Глава 18. Ты, племяннику просишь подробнее рассказать о войне?

Ты, племяннику просишь подробнее рассказать о войне? А у меня нет желания вспоминать ее — заикой становлюсь: язык точно наперченной водой напоен. И горько, конечно, и трудно передать, что такое ВОЙНА... Не найти слов! Можно долго говорить, разные случаи приводить, а все равно главного не скажешь. Только тот, кто сам ходил с шашкой наголо, стенка на стенку, знает, как это страшно и... противоестественно: убивать... А приходится, потому что выбор один: ты не убьешь врага — он тебя убьет... Вот и машешь шашкой, ловча самому не подставиться и сразить этого ничего тебе плохого не сделавшего незнакомца, испуганно выпятившего шальные глазища, лихорадочно тыкающего в тебя штыком и хрипло выплевывающего какие-то гневные слова...

... Шел третий год войны. Остатки сильно потрепанного в ожесточенных боях полка затемно поспешно погрузили в эшелон, разбросав по всему поезду. Состав двигался, не останавливаясь, всю ночь. Утром продолжительный гудок паровоза разбудил Мурата. Дробный перестук колес упрямо взывал: «Скорее! Скорее! Скорее!» Из двери, в створе которой толпились горцы, тянуло холодом. Мурат приподнялся на нарах, поверх голов солдат выглянул наружу. Эшелон, огибая бугор, выгнулся дугой. Повсюду в проемах дверей теплушек, растворенных, несмотря на зимний день, мелькали то горцы в черкесках, то казаки в штанах с яркими лампасами. Из полумрака вагонов тянулись наружу морды коней. Дивизия перебрасывалась на другой участок фронта.

В тот же день их бросили в кавалерийскую атаку. Всадники притаились в лесу, в овраге, на пологом склоне которого лежал клочковатый снег. Мурат не любил последние минуты перед тем, как эскадроны устремятся вперед одной сплошной лавиной. Эта тишина леса, нарушаемая лишь негромким похрапыванием коней да далеким карканьем ворон, обостренное восприятие каждой детали — все настраивало на то, чтобы думать о жизни, о прелестях природы, о радостях бытия: глаза жадно засекали далекую глубину неба, красоту леса, кочки, пни, слух улавливал треск хворостинки под ногами, шорох падающего с деревьев снега, легкие нервно втягивали густой, пахнущий лесным ароматом воздух. Человек чувствует себя беспомощным и беззащитным в этом томительном ожидании, когда все мысли о пуле, могущей тебя, ясно различимого в открытом снежном поле, несущегося прямиком на пулемет, так легко поразить, когда упорно не веришь в близость смерти и в то же время знаешь, что никто из тысячи всадников, которые находятся в этом лесочке и через несколько минут по одному только слову «Вперед!» покинут это последнее убежище за стволами деревьев и станут живыми мишенями для немецких пулеметчиков и артиллеристов, — никто из них тоже не верит в свою гибель. Никто! Ни один человек!

Перемахнув через немецкие окопы и стремительно преследуя пехоту немцев, всадники «дикой» дивизии стихийно разбились на группки. Когда из-за бугра выползла огромная железная махина и, ревя мотором, пошла с фланга на всадников, щедро поливая их очередями из пулемета на башне, горцы, увлеченные тем, чтобы не упустить врага, настичь и уничтожить его, не сразу учуяли опасность. Под Муратом его гордость Абрек вздрогнул всем телом. Горец еще не успел сообразить, что бы это значило, а инстинкт уже сработал, ноги вырвались из стремени. И когда конь тяжело, с размаха упал на землю, всадник перелетел через его голову и, кувыркнувшись, растянулся на снегу. Поднимаясь на ноги, Мурат оглянулся на Абрека и с жалостью увидел, как его тонкие красивые ноги мелко-мелко дрожали в предсмертной агонии...

— Мурат! — осадил возле него своего коня ингуш Джамбот и жестом поторопил горца: — Убегать надо! Хватайся за седло!

Мурат не успел протянуть руку, как Джамбот ахнул и повалился на него. В ярости оглянувшись, Мурат увидел броневик, который, легко разрывая проволочные заграждения, катился мимо горца. Новая очередь пулемета скосила несколько всадников. Когда идешь в атаку, не слышишь стоны людей и предсмертное ржанье животных. А сейчас сердце сдавила тоска. Говорили, что у немцев есть какие-то грозные бронированные машины, но увидел ее впервые. Как остановить ее? Что сделать, чтобы она перестала сеять смерть? Горцы в упор стреляли по броневику из винтовок. Идрис в ярости тыкал пикой в стальной бок. Но что броневику пики и пули?! Он упорно двигался вперед по полю, поливая пулеметными очередями всадников...

Мурат оглянулся, поискал глазами винтовку, выскользнувшую из рук в момент падения. Колесо броневика, легко переломив приклад и покорежив ствол, втоптало в землю все, что осталось от винтовки, и полезло на проволочное заграждение. К ногам Мурата упал вывернутый из земли кол. Горец в бессильной ярости схватил его и бросился вперед к броневику. Нагнав его, он наотмашь ударил колом по броне. Раз, второй... Промахнувшись, он по инерции чуть не угодил под колесо, в последний миг оттолкнувшись от него руками... И тут же резким движением Мурат с размаху всадил кол между спиц переднего колеса — так горцы останавливают арбу, катящуюся в пропасть. Колесо продолжало вертеться, изгибая кол. Казалось, что он вот-вот треснет... Но чудо! Колесо застопорило. Кол выдержал! Стальная махина остановилась. Мотор натужно взревел, умолк на секунду и опять взвыл.

Броневик со скрежетом развернулся вокруг своей оси. Но и на сей раз кол выдержал! Махина замерла. Но пулемет жил, продолжая сеять смерть среди горцев.

Пиши Комаев подскакал к стальной громадине и, не осаживая коня, с седла прыгнул на борт, быстро перебрался к башне и ударил шашкой по стволу пулемета с такой силой, что от нее отлетела половина лезвия. А пулемет продолжал строчить.

— Бурку, бурку сверху кинь! — закричал ему Мурат.

Немцы на мгновение прекратили стрельбу.

Когда же Комаев набросил бурку на башню и пулемет начал пускать пули наобум, а затем вовсе умолк, тут немцы спохватились и открыли огонь по горцам. Комаев спрыгнул с борта, улегся на землю рядом с Муратом. Вновь взревел мотор, броневик, точно разъяренный бык, закружил на месте. Внутри его что-то заскрежетало, и мотор заглох! Сквозь щели брони повалил густой дым...

— Ага! У них пожар! — возликовал Комаев.

Железная дверца сбоку броневика, скрипнув, чуть приоткрылась. Комаев бросился вперед и ловко вставил кинжал в щель. Мурат резко рванул дверцу на себя, и из броневика вывалился немец, весь в кожаном: в крагах, гольфах, куртке, очках, перчатках до локтей... Яростно вцепившись друг в друга, Мурат и немец клубком покатились по земле и свалились в воронку, вырытую тяжелым снарядом. А Пиши юркнул внутрь броневика, держа наготове кинжал...

Показалась цепь немецких солдат... Весь остаток дня прошел в бесплодных попытках и русских, и немцев утащить стальную махину к себе в тыл. Немцам однажды даже удалось прицепить к броневику канат, но шквальный огонь русской артиллерии разметал по земле солдат, вцепившихся в канат. И та и другая стороны пристрелялись к стальному ориентиру, и любая новая попытка была обречена на провал.

Когда на следующее утро в часть прибыли английские офицеры, которым было любопытно взглянуть на чудо немецкой техники, им показали искореженный броневик, вокруг которого громоздились замерзшие трупы немецких и русских солдат. Англичан сопровождал командир полка Чубов. Выстроенные вдоль стенки траншеи горцы с интересом поглядывали на поблескивающих золотом погон, шашками, расшитыми высокополыми фуражками офицеров. Командир эскадрона Хоменко зычно прокричал команду: «Смирно! Равнение направо!», бросился навстречу офицерам, чтобы отдать рапорт. Чубов жестом остановил его, и Хоменко к великой радости горцев оторопело замер в нелепой позе с лихо подброшенной к фуражке ладонью. То, что полковник не стал демонстрировать, как это бывало, союзникам боевой дух армии лихостью рапортов и бодрыми взглядами солдат и офицеров, пришлось по душе горцам. У них уже давно не было должной выправки — шел третий год войны, и им все осточертело: окопы, офицеры, команды... Обросшие, угрюмые, в грязных черкесках и рваных сапогах, горцы мало походили на тех бравых, ловких воинов, что всегда вызывали восторг на парадах и смотрах. Хоменко привычно отметил про себя, что строй неровен и не все горцы повернули головы направо.

— Бог с ними, — осадил его Чубов. — Ведь они, эти люди, не растерялись, впервые столкнувшись с немецким броневиком, они отстояли захваченную траншею и обезвредили стальную машину. И какой ценой! — Чубов нахмурился. — Это все, что осталось от эскадрона? — спросил он.

— Так точно! — рявкнул на всю траншею Хоменко.

Чубов удивленно взглянул на него и, помолчав, устало спросил:

— Кто герои?

— Из нового пополнения. Рядовые Комаев и Гагаев.

— Два шага вперед! — скомандовал Чубов.

Мурат и изрядно растерявшийся Комаев вышли из строя. Во взгляде командира полка, брошенном на перевязанную голову Комаева, Мурат уловил сочувствие — это тоже понравилось. Он услышал, как Чубов, повернувшись к англичанам, медленно подбирая слова, сказал:

— Полковник Кейз, взгляните — вот они отличились при уничтожении немецкого броневика.

Кейз весело закивал. Чубов с ожиданием посмотрел на свиту. Один из офицеров поспешно раскрыл портфель и вытащил шкатулку, наполненную Георгиевскими крестами. Над головами пролетели и где-то вдали гулко разорвались снаряды. Не обращая на них внимания, Чубов громко провозгласил, глядя на Комаева:

— За геройство и находчивость Его Императорское Величество награждает тебя Георгиевским крестом!

Комаев испуганно скосил глаза на Хоменко и оглушительно рявкнул с трудом заученную фразу:

— Служу царю и Отечеству!

Чубов невольно улыбнулся, увидев, как вздрогнул англичанин, а Хоменко, измученный двухчасовой репетицией с этим плохо усваивающим устав горцем, облегченно вздохнул. Приколов к груди Комаева награду, Чубов повернулся к Мурату:

— Его Императорское Величество награждает и тебя Георгиевским крестом! — и умолк в ожидании привычной уставной благодарности.

Горец посмотрел ему в глаза и твердо сказал:

— Служу... Отечеству!

От неожиданности Хоменко весь подался вперед, побагровел, зловеще зашептал:

— Служу царю и Отечеству! «Царю» говорить надо!

Мурат повел взглядом в его сторону и повторил еще:

— Служу... Отечеству!

Свита замерла. Англичанин, ничего не поняв, все-таки уловил замешательство и недоуменно посмотрел на Чубова. Тот терпеливо ждал. Хоменко шагнул к Гагаеву и жарким шепотом приказал:

— Повторить: «Служу царю и Отечеству!»

Чубов, вновь услышав твердое: «Служу Отечеству», — с интересом поглядел на дерзкого солдата, покосился на англичанина, кисло улыбнулся и приколол крест рядом с тремя другими на груди Мурата.

— Ну вот, теперь ты настоящий орел, — и пояснил англичанину инцидент: — Туземцы! Никак не научить их премудростям устава.

— О-о, это мне хорошо известно по службе в Индии, — охотно закивал головой англичанин. — Что индусы, что ваши туземцы...

Мурат шагнул к полковникам, притронулся к рукаву англичанина, и когда тот обернулся к нему, сказал по-английски:

— Я знаю устав. Но я служу только Отечеству! Не царю! — и с вызовом посмотрел на Чубова.

Свита, взбодрившаяся было от замятого скандала, вновь насторожилась. Многие не поняли, что сказал горец, но уже обращение рядового к английскому старшему офицеру — неслыханная наглость. У Чубова от гнева сузились глаза. Тогда англичанин решил, что ему следует вмешаться и замять скандал.

— Откуда ты знаешь английский? — изумился он и, не дожидаясь ответа, обратился к Чубову: — У него американский жаргон. Если я в Лондоне расскажу, что встретил в России, в «дикой» дивизии, туземца, который обратился ко мне по-английски, меня сочтут за барона Мюнхаузена! — он засмеялся.

— Мало у тебя сил, — на ходу сказал Чубов Хоменко. — Передай ротному, чтобы перевел сюда казаков. Смотри у меня: позволишь немцам утащить броневик, голову сниму!..

Часа через два на их участок обороны прибыли двадцать пять казаков; они появились, когда горцы-мусульмане, перегородив проход в траншее, совершали намаз на ковриках, уложенных на снегу. Дойдя до стоящих на коленях горцев, передний кряжистый детина-казак остановился.

— Чего там, Петро? — нетерпеливо приподнял свою широкую бороду рябой мрачный казак Науменко.

— Так молятся вроде бы, — сконфузился Петро.

— А ты шагай. Чего стоишь? — подтолкнул его в спину Науменко.

Петро осторожно перенес ногу через горца и бочком прошел дальше. Науменко не стал перешагавать через Пиши Комаева, а сердито пнул его коленом:

— Прочь с дороги, басурман!

Пиши от толчка свалился на землю и тут же, точно ванька-встанька, принял прежнее положение и, даже не взглянув на обидчика, продолжил молитву. Науменко осклабился и подмигнул казакам:

— Ишь, расселся, а мы за них воюй! — и вновь толкнул горца.

И опять Комаев молча и терпеливо принял прежнюю позу и продолжил молитву. Науменко в третий раз двинул его коленом. И тут время намаза вышло. Пиши резко вскочил с земли и рысью прыгнул на обидчика, так что тот не успел отпрянуть в сторону, и удар кулака пришелся ему в переносицу. Науменко ахнул и стал отталкивать от себя отчаянно наседавшего на него горца.

Мурат, накинув на себя бурку, прикорнул в углу траншеи. Проснувшись от криков, он увидел две лавины спешивших на помощь «своим» разъяренных горцев и казаков. Столкнувшись, они смяли друг друга, рассыпались в рукопашной схватке на отдельные кучки. Дрались зло, вокруг разносились лишь стоны да смачные удары кулаками.

— Стой! Погоди! — закричал Мурат, подбегая к копошащейся свалке человеческих тел. — Зачем драка?

Окровавленный Петро, не вдаваясь в подробности, наотмашь ударил Мурата, сбил шапку. От спокойствия Гагаева не осталось и следа. Взбешенный, он ловко подсек подножкой казака, и Петро, сверкнув лампасами, полетел через голову и плашмя упал на спину. Тут же откуда-то вынырнул вертлявый Абдул и, оседлав детину, стал яростно бить его головой о землю. А на Мурата сразу навалились двое казаков.

Взрыв снаряда осыпал дерущихся комьями земли и снега. Тут же рядом ударил второй снаряд, за ним третий...

— На позицию! — раздался свирепый голос командира эскадрона Хоменко. Он бежал по траншее, размахивая пистолетом, грозил: — Застрелю! Нашли время! На позицию! Немцы в атаку пошли! — он стрелял в воздух, угрожающе совал пистолет под нос драчунам.

Горцы и казаки оторвались друг от друга, потянулись к валявшимся на земле винтовкам. Абдул напоследок двинул кулаком по подбородку Петро, юркнул между ногами горцев и казаков и побежал к своей ячейке. Петро, подымаясь с земли, погрозил ему кулаком:

— Погоди, я тя отыщу!

— Кто такие? — грозно набросился на казаков Хоменко.

Взорвавшийся вблизи снаряд обдал их волной.

— До вас прислали, — сказал, отряхиваясь, Науменко.

— Черт знает что! — ругнулся офицер и махнул рукой налево. — Занять позиции вон там. Подальше от горцев. Огонь! Открыть огонь!

Немцы опять пытались пробиться к броневику. Но через секунду-другую, не дойдя метров тридцати до стальной махины, повернули назад, оставляя убитых и раненых...

Петро отшвырнул винтовку и понесся к ячейке Абдула.

— Убью его, нехриста!

— Станичники, айда туземцев бить! — закричал Науменко и побежал следом за Петро, который, яростно сжимая кулачища, нетерпеливо выискивал своего обидчика.

Вот и ячейка ингуша. Маленький Абдул, сжавшись в комок, притаился в углу. Петро подбежал к нему и с размаху опустил на него кулак:

— Припрятался! Получай свое!

На помощь Абдулу бросились горцы. И опять две лавины стремительно сближались.

— Стой! — встал Мурат между горцами и казаками.

Но кто его станет слушать? Еще секунда — и сшибутся два потока людей. И вдруг бросающий в дрожь крик разнесся над траншеей. Петро, ударив горца, приподнял его за шиворот с земли, повернул лицом к себе, замахнулся и... отшатнулся: из маленькой дырки на лбу ингуша лилась тонкая струйка крови. Вот когда из Петро вырвался этот крик...

Потом горцы и казаки стояли тесной толпой вокруг лежавшего на земле мертвого Абдула и слушали, как Петро истерически выкрикивал бессвязные слова:

— Я его кулачищем! А он был уже неживой! Душа вышла из него, а я его стукнул! Мертвеца! Бил мертвеца!

И не было больше ни злобы, ни сил... Халит присел на корточки, закрыл глаза мертвецу, исподлобья снизу вверх посмотрел на горцев и казаков долгим, испытующим взглядом, неожиданно закричал:

— Чего стоите?! Бейте друг друга! Убивайте! Кого те не попотрошат, сами прикончите!

В душе Мурата стало пусто. Он не мог заставить себя посмотреть людям в глаза. Нетерпеливо раздвинув столпившихся солдат, он пошел от них прочь...

... И еще была атака немцев, И опять они отбили ее.

Снова поражаясь умению немцев строить блиндажи с множеством удобств, радуясь, что над головой толстый слой земли, с накатанными бревнами, который выдержит и взрыв мощного снаряда, казаки и горцы отдыхали: кто курил, кто дремал, а Халит чинил шинель, порванную в драке. Находились в одном блиндаже, а сидели врозь: справа — казаки, слева — горцы> и невольно прислушивались к разговору, несущемуся с другой половины блиндажа. Высокий белобрысый казак Василий, чтобы успокоить Петро, который никак не мог прийти в себя после трагического происшествия, взялся вновь прочитать ему полученное еще вчера письмо из станицы. Оно было незамысловатым — это послание главе семьи от жены, сестры и детей, которые исправно следуют его наказам в ведении хозяйства и с нетерпением ждут возвращения Петро домой.

— «Нижайший поклон вам, Петр Данилыч, да сбережет вас Бог!» — свернув лист, Василий подал его другу. — Усе.

— Неужто бабам и нынче самим пахать? — сокрушенно поглядел на бумагу Петро. — Уж которую весну в окопах тремся. Эх, жисть! — он отчаянно махнул рукой, точно отгонял прочь надоевшую кашицу дней, состоявшую из команд, взрывов, крови и невзгод.

— Уж нехай пашут землю. Хужей, коли бабы силу в другой фланг употребят, — нервно засмеялся Науменко.

Петро косо и неодобрительно глянул на оживившихся казаков:

— Пустобрех ты, Науменко, кобель бессемейный. Вот и с ними из-за тебя драка произошла. Кабы не ты, я бы и с тем не схватился.

— А-а, будя! — примирительно заявил Василий. — Не ты его убил — чего ж маяться? О своих думай. Вон они у тебя как тянут жилу...

— Коровенку, пишут, запрягут и пахать будут, — ткнул пальцем в письмо Петро, будто казаки только что сами не слышали этих строк. — На себе да на скотине! Ее да себя до смерти умучают! — он в сердцах сплюнул. — Эх, нет ей, окаянной, конца!

— Коровенке, что ль? — дурашливо спросил Науменко.

— Типун тебе! — испугался Петро. — О войне я!

А у горцев был свой разговор.

— Ты, Мурат, и вправду по-ихнему научился? — спросил Идрис.

— Ага! — загордился другом Пиши. — Сколько на земле людей есть, с любым Мурат поговорить может!

— По-германски Франц научил, — вспомнил Мурат. — Немец, друг мой...

— Ишь, немец у него друг! — встрепенулся Науменко.

— Мурат, а вы с Пиши не Франца твоего приволокли? — спросил невинным тоном Халит. — Того, с броневика?

— Не-ет, это не Франц, — вскинул глаза на татарина Мурат.

— А когда они в атаку шли, ты не в своего дружка-немца стрелял? — опять спросил Халит.

Точно кто подбросил Мурата, сверкнув глазами, он выдернул кинжал из ножен, подскочил к татарину. Встрепенулись казаки и горцы. Науменко злорадно и жадно уставился на Мурата и Халита:

— Эге, пошла потеха!

Халит продолжал чинить шинель. Не встревожился он и тогда, когда к его подбородку прикоснулось острие кинжала, которым горец повернул его лицо в свою сторону, чтобы посмотреть в упор в глаза.

— Ты откуда знаешь, о чем я думаю? — хмуро спросил Мурат.

— Ты про шутку, Мурат? — скосил глаза на притихших в ожидании дальнейших событий солдат Халит.

— Тебе — шутка, а мне не шутка, — с укоризной промолвил Мурат и доверительно сказал: — Вот я третий год воюю и все время боюсь Франца убить. Я с ним столько лет вместе был. Он мне брат!

— А если брат, зачем в него стреляешь? — усмехнулся татарин. — Может, ты у Франца отнять что хочешь?

— Чего отнять? — недоуменно развел руками Мурат.

— Ну, землю, — пояснил Халит.

— Откуда у Франца земля? — невесело засмеялся Мурат. — Ничего нет у него. Одна смерть была у нас на всех. И радость одна. А теперь Франц — там, Николай — не знаю где, я — тут... Стреляем! Друг в друга!.. А ты шутишь... Плохая шутка, — и задвинул кинжал в ножны.

Петро облегченно вздохнул, радостно протянул кисет казакам:

— Эй, закуривай все, братцы!

Науменко развернул бумажку, собираясь оторвать от нее клочок на цигарку, зашевелил губами, читая текст:

— «Граждане и солдаты! Война есть зло, выгодная эксплуататорам...» — он с прищуром посмотрел на Петро. — Ишь ты... Где взял?

— Ты, Науменко, мимо пройдешь, а я подниму, — довольный, ответил Петро. — Я хозяйственный. Вот и накопил...

Мурат уселся рядом с Сафаром, вытащил трубку. Сафар показал ему на Науменко.

— Этот гяур хотел, чтобы ты кинжал вонзил в Халита. Казаки всегда рады, когда мы друг друга убиваем. Нам надо крепко за кинжал держаться, — убежденно говорил он.

Потянувшийся было к его цигарке Мурат отнял руку. Знакомые мысли у этого Сафара. Раньше и он, Мурат, так думал. Как объяснить ему, что он не прав? Рассказать про Николая, Франца, Хуана, Педро?.. Поймет ли? Слова бессильны, и зрение тоже... Мурат порывисто встал и, держа в вытянутой руке трубку, направился к казакам. Шел он медленно и спокойно, хотя видел, как настороженно уставились на него казаки, а рука Науменко легла на эфес шашки. В блиндаже воцарилась тяжелая тишина, грозящая опасным взрывом недобрых страстей. Никто — ни горцы, ни казаки — не мог понять, чего хочет Мурат. Пиши привстал с разложенной на полу бурки, схватился за кинжал и замер, готовый в любую минуту сделать резкий бросок на помощь другу-земляку. Но зачем он идет к гяурам?

Мурат будто не замечал ни недоуменных взглядов, ни напряжения. И направился он не к кому-нибудь, а напрямик к Петро, к тому, кто сегодня ударил его. И пусть казак смотрит на него исподлобья, все равно он подойдет именно к нему. Не поймет? Значит, опять драка? Мурат приблизился к Петро, остановился и жестом показал, что желает прикурить трубку от его самокрутки.

Горцы были ошарашены, оскорблены. Они курят, а он за огнем направился к недругам? Почему? Поразились и казаки. Науменко смотрел на горца как-то сбоку. Петро от потрясения онемел, оглянулся на своих, ожидая от них подсказки, как поступить ему: уважить или отказать. А Мурат не стал ждать, что решит казак. Он уверенно взял его руку, в которой была зажата самокрутка, подтянул к себе, прикурил и в знак благодарности дружески хлопнул Петро по плечу.

Сафар от негодования побледнел. Он вскочил на ноги, выхватил из одного кармана спички, из другого кремень, бросил их к ногам возвращающегося Мурата, резко закричал:

— Огонь был нужен, осетин? На! Курить хочешь? Вот! — на пол полетел и его кисет.

Мурат обвел глазами горцев, среди которых только один Халит улыбнулся ему подбадривающе, а остальные смотрели враждебно и вопросительно. Даже Пиши не одобрял его поступка. Но это не смутило Мурата. Он нагнулся, подобрал с пола спички, кремень и кисет...

— Я много народов видел, — начал он тихо. — У каждого и хороший человек, и плохой есть. И жадный, и добрый, и злой — всякий есть! И среди них есть, — махнул он рукой в сторону казаков. И среди нас есть... — в ответ на негодующее фырканье Сафара он и бровью не повел. — Кто говорит, что это не так, тот всем врет. Себе врет!..

Тут в блиндаж ввалился солдатик с судком. Науменко выхватил из-за голенища сапога ложку, провозгласил:

— Братцы, каша прибыла!

Солдатика окружили, нетерпеливо накладывали в котелки кашу, усаживались кто где, жадно ели.

Солдат растерянно поглядывал на них, дивясь, как они могут глотать пищу, когда в мире творится умом непостижимое! Судок освободился, и солдату пора было отправляться в тыл, и тут он промолвил:

— Братцы, вот дела-то! Царя спихнули...

Казаки и горцы продолжали жевать, не сразу уловив смысл неожиданной, невероятной вести, так нелепо прозвучавшей из уст недоноска-солдатика. Но Халит шагнул к нему, нетерпеливо спросил:

— Откуда знаешь?

Солдат посмотрел на всех круглыми глазами, перекрестился:

— Писарь сказывал, вот те крест, братцы. Спихнули!..

Дата добавления: 2015-08-21