изучать магию ши-видящих и время от времени направлять девочек с осторожной мудростью, славя Господа за мое счастье.
0Ялюблю это аббатство. Я люблю этих девочек.
0Яразворачиваюсь и прохожу мимо прозрачного видения: Круус сидит на диване в моей гардеробной и наблюдает за мной с тех пор, как четыре с половиной часа назад часы пробили полночь. Он крылат, обнажен и прекрасен так, как может быть только он. Я вытираю брови носовым платком: в последнее время меня не оставляет испарина. Шон не смог прийти этой ночью, и я не спала уже двое суток. Крууса это не остановило, он нашел способ мучить меня и наяву. К счастью, пока что он способен лишь на слабую проекцию своего присутствия. Он не может говорить или касаться меня.
Иначе наверняка бы уже это сделал. Я почти не задерживаю на нем взгляда.
Я начинаю одеваться.
Прошлой ночью моя кузина оказалась лучшим лидером, чем я.
Потому что я не знаю моего мира.
Пришло время это изменить.
Поездка в Дублин была долгой и тихой. Радиостанций больше нет, а телефон или айпод я с собой не ношу.
День выдался трудный. Марджери, словно она там главная, руководила аббатством, оседлав волну преклонения за то, что спасла всех в последнюю минуту. Добавляя перцу в свои язвительные комментарии по поводу множества моих проступков, она пыталась убедить девочек в том, что я ограничиваю их, как раньше ограничивала Ровена. Я наблюдала за ней и думала: готова ли я вести меньше трех сотен девочек и старух на войну? Позже я сказала ей: мы должны биться умно и настойчиво, но не бесстрашно.
С умом и настойчивостью, возразила она, мы бы остались без дома. Бесстрашие — та причина, по которой аббатство еще стоит.
На этот счет она права, но относительно судьбы девочек между нами есть более глубокая проблема.
Ей все равно. Ради контроля Марджери поведет ши-видящих на смерть, потому что для нее лидерство заключается не в их благе, а лишь в собственной выгоде. Забавно, ее самолюбование делает ее харизматичной там, где мне харизмы не хватает. По пути в город я размышляю о важности обаяния в управлении моими девочками. Решение практически очевидно: мне придется либо отказаться от лидерства, либо измениться сильнее, чем я могу выдержать.
К Честерсу я подъезжаю вскоре после десяти, и меня изумляет очередь, растянувшаяся на три разрушенных квартала. Я и не знала, что в Дублине уцелело столько молодежи, и никак не рассчитывала найти их в очереди, словно в обычный вторничный вечер, будто здесь у них новый Темпл-Бар. Разве они не знают, что мир заражен и умирает? Не чувствуют грохота копыт Всадников Апокалипсиса? Одного пока что выбили из седла, но он так соблазнительно улыбался мне с дивана,
когда я уходила. Еще одному готовится замена. Вскоре их снова будет четверо.
Я оставляю машину на улице и иду в конец очереди, решая превратить ожидание, которое
непременно растянется до самого утра, в урок о моем новом мире.
Не успеваю я познакомиться с теми, кто оказался рядом, как на моем предплечье сзади смыкается рука.
— Риодан примет тебя сейчас.
Это один из его людей, высокий, мускулистый и покрытый шрамами, как все они. Он провожает меня в начало очереди, мимо протестов и обещаний, которые варьируются от флирта до гротеска.
Когда мы спускаемся в клуб, я поднимаю барьеры, чтобы защитить сердце от эмпатии.
Музыка обрушивается на меня — пульсирующая, дикая. Эмоции вгрызаются, несмотря на мои попытки отгородиться от них. Такой обнаженный голод, такое неприкрытое желание соединения и значимости! Но они идут неверным путем. Я вижу здесь само определение безумия: они приходят в Честерс, чтобы найти любовь. Почему бы им не отправиться в пустыню в надежде найти воду?
Лучше бы им ограбить хозяйственный магазин и в процессе найти там другого грабителя — по крайней мере, они бы знали, что встретили ответственного и способного человека, который пытается что-то отстроить. Или воровали бы в библиотеке! Любой, кто умеет читать, — уже неплохой вариант. Примкнули бы к группе молящихся, в городе сейчас таких много.
На поверхности каждый человек, мимо которого мы проходили, казался счастливее предыдущего, но я чувствовала все: боль, незащищенность, одиночество, страх. Большинство из них не знали, как пережить эту ночь. Многие потеряли стольких любимых, что им было уже все равно. Они жили в закутках брошенных зданий, без телевизоров и способа уследить за всеми угрозами мира, который постоянно меняется. Их главная установка была проста: не спать сегодня в одиночестве. Все эти люди недавно могли получить желаемое, всего лишь коснувшись сенсорного экрана. А теперь,
оставшись без внешнего панциря, с пробоинами в защите, они потеряны и делают плохой выбор.
И я не могу не думать...
Сумею ли я до них достучаться? Смогу ли я как-то собрать их вместе и повести к общей цели? От этой мысли кружится голова. Они не ши-видящие... но они молодые, сильные и впечатлительные.
Женщина танцует, запрокинув голову в поддельном экстазе, улыбается в окружении людей и Невидимых. Проходя мимо, я вижу вспышку ее чувств и знаю, что она верит: мужчина полюбит ее,
только если она сможет постоянно его ублажать. Она отказывается от своего права быть личностью с потребностями и желаниями и превращает себя в инструмент для насыщения потребностей любовника. Она яркая, как бабочка, сексуальная, как львица в сезон спаривания, и ею будут дорожить.
— Это не любовь, — говорю я, когда мы проходим мимо. — Это сделка. Ты вкладываешься в нее. И
должна получить что-то взамен.
Когда я была моложе, я начала ранжировать людей по десятибалльной шкале на предмет сломленности. Она сломлена на семерку. Ее сердце можно исцелить, но для этого понадобится очень серьезно настроенный мужчина и много времени. Мало кому так везет. Мало кто до сих пор ищет вторую половинку, как мы с Шоном.
Мы поднимаемся на второй этаж, я смотрю вглубь клуба и вижу Джо, одетую как католическая школьница. Мне не нравится издевательство над моей верой, и меня до сих пор тяготит ее решение здесь работать, но она так страстно об этом спорила, так серьезно отнеслась к своей миссии по сбору информации в таком богатом источнике. Пока что она не рассказала мне ничего, что убедило бы в
важности ее пребывания в этой выгребной яме. Я кое-что знаю о людях: кем мы себя окружаем, тем в итоге и становимся. Среди хороших людей легко быть хорошим. В толпе подлецов легко стать подлецом.
Мы поднимаемся по лестнице, и я понимаю, что мой взгляд все время возвращается к сектору, где официанты одеты только в облегающие кожаные штаны и галстуки. Загорелые мускулистые торсы,
или, в другом случае, щедрые бюсты — оголены. Туда нанимают только самых красивых. У одного из официантов великолепная спина и размашистые пружинистые движения. Я бы часами могла смотреть, как он ходит. И я радуюсь. Круус испортил меня не настолько, чтобы человеческие мужчины перестали казаться мне привлекательными.
Мой провожатый ведет меня по коридору с гладкими стеклянными стенами справа и слева,
цельными, если не считать практически незаметных швов. Комнаты здесь тоже сделаны из двустороннего стекла. В зависимости оттого, как устанавливается освещение, каждая комната может быть прозрачной изнутри и зеркальной снаружи, и наоборот. Дэни описывала верхние этажи Честерса, но ожидания не сравнить с тем, что я испытываю, проходя здесь лично. Люди не любят смотреть, что скрыто за лживым фасадом. Но здесь, в этом логове, ты вынужден видеть это на каждом шагу. Владелец Честерса — расчетливый и опасный человек. И я пришла сюда сегодня только для того, чтобы определиться с моим долгом, выплатить его и забыть.
Мой проводник останавливается и прижимает ладонь к стене. Стеклянная панель скользит в сторону с гидравлическим шипением. Его ладонь давит мне на шею, направляя в полутемную комнату.
— Босс будет здесь через минуту.
Отсюда я могу видеть все, что происходит снаружи, со всех сторон, вверху и внизу. Из этой стеклянной норы Риодан изучает здешний мир своими глазами и объективами камер. По периметру комнаты, начиная от потолка, идут три ряда маленьких мониторов. Я изучаю их. Камеры установлены во всех комнатах, практически под всеми углами. Есть комнаты, в которых происходит то, чего я даже не представляла. И это мир, который я должна изучить, если хочу управлять девочками.
Дверь за моей спиной с тем же шипением открывается, и я ничего не говорю, ожидая его первого слова. Он тоже молчит, и тогда я тянусь к нему своим даром эмпата, чтобы определить его чувства.
Но в комнате, кроме меня, никого нет. Я понимаю, что кто-то открыл дверь, увидел меня, а не его, и
вышел. Я продолжаю изучать экраны, медленно поворачиваюсь, разглядывая лица, движения, жесты.
Сейчас мне, как никогда, нужно изучить поведение людей.
Рука, опустившаяся мне на плечо, заставляет меня непроизвольно вскрикнуть.
0Яв ужасе оборачиваюсь и утыкаюсь Риодану в грудь, его руки мягко смыкаются вокруг меня. Я бы заговорила, но понимаю, что смогу только заикаться. В этой комнате никого, кроме меня, не было. Я не слышала, чтобы дверь открывалась снова. Как же тогда он здесь очутился?
— Успокойся, Катарина. Я спас тебя вчера ночью не для того, чтобы сегодня причинять вред.
0Ясмотрю на его лицо, но ничего не могу по нему прочесть. Об этом человеке говорят, что у него только три выражения на все случаи жизни: веселая насмешка, столичная холодность или ярость.
Говорят, что, если ты увидишь ярость, ты покойник.
0Яна всю мощь открываю свой дар эмпата.
0Яв этой комнате одна.
У меня просто нет слов. И я решаю начать с тех, что остались:
— Я одна в этой комнате.
— Не совсем.
— Ты не существуешь.
— Прикоснись ко мне, Катарина. И скажи мне, что я не существую. — Он касается моей щеки невесомым поцелуем, и я вздрагиваю. — Повернись ко мне, чтобы я мог поцеловать тебя так, как нужно целовать женщину.
Его рот снова касается моей щеки, он ждет, когда я повернусь хоть немного, раздвину губы, чтобы принять его язык. Я снова вздрагиваю. Этот человек не будет целовать меня так, как мне нравится,
он будет целовать меня так, как он хочет. Настойчиво, требовательно, опасно. Его путь — это не любовь. Это страсть, и она обжигает. Испепеляет. Оставляет одни только угли, как МФП, который его люди приковали у моего аббатства вчера ночью.
Когда я отстраняюсь, он смеется и разжимает свои ненастоящие объятия. Я спокойно смотрю на него.
— Благодарю за то, что отправил своих людей стабилизировать тот осколок Фейри. Они говорили о плате. Мы располагаем немногим. Что наше аббатство может предложить в ответ на такую щедрую помощь?
Он слабо улыбается.
— Ах, так вот какими мы стали. Ты очень красноречива для девочки, которая не произнесла ни слова, пока ей не исполнилось пять.
Я отказываюсь смущаться. Итак, он знает, что я не один год с самого рождения жила без голоса.
Многие знают об этом. Боль всех эмоций мира оглушала меня. Я была ужасным младенцем и жутким ребенком. Я безостановочно плакала. И не говорила. Сжималась в комочек и пыталась избавиться от вселенской боли. Это считали аутизмом.
— Благодарю.
— Пока не появилась Ровена и не предложила твоей семье сделку.
— Я пришла говорить не о себе, а о том, как могу отплатить тебе.
— Она обещала вытащить тебя из раковины аутизма, поставив условие: достигнув восемнадцатилетия, ты должна будешь принадлежать ей и жить в аббатстве. Твои родители ухватились за эту возможность. Им отчаянно хотелось избавиться от твоего плача.
Временами, уже тогда, Шон приходил ко мне. Он сворачивался рядом со мной и говорил: «Девочка,
почему ты плачешь?» И я помню, что тогда наступала тишина. Он обнимал меня своими пухлыми ручками, и боль ненадолго отступала.
— Как они могли заключить союз с более влиятельными и беспринципными преступниками, если единственная дочь на выданье была дефективной? — сухо спрашиваю я.
Он смеется.
— Вот она ты, за этим внешним спокойствием. Женщина, которая может чувствовать. Забавно, я тоже думал, что я в этой комнате один. Пока ты этого не сказала. Недостаток эмоций здесь не только моя особенность. — Его улыбка блекнет, и он смотрит мне прямо в глаза, так проницательно, что я чувствую себя насекомым, пришпиленным к дощечке и готовым для вивисекции.
— Ты больше ничего мне не должна.
Я моргаю.
— Но я же еще не заплатила.
— Уже.
— Нет, еще нет. Я ничего тебе не отдала.
— Плату я стребую не с тебя.
Мне становится холодно, и я почти перестаю дышать. Этот человек опасен. Умен. До пугающей меня степени.
— И с кого ты ее потребуешь? Ответственность лежит на мне. Это я не справилась. Я должна была обеспечить им безопасность, следовательно, я и только я должна заплатить эту цену!
— Что забавно в вопросе цены, так это то, что ее устанавливает не покупатель товаров и услуг. А продавец. В данном случае — я.
Его лицо застыло холодной маской.
— Какую же цену ты назначил? — Я дышу медленно и спокойно, ожидая его ответа.
Он становится сбоку, подводит меня к стеклу и заставляет посмотреть вниз.
— У меня в последнее время текучка кадров. Мои официанты все умирают и умирают.
У меня по спине ползут мурашки.
— Один из клубов очень сложно укомплектовать. Зона Смокингов постоянно требует замены персонала.
Это тот самый сектор, где официанты одеты в облегающие кожаные штаны и галстуки и обслуживают клиентов топлесс.
— Твой Шон отлично вписался туда на время.
К горлу подкатывает тошнота.
— Моему Шону здесь не место.
— Возможно. Но даже ты не можешь не признать, что униформа ему идет.
Я смотрю в том направлении, куда он указывает. Спина, которой я любовалась, шагая сюда по лестнице, не раз чувствовала на лопатках мои ладони, когда он двигался во мне. Я много ночей ее щекотала, когда он засыпал. Массировала, когда он слишком уставал с сетями. Я целовала каждый мускул, каждую впадинку. У него действительно великолепная спина.
— На сколько?
— Я еще не решил.
— Не поступай так со мной.
— Почему.
— Он... — Я осекаюсь и вздыхаю. Этот человек просто не поймет моих слов.
— Продолжай.
— Шон моя вторая половинка.
— Вторая половинка.
Он насмехается надо мной. Он насмехается над Богом.
— Такие вещи сакральны.
— Для кого? Твой бог может и любит родственные души, но человечество — нет. Такая пара уязвима, особенно если достаточно глупа, чтобы показывать миру, насколько счастлива вместе. Во время войны риск возрастает вдесятеро. В таких условиях пара может поступить лишь двумя
способами: удалиться как можно дальше от человечества и изо всех сил надеяться, что их не найдут.
Потому что мир наверняка разлучит эту пару.
Он неправ. Он ничего не знает о близких душах. Но я не могу не спросить:
— А второй путь?
— Утонуть по шею в грязи, вони и испорченности разорванного войной существования...
— То есть вести себя как обычные преступники. Почему ты предпочитаешь видеть людей бессовестными животными? Зачем ты это делаешь?
— Я хочу, чтобы ты взглянула сама, Катарина. Увидела вещи такими, какие они есть. Сбрось повязку с глаз, посмотри, в чем ты оказалась, признай, что плаваешь в дерьме. Если ты не видишь дерьма, которое тебя вот-вот захлестнет, ты не сможешь от него уклониться. Вам придется вместе встречать каждый вызов. Потому что мир разлучит вас.
— Ты до мозга костей циничный манипулятор.
— Виновен по всем статьям.
— Жизнь не такая, какой ты ее видишь. Ты ничего не знаешь о любви.
— Я близко ознакомился с превратностями судьбы во время войны. Это были мои лучшие и худшие века.
— Это не любовь.
— Я и не сказал, что это была она. — Он сверкает улыбкой, белые зубы блестят в полумраке. —
Предпочитаю войну. Цвета становятся ярче, еда и вода встречаются реже, отчего кажутся вкуснее.
Люди куда интереснее. Более живые.
— И более мертвые, — резко говорю я. — Мы потеряли почти половину мира, а ты находишь это
«интересным»? Ты свинья. Жестокий варвар. — Я отворачиваюсь. Хватит с меня. Если такова его цена, то я готова уйти. Я больше ничего ему не должна. Он уже отнял у меня все.
Я шагаю к двери.
— Ты должна сказать ему, Катарина. Если хочешь сохранить хоть какую-то надежду.
Я останавливаюсь. Он не может знать. Просто не может.
— Сказать кому и что?
— Шону. О Круусе. Ты должна сказать ему.
0Яразворачиваюсь, руки сами поднимаются к горлу.
— Бога ради, о чем ты говоришь?
0Ясмотрю в его глаза и понимаю, что он откуда-то узнал о моем ужасном позоре. В его глазах таится улыбка и какое-то веселое попустительство. Словно он видел столько человеческого идиотизма, что его это больше не удивляет. Словно он уже давно устал смотреть, как крысы в лабиринте снова и снова налетают на одни и те же стены. Я тянусь к нему с помощью своей эмпатии, расширяю свой дар изо всех сил, но все равно не могу ощутить его присутствия рядом со мной. Там, где он стоит, —
ничего.
— Если ты не расскажешь ему, что Круус трахает тебя каждую ночь, пока ты спишь, это уничтожит ваши отношения куда вернее, чем работа в моем клубе. Это, там, внизу, — он показывает на Шона,
который подает напитки прелестной, почти обнаженной Светлой, — всего лишь ухаб на дороге,
проверка верности искушением. Если твой Шон любит тебя, он пройдет сквозь это, не опуская забрала. Круус же — проверка твоей хреновой души.
Я даже не спорю с ним. Он знает. Каким-то образом знает. Возможно, он может читать мысли, как я
читаю эмоции. Меня это пугает.
— Почему я не могу тебя чувствовать?
— Возможно, проблема не во мне. Возможно, она в тебе.
— Нет. — В этом я уверена. — С тобой что-то неправильно. Он снова сверкает зубами в широченной улыбке.
— Или как раз правильно.
Возможно, я выбираю путь труса. Или, напротив, благородный путь. Я не могу решить. В голове каша. Но я обхожу зону Смокингов по широкой дуге и натягиваю на лицо капюшон плаща. Я не хочу встретиться с Шоном, уходя. Если он расскажет мне, мы это обсудим. Если не расскажет, то нет. Я
говорю себе, что должна уважать его личные границы, защищать его гордость. Вот куда он будет уходить по ночам.
Цена за спасение моего аббатства — кусок моего сердца и львиная часть моего хребта. Вот во что Риодан оценил свою помощь.
Мой Шон будет каждую ночь противостоять искушениям в Честерсе, а я буду оставаться в аббатстве, одна, в своей постели.
Это не тот мир, который я когда-либо хотела бы узнать.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
«В белой комнате» Однажды ночью, когда мы с Мак убивали Невидимых, спиной к спине, она вроде как раскисла и
начала плакать и кричать, пока резала и колола. Она тогда говорила, что отправит их обратно в ад,
потому что они украли у нее все, что было ей дорого. Сказала, что раньше она знала свою сестру,
знала о ней все, верила, что любовь — это когда знаешь друг друга и всем делишься, а выяснилось,
что у Алины был бойфренд, о котором та ни словом не обмолвилась, и совершенно другая жизнь, о
которой Мак ничего не знала. Мало того, что Алина не любила ее, — вся ее жизнь до того дня была одной большой ложью. Ее родители оказались ей не родными, сестра тоже могла оказаться не родной — никто не был тем, кем казался, даже она сама.
В стопке дневников Ровены, куда та записывала детали своего мерзкого злобного правления, я нашла и дневники сестры Мак. У меня спрятаны четыреста дневников с эмблемой Грандмистрисс на зеленых переплетах из ягнячьей кожи. Ей было восемьдесят восемь, когда она умерла, хотя выглядела не старше шестидесяти. Под аббатством был заперт Фейри, которого она обгрызала десятки лет. Я убила его, когда выяснила это.
И когда я нашла дневники Алины, я вырвала из них страницы и тайком отправила их Мак, пытаясь показать, что та для Алины была всем.
— Какого черта мы здесь? — раздраженно спрашиваю я. Я бы не думала о Мак, если бы мы сюда не явились. Кристиан телепортировал меня по городу, помогая расклеивать «Дейли». Ну и, да, я
позволила ему подержаться со мной за руки. Хотя он все пытается меня облапить. Последний прыжок перенес нас к месту напротив «Книг и Сувениров Бэрронса» — между нами осталась только улица.
Меня тут же начинает тошнить.
Я не была тут с той ночи, когда Мак узнала обо мне правду. С той ночи, когда она приготовила мне
торт, накрасила мне ногти, спасла от Серой Женщины... а через пять минут уже сама захотела меня убить.
Посреди разгромленного города «Книги и Сувениры Бэрронса» остались нетронутыми. Я молча благословляю это: пусть так будет всегда. Что-то есть особое в этом месте. Словно само его существование значит, что у мира еще есть надежда. Не могу объяснить, почему у меня возникает такое чувство, но все мои знакомые, которые сюда заходили, все ши-видящие чувствовали то же самое. Ощущение такое, словно давным-давно что-то ужасное почти случилось на этой широте и долготе и кто-то построил здесь «КСБ», чтобы такого больше никогда не произошло. Пока стоят эти стены и в здании кто-то живет, все будет хорошо. Я хихикаю, представляя, как оно стоит вот таким,
как сейчас, в доисторические времена. Почему-то это не кажется невозможным.
Слева и справа булыжная мостовая чисто выметена. Возле магазина Бэрронса никаких следов разрушений. Не валяется шелуха, которую оставляют Тени. Нет мусора. Вдоль тротуара стоят клумбы, из которых уже пытаются прорасти маленькие растения, яростно сопротивляясь непривычному морозу. Вход в здание оформлен темным вишневым деревом и латунью и отполирован до блеска. Это место принадлежит старому Миру, и в то же время оно современное,
совсем как сам чувак, а еще у дома колонны и решетки из кованого железа и чудесная тяжеленная дверь с классной подсветкой и переплетом. Раньше я частенько входила сюда и выходила, входила и выходила, просто чтобы послушать колокольчик над дверью. При ускорении он так классно звучал,
меня это всегда веселило.
Перпендикулярно улице висит вручную нарисованная вывеска, она слегка покачивается от ветра на витом шесте, который прикручен к стене над кирпичным альковом двери.
За окнами светится янтарный свет, а вывеска мигает зеленым.
0Яедва сдерживаюсь, чтоб не открыть дверь и не сказать: «Чуваки, как дела?»
0Ябольше никогда не войду в эту дверь.
— Унеси нас отсюда, — сердито говорю я.
— Не могу. Мы должны быть именно здесь. А это еще что за херня?
Я смотрю на него. Он смотрит на крышу «КСБ», где установлены десятки огромных прожекторов,
направленных на улицу. Мне приходится отступить на пару шагов, чтобы посмотреть, что он там видит за ними, — я ведь ниже ростом. И я ахаю.
— Какого фига тут собрались ЖЗЛ?
Вся крыша «КСБ» покрыта Жрущими Зомби Личами. Неуклюжие анорексичные стервятники с жутковато сгорбленными телами излучают мрачность, которую даже не описать, кутаются в свои тяжелые мантии, покрытые грязью и паутиной, и не двигаются. Собрались там плечом к плечу и застыли неподвижно, как плакальщики на кладбище. Я могла бы их и не заметить, если бы Кристиан не показал. Они не чирикают, и отчего-то мне кажется, что тишина становится хуже.
— Почему это они зависают у Мак на крыше?
— С какого хрена мне знать? Прости, милая. Я хотел сказать, откуда мне знать?
— Да можешь при мне ругаться. Все так делают. А знать ты можешь, потому что ты Невидимый.
— Не совсем, не до конца и не изначально. Очень много разных «не». И если остальные мужчины в этом городе свиньи, это не значит, что я такой же. Вот тебе еще одно «не». Сегодня они у меня чертовски хорошо получаются. И сегодня не я тот монстр, на которого мы охотимся.
Я смотрю на него Глаза у него бешеные. Этот чувак реально на взводе — шатается и размахивает руками.
— Тогда что мы тут делаем? — Я пытаюсь вернуть его к нормальному разговору.
Он мне не отвечает. Просто идет вперед, прямо к магазину, и, как только я собираюсь стоп-
кадрировать отсюда, потому что ни за что не пойду внутрь, даже если там никого нет, он резко поворачивает и шагает в проулок между «КСБ» и соседней Темной Зоной.
— Если ты хочешь остановить Короля Белого Инея, тебе придется пойти со мной, милая. Я отведу тебя в библиотеку Короля Невидимых. Если ответы вообще существуют, мы найдем их там.
Библиотека Короля Невидимых!
— Святые воры-библиофилы, пошли читать! — Я последний раз смотрю вверх, на ЖЗЛ, и стоп-
кадрирую за ним. Если Мак в магазине, она не заметит размытого пятна, которое пронеслось мимо. Я
дрожу, догоняя его. Сегодня зверски холодно. И я очень хочу остановить Короля Белого Инея. Я
просто должна это сделать. В Дублине становится невероятно холодно, и у меня жуткое ощущение,
что будет гораздо хуже.
Когда Кристиан входит в кирпичную стену дома напротив черного хода в «КСБ» — первого слева со стороны Темной Зоны — и исчезает, меня разбирает нервный смех. Я бросаю камешек в точку, в
которой он исчез. Камешек отскакивает и щелкает по мостовой. Я чувствую себя так, словно попала на станцию Гарри Поттера, особенно когда Кристиан высовывает из стены голову и нетерпеливо говорит:
— Пойдем, милая. Мне тут не слишком нравится.
Я приближаюсь к стене и рассматриваю ее, пытаясь определить, как найти это место, если не знаешь,
где оно. Его голова исчезает. Я не понимаю. Мне хочется отметить это место мелом, нарисовать большую «X» на случай, если оно мне снова понадобится, но это сразу выдаст его всем остальным,
так что я пячусь немного на улицу и просто запоминаю это место, фиксируя на мысленной решетке навсегда. Да, у меня такая память. Если я сознательно что-то запоминаю, я всегда могу мысленно вернуть модель. Но запоминать все таким образом сложно. Я обычно так наслаждаюсь жизнью, что забываю делать фотографии.
А потом я иду за ним. Чуваки! Я вхожу в кирпичную стену! Это самая странная штука из всех, что мне удавались. Ощущается оно как губка, и я на секунду тоже становлюсь губчатой, мы превращаемся в единое целое, и все вокруг губчатое, не хватает только квадратных штанов. А потом я снова становлюсь собой, и стена вроде как выплевывает меня по другую сторону, в совершенно белую комнату.
Белый пол, белый потолок, белые стены. Внутри белой комнаты десять зеркал. Висят в воздухе.
Просто так. Насколько я вижу, их ничего не держит. Все они разного размера и разной формы, в
разных рамах. У некоторых поверхность стекла полностью черная, и в них ничего не видно. В
некоторых вращается серебряный туман, в котором движутся клубящиеся тени, слишком быстрые и странные, чтобы можно было определить, что же это.
— Отлично, — говорит он. — Там же, где я их оставил.
— А куда бы они делись?
— Раньше они висели на стене. Я перемешал их, чтобы те, кто знает, куда они вели раньше,
запутались. То, через которое мы прошли, было четвертым слева. Теперь оно второе справа.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |