Воспоминания о монастыре 4 страница

А на следующий день меня опять разбудили и повели в храм. Правда, на сей раз служба была не такой долгой, как в понедельник.

В среду повторилось то же самое, за тем исключением, что я заснула на утренней службе, сидя на стуле и прислонив голову к колонне.

Хуже всего для меня было то, что на первой неделе поста трапезы в монастыре не было. То есть можно было покушать, если уж умираешь с голоду, но для меня было пыткой приходить в трапезную в одиночку и привлекать к себе всеобщее внимание. Хотя я была, конечно, не одна такая, и всё-таки я была ребёнком, но тем не менее, мне казалось, что меня все осуждают за то, что я хочу есть. Трапеза была очень скромная: варёная картошка в мундире и к ней – что сам найдёшь: салатики, огурчики и тому подобное.

Матушка Неонилла тогда решила, что партесное пение – это неправильно, и решила, что в её монастыре должно быть только знаменное пение – древнее одноголосное пение по крюкам вместо нот. И так как украинские сёстры не могли (да и не хотели) перейти на новый распев, то матушка решила привлечь к этому делу нас с мамой. Не помню, когда именно это случилось, но это было ещё до поста. Ника нашла где-то компьютерную программу, обучающую крюковому пению. Она установила её на наш компьютер, и мама, вдохновлённая матушкой (а заодно и собственными выводами и размышлениями) заставила меня учить крюки.

Результата она тогда не добилась, крюки я так и не выучила в то время. Позже, через несколько лет, когда мне пришлось переводить песнопения с крюков на ноты вынужденно (других вариантов не было), я кое-что запомнила. Но как я сопротивлялась тогда!

- Зачем я буду учить эти крюки? Почему я не могу записать мелодию нормальными нотами?!

А дело было в том, что недавно матушка съездила в Екатеринбург, чтобы в одном из монастырей заказать иконостас для верхнего храма. А в монастыре был некий старец Авраам, духовник сразу двух обителей: мужского монастыря и женского, который назывался Ново-Тихвинский. Матушка захотела попасть к нему на приём. Её предупредили:

- Отец Авраам никому не уделяет больше двадцати минут, у него очередь, по предварительной записи…

Потом матушка вдохновлённо рассказывала:

- Вышел старец – вот такая борода, ростом под потолок, широкоплечий…

Чуть забегу вперёд: мы с мамой потом видели этого старца. Я его не особо разглядывала, но мама сказала, что он был маленький, лысенький, и вообще ничего героического из себя не представлял.

И с чего матушке такое показалось? Так или иначе, но почему-то она была просто очарована старцем. Тем не менее эта очарованность носила исключительно женский характер. По её словам, старец (на самом деле он чуть старше моей мамы) разговаривал с ней целый час и якобы сказал совершенно неожиданно (вроде как провидец):

- Пока у вас прозрачный забор, монастыря у вас не будет. У вас же благодать уходит. Надо закрыться от мира со всех сторон.

Что он ей сказал на самом деле, осталось глубокой тайной. Потому что смешно, в самом деле: благодать же не песок, чтобы её кирпичами удерживать. У нас был очень красивый решётчатый забор и такие же ворота. Моя мама объясняет всё это тем, что матушке просто самой очень хотелось иметь такой «строгий» непрозрачный забор, и она попросту переиначила в своём рассказе нам слова «старца», да и ему наверняка объяснила всё не так, как было на самом деле. За ней это часто наблюдалось.

Но матушка была просто «покорена с первого взгляда». Она теперь считала отца Авраама прозорливым старцем, чуть ли не предсказателем. И каким-то образом она решила, что Ново-Тихвинский монастырь должен стать для нас образцом.

А в Ново-Тихвинском монастыре пели знаменным распевом. Вот откуда взялись эти крюки, которыми мучила меня мама.

Вообще-то там пели и по нотам. Но моя мама, берясь за какое-то дело, настолько ревностно его исполняет, настолько стремится достичь идеала, что для неё раз знаменный распев – значит, петь надо только по крюкам. Она мотивировала это тем, что «по крюкам петь удобнее». Не знаю, кому как, но лично мне не представляется удобным пение по непонятным значкам.

Каждый крюк обозначал что-то своё, и их было множество. Один крюк мог обозначать одну ноту, а мог несколько, целую музыкальную фразу. И попробуй разберись… Ноты и то сложно выучить новичку, но там простая система и высоты, и длительностей. А крюки… Каждый не похож на другие. Да ещё и если учесть, что они могли обозначать целые музыкальные фразы – так ведь фраз миллионы. Это что же – миллионы значков запоминать? Я решительно этому противилась. Но никто не обращал на это внимание.

В общем, на меня навалилось сразу всё: жизнь в монастыре, крюки, знаменный распев, а к тому же мне было всего тринадцать лет, и мечты у меня были вовсе не о монастыре. Тут ещё и Изумрудный город мне подбавил проблем. С мамой у меня начиналась настоящая война. И из-за книжек, и из-за монастыря, и из-за пения.

Один раз я выразила свой протест против монастыря тем, что из школы пошла не в монастырь, а домой, там пообедала и только к вечеру явилась к маме. Объяснила я это тем, что по привычке вышла на своей, «домашней» остановке и решила зайти домой, раз уж такое дело…

Был у меня и другой способ «протеста». Иногда мы с мамой ссорились: я ей начинала доказывать, что не могу жить в монастыре, она мне начинала возражать. А так как я теперь не всегда была у неё на виду, то пару раз были случаи, когда я, выбрав удобный момент, когда мама была где-нибудь и меня не видела, я уходила из монастыря и отправлялась бродить по городу. Точнее, не по городу, а по книжным магазинам. Как раз недалеко от монастыря было два таких магазина, и я шла туда, садилась возле шкафа с детской литературой и неторопливо смотрела книжки. Кое-какие я даже умудрялась подчитывать – что успевала. Собственно, я ходила по книжным магазинам не просто, чтобы убить время, а с особой целью: я искала книжки про Изумрудный город. Но не могла найти те, которые мне были нужны – продолжение другого писателя. Видимо, они уже в Краснодаре не продавались. Разумеется, мне за такие прогулки тоже попадало. Но я вскоре поняла, что ничего толкового не найду, и прекратила поиски.

Все книжки про Изумрудный город, какие у меня были тогда (несколько книжек из серии Волкова) я перенесла из дома в монастырь. Ника-старшая вступила со мной в заговор и посоветовала спрятать эти книжки внутрь кресла, под спинку. Это действительно было очень удобно. Кресло это когда-то принадлежало Нике. Она решила пожертвовать монастырю лишнюю мебель из своего дома и привезла сюда кресло, стул для компьютера, тумбочку и ещё несколько вещей. Кресло было большое, очень удобное. Подушка спинки в нём легко вынималась, и нетолстую книжку там было совсем незаметно. Правда, всё равно потом мама раскрыла мой секрет, и, кажется, мне сильно досталось.

А в конце марта матушка решила, что мы должны поехать в Екатеринбург и научиться петь.

Отправить туда она решила меня, маму, Галину и Нику. Ну, меня и маму понятно, почему, но зачем ехали Ника с Галиной – я не могла понять. Ведь они же не пели. Хотели послать ещё и Катю, но потом передумали.

Глава 11

Ника к тому времени уже достаточно прочно влилась в монастырь. Она даже хотела бросить университет и прийти сюда жить, но моя мама ей не разрешила. В университете у Ники работали бабушка и дедушка. Собственно, если бы не они, Ника бы никогда не закончила учёбу, потому что они вытягивали её на каждой сессии, ходили, просили, заступались и в итоге добивались того, что Ника получала хотя бы тройку.

Когда поездка в Екатеринбург была уже делом решённым, Ника привязалась к нам ещё больше. Я её уже давно называла на «ты». Собственно, поведение её при близком рассмотрении было не намного разумнее моего.

Поздним вечером, часов этак в одиннадцать, когда мы с мамой уже легли спать, мне на телефон вдруг пришло сообщение от Ники:

«Прииде время брати билеты…»

Мы с мамой посмеялись: ночью Ника собралась билеты брать (она имела в виду билеты на поезд в Екатеринбург)! И я быстренько набрала:

«Прииде время спати».

Через несколько минут пришёл забавный ответ:

«И блажен раб, егоже обрящет бдяща».

Что касается поездки, то там Ника нас всех настолько замучила, что моя мама потом не могла прийти в себя два месяца.

Ехали мы поездом, в купе, изображая из себя «нестяжательных монахов»: вещей у нас было больше, чем достаточно, много лишних, продуктов хватило бы на неделю на весь монастырь, а не то, что на четверых худеньких женщин. Во всяком случае, наш небольшой столик в купе был забит продуктами, а во главе его красовался трёхлитровый баллон с солёными помидорами. Самое интересное, что я и тут оставалась голодной, так как есть мне было нечего. Что мы ели, я точно не помню (какие-то заварные супы и консервы), но помню, что мне ничего не доставалось.

Ника к поездке подготовилась основательно. Она взяла с собой уйму тёплых вещей и громоздкий спальный мешок. Почему-то она решила, что в поезде нечистые простыни. Когда в вагоне ходили бабульки со станций и продавали пушистые платки ручного вязания, Ника накупила платков всем членам своей семьи, благо семья была состоятельная и денег Нике дали много. Ещё у Ники была интересная способность, приводящая в отчаяние мою маму: Ника могла спать где хотела и когда хотела (сядет, закроет глаза и сразу заснёт), зато ночью она так же легко могла проснуться и невозмутимо шуршать пакетами, выискивая какой-нибудь бублик. А потом громко грызть этот бублик у всех над ушами. В маленьком купе это было, мягко говоря, неприятно.

Вообще когда четверых людей, которые слабовато знакомы друг с другом, сажают на двое суток в одно купе, то уже к вечеру первого дня они начинают сходить друг от друга с ума. А когда им приходится быть неразлучными десять дней, то они просто начинают избегать друг друга.

Когда мы приехали в Екатеринбург, в Ново-Тихвинский монастырь, то, мне кажется, мы выглядели довольно странно. Во всяком случае, за неделю явно невозможно чему-нибудь научиться и что-то понять. Но матушке это объяснить было невозможно. Самое интересное, что у нас не было обратных билетов. Но об этом вспомнили позднее.

Тот монастырь имел четыре точки: в городе была «основная резиденция», но там было мало насельниц. За городом был скит, где было сосредоточено основное население монастыря. Ещё были два подворья, на которых мы не побывали. Поселили нас в городе, но каждый день возили в скит, где нам всё рассказывали.

Первым делом с нами стали заниматься вокалом. К тому времени у меня уже сложилось определённое мнение о всякого рода занятиях вокалом, тем более что все они для меня были одинаковыми: открывай пошире рот и пой непонятно чем – то ли горлом, то ли животом – бессмысленные упражнения. Поэтому я хоть и не сопротивлялась, но выполнять все эти рекомендации и советы вокалистки даже и не собиралась. Тем более что занимались со мной недолго.

Нам показывали и иконописную мастерскую, и швейную. В швейной меня поразили вышивальные машины, управляемые компьютером, которые шили круглые сутки. Я таких никогда не видела.

А ещё меня поразил хор.

Мы побывали на одной репетиции. Знаменный распев (точнее, византийский, одно из направлений знаменного, которым в основном и пели в том монастыре) состоит из двух партий: одну партию, верхнюю, составляет само песнопение, то есть его слова. А нижняя партия называется «исон» и представляет собой длинную, меняющуюся время от времени ноту на одном звуке – то ли «м», то ли «у», то ли что-то среднее между «а» и «э» в нос. На репетиции хор был разделён строго пополам: сколько человек пели верхнюю партию, столько же и тянули исон. Больше того: не все певчие были монастырскими насельницами. В монастыре были так называемые «мирские певчие», которые пели только в городе, и которым платили деньги. Они приходили в обычной мирской одежде, не стесняемые правилами монастыря, а только разве что приличиями православия.

Все певчие здесь были вокально образованные. Вокалистка, которая с ними занималась (и с нами заодно в то время), была выпускницей Московской консерватории и солисткой нескольких театров. Это была примадонна с именем и влиянием, но это не добавило ей уважения с моей стороны. Вокалистка она и есть вокалистка.

А ещё нам объясняли кое-что из теории знаменного пения… Есть даже несколько фотографий с этой «мини-лекции». Занималась с нами монахиня Иудифь, она же главный регент монастыря.

Монастырь этот был тоже «монастырём двадцать первого века». Почти все сёстры здесь могли работать за компьютером. Огородов и полей не было. Тем не менее монастырь жил неплохо, единственное, чего здесь не хватало – это жилой площади. Сёстры жили в кельях по восемь человек, спали на двухэтажных кроватях.

Трапеза же была роскошная. Во всяком случае, для нас. Моя мама просто обомлела от такого приёма. Нас кормили не хуже, чем в каком-нибудь ресторане. На столе стояли разнообразные салаты, фрукты, орехи, мёд, посуда тоже была изысканной… Но первая наша трапеза началась с того, что Ника опрокинула на себя кувшин с компотом. Как она умудрилась это сделать?..

Ника нас изводила всю поездку.

Как я уже сказала, нас поселили в городе. В маленькой келье, где стояли две кровати, маленький диванчик и раскладное кресло. Между кроватями можно было протиснуться разве что бочком, да и то с трудом. А они стояли у входа. Кресло и диванчик стояли у окна, и проход между ними был не намного шире. Так как я была самой маленькой, то меня положили на диванчик. Я на нём помещалась с трудом, голова и ноги были выше всего остального, а валики у дивана были довольно высокие. Напротив меня, на раскладном кресле, поместилась Ника, потому что она была самая высокая. Галина и мама расположились на кроватях.

В одну прекрасную ночь, в пять утра, Ника вдруг проснулась и решила пойти на монастырскую полунощницу. Чтобы найти свою одежду, она включила фонарик и начала с громким шуршанием рыться по пакетам. Так продолжалось полчаса, а потом Ника решила, что она всё равно уже опоздала, легла и заснула опять. Но своими манипуляциями она довела до белого каления мою маму, и только смертельная усталость помогла мне не проснуться от всего этого шума и шороха.

После этого мама начала просто ненавидеть Нику, и добрые отношения между ними восстановились только месяца через два-три.

А ещё мы побывали на монастырской службе…

Служба началась поздно, кажется, в восемь часов вечера, и продолжалась до поздней ночи. Это было на скиту. Там жила большая часть монахинь, человек восемьдесят. Если честно, не помню точно, какое впечатление произвела на меня служба. Просто она была очень длинная и без света… Горели только свечи и лампады. А на следующий день была литургия. Её возглавлял старец Авраам.

И тоже никакого особого впечатления он на меня не произвёл. То ли я была ещё мала, то ли голова моя была так забита Изумрудным городом, что меня мало интересовало всё остальное, то ли я просто не так стремилась к «старцам» и тому подобному, как матушка и многие люди такого же духа.

А больше всего в монастыре мне понравилась иконная лавка. Там продавались не только иконы, но и книги (в том числе детские) на православную тему, и аудиокниги, и фильмы. Собственно, не все фильмы и книги (и в том числе аудиокниги) были исключительно православного содержания. Например, там были обыкновенные детские мультики и диск с аудиосказкой «Волшебник Изумрудного города». Это мне особенно понравилось. А ещё мне понравился шкаф с книгами для детей, где стояло много книг Лидии Чарской. Как раз в то время я начала увлекаться произведениями этой дореволюционной писательницы. Конечно, здесь я не упустила случая выпросить себе подарок – одну из её книг.

Книга-то стоила недорого, а вот Галина денег тратила очень много, да и Ника от неё не отставала. Не помню, что они покупали, но помню, что покупали так много, что к концу поездки, когда мы вспомнили, что у нас нет обратных билетов, мы еле-еле наскребли нужную сумму для их покупки.

В храме в городе я так и не побывала.

Вообще мне казалось, что всё это матушкино стремление к «Екатеринбургу» - затея ненужная. Почему нельзя петь просто, а надо обязательно знаменным? Почему нельзя петь по нотам, а надо обязательно по крюкам? Крюки я, кажется, вскоре вообще забросила. Мы начали готовиться к Пасхе.

Из Екатеринбурга мы привезли диск, где был распев пасхального канона, некоторых пасхальных песнопений, а также великопостный канон Андрея Критского. Дело в том, что матушка хотела, чтобы в Екатеринбурге нам дали ноты знаменного распева. Матушка слабовато разбиралась во всевозможных тонкостях распевов и службы вообще (что будет видно далее). А мама прекрасно понимала, что в Екатеринбурге нам не дадут те ноты, по которым поют они сами. Они дали бы нам что-нибудь самое простое, на двух нотах, а всё самое лучшее оставили бы для себя. Она была права, позже я в этом убедилась. А пока мама решила вообще не брать ноты. Она купила несколько дисков. И решила: раз у нас нет нот, мы их запишем сами, по слуху. Кажется, она сама записала нотами несколько песнопений по слуху, а потом уже подключилась я. Мы это называли «списать с кассеты» или «списать с диска».

Как-то раз я потребовала от мамы, чтобы после Пасхи мы вернулись домой.

Мама пришла в негодование:

- Ты что! Матушка хочет, чтобы мы после Пасхи уже запели!

Это было для меня таким ударом, что я, кажется, потом даже расплакалась. Я так хотела домой. А тут какая-то матушка чего-то хочет, видите ли, а я должна страдать?..

Глава 12

К Пасхе мы в воскресной школе подготовили концерт и сладкий стол. В программу концерта входило исполнение мной и мамой задостойника Пасхи «Ангел вопияше» знаменного распева и ещё чего-то в том же духе.

А на Пасху была ночная служба… Помню, как я ссорилась с мамой из-за одежды. Дело в том, что все девочки воскресной школы (старшей, которую вела матушка Азария) договорились прийти на Пасху все в белом. Формы у нас уже не было, мы из неё выросли. Я тогда ещё активно участвовала в этой воскресной школе и, разумеется, тоже хотела прийти в белом.

Но мама была настроена исключительно на монастырь и не позволила мне пойти на службу в белом, а заставила меня надеть чёрное платье. Только шарфик на голове у меня был белым. А мама к тому времени вообще ходила только в чёрном – по-монастырски. Я этого терпеть не могла и ходила в чём хотела, но, конечно, в рамках допустимого.

Каждый год мы с мамой старались на Пасху причаститься, но в этом году у нас впервые не получилось. Потому что мы были среди сестёр, на клиросе. Говорили, что на клирос специально придёт батюшка исповедовать сестёр. Я ждала, ждала батюшку, до последней минуты, а потом вдруг оказалось, что на самом деле сёстры уже все поисповедовались и батюшка не придёт. А причастие уже начиналось.

Причастие закончилось, а я, расстроенная, осталась на клиросе. Выход был один – выбежать на колокольню и зареветь. Что я и сделала. Выбежала на колокольню, прислонилась к перилам и заплакала. Вышла Ольга и стала меня утешать:

- Анечка, ну что же ты плачешь, сегодня же Пасха, праздник большой, Христос воскрес…

Я ответила сквозь всхлипывания:

- Так я же не поэтому плачу…

Ольга рассмеялась, я тоже вынужденно поулыбалась и скоро утешилась.

После ночной службы надо было звонить в колокола, но все сёстры разбежались, и на клиросе осталась одна Азария.

Сёстры тогда звонили в колокола не очень хорошо, и поэтому всегда выходили на колокольню вдвоём и колокола делили: одна звонила в маленькие, а другая в большие (всего колоколов было семь). Поэтому Азария не могла звонить одна. А никого не было. Тогда она позвала меня и велела мне звонить в маленькие, а сама взялась за большие…

Тогда я ещё никакой особой премудрости в колокольном звоне не видела: дёргай за верёвки, и всё тут. Оказалось, что дёргать надо не просто так, а чтобы получался какой-то музыкально-ритмический рисунок.

На следующий день, на день самой Пасхи, в монастырь пришёл епархиальный звонарь Ваня (как его все называли) и показал сёстрам, как правильно звонить в колокола. Мне, конечно, никто ничего не собирался показывать (вряд ли меня тогда вообще брали в расчёт), но я наблюдала за этим маленьким уроком через стеклянную дверь колокольни с клироса. И запомнила: в большие колокола можно звонить просто – поочерёдно ритмично нажимать раз – два – три – четыре… или так: раз – два – раз – три, а четвёртый колокол идёт одновременно с первым… А в маленькие колокола нужно просто ритмично дёргать, чтобы получалось красиво.

На Светлой седмице в монастырь приехали новые сёстры. Среди них была уже знакомая мне Елисея и главный регент монастыря на Украине матушка Иоанна. А ещё приехала некая матушка Ольга (не та Ольга, с которой я любила петь, а другая), и теперь у нас из семи сестёр было две Ольги и две Иоанны. Хорошо получилось с Иоаннами: их стали звать «Ивана-регентша» и просто «Иванка». А вот Ольг приходилось различать по фамилиям. Мы с мамой говорили «Иоанна-старшая» и «Иванка-младшая», а вот как мы различали Ольг, я не помню. Кажется, «Ольга-моя» и «Ольга-вторая».

И когда мы делали в воскресной школе пасхальный праздник, на него были приглашены матушка Неонилла, Иоанна-регентша, а заодно Катя, дочка Галины, и некая семнадцатилетняя личность по имени Даша, только что пришедшая в монастырь.

Даша была местная, краснодарская девочка, жила она раньше с бабушкой и вела очень неопределённый, самый мирской образ жизни. Потом вдруг решила, что дороги ей теперь в жизни только две: либо в петлю, либо в монастырь. И она пошла в монастырь, не очень представляя себе, что это такое.

Я не сразу поняла, что она новенькая. Потому что пришла она как раз тогда, когда приехали новые сёстры. Я подумала, что она тоже из их числа, но когда она мне стала задавать наивные вопросы, то я поняла, что она «сама по себе».

Отличительной чертой Даши был здоровый деревенский характер, внушительный рост и неимоверная физическая сила. Например, в один прекрасный день она мыла полы и слегка надавила на швабру. Ручка швабры аккуратно переломилась. В другой раз Даша на кухне мыла посуду, дёрнула вверх ручку крана и одним движением выдернула её из её места.

Но это было позже. А тогда, на празднике, мы с мамой вдвоём спели «Ангел вопияше». После праздника Иоанна-регентша подошла к моей маме и предложила ей спеть это в храме, на службе.

Иоанна была потрясающе спокойный и здравомыслящий человек. Службы она вела замечательно. Мне нравилось, как она мгновенно реагирует на малейший «сбой» в пении: она просто в ту же секунду переходила на тот голос, который сбился, зафальшивил или запутался. Один раз, помню, был случай: на службе пели какое-то песнопение по нотам, Ольга («Ольга-моя») и Иванка-младшая пели первым голосом и сбились. Иоанна подхватила, они выправились, окрепли, тогда она вернулась обратно на свой четвёртый голос, а когда песнопение закончилось, она спросила с потрясающим спокойствием, слегка взглянув на Ольгу с Иванкой:

- Что случилось?

Другой бы регент сделал бы, по крайней мере, замечание. Ещё был случай, когда пели какие-то стихиры и тоже сбились, причём основательно. Тогда Иоанна схватила книгу и с тем же потрясающим спокойствием дочитала эту стихиру до конца.

В отличие от многих регентов, которых я знала до того, она принимала в хор всех, кто мог петь. А вот, например, Азария так не делала. Иоанна заставила петь и меня, и маму. Мы спели «Воскресение Христово видевше» на вечерней службе. Предварительно Иоанна несколько раз с нами порепетировала. Она и Елисея тянули исон, а мы с мамой пели партию.

С того времени мы начали активную работу по службе. Мы с мамой списывали с дисков песнопения, искали ноты, ограничиваясь пока литургией и не затрагивая вечернюю службу. Мне всё время казалось, что мама списывает с ошибками, поэтому я всё за ней проверяла, а уж сложные песнопения вообще не давала ей и трудилась над ними сама. Собственно, я действительно находила в маминой работе ошибки.

Теперь я была всё время чем-то занята. Как-то плохо помню, как я закончила шестой класс, но знаю, что у меня почти все были пятёрки, а четвёрки только по английскому и по математике.

Закончив учебный год, я имела больше свободного времени, и, хотя у меня много сил отнимали песнопения и службы, всё же я успевала и своевольничать, в частности, затеяла придумывать продолжение на сказки про Изумрудный город. Хотя это было, конечно, крайне несерьёзно с моей стороны, но я этого не осознавала. Сказку я начала писать на компьютере, благо освоила его уже достаточно.

Я уже рассказывала, как Ника понаставила в компьютере паролей. В то время в нашем монастыре служил священник отец Павел. Он был очень добрым батюшкой и разбирался в компьютере. И как-то мама попросила его убрать все эти пароли и оставить из трёх пользователей один. Я при этом присутствовала. Пригодилось то, что Ника как-то раз раскрыла мне пароль администратора. А я посмотрела, как отец Павел сделал так, что из трёх пользователей остался один, посмотрела, как он убирал пароли. Оказалось, что всё это несложно.

Поэтому, когда я решила писать продолжение на Изумрудный город, мне это всё пригодилось. Итак, я решила печатать сказку на компьютере. Писать от руки все-таки слишком медленно, а к тому времени я уже набирала текст достаточно быстро. Но дело было в том, что я боялась – а вдруг мою «работу» обнаружит мама и уничтожит. А тут я увидела, как можно создать себе отдельный вход на компьютер и поставить пароль.

Легко и просто я всё сделала, как хотела. Теперь на компьютере были пользователи «администратор» и «Аня». Сказать бы: зачем девчонке отдельный вход в монастырский компьютер? Но никто не сказал, потому что этим компьютером пользовались только мы. А внизу, на первом этаже, в бухгалтерии, был второй, общий.

К тому времени, то есть к концу весны, я уже закончила (или почти закончила) передавать Насте Буйной «книжки». Десятую, последнюю, я дала ей просто прочитать, потому что она у меня была. Но каким-то непостижимым образом я умудрилась втянуть в это дело ещё и Настю-с-косой, причём чуть ли не против её воли. Как это произошло, я не помню. Точнее, я ей не давала книжки, она их так и не прочитала, но с сюжетом она чуть-чуть с моих слов ознакомилась и даже приняла активное участие в сочинении продолжения. Правда, продолжалось это недолго.

Кстати, Настя в монастыре теперь тоже вполне освоилась, и многие её знали. И знали даже её маму. Во всяком случае, к середине лета они вполне влились в монастырскую жизнь.

В этом году я закончила учёбу в музыкальной школе, а мама закончила там работать. Своих оценок я, разумеется, не знаю, и диплом остался лежать в школе. Экзамены я не сдавала – мне зачли участие в многочисленных концертах и конкурсах.

В конце мая матушка впервые решила свозить нас на подворье. То есть сёстры там уже бывали, а мы с мамой – ни разу. Надо было собрать поспевшую клубнику с полей. Нас собралась команда: мы с мамой, Даша, Галина, две Иоанны и так называемые садовницы, которые приводили в порядок территорию монастыря и следили за цветами на клумбах.

Подворье располагалось на берегу реки под названием Ставок. Это были огромные сельскохозяйственные угодья, принадлежавшие раньше какому-то колхозу. Там остались поля и сады, какие-то сарайчики. В этих сарайчиках жили сторожа и их собаки. Мы проехали в глубь полей и остановились за небольшой полосой каких-то фруктовых деревьев – то ли яблонь, то ли черешен. Машина остановилась прямо на дороге. Здесь было тихо, ясно и пусто. Никакого клубничного поля я не заметила. У нас дома были клубничные грядки, и клубника росла пышными кустами с большими листьями и крупными ягодами. Оказалось, что здесь клубничное поле всё-таки есть, просто оно заросло травой, кустики были мелкими, а ягоды – совсем невзрачными. Здесь они росли сами по себе, и никто за ними не ухаживал. Напротив клубничного поля раскинулось поле пшеницы, в котором краснели скопища маков.

Клубнику мы собирали долго, чуть ли не полдня. Это было нелегко: проходишь, согнувшись в три погибели, вдоль неровной грядки, и лишь изредка находишь мелкую, перезрелую ягоду. Мы разбились на пары: я с мамой, Галина с Дашей и две Иоанны. Они как-то умудрялись собирать быстрее всех. Я собирала неторопливо, иногда позволяя себе подкрепиться, не отходя «от кассы». У каждого из нас было ведро, которое мы по мере наполняемости относили к краю поля и ссыпали урожай в ящики.

Потом мы привезли эту клубнику в монастырь, и не помню уже, что с ней там сделали. Конечно, мы её ели, но не могли же мы съесть столько. Всё-таки поле было большое, и насобирали мы несколько ящиков, не меньше десяти. Но кажется, что потом мы уже стонали от этой клубники, а она всё равно появлялось на столе.

После поездки в Екатеринбург матушка знала, что надо срочно строить забор вокруг монастыря. Она наняла бригаду строителей с Украины – ту самую, которая строила и сам храм. В этой бригаде работал брат Иоанны-регентши. Стену возвели довольно быстро, но никто не понимал, зачем она вообще нужна. Ведь это просто несерьёзно – верить, что сквозь решётчатую стену может уйти благодать. Благодать – не вода, камнями не удержишь. А теперь, за высоким забором, монастырь потерял всю свою красоту. Раньше с улицы люди любовались прекрасным храмом и разноцветными клумбами, из двора больницы смотрели на лебедей и пруд… Теперь всё это пресеклось безжалостно и в одночасье. Со стороны больницы поставили тяжёлые чёрные ворота, где не было ни одной щёлки.

А потом, на Троицу, случилось новое событие в моей жизни…

Дата добавления: 2015-07-20