|
Читайте также: |
1688 года. Это был опять-таки вопрос о непреодолимой беззаконности. Нэф так
описывает это:
В царствование Джеймса I и Карла I, с 1603 по 1642 год, политика регулирования
промышленности и прямого налогообложения практически провалилась из-за
сопротивления ведущих английских торговцев и промышленников. Они использовали
рост своего влияния в качестве мировых судей, муниципальных чиновников и
членов палаты общин для противоборства политике, которую считали вредной для
себя. Неспособность Стюартов и их Тайного Совета добиться выполнения
непопулярных воззваний и декретов, выпущенных без поддержки парламента, дала
английским торговцам и промышленникам преимущество над французскими в развитии
тяжелой промышленности. Ослабление действенного административного контроля над
экономической жизнью способствовало ранней "промышленной революции" в Англии.
[John U. Nef, War and Human Progress (Cambridge: Harvard University Press,
1950), p. 15. Выражение "ранняя английская промышленная революция" соотносится
с утверждением Нефа, что Англия пережила такую революцию в столетие,
последовавшее за 1540 годом.]
Прекращение практики произвольных конфискаций относится к тем разновидностям
правительственной политики, которые вселяют уверенность в том, что доходы от
торговли и накопленное богатство останутся в распоряжении самих торгующих и
накапливающих -- что было обозначено Нортом и Томасом как такое определение
прав собственности, при котором частные выгоды и издержки соответствуют
социальным выгодам и издержкам. При всей важности такого рода политики для
торговли и накопления до XIX века правительства крайне редко прибегали к ней
добровольно, без давления со стороны вооруженных городских восстаний. Почти
всегда правительственные решения по изменению прав собственности имели главной
целью увеличение сборов. И если они оказывались благоприятными для
стабильности прав собственности, то по чистой случайности, а не из убеждения,
что нужно стремиться к долговременному экономическому росту. Естественно, что
в политике господствовали оппортунистические мероприятия совершенно
противоположного характера. [Douglass С. North and Robert Paul Thomas, The
Rise of the Western World: A New conomic History (Cambridge: Cambridge
University Press, 1973), p. 7: "Создание и правовая защита прав собственности
есть прерогатива правительств, которым принадлежит право принуждения. Центр
правительственной власти и принятия решений постепенно перемещался ко все
более крупным политическим образованиям. Это движение было медленным и
прерывистым, поскольку оно везде происходило в обстановке конфликта между
разными центрами власти. Так что даже когда краткосрочные фискальные интересы
правительства требовали развития более эффективных прав собственности (как в
случае с защитой межконтинентальной торговли, которая была новым источником
доходов для короны), оно -- из-за конфликта с соперниками -- могло
предоставить только очень несовершенную защиту. Важнейшим фактором развития
прав собственности является то, что правительства создавали их только ради
собственных фискальных интересов. Как мы видели выше, дарование права на
отчуждение (продажу -- прим. переводчика) земли (ключевой шаг в развитии
наследуемой без ограничений абсолютной собственности) было осуществлено в
Англии, Франции, Анжу, Пуатье и других районах, только чтобы корона не
утратила существовавшие к тому моменту феодальные сборы. Сходным было
происхождение защиты прав собственности чужих торговцев, что можно видеть по
установленным Бургундией правилам проведения ярмарок в Шалоне и Отуне (Autun).
По точно таким же причинам предпринимались и такие меры, как умножение числа
пошлин, произвольных конфискаций, принудительных займов и тому подобное,
которые увеличивали неопределенность относительно прав собственности.
Направление действий правительства зависело от его фискальных интересов.".]
В качестве исключений из общей склонности правительств ставить на первое место
не разумное развитие прав собственности, а немедленные фискальные интересы,
Норт и Томас указывают на администрацию Нидерландов при герцогах Бургундских и
на первых Габсбургов, просвещенность которых постепенно слиняла из-за крайней
нужды в деньгах на военные предприятия. ["В общем и целом политика Бургундцев
и Габсбургов была направлена на объединение страны и поощрение торговли, что
содействовало процветанию экономики и доходам короны. В XVI столетии
семнадцать провинций империи Карла V сохраняли лояльность и снабжали корону
все большими суммами, которые шли на войны за расширение империи. Благодаря
процветанию, Нидерланды стали жемчужиной империи Габсбургов, и являлись самым
мощным источником доходов казны... Но хотя Нидерланды терпели Карла V, они не
стали мириться со все более тяжкими поборами его наследника Филиппа II.
Нидерланды приняли лидерство принца Оранского и восстали, что повело к
длительной борьбе, осложненной религиозными противоречиями." (там же, с. 134)]
Чтобы судить о том, действительно ли более защищенная собственность стала
фактором роста торговли, следует ответить на вопрос, была ли в 1750 году
собственность более защищена, чем, скажем, в 1300 году. Борьба торговцев со
своими суверенами за свободу от произвольных конфискаций веками шла на фоне
непрерывных войн между суверенами, и большая правовая защищенность прав
собственности подрывалась грабежом и реквизициями вторгшихся армий. Однако
вплоть до Французской революции европейские войны велись небольшими отрядами,
и торговцы страдали от мародерства не так уж сильно. Исключением была
Столетняя война во Франции, после окончания которой в середине XV века
иноземные вторжения не повторялись практически до 1814 года. Другим
исключением была разрушительная Тридцатилетняя война в Германии 1618--1648
годов. Так что есть все основания заключить, что войны того времени были
просто не в силах подорвать правовые гарантии собственности, если они
существовали. Это совершенно ясно видно на примере Англии и чуть менее
отчетливо во Франции, а после XVI века в Голландии. Мы можем сделать вывод,
что в период подъема западной торговли увеличивалась защищенность торговли.
Экономические объединения, не основанные на родственных связях
Несомненно, семья -- древнейший из социальных институтов и, судя по всему,
является древнейшей формой хозяйственной организации. Мы принимаем, как
должное, участие в фермерском труде каждого члена семьи за исключением детей.
В средние века все деловые предприятия были семейным бизнесом, осуществляемым
на средства семьи, управленческие и технические знания для которого также
предоставлялись через семейные или родственные связи. Даже в такой развитой
торговой общине, как венецианская, коммерция имела основой семейные
товарищества, а совместные предприятия с посторонними были, скорее,
исключением из правил. Непосильные для семьи долгосрочные инвестиции в
судостроение и морскую торговлю осуществлялись государством. [Фредерик Лейн
описывает венецианское семейное товарищество как одну из форм организации
предприятия в гл. "Family Partnerships and Joint Ventures in the Venetian
Republic". См.: Frederic C. Lane and Jelle C. Riemersma, eds., nterprise and
Secular Change (Homewood, Ill.: Richard D. Irwin, 1953), pp. 86--101. Как
инструмент сохранения целостности семейного состояния венецианское партнерство
наследников сравнимо с английским установлением о праве старшего сына на
наследование земли.]
В средние века семья была единственной удовлетворительной моделью торгового
предприятия. Сами по себе феодальная система и церковь являли собой громадные
иерархические системы, в которых подчиненные приносили вышестоящим ритуальные
клятвы в верности и послушании. Как свидетельствует практика позднего
средневековья, при всей торжественности клятв и ритуалов их оказывалось
недостаточно для выработки той атмосферы доверия и надежности, без которых
невозможны длительные хозяйственные начинания.
Однако в тех случаях, когда потребности торговли превосходили возможности
семейных фирм и случайных партнерств, частные фирмы могли торговать и
инвестировать только при наличии какой-то иной базы для взаимного доверия.
Расширение после XVI века неправительственной торговли и инвестиций было бы
просто невозможно без создания чисто экономической формы организации,
способной сформировать эквивалентные семейным связи. Без этого для всех
проектов, слишком крупных для семейных фирм, стали бы неизбежными решения в
духе венецианской олигархии, где финансирование брало на себя государство.
Мы не можем знать наверняка, как возникла новая лояльность, каковы
психологические источники верности новым институтам, которые были совершенно
чужды моральным и религиозным структурам уходящей эпохи. Даже сегодня в каждой
западной стране некоторые люди не способны ощутить свою принадлежность к
ориентированным на продажу и прибыль экономическим предприятиям, и эта
отчужденность есть только остаток тех чувств, которые должны были
господствовать непосредственно по следам феодализма. Создание в XVII веке
новой модели организации было не малым достижением. Позднее, когда
коммерческие предприятия стали обычным делом, появилась возможность объяснить
лояльность к организации личными связями, формируемыми долгими годами
ученичества и подчиненного положения. Но при своем появлении несемейные
предприятия непременно должны были использовать другие источники верности и
доверия.
Идея верности предприятию предполагает само предприятие. По утверждению
Зомбарта, капиталистическое предприятие включает:
...возникновение над хозяйствующими индивидами и вне их отдельного
хозяйственного организма: все деловые трансакции, которые прежде совершались
более или менее изолированно -- по очереди или одновременно -- теперь
оказались объединены рамками одной хозяйственной единицы -- предприятия. Эта
единица представляет собой непрерывное дело, длящееся дольше, чем жизнь
участвующих в нем индивидов, служащее "носителем" экономического действия. В
прежние времена также бывали надындивидуальные организации, особенно в сфере
хозяйственной жизни, но те организмы связывали воедино все аспекты жизни
естественных человеческих групп. Длительность существования таких общин или
тотальных ассоциаций обеспечивалась естественной сменой поколений. Племя,
клан, семья, даже деревенская община и гильдия были примерами такого рода
надындивидуальных организмов, и хозяйственная деятельность составляла только
часть их существования, имела смысл только относительно всего остального.
[Wemer Sombart, "Medieval and Modem Commercial nterprise", в кн. Lane and
Riemersma eds., nterprise and Secular Change, p. 36. Данная глава
представляет собой выборки из главного произведения Зомбарта Der modeme
Kapitalismus.]
Верность по отношению к группе, взаимное доверие и поддержка по необходимости
культивировались среди тех, кто разделял опасности военной жизни и
мореплавания, и, может быть, не случайно, что в бурные годы XVI и XVII
столетий английские и датские торговцы были воинами или моряками. Легко
представить себе создание делового предприятия компаньонами, которые научились
доверять друг другу на войне или на море, поскольку такое часто случается и в
наше время. (Например, поколение, которое в свои двадцать лет участвовало в
гражданской войне в США, когда ему стало сорок, изобрело схему предприятий, не
базирующихся на родственных связях, -- современную промышленную корпорацию.)
Но существовали и другие значимые источники такого рода связей. Группы
торговцев в Англии и в датских городах были относительно небольшими, нередко
организованными в гильдии, и сплочены страстным участием в борьбе датчан
против испанцев или английских торговцев против Стюартов. Личный статус внутри
группы зависел от верности своим обязательствам и готовности их поддерживать,
то есть от привычек, которые хорошо вписываются в схему поведения человека,
преданного своему предприятию.
В ранних корпорациях необходимое доверие должно было связывать довольно
посторонних друг другу людей. Речь шла не о доверии к близким деловым
сотрудникам, но о готовности множества инвесторов положиться на честность и
умение директоров и менеджеров корпорации. Каким-то образом значительное число
имеющих деньги людей (тех, кто вкладывали в корпорации) должны были уверовать
в то, что другие (те, кто управляли корпорацией) являются людьми честными и
прилежными, что им можно верить. Такое доверие предполагает общее чувство
деловой этики, и это последнее вряд ли могло быть заимствовано из учения
католической церкви или у старой аристократии. Источники этой общей
нравственности следовало отчасти искать в союзах торговцев, и не исключено,
что в Англии и Голландии -- в ведущих торговых странах того времени -- эта
солидарность усиливалась движением Реформации и сопутствовавшим ей
нравственным порывом (подробнее мы обсудим это ниже). Само презрение церкви и
старой аристократии к торговцам могло только усиливать их стремление к
выработке кодекса чести, основанного на своевременной уплате долгов и верности
к вышестоящим, -- чего сильно не хватало в кодексе аристократической чести.
Может быть, историки, изумляющиеся возникновению не имеющих родственной основы
организационных связей, тем самым выдают некую часть собственного феодального
наследия: аристократическое презрение к моральным ценностям буржуа. Явно
полезнее подчеркивать агрессивность и алчность постфеодальных торговцев, чем
их способность к созиданию нравственных норм. Но бесспорен тот факт, что
именно торговцы развили пригодную для жизни в высокоорганизованном предприятии
систему нравственных норм. Никаким другим образом несемейные предприятия,
осуществившие такие грандиозные проекты, как колонизация, развитие внешней
торговли, строительство каналов (а позднее и железных дорог), не смогли бы
снискать верность и преданность к организации, без которых реализация этих
целей была бы недостижимой -- а они таки нашли источники этого.
Двойная запись в бухгалтерии
Для создания отличного от семьи делового предприятия было необходимо,
во-первых, вообразить такое предприятие, а во-вторых, найти способ отличать
дела предприятия от семейных дел его владельцев. Это было нелегко в эпоху,
когда члены семьи и работники предприятия были одно и то же, когда
собственники предприятия и оно само располагались в одном строении, а все
члены семьи работали на общий котел. [Говоря о развитии в Италии, Вебер
утверждает: "Первоначально различия между семейным хозяйством и бизнесом не
было. Такое разделение возникло постепенно на базе средневекового учета
денежных счетов..., но осталось совершенно неизвестным в Индии и Китае. В
семьях богатых флорентийских коммерсантов, таких как Медичи, домашние расходы
и деловые операции не разделялись в учетных книгах. Баланс подводился в первую
очередь для внешних сделок, а все остальное оставалось "в семейном котле"
семейной общины." (General conomic History, p. 172)] В мире семейных
предприятий потребность в различении между семейной и индивидуальной
собственностью могла возникнуть из желания отдельных членов семьи торговать в
свою пользу или владеть чем-то, не принадлежащим семье. Для этого было
недостаточно просто отдельного перечисления собственности предприятия и
собственности отдельного владельца. Следовало отделить запись трансакций
предприятия от записи трансакций отдельного человека, и эти записи следовало
соотнести с имуществом предприятия. Нужно было, чтобы успешные операции
записывались как увеличивающие собственность, а неудачные -- как уменьшающие
ее. Очевиднейшая выгода двойной записи (в бухгалтерских книгах) заключалась в
том, что торговец получал возможность контролировать точность регистрации
каждой операции. Общим принципом сложной системы правил было то, что каждая
трансакция одновременно фиксировалась как изменение активов (приход) и
пассивов (расход). Если после суммирования записей в каждом разделе суммы не
совпадали, следовало искать ошибку. Ни в самом этом принципе, ни в стремлении
торговцев к точности записей нет и намека на то, что система двойной записи
могла бы стать источником идеи о непрерывно существующем предприятии, которое
представляет собой некоторое юридическое лицо (целостность), отличное от своих
владельцев, за исключением одного момента: чтобы пассивы были равны активам
нужно, чтобы пассивы включали обязательства предприятия перед третьими лицами
и перед владельцами -- чистую стоимость предприятия.
Таким образом, система счетоводства, практический смысл которой заключался в
возможности обнаружения ошибок, приучила использовавших ее торговцев и
счетоводов мыслить о предприятии как о должнике, имеющем обязательства перед
своими владельцами, либо как о владельце чистой стоимости. Зомбарт даже счел
уместным заявить, что "невозможно представить капитализм без системы двойных
бухгалтерских записей". [Sombart, там же, с. 38. Критику зомбартовской оценки
роли двойной бухгалтерии см.: Braudel, The "Wheels of Commerce (New York:
Harper & Row, 1982), pp. 573--575.] Эта система вызвала к жизни фирму, с ее
стремлением к максимизации прибыли, в качестве подлинно автономной (и можно
добавить вслед за Зомбартом -- абстрактной) целостности, собственность которой
уже не смешана с собственностью семьи, поместья или других социальных
целостностей.
Помимо потребности в различении между собственностью предприятия и
собственностью его владельцев, была и другая, более далекоидущая причина,
побуждавшая к развитию формальной системы учета собственности и трансакций
предприятия. Расширение практики кредитования требовало объективного,
количественного метода оценки финансового положения и перспектив фирмы.
Искомый метод развился, в конце концов, из системы двойной записи в виде
набора правил, позволявших выразить в числовой форме все трансакции. Эти
правила развились в согласованные и общепринятые процедуры регистрации всех
экономических событий в измеряемом, а значит и допускающем вычисления виде.
Экономическая реальность в самом прямом смысле слова стала тем" что можно
отразить в виде чисел в бухгалтерских книгах: Quod поп est in libris, поп est
in mundo (чего нет в книгах -- не существует -- лат.).
Иными словами, для развития западного капитализма имело значение не столько
само по себе усовершенствование счетоводства и переход к двойным записям в
бухгалтерских книгах, сколько возникший из этого перехода импульс к развитию
финансового учета и практики оценки кредитоспособности предприятия в терминах
ее баланса, прибылей и убытков.
Развитие системы морали, соответствующей нуждам коммерции
Для развития автономной сферы бизнеса исторически важен был еще один аспект.
Возвышение торговли сотворило мир, в котором отдельные люди обрели свободу
вступать в договорные отношения на условиях, соответствующих спросу и
предложению, а также риску осуществления операций. Нравственные правила,
необходимые для деятельности экономических организаций, не являющихся
поместьем, гильдией или семьей, только начали устанавливаться. Весь комплекс
деятельного и многообещающего аппарата торгового капитализма нуждался в
нравственных правилах, воплощенных в таких терминах, как "честное дело",
"выполнение обязательств", "пунктуальность", и (в случае наемных работников)
"трудолюбие", "прилежание", "честность" и "верность". Источником этой морали,
по крайней мере, в XVI и XVII веках, могла быть только религия.
Социальное учение католической церкви пришло из средневековья. В эту эпоху
поместные обычаи жестко предписывали условия хозяйственных отношений в
поместье, и почти такой же всеобъемлющий характер был свойственен гильдейским
правилам в городах. Не приходилось ожидать, что унаследованные от
средневекового хозяйства правила поведения, в основе которых лежала готовность
подчиняться установленным обычаям, подойдут коммерческой эпохе, когда на место
обычая встал индивидуальный выбор. Как на пример церковной доктрины,
противоречившей потребностям поднимавшегося класса торговцев, чаще всего
указывают на запрет взимания процентов. Но ведь в действительности
чувствовалось отсутствие чего-то неизмеримо более важного: нравственного
миропонимания, которое бы облегчило, поощрило и узаконило растущий мир
рыночных отношений.
Для роста западной экономики не была нужна сильная нравственная озабоченность
благосостоянием бедняков, а равно и предположение, что быстрый успех в делах
открывает путь к вечному спасению, поскольку свидетельствует о личном
нравственном совершенстве или превосходстве характера. Мало что говорит о
широком распространении веры в нравственную желательность равномерного
распределения доходов. Многие современные моралисты ставят эти вопросы в центр
проблем политических и экономических нравов, сцепленных в первую очередь с
вопросами распределения. Но почти никто не считает эти вопросы существенными
для экономического роста или для развития экономических институтов Запада,
поскольку принято их рассматривать в терминах производительности труда и
объемов производства. Представление, согласно которому бедность нетерпима в
богатом обществе, стало возможным только с возникновением богатого общества, а
это произошло существенно позже тех времен, о которых мы говорим сейчас.
Протестантская реформация предложила в XVI веке систему моральных взглядов,
которая соответствовала нуждам торгового капитализма. Специфика связей между
историей подъема европейского капитализма и протестантизмом была предметом
жарких и безостановочных дебатов. Начало им положила публикация книги Макса
Вебера Протестантская этика и дух капитализма. [Max Weber, Protestant thic
and the Spirit of Capitalism (New York: Scribner & Sons, 1930). Первая
публикация работы в 1904--1905 гг. "Die Protestantische thik und der Geist
der Kapitalismus" (Tubingen U. Leipzig: J. C. B. Mohr).] Вебер, тщательно
подчеркивая, что не намерен предложить монокаузальное объяснение роста
капитализма, доказывал, что протестантизм способствовал успешности этого
процесса. Как объясняет Лэндс, Вебер:
...никогда не утверждал, что один протестантизм является причиной
возникновения капитализма; напротив, он предложил другие факторы, совокупность
которых позволяет объяснить развитие современной индустриальной экономики:
возникновение современных национальных государств, покоящихся на
профессиональной бюрократии; прогресс научного знания; триумф
рационалистического сознания. Но он рассматривал капитализм в перспективе
мировой истории. Он хотел понять, почему промышленный капитализм появился на
Западе, прежде всего в северо-восточной Европе, а не, например, в Китае,
который лишь за несколько столетий до этого был намного богаче Запада, был
более развит политически, экономически и технологически. И он обнаружил, что
протестантизм был одной из ярких черт, присущих исключительно Западу. [David
Landes (ed.), The Rise of Capitalism (New York: Macmillan, 1966), p. 7]
Прежде всего Вебер имел в виду кальвинистскую ветвь протестантизма.
Для Кальвина было очень важным представление об "избранных", спасение которым
предопределено. В понимании Вебера протестантизм взрастил сильное чувство
преданности своей работе или "призванию", и успешность в делах была знаком
того, что человек избран для спасения.
Не исключено, что аргументы Вебера были ошибочны, хотя это и не имеет большого
значения для его концепции. Сражаясь с католицизмом, Кальвин отрицал
возможность церковной иерархии даровать спасение и доказывал, что нет
моральных и иных оснований, которые возвышали бы священников над мирянами.
Доктрина предопределения противоречила учению; что церковь способна даровать
спасение. [Взгляды Кальвина относительно проблемы предопределения изложены в
гл. 21--23 книги 3 Institutes of Christian Religion (Geneva: 1559; London,
1813). Седьмое американское издание (Philadelphia: Presbyterian Board of
Christian ducation, 1936), vol. 2, pp. 170--241.] Тем, кого заботил вопрос --
предназначены ли они быть спасенными или обречены гибели -- Кальвин предлагал
положиться на свидетельства призвания, веры и убегания от греха,
противопоставленные жизненной практике тех, кто пренебрег своим призванием,
кому недостало веры и кто упорствовал в грехе.
Решающий фактор экономического успеха протестантских общин легче обнаружить в
другой доктрине, которая также была связана с кальвиновским отрицанием особой
власти священников: в учении, что служение Богу должно быть делом всей
христианской общины, а не только церковников. Относительно повседневного труда
он заявлял, что "не следует добиваться богатства и почестей с помощью
беззаконных действий, посредством лжи и преступления, пожирая и унижая
ближних; нам следует стремиться только к таким целям, которые не отклоняют нас
от путей невинности" [там же, т. 1, с. 761--762]. Возможно, что он сам не
понимал, как далеко уведет идея о том, что допустимо стремиться к почестям и
богатству с помощью прилежания, усердия и надежности.
Как бы то ни было, кальвинизм сообщает труду торговца и ремесленника те же
самые ценность и достоинство религиозного служения, что и труду священника или
монарха. Не удивительно, что такая сакрализация труда кальвинстской ветвью
протестантизма способствовала развитию образцов поведения, вполне отвечавших
задачам капитализма: преданность своему делу, надежность, усердие,
самоотверженность, простота, бережливость, пунктуальность, выполнение
обязательств, верность групповым интересам, короче говоря, тот "светский
аскетизм", который был противопоставлен Вебером "аскетическому отказу от мира"
католических монахов, которые уходом в монастырь отрицали заботы этого мира,
поскольку им недоставало кальвинистской веры в то, что повседневный труд не
менее свят, чем любая другая форма служения Богу. Протестантский "мирской
аскетизм", напротив, направлял энергию людей в деловую жизнь и при этом с
презрением отбрасывал фривольные радости материального мира. Вебер не первым
отметил негативное влияние на мир монашества и практики аскетического ухода от
мира. Эдвард Гиббон в книге Упадок и гибель римской империи (1776) в главе 37
критикует древнюю гражданскую безответственность монашеского движения, отмечая
с известной умеренностью, что "целые легионы скрывались в этих религиозных
убежищах, подрывая тем самым силу и мощь империи".
В длительных дебатах относительно этого тезиса Вебера центральное место
Дата добавления: 2015-07-10; просмотров: 49 | Нарушение авторских прав