Что касается второго фетиша, то утренняя зарядка, пробежки по стадиону, обливания холодной водой и занятия спортом были для неё с раннего детства строго обязательны (вернее, естественны — подобно дыханию, еде, питью и учёбе в школе). Но и здесь для полноты сравнения необходимо добавить слова: вкусный (сладкий), ароматный и интересный — подобно вкусной еде, сладкому питью, аромату цветов и увлекательной, захватывающе-интересной учёбе в школе. Потому что утреннюю зарядку и пробежки по стадиону она всегда делала вместе с отцом (успел-таки фронтовик), и в этой части её «долг и обязанность» принимали форму восторга от общения с обожаемым человеком; а обливания холодной водой и тренировки в гимнастическом зале, особенно после нескольких успешных соревнований, свидетелями которых были отец и мать, однозначно доставляли физическое наслаждение и ещё ни с чем не сравнимую радость победы — радость преодоления трудностей и утверждения себя первой среди сверстников.
Результатом такого спартанского в хорошем смысле слова воспитания, помимо прочего, явилось то, что мужское участие в своей жизни Тамара с первых лет воспринимала подобно таким же обязательным компонентам, как земля, солнце, воздух; а если сделать сравнение более точным и подробным — подобно надёжному комфортабельному автомобилю, в котором она полновластный... пассажир, который волен пользоваться всеми удобствами салона, скакать на сиденьях и сидеть, задрав ноги, но который не может изменить направление движения автомобиля или его скорость. Так, например, как уже говорилось, в школе и, в последующем, в университете Тамара все годы была круглой отличницей в учёбе и образцом в поведении. Но дважды за это время она сходила с этих рельсов, и оба раза твёрдая отцовская рука ставила её на них обратно.
Первый раз это случилось на её седьмом школьном году. В их классе появился новый ученик, Андрей Полежаев, приехавший с родителями из Ленинграда. Он был высокий стройный юноша с голубыми, как небо в ясный день, глазами, русыми вьющимися волосами и начинавшим прорезаться баском, которым он одинаково хорошо пел под гитару и рассказывал увлекательные истории о Ленинграде–Петербурге, об индейцах Америки и легенды о космических пришельцах. Все девчонки в классе влюбились в него мгновенно. Но особенно тяжело эта болезнь протекала у Тамары. Полежаев безраздельно владел её мыслями большую часть времени суток — приходил во время сна (в качестве жарких сладких сновидений), склонялся над изголовьем её кровати после звонка будильника, делал вместе с ней и отцом утреннюю зарядку и стоял у неё перед глазами во время уроков (особенно во время приготовления их дома, что неизбежно сказалось на их качестве). Те дни, когда они вдвоём шли в кино, в цирк или на прогулку в парк и, особенно, когда оставались наедине в его комнате в просторной удобной квартире в центре города — его несмелые прикосновения, отчаянная борьба её «хочу» и «нельзя», в которой последнее пока одерживало верх — наполняли Тамару такой сладкой негой и таким бурным восторгом одновременно, что, оглядываясь назад, она со смесью запоздалого страха и благоговейного трепета поражалась, как она без этого могла раньше жить.
Но вдруг, без какого-либо с её стороны повода, как гром среди ясного неба, Полежаев эти отношения разорвал. Причём сделал он это самым простым примитивным способом, подобным тому, каким дети за столом со словами: «Всё, наелся» — отодвигают от себя тарелку. Для Тамары это было настолько неожиданно и невероятно, что она долго осаждала его вопросами, просьбами, даже мольбами и слезами (с ухмылками, пожиманиями плеч и неприкрытой зевотой в ответ), заступая далеко за границу того, что называется женской гордостью. В конце концов, немного остыв и оглядевшись, Тамара увидела, что в своей беде она не одинока, что через подобные муки прошли многие девчонки её и соседних классов. Более того, судя по всему, эти муки были главной целью и самым большим удовольствием Полежаева. И тогда её чувства к нему круто поменялись на ненависть. Но это была ненависть необычного свойства. Тамара могла ненавидеть Полежаева всеми фибрами своей души, с наслаждением фантазировать, как бы она во всеуслышанье назвала его бабником, а в ответ на его ответное оскорбление влепила бы на глазах у всего класса пощёчину; или как бы ему «дал по морде» старший брат какой-либо из подруг по несчастью (она всегда жалела, что у неё нет старшего брата); но первая же встреча с ним, его обращённая ко всем улыбка, звуки его голоса (особенно, когда они раздавались неожиданно) бросали её в жар, в отчаянное сердцебиение и страстную надежду, что их отношения когда-нибудь вернутся к прежним ярким и счастливым дням. Боже! Если бы эта надежда была реальной! Она бы тогда была готова на всё — молить о прощении, встать перед ним на колени; бросить семью, школу и уехать с ним в другой город...
Красивый профиль Полежаева, когда она тайком наблюдала за ним на уроках и, особенно, во время перемен, в неизменном окружении стайки воздыхательниц, вызывал у неё жгучее, похожее на удушье чувство, от которого она изо всех сил зажмуривалась и кусала губы, чтобы сдержать слёзы или желание вцепиться какой-либо особо ретивой в своем кокетничанье однокласснице в волосы.
Но уроки заканчивались, и Тамара шла домой опустошённая, не желая ни с кем разговаривать, ни даже видеть никого из подруг, ни даже родителей — не находя никакого смысла своей дальнейшей жизни. А подобные переживания с успешной учёбой несовместимы. (Впрочем, есть примеры, когда они несовместимы и с жизнью).
И вот в этот критический момент, когда любовь стала бедой, когда святое, дарованное Создателем для продолжения жизни чувство стало для жизни Тамары угрозой, ей на выручку пришёл отец. На мой взгляд, есть прямая связь между самоотверженностью на фронте и таким, казалось бы, далеким от этого чувством, как родительская любовь. Возможно, кто-то с таким утверждением не согласится, но я, хоть убейте, не могу представить себе шкурника и труса на войне любящим отцом в мирной жизни или, наоборот, чтобы пьяница и семейный дебошир закрыл грудью амбразуру или направил горящий самолет в колонну вражеских танков.
Но вернемся к Тамаре и её беде. В один из вечеров, когда она, сделав уроки, поужинав и закончив обычные домашние дела, готовилась лечь спать (в подавленном более, чем всегда, настроении), в её комнату вошел отец. Плотно закрыв за собой дверь, он выдвинул из-за письменного стола стул и неторопливо сел напротив дочери, обернув к ней свое обожжённое, морщинистое, но странным образом красивое лицо. (Впрочем, если под красотой понимать те чувства, которые её носитель вызывает у окружающих, то ничего странного тут нет. Для иных случаев в русском языке есть слово — смазливое). Его пристальные серые глаза, глубокая складка между бровей и белёсые, словно стянутые клеем, пятна на месте былых ожогов вдруг поразили Тамару чем-то новым, чего она раньше в этом знакомом до последней черточки лице не видела. Ещё не понимая, в чем заключается это новое, не отдавая даже себе отчёта, что она делает, Тамара вскочила с постели и обвила отца за шею мёртвой хваткой, подобно тому, как утопающие хватаются за подвернувшуюся в последний миг опору. Отец молча прижал её к себе и ласково погладил по голове. Дрожь от этого прикосновения судорогой пробежала по телу Тамары, и, словно это был особый мышечный разряд, сорвавший запоры сдерживаемых из последних сил слез, она разразилась громким безоглядным плачем. Но в отличие от прошлых бесчисленных слез, на этот раз они принесли облегчение. Трудно сказать, что явилось тому причиной — может, то, что отец, ни о чем не спрашивая, крепко прижимал её к себе своими мускулистыми руками, и Тамара чувствовала себя точно в глубоком надёжном убежище; то ли это было тепло его дыхания, жёсткая щетка выросшей за день щетины, которые всегда, с первых лет её жизни, вызывали у неё только восторг; а возможно, это было понимание (вернее, озарение), что она против своей беды не одна, что у неё есть отец, самый близкий ей человек, сильный и умный, у которого она всегда может найти помощь и понимание; но что бы то ни было, впервые за долгое время она не ощутила безысходности. Разжав объятия, Тамара посмотрела отцу в глаза. Отец улыбнулся и шутливым движением вытер с её лица слезинку. Тамара сквозь слезы невольно улыбнулась в ответ.
— Ну что, человечек, поплакала, конденсаторы разрядила, соединения смазала, теперь можно разговаривать, — с той же добродушной улыбкой сказал отец. — А теперь выкладывай: что у тебя случилось?
Этот вопрос он задал неожиданно жёстким безапелляционным тоном, резко контрастировавшим с его прежними шутливыми словами, и Тамара почувствовала себя схваченной неодолимой силой — не способной ни пошевелиться, ни отвести глаза, ни... утаить что-либо от самого близкого ей и неожиданно, неведомо до того властного человека. Её лицо снова сморщилось от близких слез, но, посмотрев в глаза отцу, она сдержалась (с удивлением обнаружив, что сделать ей это стало намного легче).
— Я не знаю, папа, — тихо сказала она, — честно, не знаю, что со мной происходит. Андрей Полежаев из моего класса... Он с родителями из Ленинграда приехал. Такой красивый мальчик... Мы дружили долго. А потом... потом... — Не выдержав, Тамара снова заплакала. — Я не могу без него, папа! Не могу! Жить не хочется! Я не знаю, чем я его обидела! Все было так хорошо, так здорово! Ну почему, почему?!
— Так все-таки обидела или нет? — с усмешкой спросил отец.
Оборвав плач, Тамара торопливо прокрутила в памяти все связанное с Полежаевым с первого дня их знакомства, но ничего, ни одного своего поступка или слова, которые могли его так бесповоротно обидеть, не нашла.
— Нет... не помню, — неуверенно ответила она, невольно пытаясь найти Полежаеву какое-либо оправдание, но, встретившись взглядом с отцом, твёрдо закончила: — Нет, папа, я его ничем не обидела.
— Понятно, — с прежней усмешкой сказал отец, а затем встал, подошёл к окну и долго смотрел на тускло освещённую улицу за окном, выбивая пальцами о подоконник тихую дробь.
Замерев на кровати, Тамара с неясной надеждой смотрела на его широкую спину, неосознанно боясь каким-нибудь резким движением или громким звуком помешать его раздумьям.
Наконец, приняв решение, отец с громким щелчком закончил использовать подоконник в качестве музыкального инструмента и резко, по-строевому развернулся.
— Значит так, дочка, — твёрдо сказал он, сев на прежнее место. — Давай мы наш разговор построим следующим образом: эмоции, переживания — отдельно; а факты, их причины и следствия и, главное, цель — чего же ты все-таки хочешь — тоже отдельно. А потом наложим одно на другое и посмотрим, почему так получилось, и что надо сделать, чтобы цели — той, которую ты сама себе поставишь — добиться. Идет?
Тамара согласно кивнула, глядя на отца широко раскрытыми, блестящими от недавних слез глазами. Встретившись с ней взглядом, отец чуть слышно хмыкнул и раздраженно повел головой.
— Итак, тебе сейчас горько, плохо, больно, что даже жить не хочется? — продолжил он прежним парализующим волю Тамары голосом.
Не сводя с него глаз, Тамара утвердительно мотнула головой.
— Но только потому, что твой... э-э... друг бросил тебя, как куклу, которой он наигрался, и она ему надоела.
Тамара опять ответила молчаливым кивком, но затем прикусила губу: кивок у неё получился сам собой, как согласие с сутью, до того, как она осознала форму, в которую отец эту суть заключил. Но, уяснив форму, она неожиданно ярко и близко увидела, какой унизительной для неё является суть. Чувствуя себя не в силах дальше выдерживать взгляд отца, Тамара опустила глаза.
— Но если твой друг... твой Полежаев вдруг сменит гнев на милость и снова будет позволять тебе ходить с ним вместе в кино, на прогулки по городу или друг к другу в гости, — продолжал отец, — ты тогда... — в этом месте он чуть промедлил, подбирая слово, — утешишься?
Тамара вздрогнула и побледнела: слова «милость», «позволять» и, особенно, последнее — «утешишься» — резали слух и наотмашь стегали по её самолюбию; но при этом они абсолютно точно передавали существо дела, и её затоптанная, размазанная по стене гордость впервые за долгое время зашевелилась в ней, начала поднимать голову, как человек, которого приводят в чувство щипком или уколом иголки. Но в этот момент, представив себя на миг рядом с Полежаевым во всех перечисленных отцом случаях, угаданных им с удивительной точностью, словно он ходил за ними по пятам, она почувствовала, как сердце её, как в те счастливые дни, отчаянно заколотилось, кровь хлынула к лицу, а губы вытянулись в трепетные полоски, чтобы с замиранием прошептать: «Андрей!». Боже! Если бы это действительно было возможно! Она бы пошла за ним хоть на край света. И ни отец, ни мать, никто и ничто на свете не удержали бы её от этого.
Она посмотрела на отца просохшими глазами, в которых светилась твёрдая решимость пойти за своим избранником хоть на эшафот.
— Да, папа, я бы тогда... — она промедлила и с вызовом закончила фразу: — была счастлива.
Отец спокойно выдержал её взгляд и ответил ровным голосом, каким учителя в классе объясняют тему урока.
— Понятно. Но раз цель ясна, то надо действовать во имя её, а не вопреки, так?
Тамара удивленно подняла брови.
— Ведь ты умная девочка, должна понимать, — продолжал отец, — что никто и ничто не вернет тебе твоего Полежаева, если он сам этого не захочет. Это та область человеческих отношений, которая никаким доводам разума, долга, справедливости и так далее не подчиняется, а только чувству — или оно есть, или его нет. Зато хорошо известно, что этому чувству способствует, а что душит. Посмотри вокруг: сколько сейчас разводов. Чуть ли не каждая третья семья распадается. В масштабах планеты это миллионы и миллионы людей. Но с другой стороны, ведь другие две трети свои отношения, а значит и чувства, сохраняют. Следовательно, здесь есть какая-то закономерность, которую надо знать. Ведь знания определяют всё. Для человека, который не умеет ориентироваться в лесу, опасность заблудиться гораздо больше, чем для опытного грибника. Водитель, не знающий правил дорожного движения, рано или поздно попадёт в аварию, какой бы шикарный ни был у него автомобиль...
Тамара слушала, затаив дыхание, от волнения замерев в неловкой позе. Оказывается, Полежаев, её кудрявый голубоглазый Андрюша, может снова стать её, а их прежние отношения можно полностью восстановить. Нужно просто знать, как этого добиться. Ведь это вроде нового предмета школьной программы, в котором она оказалась двоечницей. Вот стыдища! Ведь, действительно, даже наука такая есть — психология. Но раз всё упирается в знания, то она и тут будет отличницей. Отличницей из отличниц!
— Папа! Папочка! — прервала она отца, обвив его руками за шею. — Любимый... мой! (Она чуть на сказала — спаситель). Какое счастье, что я родилась у тебя! Всё правильно: такую рёву никто не полюбит. Мне бы это надоело ещё раньше. Но я исправлюсь, вот увидишь! Я буду его достойна!
Отец скривился, как от лимона во рту, но тут же закашлялся, отвернулся, скрыв таким образом свою гримасу. А затем посмотрел на дочь прежним властным взглядом.
— Ты достойна любого из своих сверстников, причём с большим запасом. Уясни это себе раз и навсегда. Другое дело, можешь ли ты быть им интересной. А вот это уже зависит только от тебя. Ты правильно заметила: плаксы и нытики не нравятся никому. Нравятся девочки умные, весёлые, спортивные — и не те, которые вешаются парням на шею, а те, из-за которых парни дерутся. Так было всегда и, надеюсь, так останется. Твой Полежаев только тогда будет свои с тобой отношения ценить, когда ты будешь весёлая, независимая и будешь нравиться другим, но, прежде всего, — нравиться себе. Так что, думай, дочка, ты же умная девочка. Составь себе план на ближайшие дни, на месяц, на год, и сверяй с ним свои поступки, вноси коррективы, когда увидишь расхождение...
Этот разговор имел для Тамары поворотное значение. Она вдруг увидела себя глазами Полежаева — несчастную плаксивую девочку, которая, как подаяние, выпрашивает каждую улыбку, каждое приветливое слово и, как верх милости, — несколько минут снисходительного разговора наедине. А ведь вначале было наоборот. Так, может, она сама в этом виновата? Сказал же поэт — «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Это про нее, Тамару. Но должно же быть хоть немного в другую сторону. И ведь было! Раньше, когда она жила весело, беззаботно, без этого груза на сердце, Полежаев буквально из кожи лез, чтобы ей понравиться. Значит, надо попробовать всё сначала. Хуже, чем есть, их отношения уже не будут. Но вдруг это как раз то, что необходимо для их лечения? А если нет, — Тамара вдруг, впервые за все время своей «болезни», ощутила чистую, без примесей тоски и жалости к себе, злость, — то пусть тогда катится к чертовой бабушке, на все четыре стороны, куда хочет!
Приняв решение, Тамара начала действовать. Прежде всего, она пересмотрела свой гардероб. До сих пор она была к одежде необычно для девочки своего возраста равнодушна, а в школу вообще ходила исключительно в школьной форме — коричневом платье и черном фартуке. Но для исполнения задуманного она, после долгих напряжённых раздумий и тщательных примерок, выбрала из своего гардероба легкое короткое платье, броско подчеркивающее её спортивную фигуру, прозрачные капроновые колготки (большая редкость для девочек в то время) и изящные босоножки на высоком каблуке. Дальше она принялась за причёску. Свои роскошные волосы она до сих пор заплетала в косу. Коса получалась длинная, тяжёлая и очень нравилась её родителям, особенно, отцу. Да и самой Тамаре расставаться с ней было очень жаль. Но к этому времени она вместе с привычкой к отличной учёбе (как, впрочем, и к первенству в спорте) выработала в себе привычку доводить задуманное до конца. Поэтому она без колебаний обрезала косу на половину длины и оставшиеся волосы уложила в броскую, несколько вызывающую, но очень шедшую ей причёску. Последнее из задуманного в отношении внешности касалось косметики. Косметика у девочек в школе в те времена, мягко говоря, не приветствовалась. Но отдельные амазонки отваживались иногда приходить на уроки с накрашенными ногтями, напомаженными губами и подведёнными глазами, что почти всегда влекло за собой гнев учителей с последствиями для модниц в диапазоне от раздражённых нотаций до вызова в кабинет директора и даже вызова в школу их родителей, после чего их горячее желание поправить упущения природы в своей внешности на время остывало. Но Тамара решила — семь бед, один ответ, — и выщипала в ниточку брови, накрасила тушью ресницы, а губной помадой — губы. В довершение всего она переложила свои учебники из школьного портфеля в изящную спортивную сумку, которую она носила на ремешке через плечо, и в таком виде пришла в школу.
Ее появление в классе произвело эффект внезапного гипнотического ступора. Одноклассники встретили её гробовым молчанием и широко раскрытыми изумлёнными глазами. (Хотя во многих случаях более точным словом будет — восхищёнными). Особенно смешным Тамаре показалось лицо Полежаева — вытянувшееся в длину, сморщенное высоко поднятыми бровями, как у человека, встретившего своего знакомого, на чьих похоронах он был накануне. И одновременно она почувствовала, как в её душе вдруг сместилась, приоткрылась другой, неведомой ей до того стороной картина окружающего мира, в которой Полежаев неожиданно потерял качество центральной несущей конструкции, на которую прежде нанизывались все её жизненные ценности и интересы.
— Привет, девчонки! — задорно сказала она подругам на первой парте и невесомо простучала каблучками к своему месту в среднем ряду.
По классу пробежал ропот оживления. Подруги-одноклассницы, словно притянутые магнитом, сгрудились возле Тамары.
— Томка, молодчина! Как тебе идёт! — раздавались восхищённые возгласы. — И я так хочу! Но что скажут учителя?
Отношение к её затее учителей было самым уязвимым пунктом задуманного, но Тамара с отчаянной решимостью сказала себе, что, какие бы кары ни последовали, к старому возврата не будет — ни в её внешности, ни... в её душе. (Хотя, справедливости ради, надо отметить, главным в подобных поступках для людей этого возраста является, конечно, отношение к ним родителей. В своих родителях Тамара была уверена, и это, безусловно, добавляло ей смелости).
Но уроки прошли для неё неожиданно спокойно. Учителя смотрели на неё кто с удивлением, кто с раздражением, но выразить вслух свое отношение к такой метаморфозе лучшей ученицы класса никто не захотел. (Вернее, все одинаково захотели оставить эту долю классному руководителю). А на уроке литературы учительница, истолковав её наряд по-своему, даже похвалила:
— Тамара, ты, наверное, на репетицию собралась. (Кроме учёбы в школе и занятий спортом, Тамара ещё была членом труппы самодеятельного театра, о чем в школе, конечно, знали). Молодец: тебе очень идёт. У тебя хороший вкус.
(Все-таки авторитет — в данном случае, круглого отличника — вещь материальная: хотя его нельзя ни увидеть, ни примерить, ни попробовать на вкус, он часто определяет для людей качество как первого, так и второго и третьего. Никому в классе не сошло бы это так просто с рук, кроме Тамары. Хотя нельзя сказать, что это для неё осталось совсем без последствий. Но ведь последствия тоже во многом определяются авторитетом).
После уроков Тамару вызвал для беседы завуч школы. Когда она вошла в его кабинет, там уже была её классный руководитель.
— Тамара, скажи на милость, это что за маскарад?! — раздраженно сказала классная, едва Тамара переступила порог кабинета; завуч в это время сидел молча и в хмурой задумчивости вертел в руках авторучку. — Вот уж от кого этого не ожидала, так это от тебя. Ведь ты всегда была примером для всего класса! Какой пример ты показываешь теперь?! Стыдно!
— Я, Лидия Михайловна, ничего никому не показываю! — с вызовом (или близкими слезами, что одинаково вероятно) ответила Тамара. — Я просто изменила в своей внешности то, что посчитала нужным, и так, как мне больше идет. Что в этом противозаконного?!
Классная дама вспыхнула.
— Что ты себе позволяешь?! Ты как разговариваешь со своим классным руководителем?! Сопливка! Может, ты ещё и закуришь в классе, если посчитаешь, что тебе это идет?!
Тамара почувствовала жжение на щеках, словно ей надавали пощёчин. Съёжившись и непроизвольно сжав кулаки, она почти с ненавистью выкрикнула:
— Надо будет — закурю! И вашего разрешения на это спрашивать не буду!
Классная дама застыла с открытым ртом в неловкой, противоречившей закону земного притяжения позе, после чего обычно следуют либо море слез, либо водопад ругательств; но в этот момент завуч, встав из-за стола, жестом остановил наметившееся извержение и подошёл к окну. Тамара с испугом посмотрела на его сутулую спину и хмурый профиль строгого, иссечённого морщинами лица. Насколько легко у неё вылетели злые задиристые слова во время её перепалки с классной, настолько же, но с обратным знаком, она почувствовала себя не в силах возразить этому всегда спокойному уравновешенному человеку.
— Тамара, по Конституции ты имеешь право одеваться и пользоваться косметикой, как ты хочешь, — повернувшись лицом к своей ученице, с усмешкой сказал завуч. — Но ты же умная девочка и должна понимать, что одежда, косметика и все прочее, что придумали люди для своей внешности, это, прежде всего, для того, чтобы нравиться другим. Ведь никому не придёт в голову пользоваться косметикой на необитаемом острове. И одежда там нужна только для тепла. С другой стороны, слово «нравиться» здесь имеет одновременно два противоположных значения, которые зависят от устройства мозгов тех, кто твою внешность наблюдает. Проститутки ведь тоже делают все, чтобы понравиться, но не думаю, что ты хочешь быть на них похожей. А что касается твоих сверстников, то да, ты произвела на них впечатление. Но у этого впечатления тоже две составляющих: твоя внешность и твой вызов приличиям, сложившимся представлениям о хорошем и дурном во внешности и поведении. А вот тут надо посмотреть на баланс. Хорошо, если первая составляющая в нем преобладает. Ну а если они поняли это, как плевок в нашу сторону, в сторону учителей, и их восторги вызваны этим? Вряд ли мы это заслужили. Это во-первых. А во-вторых, Тамара, представления о хорошем и дурном — это ведь цельная конструкция, а не только внешность. Если ты взвываешь гнев людей, от которых ты пока во всем зависишь в одном, то как ты можешь рассчитывать на их доброе к тебе отношение в другом?
Спокойные, рассудительные слова завуча, сказанные ровным негромким голосом, неожиданно, сквозь забрало злости и частокол упрямства, попали в незащищённое место в душе Тамары. Она вдруг увидела себя его глазами и... глазами отца (особенно — отца), и ей стало очень стыдно. Действительно, в своём нынешнем крикливом наряде она ни на что, кроме недоумённого пожатия плечами и хмурого молчания (самый тягостный, сколько помнила Тамара, исход её размолвок с отцом) рассчитывать у него не могла. С раннего детства (Тамара не знала, откуда это пошло) образ распущенной, достойной презрения девушки и женщины в её сознании обязательно включал в себя смазливую внешность, крикливую одежду и наглый вызывающий взгляд. В то же время, женщины внешности неброской, даже некрасивой, но энергичные и целеустремленные, занятые интересным, нужным людям делом, которому они посвящают себя целиком, не считаясь со временем и даже с личной жизнью, вызывали у неё безоговорочное желание быть на них похожей.
Ощущая стыд, как человек, влетевший в аудиторию научного общества, которую он принял за студенческую дискотеку, Тамара сняла себя яркие перламутровые клипсы, стянула с пальцев два материных золотых кольца, положила их в карман и осталась стоять у двери кабинета, опустив голову и ощущая жжение густой краски на щеках. Классная дама смотрела на неё с видом победительницы. Перехватив её взгляд, завуч досадливо поморщился.
— Тамара, я хочу, чтобы ты меня правильно поняла, — спокойно продолжил он. — Мы, учителя, — он покосился на классную, — не против косметики, как таковой. Но здесь, как и в любой другой области человеческой жизни, нужны вкус и чувство меры, которые, хотя их нельзя ни взвесить, ни измерить, тем не менее, нужны людям для того, чтобы жить друг с другом в согласии. Но если от твоих вкуса и чувства меры одна половина людей в восторге, а другая в гневе, то они явно просчитаны с ошибкой. Красота — даже с поправкой на моду — это абсолютно.
Тамара подняла на завуча глаза и встретилась с ним взглядом. Его лицо было спокойно и доброжелательно, а серые проницательные глаза в венчиках морщин приближающейся старости смотрели с грустной задумчивостью и... пониманием. И как после разговора с отцом, Тамара почувствовала огромное облегчение и уверенность в себе.
— Валерий Ильич, я всё поняла, — сказала она. — Простите меня... — Тамара замерла от охватившего её отчаянного порыва, затем быстро подошла к завучу и, прошептав: — Спасибо! — поцеловала его в щеку и выскочила из кабинета.
На следующий день она пришла в школу в гораздо менее броском наряде: в строгом темном (но не в форменном школьном) платье, — которое неожиданно понравилось ей на себе больше, чем вчерашний мини-вариант, — чуть изменив причёску, убрав совершенно ненужную ей губную помаду и, после некоторых колебаний, ярко-голубые тени на глазах — с удивлением обнаружив, что получившийся результат, а именно: обаяние девушки её возраста — получился намного лучше. Намного спокойней встретили её на этот раз и одноклассники (впрочем, внешность в этой школе никогда не выпячивалась в главные достоинства); но при этом несколько её подруг тоже решились применить косметику для своих губ, ресниц и ногтей, и никакого ажиотажа среди учителей это не вызвало. Зато вызвало уважение и благодарность к Тамаре со стороны одноклассников. И как-то незаметно, само собой, получилось, что с того времени все девчонки в классе стали тянуться к ней со всеми своими бедами и проблемами. (Вряд ли это было следствием лишь её последнего поступка — скорее всего, закономерный итог всего её образа жизни, включая учёбу, спорт и игру в театре; то есть, классический пример философского закона перехода количества в качество). Эту не прописанную ни в одном школьном уложении, но главную для подростков роль Тамара восприняла со всей серьёзностью. Ни одному пижону или задавале (хулиганов в этой школе не было) не удавалось проявить названные качества в присутствии Тамары, чтобы не заслужить от неё звонкого эпитета или хлёсткого, как оплеуха, сравнения, после которых смех окружающих — с риском того, что это сравнение потом приклеится к нему в виде прозвища — оказывали благотворное (а подчас радикальное, подобно хирургическому вмешательству) воздействие на указанные недуги. Если вдруг в школе случалось повальное увлечение вышиванием, КВНом или даже организовывался тотализатор на предмет исхода первой в истории хоккея серии матчей между сборными СССР и Канадской НХЛ, то у истоков этого всегда находили Тамару. Впрочем, её лидерство однокашники вскоре закрепили официально, избрав вначале комсоргом класса, а затем секретарем комитета комсомола школы. И это неожиданно оказалось тем, чего жаждала её деятельная, чуткая к любой несправедливости душа. Дискотеки, КВНы, туристские слёты, сбор металлолома и макулатуры, шефство над инвалидами и первоклассниками и многое другое, чем занимались в те годы комсомольцы, не было в комсомольской организации Тамары ни формальностью, для галочки, ни скучной досадной необходимостью. А разбор и наказание нарушителей Устава и школьной дисциплины были именно тем, чем они изначально задумывались — средством исправления и помощи, а не способом расправы или мести.
Но читатели, безусловно, ждут рассказа о первопричине этого общественного взлёта Тамары — о её отношениях с Полежаевым. Но... рассказывать особо нечего. Как-то незаметно, без слёз и надрывов её прежняя нестерпимая тяга к Полежаеву исчезла, а сами эти отношения сошли на нет. Причём Полежаев однажды даже пытался эти отношения восстановить. Но на этот раз отказалась Тамара. Глядя во время того разговора ему в глаза, по-прежнему ярко-голубые, выразительные, в обрамлении пушистых ресниц, трепетно вздрагивавших и прикрывавших их небесную лазурь, когда они встречались взглядами, она вдруг вместо былых сладкой неги и жгучего ненасытного желания видеть эти глаза ежечасно, ежеминутно ощутила... злость. Злость от того, что эти глаза достались избалованному жестокому человеку, и от того, что этого разговора она дождалась лишь тогда, когда та часть её души, которая задыхалась и умирала от жажды без этих глаз, наконец, умерла, оставив после себя сухое бесчувственное место, словно шрам; но при этом Тамара помнила, какой упоительной была её жизнь на заре знакомства с Полежаевым, и она вдруг испугалась, что ничего подобного ей испытать больше не доведётся, словно она перенесла тяжёлую болезнь, после которой осталась инвалидом; и виновник её инвалидности сейчас стоял перед ней, предлагая начать всё сначала.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |