы то ни было, никогда Коля не представлял отца иначе, чем сильным, шумным, весёлым...

Позавтракав, мать и сын вышли из дому вместе. Метров пятьсот им предстояло идти одной дорогой, а затем мать оставалась на троллейбусной остановке, а Коля дальше шел в школу один.

В тот день у Коли не было первого урока — заболела учительница русского языка, а замену ей по какой-то причине не нашли. Довольные неожиданно выпавшим свободным часом, подростки проводили его каждый в соответствии со своим пониманием отдыха: девчонки, сбившись в стайку возле одной из парт, о чем-то самозабвенно шушукались, мальчишки с баскетбольным мячом пошли в спортивный зал, несколько человек остались за партами листать журналы и читать детективы, а Коля со своим другом Сергеем Денищиком пошёл на школьный стадион.

С Сергеем Коля, хотя и учился с ним в одном классе уже третий год, сдружился недавно и, в общем, неожиданно. Как-то раз, стоя в очереди в школьном буфете, он почувствовал на себе заинтересованный взгляд одного из отпетых школьных хулиганов и двоечников Юрки Семукова. Заинтересованность Семукова для объекта его интереса никогда ничего хорошего не предвещала. Это наблюдение вполне подтвердилось и на этот раз. После недолгого разглядывания Семуков подошёл к Коле и без лишних церемоний взялся тремя пальцами за значок на лацкане его пиджака.

— Красивый. Подари.

Коля растерялся. С подобной самоуверенной наглостью Семукова он встречался, конечно, не впервые, но впервые она была направлена на него, и Коля неожиданно обнаружил, что ему совершенно нечего ей противопоставить. А с другой стороны, этот значок, изображавший лыжника, был семейной реликвией — его в свое время вручили отцу, как участнику каких-то всесоюзных соревнований (о спортивных успехах отца мать всегда рассказывала с особенной гордостью), — и поэтому отдать его Семукову он не мог ни за что на свете. И эта неостановимая, как движение парового катка, угроза и встречное, с безвариантностью бетонной стены, обстоятельство наполнили Колю жгучей смесью страха, ненависти и близких слез, когда он не мог разобрать, что он быстрее готов сделать в следующее мгновение — забиться в истерике на полу или вцепиться ногтями Семукову в лицо.

— Юра! — склоняясь к первому исходу, заканючил он. — Отдай! Я тебе другой принесу — ещё красивей! — у меня их много. А этот мне очень нужен!

— Ну раз много, так в чем проблема? — ухмыльнулся Семуков. — Навесишь себе другой — ещё красивей — и мне тоже принесёшь. — При этом он чуть потянул к себе значок. (Коля увидел, как изогнулась, готовая вот-вот сорваться, его проволочная дужка).

— Юра, ну, не надо! — прижав к груди его руку вместе с заветным значком, в отчаянии воскликнул он. — Пожалуйста! Это отца значок, матери он дороже любых денег!

— Э-э, Сема! (уличная кличка Семукова) Кончай, не трогай его! — сказал оказавшийся свидетелем этой сцены Денищик. — Это Француза кореш. Смотри, будешь потом с ним дело иметь.

Упоминание имени главного школьного «авторитета» (прозванного так из-за наличия во Франции каких-то родственников, о поездках к которым он всегда рассказывал с благоговейным придыханием) моментально смахнуло с лица Семукова самодовольную улыбку и засветило глаза встревоженным, хотя и с тенью недоверия, блеском.

— Этот щегол — Француза кореш? Врешь, наверное.

— Можешь проверить, — равнодушно пожал плечами Денищик. — Наезжай на него дальше, а я завтра твой фейс, как картину Айвазовского, рассматривать буду.

— Они какие-то родственники, — серьёзно продолжил он, чуть погодя, — по материнской линии. Француз просил меня за ним присматривать. Так что, смотри, я тебя предупредил. Чуть что, потом на меня не обижайся.

Семуков отпустил злополучный значок и неуверенно потёр свои руки.

— Ладно, прости, я не знал, — избегая глаз Коли, буркнул он и торопливо вышел из буфета — как человек, который вспомнил, что забыл выключить на кухне газ.

Коля посмотрел на Денищика с восхищением.

— Спасибо, Серый! Здорово ты меня выручил.

— Брось ты: свои люди, сочтёмся, — расплылся в довольной улыбке Денищик и приятельски хлопнул Колю по плечу.

С того дня обоих подростков редко стали видеть одного без другого. Но это, в общем-то, обычное дело — дружба двух одноклассников — с первого дня несла на себе печать неравенства их отношений. Денищик держался с Колей нарочито покровительственно, при каждом удобном случае подчёркивал свое превосходство; но при этом достаточно было свидетельств того, что этими отношениями он дорожит. Коля же был в восторге от этой неожиданно вспыхнувшей дружбы, смотрел на Денищика глазами, в которых в любое время и при любых обстоятельствах неизменно светилось восторженное обожание. Особенно это обожание усилилось после того, как Денищик ввел его в компанию, которая собиралась «на стадионе».

Здесь для наглядности дальнейшего повествования необходимо подробно описать это место. Хотя оно действительно находилось на огороженной забором территории с футбольным полем, волейбольными и баскетбольными площадками, беговой дорожкой и трибунами для зрителей, кавычки здесь вполне уместны, так как вряд ли можно представить себе что-либо, более далекое от спорта и его принадлежности — стадиона, чем то место, где собиралась компания, в которую ввел Колю Денищик. Место это (затрудняюсь дать ему определение: закуток, притон, берлога — доля истины есть в каждом из этих названий) находилось между тыльной стороной трибуны и кирпичным забором, огораживающим стадион со стороны примыкавшего к нему двора многоэтажного дома, за которым в свою очередь змеилась шумная оживлённая улица. Третьей стороной была испятнанная плесенью и мохом бетонная стена открывавшегося во двор гаража; ну, а четвертой являлся собственно вход — узкий, заросший кустарником и крапивой, чавкающий под ногами в любое время года лаз.

Как-то так устроено в нашей жизни, что обстановка, вещи, нас окружающие, настраивают наши мысли на определённый лад. Согласен, что не всех и не всегда. Но в то же время трудно себе представить в том закутке «на стадионе» компанию иную, чем та, в которую ввел Колю Денищик. Настолько же непредставимо, чтобы подростки, в иной обстановке вполне положительные, вели себя там иначе[2].

Компания эта состояла в основном из одиннадцатиклассников и нескольких подростков школьного возраста, но школу уже не посещавших. (В постсоветское время — обычное дело[3]). Несколько десяти- и девятиклассников (одногодков Денищика и Коли) обивались там в качестве «шестёрок» — заискивающих, подобострастных, покорно сносивших любые унижения и готовых выпрыгнуть из кожи в стремлении услужить, — самым страстным желанием их было стать полноправными завсегдатаями закутка. В числе последних Коля, к своему восторгу, увидел Семукова. Причём, насколько он был крут со своими сверстниками и учениками младших классов, настолько же был «опущен» здесь. (Впрочем, по-другому не бывает. Поэтому зарубка на память новобранцам: ребята, всегда помните, что самые крутые «деды» в первые месяцы вашей службы — это в прошлом обязательно самые «опущенные» «салаги»). Особое положение здесь Денищика (а следом, Коли) объяснялось тем, что он жил с лидером этой неформальной команды Французом в одном дворе, и вследствие этого их отношения, благодаря памяти детства и дружбе их родителей, стояли от обычной в «закутке» иерархии в стороне.

О Французе надо рассказать особо. Фамилия его была Бобров. Он был неоспоримым авторитетом у определённой части учеников школы и себе подобных на улице, которых я для краткости назову «шпаной». (Впрочем, вполне исчерпывающее определение). Его панически боялись и «дружбы» с ним заискивающе домогались. Внимательный читатель обратит внимание на последние кавычки. Они здесь главный смысловой знак. Потому что дружба и страх несовместимы. Это во-первых. А во-вторых, нет ничего более далекого от дружбы без кавычек, чем те принципы отношений между людьми, которые насаждал в своей команде Француз — право сильного, власть кулака, преданность, основанная на общем интересе и скрепленная страхом кары за нарушение охраняющих этот интерес обычаев и правил. Это обязательные принципы устройства любой организации человеческого антимира — шайки, банды, мафии. И пусть не всё пока в той компании «на стадионе» соответствовало перечисленным категориям, полное соответствие здесь — лишь вопрос времени; причём под руководством такого «кормчего», как Француз, времени недолгого.

Ну, и последнее о герое этого отступления. При всем том, что только что о нем было сказано, Француз внешне выглядел вполне положительным учеником, никогда не позволял себе выходок нарочитых, показных, способных навлечь на него гнев государства в лице одного из основных его институтов — школы; и многие учителя даже не подозревали о его другой, главной, роли в жизни школы.

Но вернемся к главному герою книги. Вхождение Коли в компанию «на стадионе» знаменовало для него наступление нового, качественно иного этапа его жизни, сопровождавшегося рядом внешних и, главное, внутренних метаморфоз. Из внешних изменений самым заметным стало то, что он начал курить. Вначале только ради того, чтобы быть неотличимым от остальных завсегдатаев «закутка» и тем самым закрепить свое место среди избранных — наперекор тошноте, слюнотечению и отвратительной горечи во рту по утрам. Впрочем, эти тягостные ощущения были недолгими, и вскоре к его моральным стимулам добавилось физическое удовольствие от выкуренной сигареты, дополненное нетерпеливым, подобным жажде, чувством, когда пауза между перекурами затягивалась.

Из других внешних перемен вскользь упомяну только привычку ходить, ссутулив плечи и глубоко засунув руки в карманы, а так же освоенное искусство говорить хрипловатым баском и мастерски плевать сквозь зубы. (Последнее, правда, он делал только на улице в окружении себе подобных).

Но главными, безусловно, стали изменения внутренние, среди которых центральным стал переворот всей его прежней пирамиды жизненных ценностей. Ныне на вершине этой пирамиды, подмяв под себя школу, книги и все его прежние увлечения, безраздельно царила компания «на стадионе», принадлежность к которой мгновенно повысило его авторитет среди сверстников до высот, о которых он ещё совсем недавно не мог и мечтать. Школьные задиры и хулиганы теперь обходили его стороной, а многие даже стали искать с ним дружбы; насмешники и дразнилы перестали замечать его нескладную угловатую фигуру и журавлиную походку, а девчонки, наоборот, разглядели у него карие выразительные глаза и трогательные ямочки на щеках. И, оглядываясь на себя совсем недавнего, никем не замечаемого или, наоборот, избираемого объектом для насмешек, Коля со странным (восторженным и замешанном на неверии одновременно) чувством, подобно человеку, который ездит на выигранном в лотерею автомобиле, думал, что той давней стычки с Семуковым и последовавшими за ней, как лавина за первым камнем, дружбы с Денищиком и его, Коли, вхождения в компанию «на стадионе» могло не быть.

Единственной из его прежних ценностей, возвышавшейся над его новой пирамидой приоритетов (впрочем, недостижимо «над» — как небо и звезды), оставалась мать. Но именно эта абсолютная ценность стала также единственной причиной, которая теперь отравляла Коле его приподнятое (точнее, парящее — высоко над головами простых смертных) настроение. По каким-то неведомым признакам (Коля мог голову дать на отсечение, что о его компании «на стадионе» она не знала) мать почувствовала в поведении сына неладное. И это безошибочное знание о каком-то недуге сына в сложении с незнанием точного диагноза и, соответственно, способов его лечения и, главное, помноженное на предчувствие своей неспособности это лечение осуществить, погрузило мать в тревожное неровное настроение, когда она могла громко смеяться над каким-нибудь рассказанным Колей смешным случаем из жизни класса, который в другое время больше, чем на снисходительную улыбку, претендовать не мог, а через минуту, после его обычных слов, вроде: «Мам, я пойду погуляю» — с остро вспыхнувшей тревогой смотреть ему вслед, словно она только что увидела ещё один симптом грозной болезни самого дорого ей человека.

Коля видел эти переживания матери, догадывался об их причине и, морщась от жалости, старался угодить ей во всем (приготовление уроков, уборка в своей комнате и мытье посуды перестали быть поводами для ссор; чтобы скрыть обретённую привычку курить, он стал пользоваться дезодорантами и жевательными резинками), но при этом мысль оставить свою компанию «на стадионе» ему в голову не приходила, так как даже на миг представленная необходимость этого бросала его в жар, казалась крушением всего его мироустройства и потерей главного смысла жизни...

В то утро, с описания которого начался этот рассказ, в закутке «на стадионе» среди обычной компании завсегдатаев появилось новое лицо — парень лет двадцати в кожаной куртке, джинсах и с золотым перстнем-«печаткой» на безымянном пальце левой руки. Он был каким-то знакомым Француза, который и привёл его сюда.

— Привет, ребята, — сказал Француз, когда Коля и Денищик, прочавкав по узкому проходу, присоединились к остальной компании. — Что-то вы рано сегодня. Сачкуете?

Денищик оскорблено фыркнул.

— Как ты такое мог подумать, Гриша! (Так семнадцать лет тому назад нарекли Француза родители). Мы же положительные ученики. Просто — утренний моцион.

— Вот это правильно, — вполне серьёзно одобрил парень в кожанке. — Только дебилы ходят в хулиганах и двоечниках. А потом удивляются, почему, когда они просят у взрослых дядей на мо-роже-ное, те вместо этого дают им по-роже-боем! — скаламбурил он и рассмеялся громким искренним смехом.

Рассмеявшись вместе с остальными, Коля с любопытством посмотрел на незнакомца. Его возраст и внешность настраивали на безоговорочное возвышение над всеми, но он, напротив, держался запросто, как с равными, и это вызывало симпатию.

— Знакомьтесь: это Толян, — представил его своим приятелям Француз. — Мы с ним в одном лагере сидели. В смысле — в пионерском! — в свою очередь хохотнул он.

Парень в кожанке подошёл к двум друзьям-одноклассникам и по очереди протянул каждому для пожатия руку.

— Сергей, — пожимая его руку, с достоинством представился Денищик.

Подражая ему, Коля тоже назвал свое полное имя и, ощущая крепкое рукопожатие нового знакомого, едва сдержал в себе желание подпрыгнуть и восторженно захлопать в ладоши: так неправдоподобно быстро произошло его восхождение на самую верхнюю ступеньку школьной иерархической лестницы.

Далее события в закутке «на стадионе» (а в то утро там собралось человек восемь-девять) потекли в русле обычного, мало изменившегося с появлением нового человека сценария: анекдоты, сплетни об одноклассниках и учителях, рассказы о собственных подвигах. Особенным успехом пользовались живописания о победах над слабым полом — на девяносто процентов, конечно, вранье, но неизменно зажигавшее глаза слушателей огнем вожделения.

Через некоторое время подростки привычно потянулись за сигаретами.

— Ребята, попробуйте эти, — неожиданно сказал Толян (оставим ему это имя-кличку до конца моего рассказа) и раскрыл коробку с необычными сигаретами — длинными, свёрнутыми рыхло в желтую папиросную бумагу и без каких-либо обозначений.

— Что это? — удивленно спросил Денищик.

— А это сигареты с травкой — марихуаной. Ну, не совсем с одной травкой — наполовину с наполнителем, но, все равно, кайф получается необыкновенный.

— Но... это же наркотик! — воскликнул Коля от неожиданности с неприкрытым звонким страхом.

Это восклицание прозвучало как внезапный вой тревожной сирены. Подростки испуганно замерли, словно вдруг увидели подпиленную опору моста, по которому они намеревались пройти. Но в этот момент Толян, посмотрев на Колю злыми глазами, презрительно скривил губы.

— Деточка, а что ты здесь вообще делаешь? Иди-ка ты домой к мамке, пусть она тебя покормит с ложечки кашкой. — И, повернувшись к нему спиной, продолжил нарочито беспечным тоном: — Да, наркотик, ну и что? Табак тоже наркотик, вино, водка — наркотики; так что теперь — не пить и не курить? Марихуану в Азии курят тысячелетиями, и что — там все наркоманы? Наркоманами становятся только дебилы и мамкины дети, — Толян бросил в сторону Коли красноречивый взгляд. — А в жизни все надо попробовать — живем ведь один раз. Просто во всем надо знать меру.

Лица подростков смягчились, и послышался облегченный вздох, какой бывает в конце жуткого рассказа со счастливым концом. Коля первым протянул руку за сигаретой.

— Ла-адно тебе — папу из себя строить, — сказал он немного нараспев особым «приблатнённым» тоном, который за время своего обитания «на стадионе» освоил в совершенстве. — Почём сдаешь?

Обменявшись с Французом быстрым, понятным обоим взглядом, Толян легко сменил гнев на милость.

— Пока угощаю, а там договоримся.

Коля взял сигарету, небрежно чиркнул спичкой и глубоко затянулся. Толян при этом едва заметно улыбнулся. Остальные подростки, обступив Колю кругом, смотрели на него с острым любопытством и опаской, которую не развеяла недавняя лекция Толяна.

Коля и сам боялся того, что он делает. Ни при каких других обстоятельствах он не взял бы эту сигарету. Но как-то так сейчас вышло, что ни малейшей возможности для отступления у него не осталось. Даже если бы в этой сигарете заведомо был смертельный яд, он все равно тянул бы её ко рту, пока кто-нибудь не вырвал её у него из рук.

Первым ощущением было — ничего особенного! Немного необычный сладковатый привкус, но и все. И почему из-за этого вокруг столько шума? Но уже после нескольких затяжек голова у него слегка закружилась, лица парней отдалились, стали неразличимыми между собой и... весёлыми. Коля вдруг почувствовал неудержимое веселье: хотелось смеяться, обнять Денищика, Француза и даже Толяна, выкинуть что-нибудь озорное — пройтись по закутку колесом или встать на руки, — при том, что спортом он в своей жизни никогда не увлекался.

— Пацаны! — оглядев настороженные лица приятелей, расхохотался он. — Ну и что вы на меня пялитесь, как на мамонта перед тем, как они вымерли? Толян прав: абсолютно ничего особенного, и почему из-за этого все кругом стоят на ушах?

Коля вначале не заметил, что парня, перед которым он несколько минут назад благоговел, он фамильярно назвал «Толяном» (как и то, насколько легко и к месту вылетела у него в других случаях выстраданная фраза, — «стоять на ушах»). Спохватившись, он обернулся и, встретившись с Толяном взглядом, неожиданно для себя громко расхохотался, свойски хлопнув его по плечу:

— Толян, ты классный парень. Только слишком обидчивый: чуть, что не по тебе, так сразу: «деточка!», «маменькин сынок!». У нас так не принято. Если хочешь осесть в нашей компании, мой тебе совет: придерживай эмоции, береги адреналин для более полезного применения. Верно я говорю, Француз? — не оборачиваясь, спросил он Боброва.

Тот посмотрел на него с усмешкой, но ничего не ответил, а Толян, ничуть не обидевшись на эту фамильярность, вновь открыл прежнюю сигаретную пачку.

— Ну что, кто ещё хочет попробовать? Сегодня бесплатно.

К нему дружно протянулось несколько рук.

В тот день до самого вечера Коля ощущал необыкновенный душевный подъем. Все вдруг стало для него легким и доступным, не требующим с его стороны никаких усилий. Комплимент девчонке? Пожалуйста — и «лапочка», и «обаяшка», и даже «какая прелесть эти твои новые серёжки!» — и почему в подобных случаях у него всегда отнимался язык раньше? Вызваться отвечать у доски? Рука взлетает, как распрямившаяся пружина.

— Ну, надо же, что-то в лесу сегодня сдохло: Завьялов сам вызывается отвечать, — с улыбкой сказала учительница. — Надо пометить этот день в календаре: будем его потом отмечать, как праздник.

— Как же так, Мария Петровна, — улыбнулся в ответ Коля, — смерть безвинной зверюшки в лесу вы хотите отмечать, как праздник. Это непедагогично. Ведь мы можем подумать, что вы жестокий человек.

В классе грохнул взрыв хохота. Учительница, чуть покраснев, вначале нахмурилась, но потом не сдержала улыбки.

— Да, Коля, ты сегодня явно в ударе. Что ж, иди к доске. Посмотрим, хватит ли твоего запала на тему урока.

А после уроков Коля вызвался идти играть в баскетбол. Хотя спортом он в своей жизни никогда особенно не увлекался (несмотря на постоянные побуждения к этому со стороны его матери), раньше в своем дворе среди друзей детства он не был последним ни в футболе, ни в настольном теннисе, ни, особенно, в баскетболе. Ростом выше среднего, от природы быстрый и гибкий, он чувствовал себя на баскетбольной площадке одинаково уверенно и в качестве защитника, и в качестве нападающего; а что касалось штрафных бросков, то тут ему равных среди сверстников не было. Какая-то необъяснимая уверенность точного попадания в кольцо владела им всегда, когда он становился на точку броска. И если руки все же делали неверное движение, то Коля уже в начальной фазе полёта мяча видел свой промах, но при этом точно знал, где и насколько надо измерить направление и силу движений рук, чтобы исправить ошибку, и следующий бросок у него был почти стопроцентно точным. Иногда на спор (обычно на банку «сгущенки» или на коробку материных любимых конфет «Белочка») он забрасывал в кольцо и пять, и семь, и десять мячей подряд — и из обычной позиции, и стоя к кольцу спиной, и боком, бросая противоположной от кольца рукой; а потом с несказанным удовольствием, подобного которому он не испытывал ни по каким другим причинам, он приносил домой выигранное пари, которое они с матерью затем торжественно съедали за ужином. Но после того, как он в седьмом классе перенёс в тяжёлой форме вирусный гепатит, и ему на девять месяцев врачи запретили физические нагрузки, подобные его спортивные подвиги прекратились. Вымахав за неполный год почти на пятнадцать сантиметров, он вдруг стал страшно стесняться своего длинного костлявого тела с минимальными приметами мышц на месте бицепсов и трицепсов и рудиментами брюшного пресса. Эти переживания у него многократно усилились после того, как мать перевела его в другую школу в связи с открытием там экспериментального класса с углубленным изучением математики, физики и других точных наук. Попав в новую среду со своими правилами и традициями, с незнакомыми до того одноклассниками, школьными лидерами и аутсайдерами, Коля совершенно растерялся. Ему постоянно казалось, что девчонки хихикают у него за спиной, а мальчишки, сбившись гурьбой у задней парты, потешаются над его нескладной фигурой и журавлиной походкой. Переодевание в раздевалке спортивного зала или бассейна перед уроками физкультуры, совместное с одноклассниками мытье в душевой бросали его то в жар, то в холод (в зависимости от числа замеченных насмешливых взглядов и кривых улыбок), а сами эти уроки превратились в регулярные, согласно расписанию, восхождения на Голгофу, которые он проделывал только из-за печальной необходимости выполнения школьной программы. Со временем, правда, острота его переживаний сгладилась, но никогда Коля не чувствовал себя в спортивном зале легко и непринуждённо, как в той области человеческой жизни, где люди получают удовольствие. Однако сегодня эти его путы чудесным образом лопнули. Сегодня он чувствовал в себе силу, уверенность и готовность к самой отчаянной выходке. К числу последних можно смело причислить участие в предстоящем баскетбольном матче.

Дата добавления: 2015-08-28