Книгу своей жизни «Опыт практической психотерапии» Консторум сдал в Медгиз (так называлось прежде издательство «Медицина») в 1948 году, в сталинщину, когда было ему 58 лет, за два года до своей смерти. Но вышла она (в Издательстве Московского института психиатрии МЗ РСФСР) только в 1959 году, в хрущевскую оттепель, тут же раскуплена и переиздана в 1962 году, тоже малым, «институтским», тиражом.
Все известные мне рецензенты книги, профессора, даже A.B. Снежневский и П.Б. Посвянский, давшие в сталинщину отрицательные отзывы, сказали в рецензиях, что Консто-рум — мастер своего дела, крупный психотерапевт страны. Снежневский отметил, что «по знанию этого раздела медицины (психотерапии — М. Б.) и умению применять ее в практической работе у автора монографии равных ему нет». Посвянский отметил, что «написано со знанием дела, опытным мастером, большим специалистом по вопросам психотерапии», что «книга представляет собой столь значительную ценность, в ней такая нужда...». Все рецензенты были за то, чтобы книга вышла. Но Снежневский и Посвянский потребовали такой серьезной идеологической переработки книги, что Консторум, думается мне, морально эту переработку не смог совершить, то есть не мог загубить свое творение.
Обратимся к тем рецензиям, которые остались в доме Консторума. Они все написаны, по-видимому, в 1948 году.
Снежневский требует «обязательной переработки» рукописи. Вот его главные замечания. «Монографию надо начинать с изложения Советской психотерапии, ее принципиального отличия от психотерапии зарубежной, вытекающего из иного сознания советского человека, по сравнению с сознанием человека капиталистического общества. Последнее и определяет коренное различие в понимании психотерапии в советской медицине, ее удельный вес и ее методы. В аспекте принципиального различия советской и зарубежной психотерапии (сравни — «Повесть о настоящем человеке») и должна быть изложена история и критика отечественной и зарубежной психотерапии. Следовательно, отличие Советской психотерапии от зарубежной заключается не только в том, что она активирующая». «Необходимо подробно изложить влияние Отечественной психотерапии на развитие мировой психотерапии». Снежневский, к сожалению, даже упрекает Консторума в недостаточной клиничности, в том, что «трактуя» клинико-психотерапевтические случаи, «автор постоянно пользуется методом установления "понятных психологических связей" и тем самым невольно скатывается к фрейдизму и ясперизму». Снежневский в ту пору, по-видимому, еще не увлекался Ясперсом, как впоследствии.
В конце рецензии Снежневский отмечает, что «все перечисленные исправления могут быть выполнены автором в процессе редактирования книги». Действительно, исправить рукопись в духе этой рецензии, так сказать, физически, механически, стало быть, отрешившись от нравственных ценностей, было, наверно, не так долго.
Академик A.B. Снежневский, оставивший после себя существенные открытия-уточнения в клинической психиатрии, конечно же, был глубокий, сложный психиатр с добротой к душевнобольным и внутренним хмурым переживанием своей неполноценности; он сравнительно мало писал и печатал от свойственной ему неуверенности в оригинальности своих взглядов, от своеобразной внутренней скромности. Видимо, он позднее переживал свою некоторую увлеченность идеологией-политикой и, быть может, свою неискренность в рецензии на рукопись Консторума и поэтому, как известно, с особым чувством уважения настойчиво советовал сотрудникам и ученикам читать классические работы Консторума об ипохондрической шизофрении в сборниках института Ганнушкина.
Посвянский в своей рецензии считает, что над книгой «надо еще солидно поработать». «Основные дефекты — книга не свободна от влияния зарубежных идей, неприемлемых для нас. Не подчеркнута важнейшая сторона дела: советский психотерапевт имеет дело с другим человеком, с человеком советской эпохи, с социалистическим сознанием. У него другое отношение к обществу, к коллективу, к труду, Родине, своим обязанностям, к семье, женщине и т. д.». Посвянский, например, считает, что «психогенные реакции у нас приобрели более физиогенную природу», в частности, потому, что у нас нет «идейного загнивания» и т. д. «Это противопоставление двух систем, двух идейно непримиримых позиций на конкретном материале книги, должно служить краеугольным камнем, красной линией всего изложения». Другой «дефект». Посвянский находит в книге не только отсутствие идеологической критики Фрейда, но и «стыдливый фрейдизм», то есть несвободу «от фрейдовской терминологии и понятий», «недопустимую попытку пояснить, примирить Павлова с Фрейдом, беззубую критику фрейдизма». Рецензент отмечает: «Тут необходимо решительно почистить и поставить все точки над 1». Остальные «дефекты» книги, по Посвянскому, — неудовлетворительное изложение «павловского учения о сне и гипнозе, о физиологических основах неврозов», «аморфное» описание клинического подхода, представление об «активирующей психотерапии» не расширяется до «трудовой и общественной деятельности в социалистическом обществе». Почему-то «должна быть переделана» глава «Сексуальные расстройства»...
Читая рецензию Посвянского, вспоминаешь, что в страшные для москвичей дни войны, когда немцы были уже рядом, Посвянский, как рассказывали мне мои родители и другие старые московские психиатры, очевидцы, эвакуировался на Восток, сопровождая как психиатр душевнобольного поэта Лебедева-Кумача; а Консторум, тоже еврей, сказал падчерице, что не может бросить больных (он был тогда чуть ли ни единственным врачом в больнице Ганнушкина), и остался, зашив в воротник рубашки цианистый калий.
К сожалению, трудно представить, что Снежневский и Посвянский искренне заблуждались в своих рецензиях. Скорее, они «платили пошлину». Эти две рецензии, по существу, «зарубили» книгу, не дали ей выйти в свет при жизни Консторума.
Две другие рецензии были положительными, но помочь книге уже не смогли. Скромная дружелюбная рецензия Г.Е. Сухаревой подчеркивает, что необходимо напечатать эту ценную книгу «такого вдумчивого клинициста, прекрасно владеющего методами психотерапии». Сухарева делает, видимо, необходимые для того времени замечания, в соответствии с которыми можно было бы при редактировании слегка поправить текст, не нарушая его ценность, гуманистическую одухотворенность.
Так, она отмечает, что «хотя автор все время подчеркивает свое отрицательное отношение к теории Фрейда и его психоаналитическому методу, все же он пользуется терминологией Фрейда, а в некоторых местах и его пониманием патологических состояний. Это имеет место, например, когда автор говорит о "либидинозных" нарушениях и конверционных симптомах». Кроме того, «недостаточно подчеркнута специфичность установок советской психиатрии и прежде всего значение социального фактора в тех методах перевоспитания личности, о которых говорит автор». И еще несколько мелких, таких же печальных замечаний. Сухарева, таким образом, пишет не о переработке, а только о некоторых исправлениях. Она вообще считает, что главу об истории вопроса (а это — самая идеологическая часть книги!) «можно было бы также сократить и за счет этого расширить клиническую часть».
Положительный отзыв профессора В.Н. Мясищева даю целиком.
«В отечественной литературе нет руководства по психотерапии. Между тем большую надобность в нем испытывают не только врачи-психотерапевты, но и врачи других специальностей, а также педагоги и психологи.
СИ. Консторум является психиатром и психотерапевтом огромного опыта и высокой культуры, крупнейшим отечественным психотерапевтом последнего времени. Книга СИ. Консторума отражает современное состояние психотерапии и личный творческий опыт азтора. Он глубоко освещает основные принципиальные вопросы психотерапии, характеризуя не только состояние вопроса, но передавая читающему практический опыт автора.
Полагаю, что книга СИ. Консторума восполнит существенный пробел в отечественной литературе и получит широкое и заслуженное признание».
Консторум, в молодости увлеченный революцией, социалистическим переустройством жизни, старался, как мог,поправить, спасти свое руководство. Выбрасывал тонкие клинико-психологические места, по-видимому, делал сдержанные идеологические поклоны. Сейчас трудно это читать... Но это были лишь крохи, а переделать книгу «коренным» образом идеологически, как требовали отрицательные рецензии, не смог.
Сохранился консторумский дневник последних лет жизни. Там нет ничего о рецензиях. Только 12 января 1947 года Семен Исидорович пишет: «Денег нет. Докторская не готова», а 14 июня этого же года: «Книга, договор». То есть заключен с Медгизом договор на Руководство по психотерапии, которое Консторум хотел представить как докторскую диссертацию. Нет в дневнике о переживаниях, непосредственно связанных с крахом печатания книги, может быть, потому, что писать об этом было тяжело. Но описано последовательное ухудшение здоровья.
Тягостно психиатру-клиницисту наблюдать выразительное движение своей злокачественной гипертонической болезни. Запись в дневнике еще 29 июня 1947 года (уже закончена книга): «Какое-то грустное (не тоскливое!) настроение. Вчера вечером в театре на отборной пошлятине — мокрые глаза! Испугался! Неужели "слабодушие". И еще в тот же день забыл о радиопередаче Бетховенского (неразборчиво: траурного (?) — М. Б) концерта! Прямо-таки испугался. И это упорное самощажение. Правда, уже очень много здесь привходящих моментов. (...) Тревога за Настю. Очень сложно»[6].
Снежневский пометил свою рецензию 5-м декабря 1948 года. Через два месяца, 6 февраля 1949 года, С. И. отмечает в дневнике: «А вот месяц т. н. (тому назад (?) — М. Б.) "тяжелый язык" и рот набок — инсультик! И как-то стало спокойно— от чувства безответственности! Трогательное внимание к своей особе. А теперь растерялся: не хочу быть ни Заславским, ни Аввакумом. А что-то надо делать. Делячество! — Необходимо, все же, делячество». «Делячеством», по всей видимости, Консторум называл разумное делание всяких полезных вещей в духе своей активирующей психотерапии. 6 сентября этого года он поясняет про «делячество»: «Сутра не курю! (...) Поменьше кататимии и побольше трезвого расчета-делячества». 19 октября 1949 года: «После доклада подбодрился, настроение более деляческое. Но на днях... язык заплетался после скотомы. Wie Gott will[7], но хочется еще поработать». А 10 марта 1950 года: «Очевидно, после 22.XII.49 г. (инсультик!) поработать еще не придется. Wie Gott will!»
5 августа 1950 года Консторум умер. Умер здесь, в этой Психиатрической больнице № 12, в деревянном корпусе, которого уже нет. Лучшего санатория — отдохнуть, полечиться после очередного перенесенного инсульта — для него не нашлось. Умер от последнего инсульта, который ударил внезапно утром, когда Семен Исидорович причесывался у зеркала, отпросившись поехать получить гонорар за лекцию, прочитанную на радио. Сохранилась в архиве больницы история болезни Консторума с консультацией профессора A.C. Шмарьяна, приехавшего проконсультировать старшего научного сотрудника своего института.
Трагедия Консторума, конечно, не в том, что он умер в 60 лет. Умирают и раньше. Не в том, что страдал злокачественной гипертонической болезнью. Случаются и более тяжелые соматические страдания и более ужасная смерть. Трагедия в том, что основоположник отечественной клинической психотерапии, сознавая, что уходит из жизни, понимал, что книга его жизни остается в своей рукописной незащищенности. Ганнушкин успел перед своей злосчастной операцией увидеть набранную в типографии «Клинику психопатий». Консторуму оставалось лишь повторять: «Wie Gott will!».
На многих из нас, психиатрах, психотерапевтах старшего поколения лежат грехи идейной неискренности, нравственные проступки. Сам считаю серьезным из таких своих грехов следующий. Когда в 1976 году выходила в издательстве «Знание» моя брошюра «Психопатии», увидел, уже в верстке (это было обычно еще до недавнего времени) редакторские идеологические исправления, прибавления, из-за которых мои научные несогласия с психоанализом превращались в обвинения психоанализу. По-видимому, я мог бы тогда отказаться от издания брошюры, но не отказался, успокаивая себя тем, что все же так много в брошюре сохранено моего. Стыд этот остался навсегда со мной. Иногда говорят: ну, знаете, в ту пору так принято было писать рецензии, книги и говорить, а иначе нельзя было, любой в те времена выполнял эти требования. Нет, не любой. Были люди, которые бескомпромиссно несли в душе личную нравственную ответственность за то, что говорили, писали и печатали. Долг каждого из нас жить именно так. И еще неплохо бы помнить, что времена рано или поздно меняются, что всякая внутренняя рецензия может быть в будущем обнародована, опубликована для правдивой истории нашего дела.
О КОНСТОРУМСКОЙ ПСИХОТЕРАПИИ (1996) [8]96)
Уважаемые коллеги! Уважаемые господа!
Мне радостно открыть первую конференцию наших, надеюсь, ежегодных «Консторумских чтений» и приветствовать здесь президента Независимой психиатрической ассоциации Юрия Сергеевича Савенко. Общество клинических психотерапевтов в рамках Ассоциации исповедует одухотворенный клиницизм, человечное, бережное отношение к душе пациента, и хочется сказать немного о том, какое имеет к этому отношение психиатр-психотерапевт Консторум.
Все мы, российские клинические (то есть психиатрические) психотерапевты, вышли из Консторума, прочувствовав основательно прежде всего главную книгу Семена Исидоровича — «Опыт практической психотерапии». В этой настольной для нас книге основоположник отечественной клинической психотерапии (воспитанный немецко-российской классической клинической психиатрией), видимо, не представлял себе, что возможна иная, неклиническая полноценная, серьезная психотерапия. Оторванное от клиники психоаналитическое, «психологизирующее психотерапевтическое направление» Консторум считал псевдонаучным, как и многие европейские психиатры в то время (Консторум, 1962, с. 23, 28).
Консторум называет «большой психотерапией» (в сравнении с «малой») «работу врача с больным, не укладывающуюся в рамки тех или иных технических приемов и методик, а более широкую, стремящуюся к перевоспитанию личности, ее установок, ее мироотношения». «При этом, — отмечает Консторум, — главную ведущую роль в лечении как таковом мы усматриваем в обогащении жизнедеятельности пациента». Происходит это, прежде всего, с помощью «всемерного активирования этой жизнедеятельности». Активирование же, — добавлю, — производилось горячей, сангвинически сложной, клинической душой Семена Исидоровича, считавшего здесь «отправной точкой» психотерапевтический принцип А. И. Яроцкого (аретотерапия — лечение благородством, добродетелью, духовно-эстетическими идеалами, человечностью) (Консторум, 1962, с. 89, 92). В ту пору все это, благородное-человечное, беспартийный Консторум чувствовал-понимал на своем примере как звучащую в психотерапевтическом процессе искреннюю, серьезную увлеченность врача не только классической музыкой (Смирнов, 1992; Консторум, 1994), художественной литературой, но и социадиетическим строительством, коммунистическим воспитанием, полагая, видимо, что возможен, как это называется, «социализм с человеческим лицом». Это, думается, несколько роднит СИ. Консторума с другим социалистическим романтиком, талантливым советским педагогом Василием Александровичем Сухомлинским (1918-1970). За одухотворенное «человеческое лицо» главная книга Консторума «Опыт практической психотерапии» и не была опубликована при его жизни. Только в последние свои годы, уже тяжело страдая от «злокачественной гипертонии», Консторум все повторяет в тревожных сомнениях в своем дневнике на языке своего студенчества в Германии: «Да будет воля Твоя!». Через все это яснее видятся нам особенности одухотворенного отношения консторумской психотерапии к психиатрическому пациенту. Мы же, пытаясь развивать консторумскую человечно-клиническую психотерапию, по возможности наполняем, пронизываем ее конкретными ценностями духовной культуры, искренним уважением и к идеалистическому психотерапевтическому мироощущению, продолжая одновременно разрабатывать в ткани большой психотерапии необходимые технические методики-инструменты психотерапии малой.
о душевных особенностях психиатра-психотерапевта Семена Исидоровича Консторума (1996) [9]97)
Психиатр-психотерапевт— особенный специалист. Он мало зависит от медицинской техники, лаборатории, он профессионально исследует-лечит духовным своим миром. Глубина, сложность, сила, красота этого лечебно-исследовательского «инструмента» обычно не соответствует ученым степеням, званиям. Их может не быть вовсе. Но подлинный психотерапевт невозможен без духовного своеобразия. Банальность-безликость в достаточно сложных психотерапевтических случаях обычно не работает. Серьезно психотерапевтически поможешь более или менее сложному душой пациенту, лишь как-то оживив его личностное переживание, его духовно-индивидуальное, а это возможно сделать лишь вмешательством иной, достаточно живой индивидуальности. Этим отчасти объясняется и тот факт, что порою серьезно психотерапевтически может помочь человек без специального психотерапевтического образования. По всему по этому, думается, талантливый психотерапевт, живой или ушедший, особенно интересен коллегам своими личностными особенностями. Они отчетливо сказываются и в поворотах жизненной дороги врача, и в его психотерапевтических приемах. Как личность писателя (тоже работающего полной своей душой), живущая в его художественных произведениях, становится нам еще ближе, понятнее (вместе с его произведениями), когда, например, рассматриваем на портретах лица его родителей, детей, — так и всякое личностное событие из жизни психотерапевта, даже его родственников, может прояснять нам особенности его профессиональной работы.
Мало для кого сейчас важно, что классик клинической психотерапии Семен Исидорович Консторум (15 марта 1890 — 5 августа 1950) был кандидатом медицинских наук и старшим научным сотрудником, как и Зигмунда Фрейда мало кто сейчас называет профессором. Но наш интерес к личности, к событиям жизни этих психотерапевтов не гаснет, поскольку, знакомясь глубже с духовными особенностями классиков, проясняем для себя и свои характерологические, рабочие особенности.
Рад, что в молодости успел кое-что записать со слов людей, близко знавших СИ. Консторума, — о его характере, о его врачевании, о примечательных случаях из его жизни. Некоторые современники Консторума сами написали о нем воспоминания. Думается мне, что многое из этого сохранившегося (особенно воспоминания о взаимоотношениях врача с пациентами) возможно будет серьезно изучать для развития, обогащения клинической психотерапии.
1. Рассказ племянника Семена Исидоровича, музыканта Михаила Ароновича Консисторума (1911-1978, фамилия случайно переиначена в отделении милиции), и его жены Людмилы Васильевны Головко (1911—1990). Встречался с ними в начале 70-х годов.
«Консторум говаривал часто, что любит жизнь во всех ее проявлениях, считал себя эпикурейцем и за Эпикуром повторял: где есть смерть, нет меня, и где я, нет смерти. Большой хлебосол, тонкий гурман, особенно любил свежие огурцы с крабами ("чтоб перемолоть все это через мясорубку"), любил рюмку "старки". Органически не выносил селедку и вообще рыбу, боясь мелких косточек. Придя в гости, заглядывал сразу в дверь на стол и предупреждал: "Люся, если хотите, чтоб остался у вас, уберите селедку". Признался как-то, что неприятны особенно ему в селедке жабры. Небольшого роста, сутулый, некрасивый, подвижный, человечный, заразительно, искренно смеялся. Легко было с ним от его трезвости и простоты. Парадности, чувственности, эротизма, всяческого верноподданничества, тирании, диктаторства терпеть не мог. В то же время любил крепкое словцо и "соленый анекдот, если он был вкусен". Напрашивалось характерологическое сравнение его с Фейхтвангером,
Золя, Григом. Свободный от мещанства "даже в микроскопических дозах", не любил говорить о супружеской неверности и т. п., считая, что с этим, как и со смертью, бороться нельзя, а потому следует "выносить за скобки" (любимое выражение). Не любил также говорить о людях плохое, например, о коллегах, при беспощадной, однако, откровенности. Обладал большой терпимостью к людям, весьма ценил это в других. Кино и театру предпочитал книгу и симфоническую музыку. Отличаясь безошибочным музыкальным чутьем, сам прекрасно играл на стареньком своем пианино, особенно любил Брамса, Шумана, Баха, Грига. Высоко ставил немецкую романтику, особенно Гейне. Достоевского терпеть не мог ("Мишенька, не читайте эту гадость"). Зигмунда Фрейда считал "гениальнейшим". Пасынок Юрий ша-лопайством своим много доставлял ему горя, но Семен Исидорович полюбил его сына Сережу[10]. Почему-то не любил еврейских женщин. Мать его была детским врачом. Отец — инженер-мостовик. В доме Консторума бывал Борис Пастернак. Москвин, Качалов — алкогольные пациенты Консторума. "Умняга" (т. е. умный не внутри себя, а для всех вокруг) — так кто-то сказал про него. Последние годы особенно страдал от гипертонической болезни. Ипохондриком не был никогда, разговоры о своей болезни "выносил за скобки". Иногда лишь, вздыхая, говорил: "Ай, Мишенька, новые сосуды не поставишь". Умер утром — упал, причесываясь в больнице у зеркала: последний инсульт. О смерти, загробной жизни говорил: "Я, к сожалению, материалист и понимаю, что там ничего нет, но я не могу понять одного: неужели это свинство, именуемое жизнью, так кончается". Говорил, что жизнь — "насмешка над человеком"».
2. Рассказ падчерицы СИ. Консторума — Елены Александровны Рузской (1909—1986), зоотехника[11].
«Не разрешил снять со стены большой портрет, где жена его, наша мать, вместе с первым мужем, нашим отцом, немцем Александром, красавцем-врачом, умершим в Первую мировую войну от пневмонии.
минает, как Семен Исидорович, принимая дома пациентов и уложив кого-нибудь из них на диван для гипнотизации, выходил в коридор, приставлял палец к губам и произносил: «Silentium!» (молчание — лат.). — (Прим. М. В.) |
Природу любил, но очень был чистоплотный, брезгливый, не мог босиком в лес ходить, говорил: "Противно, если нога попадет в яму с золотом". В трудные времена могходить даже в рваной одежде, но только чтобы была чистой. Це мог почему-то видеть и слышать собак, грызущих кости.
В 1941 г., когда началась война и было к нему много телефонных звонков от пациентов, сказал: "Вот не думал, что нужен такому большому количеству людей". Был арестован в начале войны, но вскоре выпущен, когда оказалось, что он не немец, а еврей. В голодное военное время приехала из провинции в Москву с корзиной провизии, позвонила в дверь, Семен Исидорович открыл. Он так похудел, ослабел за это время от недоедания, что не смог поднять эту корзину.
Деньги брал только у состоятельных больных, а бедным сам давал и к концу приема часто оставался без денег. В доме бывали часто Юрий Владимирович Каннабих и его жена Софья Абрамовна Лиознер.
Был близко знаком с Владимиром Николаевичем Мяси-щевым. Считал его не психиатром, а психологом. Считал очень образованным, тонким клиницистом-психиатром Петра Михайловича Зиновьева, ставил его выше Гиляровского.
После второго инсульта, за полгода до смерти, говорил: "Хоть бы сразу умереть, не хочу быть обузой"».
3. Очерк воспоминаний о Консторуме Галины Владимировны Проскуряковой (1909-1992). Лаборант, дочь товарища Семена Исидоровича — психотерапевта-практика Владимира Андреевича Проскурякова (1887—1975), известного и своими психотерапевтическими книгами[12]. Очерк написан по моей просьбе в 1982 г.
«В первый раз я увидела Семена Исидоровича летом 1918 г., когда меня и моих братьев привезли в Москву из деревни, где учительствовала моя мать. Семен Исидорович подъехал к подъезду на машине, посадил всех и повез на Воробьевы горы. Тогда там еще сохранился ресторан Крын-кина. Он находился на самой высокой точке, там, где теперь трамплин. Терраса ресторана нависала над самым обрывом. Семен Исидорович усадил нас на этой террасе и угощал мороженым. Все это — и машина, в которой я, конечно, ехала в первый раз в жизни, и мороженое, тоже в первый раз, произвело на меня неизгладимое впечатление, а образ Семена Исидоровича покрылся на долгие годы налетом некой таинственности и всемогущества.
В 1923 году, когда мы окончательно поселились в Москве, я видела Семена Исидоровича почти каждый день, так как он был лучшим другом моего отца, а с его падчерицей Лелей (Елена Александровна Рузская — М. Б.) я училась в одном классе школы. Должна сказать, что очень и очень нескоро я смогла преодолеть свою робость и скованность в присутствии Семена Исидоровича. Он был слишком недосягаем для меня, хотя всегда очень ласков и приветлив. Вообще Семен Исидорович был утонченно вежлив в обращении. Здороваясь с женщиной, всегда целовал руку (чем приводил меня в крайнее смущение), но, несмотря на это, всегда сохранял незримую дистанцию между собой и собеседником. Терпеть не мог фамильярности, по его выражению, «амикошонства».
В 1929 году, когда мой отец заведовал в г. Кзыл-Орде психоколонией, я должна была ехать к нему, а Семен Исидорович решил поехать навестить отца в свой отпуск. В течение двух дней пути он вел себя, как истый джентльмен, водил меня в ресторан и оказывал всякие мелкие знаки внимания, как взрослой даме.
Он был человеком широкой души, очень добрым, но отнюдь не «добреньким», без всякой сентиментальности и сюсюкания. Наоборот, в его прекрасных серых глазах очень часто сверкала ирония, а с языка часто срывались довольно резкие замечания.
Самой, на мой взгляд, его отличительной чертой была высочайшая порядочность и чувство чести. Когда выяснилось, что у его пасынка должен быть ребенок, от, в общем-то, случайной женщины, он, мало того, что настоял на том, чтобы принять ее с ребенком в дом, он принял этого ребенка и в свое сердце, вырастил и воспитал его, как любимого внука. Когда же эта женщина отплатила всей семье самой черной неблагодарностью, он ни себе, ни близким не позволил изменить к ней отношение, чтобы не уронить авторитет матери в глазах ребенка.
При всей своей занятости Семен Исидорович был всегда душой общества: прекрасный собеседник, великолепный знаток музыки, сам прекрасный пианист, он умел развлечь и музыкой и беседой, а иногда и дурачеством. На моей свадьбе — а дело было в конце ноября, лежал снег, и было холодно — он вывел всю вереницу гостей во двор и сделал несколько широких кругов под музыку патефона, который моя подружка вынесла во двор вслед за танцующими.
В самом начале войны я эвакуировалась с детьми и вернулась в декабре 1943 г. В Москве было холодно и голодно. Я привезла с собой кое-какие продукты, сразу после приезда приготовила роскошный, по военным понятиям, пир и, конечно, пригласила Семена Исидоровича с Анастасией Васильевной (A.B. Нейман-Консторум (1886—1959), жена С. И. — М. Б). Каково же было мое огорчение и даже отчаяние, когда Семен Исидорович наотрез отказался есть вкуснейший холодец, так как узнал, что я не процедила бульон.
Он страшно боялся подавиться мелкими костями, по этой же причине он никогда не ел рыбу.
В эти годы, последние военные и сразу после войны, я особенно сблизилась с Семеном Исидоровичем. Чуть не каждый день бегала к ним, стараясь чем-то помочь и просто быть ближе в эти трудные дни. Помню вечер 8 мая. Мы сидели, не зажигая огня, и с минуты на минуту ждали объявления конца войны. Вдруг начали объявлять очередной салют. Семен Исидорович даже вскочил с места и напряженно ждал — «...За освобождение Праги». Помню его разочарованное лицо.
В эти годы я шла к Семену Исидоровичу со всеми своими горестями и радостями, с самым сокровенным. И как бы он ни был занят, всегда выслушивал меня с нежным вниманием, советовал, как поступить.
С моим отцом у них был заветный день, как помню, среда, в который они всегда встречались и проводили вместе вечер, по очереди то в одном, то в другом доме. Это были их интимные дружеские встречи, хотя наши семьи были тоже близки между собой».
4. Рассказ давнего пациента СИ. Консторума — музыканта и шахматного этюдиста Алексея Мефодиевича Беленького (1905-1984).
По просьбе покойного доцента Юрия Константиновича Тарасова, известного психотерапевта, психоаналитика, хорошо знавшего Семена Исидоровича и многих его пациентов, я психотерапевтически помогал Алексею Мефодиевичу последние десять лет его жизни. Это был милый, застенчиво-отрешенный, нерешительный, медлительный, погрязающий в ипохондрических и нравственных сомнениях, светлый душой обрусевший украинец. Он так неимоверно стеснялся — боялся, что соседи в коммунальной квартире услышат что-нибудь, когда он будет в туалете, что нередко уходил в туалет на ближайший вокзал. В Европе до Второй мировой войны успешно выступал как пианист. После войны ему крепко влетело от сварливой соседки, когда ее маленькая девочка, с которой он сдружился и занимался ее духовным развитием в своей комнате, вдруг заговорила по-французски. Он не мог без благоговейного волнения вспоминать о Семене Исидоровиче, и я по крохам записывал за ним.
От родственников Семена Исидоровича знаю, что под era началом во время Первой мировой войны в санитарном поезде № 190 служил санитаром молоденький Александр Вертинский. Он подарил в ту пору Консторуму свою фотографию с восторженной актерской позой и надписью на обороте: «Своему любимому Докторчику — Пьеро». Она сохранилась и доныне. Когда знаменитый Вертинский в конце Второй мировой войны вернулся после эмиграции на Родину и стал давать свои концерты, Семену Исидоровичу очень захотелось с ним увидеться, и он попросил Беленького поехать вместе с ним, так как очень волновался перед этой встречей. «Вертинский, — рассказывал Беленький, — принял нас перед концертом холодно и очень кратко. Пожал нам руки, и я заметил, что у него в руке что-то хищное. Семен Исидорович долго переживал эту надменную холодность, безразличие к нему Вертинского».
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 44 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |