Глава 20. Лес, густой, манящий прохладой и высокой пахучей травой

Лес, густой, манящий прохладой и высокой пахучей травой, утопал в тиши. Стройные стволы деревьев уносили в голубизну неба свои дрожащие под легким мановением ветерка верхушки. И птицы, пораженные красотой леса, умолкли. В его объятьях и ты забыл обо всем. И слух твой улавливает едва слышимое журчание речки, с трудом пробивающейся сквозь лес. В водах ее отражаются небо и деревья, и эта нарисованная самой природой картина красочнее и величественнее, чем сама действительность.

Там, где высокие деревья свешивают до самой земли густые ветви, на бугорке у самой воды пристроился Мурат. Он ушел подальше от места стоянки отряда, чтобы здесь, в лесу, обдумать обстановку, которая стала проясняться после двухдневной разведки.

Наедине с природой куда девался его грозный и воинственный вид! Пышные, заставляющие трепетать врага усы смешно топорщились в стороны. Он был в нижней рубашке; подвернутые штанины брюк оголили босые, белые, давно не видавшие солнца ноги. Горец опустил ноги в речку и шевелил пальцами, наслаждаясь прохладой воды. Глаза его сквозь стекла, окантованные примитивной железной оправой, задумчиво изучали дно речки, усыпанное галькой. Мурат не знал, сколько времени он здесь, ибо в лесу, да еще когда тебе покойно и хорошо, человек теряет чувство вечной спешки. Он бы еще долго так сидел, если бы покой его не нарушил крепыш-мужик в лаптях, вышагивавший по лесу. Он, собственно, и не собирался никому мешать: шел по лесу, занятый своими думами. И наверное, так бы и прошел мимо — и горец не услышал бы шагов, потому что тот был в лаптях, — не попадись ему на глаза черная черкеска, распластанная на кустах, как на кресте. Точно живая, с разбросанными в стороны рукавами, она заставила мужика вздрогнуть и на месте замереть; он никогда не видывал такого одеяния. Мужик скользнул взглядом по черкеске, осторожно осмотрелся по сторонам. Вокруг покой, никого не видать. А черкеска на кустах! Мужик не сразу решился... А решившись, деловито сорвал черкеску. От неосторожного движения в речку упала веточка. Мурат оглянулся и увидел мужичка, пробовавшего сукно на ощупь. Оставшись довольным добротностью ткани, он по-хозяйски, как уже свою вещь, свернул черкеску.

Первым желанием горца было грозно окликнуть мужика, но в этот миг тот вдруг присел на корточки и вперился в землю, вернее, в траву. Что он там нашел?! Мурат приподнялся с места, озадаченно почесал пальцами волосатую грудь. Горец, подняв сапог, стал штопать дыру...

Как горец и предполагал, мужик появился с другой стороны леса. Вышел напрямик к нему. Вот он раздвинул кусты на берегу реки и... увидел Мурата, чинившего сапог. Убедившись, что горец и не собирается оглядываться, мужик облегченно вздохнул и начал тихо, по-гусиному переваливаясь с боку на бок, удаляться. Он успел сделать два шага, когда его настиг голос Мурата:

— Повесь, где висело.

Мужик вздрогнул, посмотрел на горца, который и не думал поворачиваться в его сторону, подумал: не померещилось ли?

— Ну? — грозно сказал тот.

Мужик нехотя подошел к кустам и, развернув черкеску, разложил на прежнем месте. И только отбросив рукава в сторону, заметил на черкеске орден с красным подкладышем под ним. Он ошарашенно притронулся к нему пальцем и настороженно оглянулся на спину горца.

— Я еще там тебя приметил, — не оглядываясь, ткнул пальцем на кусты Мурат.

Мужик недоверчиво хмыкнул, переступил с ноги на ногу, возразил:

— Приметил бы — остановил.

— По моему следу шел — сам ко мне и пришел, — пояснил горец.

— А кабы я свернул со следов и с твоим сарафаном убег?

— Не убег же, — усмехнулся Мурат.

Мужик улыбнулся добродушно, искренне, но сразу же подумал, что от такого странного человека всякое можно ожидать, и стал пятиться назад.

— Стой! — приказал горец, опять же не оглядываясь.

— У тебя и на затылке есть глаза?! — в сердцах спросил мужик.

— Река — мои глаза, — показал кинжалом в сторону воды Мурат, на поверхности которой четко виднелось отражение берега и мужика. — С Сельца ты?

— Оттель, — согласился мужик и поспешно добавил: — Дмитрий я, пастух. Вертаться мне пора.

— Вместе пойдем, — оборвал его Мурат и спросил: — Шел куда?

— До Змойки, — нехотя признался мужик.

— Врешь, — укоризненно покачал головой горец: — Дорога на Змойку вон там идет. Сам по карте смотрел.

— Оно верно, — согласился мужик, — дорога бочком идет, мимо бугра, обходя энтот лес, считай, верст на сорок. А я напрямик.

— Почему прямо дорогу не сделали? — рассердился горец.

— Лес графский, — усмехнулся мужик. — Не позволяет.

Мурат с огорчением вытащил ногу из воды, ступил на берег.

— Ворочаться пора мне, — опять заговорил мужик.

— Сказал — вместе, — повторил горец.

— С этой штучкой? — кивнул мужик на орден. — Коли надумал тудыть идти, то зря сапог лечил. Англичане и офицеры тебя и с дырявым сапогом крепко приголубят, — и засмеялся остроте.

— Много их там? — не поддержал его шутливого тона горец; срывая траву, он укладывал ее внутри сапога.

— Да тыщи полторы с гаком будет, — убежденно заявил мужик и заторопился: — Ну, я пошел...

— Не могу отпустить тебя, — сочувственно покачал головой Мурат и пояснил: — О нас знаешь, там сболтнешь. А нам надо неожиданно туда нагрянуть.

— Как ты меня удержишь? — усмехнулся мужик. — Драться будешь?

Мурат молча кивнул на куст, возле которого лежал целый арсенал: револьвер, браунинг в деревянной кобуре, шашка, кинжал, винтовка, портупея, плеть... Лежали не на траве, а были аккуратно сложены на расстеленной рубашке. Это произвело на мужика впечатление. Мурат довольно покачал головой:

— Так что ты вроде пленника моего...

... Широко раскинулось в поле село. Отсюда, из леса, где притаился отряд Мурата, оно как на ладони. Видно, как меж домами бродят люди в иностранной военной форме. По главной улице промаршировал отряд в юбках.

— Глядь, в юбках! — ахнул Федька.

— Энто шотландцы, — весомо заявил мужик.

Они лежали в высокой пахучей траве и всматривались в даль.

— Как оттуда их вышибешь? — засомневался Виктор. — Не получится. Их полторы тысячи, у них пушки, пулеметы... А нас капля, девяносто пять человек, считая и Глашу!

— Ты Глашу не тронь! — рассердилась девушка.

Мурат оторвался от бинокля, повернулся к Виктору:

— Сколько нас — ты знаешь, Мурат знает. А они, — махнул он в сторону села, — не знают! Если шум большой поднять — подумают, тысячи нас!

— Оно для шума тоже глотки нужны, — покачал головой Андрей.

— Помню, как Уборевич сказал: «В Сельце у них собран кулак. Отсюда наступать начнут». А нам помешать надо, — весомо сказал Мурат. — Когда лошадь бешеный, ой как страшно! Смотри, Андрей, сколько у них в загоне лошадей... Слушайте, хитрость есть, — наклонился он к бойцам...

... Погрузилось село в темноту. Тишина. Лишь где-то на окраине слышался захлебывающийся лай собаки, но и он вскоре закончился визгом, и опять наступила тишина... И вдруг взрыв. Зазвенели стекла. Из дома, где разместился штаб интервентов, вылетел огонь, вспыхнула ярким пламенем соломенная крыша. И тотчас же на село обрушились гром и грохот: отовсюду неслись взрывы ручных бомб, пулеметные очереди, крики... Улицы наполнились истошными воплями, командами, возгласами. Замелькали фигуры выскакивающих из окон в нижнем белье интервентов. Отовсюду послышалась лихорадочная стрельба. По улицам носилась, сталкиваясь толпами, создавая сумятицу, огромная масса людей... И тут раздался истошный крик на английском языке:

— Спасайся, кони взбесились! Снесут! Затопчут!

По улице катилась лавина взбешенных коней, снося на пути все живое. Шарахнулись в стороны люди, да поздно: лошади врезались в толчею, опрокидывая людей, топча их. Следом за табуном скакали, стреляя на ходу, Мурат и его бойцы. С крыши каменного дома по метавшимся англичанам бил пулемет.

— Молодец, Андрей! — обрадовался командир и истошно закричал по-английски: — Спасайся!!!

Толпы интервентов, путающихся в одежде, стремительно уносились из села прочь. Лавина коней, преследуемых бойцами отряда Мурата, устремилась на огневые позиции врага, опрокидывая пулеметы, топча артиллеристов.

Опять воцарилась тишина в селе. Лишь распахнутые настежь двери, сорванные с петель окна и ставни да валяющиеся повсюду винтовки, пулеметы и трупы — полуприкрытые, в ботинках на босу ногу — напоминали о ночном бое. Окружив командира шумной, возбужденной толпой, красноармейцы шли по улице, весело переговариваясь:

— Я как бомбу в окно — шарах! — захлебывался в восторге Федька. — А они нагишом из дверей, из окон тоже — шарах!.. Умора...

Из переулка выскочил Виктор; в одной руке у него были новенькие ботинки, в другой — огромный кусок колбасы. Жадно жуя, он возбужденно сообщил:

— Братцы! Мурат! Гляди, какой обоз англичане «забыли».

В переулке длинной лентой растянулись подводы, доверху набитые тюками, мешками, новенькими винтовками, пулеметами, шинелями.

— Ботинки. Одежда. Оружие. Мука. Масло. Колбаса! — возбужденно перечислял Виктор. — На целый полк хватит!

— То-то Уборевич обрадуется! — воскликнул Федька.

Женский вскрик заставил всех оглянуться. У крайней подводы толпились дамочки. В модных длинных платьях, высоких шляпках, они здесь казались не от мира сего. Сбившись в кучу, они при каждой попытке бойца приблизиться к ним поднимали отчаянный визг.

— Ты чего? — прикрикнул на бойца Мурат.

— Обыскать приказано, — растерянно ответил боец.

— Не надо, — махнул рукой горец. — Отправить в штаб. Мурат с женщинами не воюет... — глянув на бойцов, копошившихся возле подвод, приказал Федьке: — Обоз отправить Уборевичу. Напиши в записке: «Подарочек от королевы английской».

Хохот бойцов услышала Глаша, ехавшая верхом по улице, свернула в переулок. Мурат невольно залюбовался ее хрупкой фигуркой, улыбнулся, повел рукой вдоль обоза. Но Глаша не ответила на его улыбку, хмуро сказала:

— Опять, командир, вперед рвешься, под пули лезешь.

У горца глаза засверкали хитринкой:

— У Мурата лучший конь в отряде. Он несет вперед.

— А когда пеший, что несет вперед? — горько усмехнулась она.

Мурат смутился, но секунду спустя пригрозил ей пальцем:

— Уу-у! А сама что не отстаешь?

Девушка отвернулась от него, тоскливо произнесла сама себе:

— Заметил... — и тихо добавила: — Боюсь я за тебя, Мурат.

Горькие и одновременно заботливые нотки, прозвучавшие в голосе девушки, насторожили его. Глаша смело повернулась к нему, выдав отчаянную дерзость вдруг разом решившейся на рискованное признание. Горец смущенно отвел взгляд, поискал глазами Андрея. Мурат рассердился и на девушку, и на себя, и на то положение, в котором оказался, и, резко отвернувшись от нее, грубо бросил:

— За чубатого бойся — меня пуля не берет!

Глаша хлестнула коня, да так, что он с места рванул в карьер, поскакала вдоль обоза, спрятав голову за гривой коня, чтоб никто не заметил слез.

— Попрятались все, — усмехнулся Федька.

Андрей внезапно остановился, поднял руку:

— Тихо!

Все услышали глухие удары и всхлипывания. Они доносились из дома, притаившегося за высоким забором в тени деревьев, из-за окон, прикрытых ставнями. Мурат нахмурил брови, кивнул на дом, и сам же первый бросился к калитке.

... От сильного толчка крючок соскочил, дверь широко распахнулась. На кровати, натянув до подбородка одеяло, лежали две девочки-подростка, а посреди комнаты стоял поп с длинным хлыстом в руке. Забившись в угол, девушка лет восемнадцати, прикрывая руками лицо, всхлипывала от боли, но больше от стыда. Они на миг замерли, глядя со страхом на горца и бойцов, застывших в дверях, но поп быстро оправился и вновь замахнулся хлыстом. Мурат перехватил его руку:

— За что бьешь?

— Окаянный бес в нее вселился, — попытался освободить руку поп.

— Слова говоришь, а непонятно, — стал терять терпение горец. — За что бьешь?

— Пусти, — вырывал руку поп. — Творю я богоугодное наказание над чадом своим!

Сквозь толпу бойцов в комнату протиснулся мужик в лаптях — Дмитрий. Одна из девочек торопливо подала голос из-под одеяла:

— За Мишку папаня бьет Евлампию.

— Он женится на мне, — сквозь слезы заявила Евлампия.

— Женится?! — вскипел поп. — Голодранец! Была одна коровенка в их дворе, и та подохла! Не к тебе — к моему богатству прицеливается!

— Мишка — бедняк, но хозяйственный, — рассудительно возразил мужик.

— А ты, Дмитрий, молчи, — обрезал его поп и оборотился к дочери. — Ты у меня к нужде непривыкшая. Как жить станешь с голодранцем?

— Я люблю его, — всхлипнула Евлампия.

— Боже! — воздел руки поп к потолку. — Прости ее и наведи на праведную стезю! — и поперхнулся в злобе.

Мурату невольно вспомнилось, как спрашивал его отец Заремы: «Ты видишь вон то дерево? Оно будет расти на этих камнях? Так и девушка, живущая в достатке. Она никогда не привыкнет к нужде». Отогнав воспоминания, горец вырвал хлыст у попа.

— Свою дочь счастья лишаешь.

— Счастья? — встрепенулся поп. — Раньше о счастье только мы, слуги Господни, поминали. А теперь, милый человек, кто ни заглянет в село — первое слово его о счастье. В Божьи владения в рваных сапогах претесь! А где оно, это ваше земное счастье? Мы не лебезим перед народом, не обещаем рая на грешной земле. Здесь он невозможен. Он там! — показал поп пальцем вверх. — Ваше счастье такое же далекое, как и наше!

Настроение Мурата резко изменилось. От радостного возбуждения не осталось и следа.

— Врешь ты все! — исподлобья посмотрел он на попа.

— Вру? — совсем уж по-мирски возмутился тот. — Приходят сюда и с запада, и с севера, и с юга. Приходят — и уходят. А народ как был оборвышем, так и остался. Ты, батенька, — подступил он к горцу, — думаешь, тебе здесь рады? Спроси у него, — показал он на Дмитрия. — Что ты такое сделаешь ему? Или другим? Ничего! Богатство дашь? Да откуда оно у тебя? Сам вон в нищенском одеянии, а других добром одарить хочешь? Рваные сапоги сымешь с себя?!

Мурат невольно глянул на свои сапоги: кое-как залатанные, они вновь расползлись; гордо поджал пальцы, чтобы не выглядывали, лихорадочно поискал веских опровержений словам попа, но ничего путного не пришло в голову, и он сказал:

— Я людям справедливость несу.

Поп невесело захохотал, назидательно вымолвил:

— Людям еда нужна, одежда. С голоду дети мрут.

— Все дадим им, все! — загорячился Мурат.

— Ты, Дмитрий, веришь его побасенкам? — обратился к мужику поп.

Эта минута, что последовала за вопросом попа, и стала роковой для горца. Бойцы напряженно ждали, что скажет Дмитрий. Тягостное томление с силой давило на мужика, но он молча переступал с ноги на ногу и хотел было что-то высказать, да встретился взглядом с Муратом, замялся, но, тут же рассердившись на себя, неожиданно с вызовом посмотрел на горца. И понял Мурат, что сильно сомневается Дмитрий и не хочет этого скрывать. Его неверие больно задело горца. Ему надо было немедленно доказать и мужику, и попу, и всему миру, что советская власть несет с собой людям счастье! Доказать сию минуту! Доказать не словами, а делом! Весомо! Пусть убедится этот недовер-поп, что счастье может быть и на земле! Мурат покраснел от гнева, закричал:

— Федор! Раздать обоз! Все раздать: муку, ботинки, масло! Всем раздать!

— Не положено вроде, — замялся Федька и напомнил не раз слышанное: — трофеи сдавать. Армия сама босая и голодная!

— Не положено? — вскипел командир. — А с голоду умирать положено?! Мурат захватил обоз — Мурат его и раздал! — и неожиданно тихо попросил: — Гони, сынок, гони обоз по селу... — повернувшись к попу, сказал: — А с тобой, белый поп, другой разговор будет. — Приказал Виктору: — В подвал его посади!..

***

И закипело! Бойцы по приказу командира, несмотря на рань, собрали к дому попа крестьян. Каждый из них, как было наказано, прихватил с собой топор или пилу. После того, как Мурат высказался перед ними, толпа заволновалась, несмело зароптала. Крестьяне стали подталкивать друг друга локтями, предлагая вымолвить слово от имени общества. Наконец от толпы отделился старик, приблизился к горцу и, мня шапку в руках, сказал:

— Прыткий ты, Мурат... А граф придет, с кого спрос будет? — и махнул шапкой в сторону толпы. — С мужика!

Толпа зашумела. Не этого ожидал горец от крестьян, поэтому он остро посмотрел на старика и твердо заявил:

— Не придет граф.

В толпе засмеялись, скептически заулыбались. Андрей за спиной командира показал крестьянам кулак. Смолкли мужики. Старик поклонился Мурату, почтительно спросил:

— Нешто не поймем мы: силком ты нас гонишь дорогу прорубать али по доброй воле?

Мурат окинул взором крестьян, убежденно сказал:

— Добровольно.

— Ага! — радостно пронеслось по толпе.

И тут горец строго добавил:

— Но чтобы все были!

Крестьяне ахнули, послышался чей-то истерический смех — и опять все смолкло.

— Мурат не к себе домой приглашает, — сказал горец. — Не так: кто хочет идет, кто не хочет — не идет. Чтобы через час все были в лесу! Все! — и приказал Андрею: — И отряд тоже!

Старик демонстративно почесал бороду, напрямик спросил его:

— А демократия отменена? Свободы более нет?

Видя, как напряженно толпа ждет его ответа, Мурат вобрал в себя воздух и прокричал на всю улицу:

— Кто захочет отнять у народа свободу, того я вот этим кинжалом! — на клинке холодно блеснул луч утреннего солнца.

Старик пытливо посмотрел на горца, удовлетворенно кивнул:

— Ага, значит, есть свобода, — и простецки добавил: — Тогда я к себе пошел! — и, повернувшись, молча и уверенно пробился сквозь толпу и медленно двинулся по улице.

Крестьяне проследили за ним, перевели разом взгляд на командира и опять же разом зашевелились и пошли, рассыпались по улице, разбредаясь в разные стороны.

— Не гневись, Мурат, — сказал Дмитрий. — Страх, он и у медведя кровавым поносом исходит... — и тоже пошел в сторону...

... Графский лес заполнили бойцы отряда. Крестьян нет, и сколько ни всматривались бойцы в сторону села, так ни один и не показался. Мурат постоял еще минуту-другую, глянул на верхушки деревьев, нервным движением сбросил с плеч на землю бурку, засучил рукава черкески, взял у Андрея топор, взвесил в руке, подошел к дереву... Бойцы с интересом следили за командиром. А он расставил ноги пошире, размахнулся и вонзил в ствол топор. Мелкой дрожью отдалась верхушка дерева. Это была команда. Федька, деловито поплевав на ладони, широко, от самого плеча размахнулся топором... И тотчас же лес огласился ударами топоров и визгом пил. Бойцы рубили графский лес. Рубили легко, споро, задиристо...

Утром лес опять замер. Через графские владения пролегла новая дорога. Но следов колес еще на ней нет. Укрывшись в чаще, Мурат, Андрей, Федька, Глаша нетерпеливо ждали. Когда из деревни выползли две подводы с крестьянами и направились в сторону леса, Глаша приподнялась. Вот они приблизились к развилке двух дорог: старой и новой, ведущей напрямик в соседнее село. Мурат дрожащими от волнения пальцами стал набивать табаком трубку, но глаза его так и не оторвались от подвод. Первый крестьянин не свернул на новую дорогу, даже не посмотрел на нее, будто ее и не было в помине. Лошадь привычно пошла по старой — в обход леса.

— И-эх! — разочарованно вздохнул Андрей.

И в этот момент к развилке приблизилась вторая подвода. Крестьянин нерешительно потянул на себя вожжи, неуверенно предложил:

— Махнем по энтой, муратовской?

— А увидит кто? — с сомнением покачал головой первый крестьянин.

Второй повертел шеей в одну сторону, в другую, и, убедившись в безопасности, хлестнул лошадь, сворачивая на новую дорогу.

— Ах ты, милый человек! — блеснула глазами Глаша.

Мурат жадно затянулся трубкой, несмело улыбнулся.

Глаше показалось, что он с трудом удержал слезу... Подводы проскрипели мимо несмазанными колесами, прокладывая первую колею...

— Пошло дело! — чуть не плача от пережитого волнения и радости, прошептал Андрей...

... В обед из дома попа по всему селу разнеслись задорные звуки лезгинки. Мурат легко носился по кругу, ловко вскакивая на носки, азартно подбадривал самого себя:

— Асса! Асса!

Столпившиеся вокруг бойцы, любопытства ради собравшиеся на музыку крестьяне восхищенно поводили глазами, следя, как ловко кружат по комнате горец и счастливая и радостная Глаша. Столы были накрыты добротно, но наспех тремя бабами, которых удалось затащить в дом, сплошь уставлены разными бутылками с замысловатыми надписями на пыльных боках. Мясо и картофель свалили прямо на стол. Федька вскрывал консервные банки с заграничными яствами.

Ногой распахнув дверь, в комнату ввалился Андрей; в каждой руке у него по две бутылки вина явно нероссийского происхождения. Он хотел крикнуть что-то задорное, но, заметив Глашу, танцующую с горцем, грустно застрял на пороге. Умолкла музыка. Проводив взглядом Мурата и Глашу, усаживавшихся рядом за стол, Андрей пересилил себя, задорно крикнул:

— Подарочек от аглецкой королевы. Аэропланом прислала. Назидала, чтобы передали молодоженам Мишке и Евлампии!

Засмеялись шутке бойцы. Счастливо прыснули и возбужденные Евлампия и ее жених Мишка. Сидя рядом с горцем, Мишка в который уж раз рассказывал свою нехитрую историю:

— Я ему: «Не деньги ваши мне нужны. Руки есть — работать от зари до зари буду, лишь бы Евлампии счастье добыть!»

Евлампия нежно жалась к нему, жадно вслушивалась в его слова. Приоткрылась дверь, ведущая в спальню, оттуда донесся голос попа:

— Нет им моего благословения! Нет!

— Зато есть наше! — крикнул на весь дом Мурат.

— Ой какой... — покосившись на дверь, Мишка грустно сказал: — Не любит он меня...

Мурату было видно в окно, как во двор въехали три всадника. Они не были из его отряда. Всадника в кожанке он узнал. Это волевое, суровое лицо, какое бывает у человека, привыкшего командовать, он приметил еще в штабе дивизии. Человек в кожанке недоуменно глянул в сторону дома, откуда доносились веселые голоса, тяжело спрыгнул на землю и привязал коня к столбу, подпиравшему забор. Его не смутило, что возле забора свалены доски. Упиравшегося коня пришлось тянуть к забору. Бедное животное, расставив скользящие ноги, неловко держалось на шатающихся досках. Штабной решительно направился к дому. Остановившись на пороге двери, командир в кожанке неприязненно поглядел на стол, на бойцов и уперся взглядом в Мурата. Оттолкнув стоящего у него на пути бойца, штабной направился к горцу и громко и требовательно сказал:

— Я твой новый комиссар! Вчера мы направили с посыльным приказ об отходе. Почему он не выполнен? Почему отряд здесь, а не отошел?

В комнате все стихли, лишь где-то в углу кто-то пьяно хихикал. Андрей цыкнул в ту сторону, и стало слышно, как тяжело дышит комиссар. Мурат с нарочитым добродушием ответил ему:

— Уборевич просил удерживать село сутки. А мы уже два дня здесь! — и доверительно сообщил: — И еще будем! Садись. Пей, кушай...

Но комиссар отмахнулся от его гостеприимства:

— Операция по переброске артиллерии завершена. Ситуация изменилась. Ваш отряд должен был еще вчера отступить и присоединиться к полку. Почему не отошли?

Мурат искоса посмотрел на комиссара, провел рукой по лицу, успокаивая себя, порывисто вскочил, пошел к двери, зычно крикнув:

— За мной! Все за мной!

Комиссар, решив, что горец поднял эскадрон по команде, чтобы тотчас же отправиться в распоряжение полка, победно улыбнулся. Но Мурат пошел не к воротам, а к забору, встал перед его конем, спросил окруживших его бойцов:

— Это кто? — и еще раз: — Кто это?

— Кобыла, — насмешливо произнес Андрей.

— Живой лошадь, — не обратив внимания на раздавшиеся смешки, возразил Мурат: — Живой! — он отвязал уздечку, осторожно свел коня с досок, сказал, старательно не замечая сердитого взгляда человека в кожанке: — Слез с коня — надо подпруги отпустить, вот так, — продемонстрировал он. — Чтобы лошадь тоже отдыхала. Похлопав по шее, назови по имени, поласкай, тогда другом тебе будет хорошим. А хороший лошадь — это жизнь твоя, — укоризненно сообщил он штабному. — Любит тебя лошадь, понимает, — в бою не пропадешь, не понимает — погибнешь! — он похлопал коня по шее, оттянул ему хвост; лошадь шутливо потянулась мордой к его руке, хапнула губами...

— Ишь ты! — восхитился Мишка.

— Да! — по-своему воспринял его возглас горец. — Вот мой конь хитрее меня. Снаряд рвется впереди — назад пятится, меня бережет... А этот человек, — гневно посмотрел он на штабного, — коня не любит! Слез, ушел, о нем не подумал! — и подвел итог: — Нехороший человек.

Комиссар, сев в седло, тихо промолвил:

— Ладно... Посмотрим... — и, жестом приказав двум бойцам, прибывшим с ним вместе, следовать за ним, вылетел из ворот.

... Свадьба была в разгаре, когда кто-то дернул снаружи окно. Оно подалось, и показалась голова бойца.

— Мурат! — тревожно позвал он и закричал испуганно: — Белые!

Точно шторм смыл бойцов из-за столов. Они устремились к двери, на ходу хватая винтовки.

— Куда? — крикнул Мурат. — Я еще не сказал тост за баркад. Это значит за счастье, за изобилие! — он поднял огромный рог и обратился к молодым: — Этот рог многие годы вожу с собой, никогда не вытаскивал. Думаю, сегодня из него надо выпить. За ваше счастье, Мишка и Евлампия! Будьте хорошей семьей! Будьте счастливы! Семерых сыновей вам и одну дочку! Пусть рядом с вами все будут счастливы, потому как если вы только будете жить хорошо, а рядом будут мучиться, то и вам счастья не видать! За изобилие хороших событий и чувств в каждом доме! Уа царанбон бира! — закончил он по-осетински и медленно выпил из рога.

Где-то совсем близко ухнул снаряд. Зазвенели стекла окон.

— Ну, вот теперь вперед! — вышел из-за стола горец. — По коням!

Его команда утонула в грохоте участившихся взрывов...

... Третий день наседали на эскадрон белогвардейцы, третий день отряд пытался оторваться от них, и никак это не удавалось. Отступали через молодой лес. Лошадей нагрузили пулеметами, сами шли пешими. Несколько коней были под ранеными бойцами. Рассчитывали, что этим леском можно выбраться к своим, но отряд попал в капкан: впереди оказались болота. Дальше отступать было некуда. Пришлось занять оборону по оврагу. Они уже отбили несколько отчаянных атак. Теперь их стала методично обстреливать артиллерия.

— Гляди, батя, — кивнул за спину Федька.

Оглянувшись, Мурат увидел Дмитрия, который, сняв шапку, привычно перекрестился:

— Успел, слава Богу!

— Откуда ты появился? — удивился Андрей.

— Оттель и пришел, — махнул Дмитрий в сторону болота.

— Да ну?! — поразился Федька. — Врешь! Полдня ищем — нет там пути.

— Склизкое место, — согласился мужик, — не каждому откроется, — и обратился к горцу: — Меня к тебе деревня послала...

... Под ногами отвратительно чавкало, ноги вязли в тине. То и дело кто-либо из бойцов оступался и попадал в яму, и тогда ему подавали спасительное древко — и он жадно за него хватался... Но лошадь, провалившуюся в яму, как ни тащили за поводья, спасти не удалось. С каждым движением она все глубже уходила в липкую жижицу и, издав последнее жалобное ржанье, исчезла в тине... Позади гулко раздавались взрывы — это вражеская артиллерия утюжила овраг... Добравшись до твердой земли, бойцы валились с ног. Мурат прижался щекой к земле и в блаженстве прикрыл глаза... Рядом Абрек вскарабкался на холм и замер, дрожа всем телом...

***

... Мурата вызвали на заседание Военного трибунала. Внутренне он был готов ко всему. Он знал, что виноват, знал, что должен понести наказание за то, что вовремя не выполнил приказ и этим чуть не угробил весь отряд. В просторной комнате обыкновенной крестьянской избы был установлен стол, покрытый красной скатертью, а напротив поставлен стул, на который часовой усадил горца. Слева у стены бочком на самом краешке скамьи примостился Дмитрий, чье присутствие здесь весьма удивило горца. Мурат намеревался честно признаться в своих ошибках и попросить самого строгого для себя наказания. И, поглядывая на толпящихся в дверях бойцов эскадрона, на заглядывающую в окно Глашу, он готовил суровые слова в свой адрес. Но когда открылась дверь и за столом оказались Николай, потом этот неприятный штабист — человек в кожанке — и еще один незнакомый Мурату командир, когда Николай посмотрел на горца таким взглядом, будто впервые видит его, и, в довершение всего, председателем оказался именно комиссар в кожанке, Мурата передернуло от гнева. Он-то думал, судить будет сам Уборевич, которого уважал настолько, что готов был сию минуту отдать за него жизнь, — а прославленный комкор, точно посторонний, уселся рядом с Дмитрием. А судить будет этот тип! Горец плохо слушал, что говорил председатель трибунала...

—... Мы не партизаны, мы служим в регулярной Красной армии и обязаны подчиняться ее святым законам! А как себя повел гражданин Гагаев? Не выполнил приказа об отходе. Запретил обыскивать женщин, и одна из них в штабе выхватила револьвер и выстрелила в командира. Вот как оборачивается твоя недисциплинированность, командир эскадрона!

— Кого ты мне в председатели дал, товарищ Уборевич? Он о коне, что его возит, не думает, — о людях разве будет думать?! Не нужен мне такой судья! Сам суди, товарищ Уборевич! Сам! Скажешь: расстрелять меня — слово в ответ не скажу! Только сам суди!

— Это с каких же пор подсудимые сами судей себе выбирают? — рассердился Уборевич. — Ты как ведешь себя на трибунале?!

— Людей силком посылал дорогу строить! — возмутился председатель. — А на кой черт она тебе понадобилась?!

— Не понимаешь? — не выдержал опять Мурат.

— Не понимаю! — повысил голос председатель. — Как и то, для чего ты свадьбу затеял наперекор родителю! Белогвардейцы очухались, в атаку пошли, а он за столом с этим... как его... рогом в руках! Не останови тебя — и за крестины возьмешься! Красноармейцы — босые, воюем впроголодь, люди отдают последний кусок хлеба тем, кто отстаивает нашу свободу, — бойцам, а Гагаев обоз раздает! Щедрость свою проявляет!

— Товарищ Уборевич! — опять закричал горец. — Да он не понимает ничего! Зачем, говорит, свадьбу устроил? Не понимает, как трудно это — жениться! Когда она его любит, он ее любит, а все против них! Не знает, как плохо человеку, когда любимая далеко! Не знает, как страшно, когда ребенок голодный смотрит тебе в глаза!

— И мне жаль голодных! — закричал председатель. — Но где взять хлеб? Где?! Как накормить всех? А чем кончилось твое благодеяние? Ну-ка скажи, отчего такой невеселый, — кивнул он мужику, который бочком сполз со скамьи, поежился и поклонился горцу:

— Спасибо тебе, Мурат, за щедрость твою, — он горько усмехнулся, — да только подарочек твой тяжко нам обошелся. Как энти вошли в село — сперва-наперво англицкое барахлишко искать. У кого находили — пороть! И вопросиков не задавали. Бона как, — он поднял рубашку, и бойцы ахнули, увидев, что вся его спина исполосована нагайками. — У меня еще что, — горделиво заявил мужик, — мне не впервой с нагайкой чокаться. У других — послаще, — он вдруг весело улыбнулся. — Вся деревня на пузе спит! И еще им достанется: теперча лошадей шукают...

Вот отчего стоял так странно Дмитрий в овраге. Мурат думал: голову он опустил, потому что снарядов боится, а мужик-то от боли жался.

— Вот так, Мурат, — подвел итог председатель трибунала, — добренькие твои дела на поверку оборачиваются к людям горем!

— Нет!!! — отчаянно закричал горец. — Нет! Нет... — и внезапно тихо признался: — Мне еще один человек говорил это. Давно. Вот Николай знает, — и вновь закричал: — Но это не так! Нельзя, чтобы человек поступал не по совести! Нельзя! Люди ждут нас, думают, поможем, а мы приходим — дать им ничего не можем! Надо от себя отнять — но ДАТЬ!!!

— Жаль, что ты не осознаешь, что виноват, — сказал председатель. — Нет у тебя революционной дисциплины и сознательности.

Мурат схватился за эфес шашки, гневно отверг обвинение:

— Вот этой шашкой рубить врага — не революционная дисциплина?! Скажи: революция просит — и я свою жизнь отдам! На! Бери! Круши! Руби! Молчать буду, если революции так надо! Это не революционная сознательность? Почему молчишь ты, Николай? Скажи что-нибудь, Уборевич! Одно слово! Ты же меня знаешь! Ты меня в бой посылал!..

И Уборевич поднялся и подошел к столу, тихо начал свою речь:

— Я знаю Мурата. Мурат знает меня. У Мурата большие заслуги перед революцией. Вы помните, как сражался его отряд под Шенкурском и Усть-Вагой. Это его бойцы пленили генерала Петренко. Революции Мурат отдал свою беззаветную храбрость.

Никогда Мурат не плакал и даже не подозревал, что может пустить слезу. Но тут от слов комкора почувствовал, как повлажнели его глаза, и не смахни он вовремя с лица предательницу слезу, люди увидели бы его слабость! Горец гордо посмотрел на председателя трибунала. Вот как отзывается о Мурате сам Уборевич! Но тут Мурат насторожился, потому что голос прославленного комдива стал грозным и резким:

— Но сейчас Гагаев забыл дисциплину и порядок. Он осмелился не выполнить приказ командира. Победы вскружили голову Мурату, — Уборевич сурово посмотрел в растерянные глаза горца и приказал: — Никаких возражений старшим! Исполнять все, что приказано! Не то люди забудут, что был Мурат Гагаев! — Он умолк и, сделав шаг к горцу, сказал: — Ты хотел слышать мое слово. Вот тебе мой суд, Мурат! На фронте очень тяжело. О моем-твоем сейчас нельзя думать. Все мысли у нас должны быть об одном — о победе!..

... Стемнело. Мурат, сидя на ступеньках избы, ждал Уборевича и Николая. И не только он. Из-за угла за ним наблюдала опечаленная Глаша, вздыхала, глядя как часто-часто вспыхивает в темноте трубка горца... Отворилась дверь, и горца обдало вырвавшимся наружу дымом накуренной избы. Уборевич и Николай остановились возле Мурата.

— Обиделся? — спросил Уборевич и сам же ответил: — Обиделся. Но вот на кого? На себя или на нас?

Промолчал горец. Мимо крыльца проходили Андрей, Федька, еще несколько бойцов. Они подтрунивали над Дмитрием.

— А когда нагайкой тебя полосовали, ты в подштаниках был, что ль? — смеялся Андрей.

— И подштаники скидываешь, мил человек, — рассудительно пояснил мужик и обиделся на всеобщий смех. — Чего это вы?

— А как там дорога? — спросил Федька.

— Муратовка? — переспросил Дмитрий и радостно сообщил. — Пользуем!

— А вдруг граф и за нее заставит подштаники скидывать? — пошутил Андрей.

— Может и так быть, — серьезно ответил мужик.

Толпа скрылась за углом избы. Мурат торжествующе поглядел на Уборевича и Николая:

— Слыхали?

— Слыхали, — улыбнулся Уборевич и присел рядом с горцем. — Что ж, давай поговорим по душам, Мурат.

Но горец резко поднялся, шлепнул трубкой по колену, выбивая пепел, свирепо сказал:

— Не надо слов. Возьмем Архангельск — тогда поговорим! — и пошел от них, решительный и непреклонный...

— Согласен! — крикнул ему вслед Уборевич и задумчиво добавил: — Лишь бы взяли, а там клади нас на лопатки, Мурат. Так?

— Так, — улыбнулся Николай и серьезно сказал: — Нельзя было не судить. Но как я его понимаю! И не осуждаю, так и знайте, товарищ Уборевич!..

Дата добавления: 2015-08-21