– Пусти меня, посторонись, – сказал он Комиссарову.
Возле уха вдруг качнулся двуствольный пистолет, направленный в грудь царя. Картузник присел и взмахнул руками. Двойной заряд пороха погубил все дело! Отдача при выстреле была столь чудовищна, что дуло вздернуло кверху, а сам пистолет вырвался из рук Каракозова. На покусителя сразу навалились, и тогда юноша закричал в сторону народа:
– За что бьете? Я же за вас... я за вас!
К схваченному быстрым шагом подошел император.
– Ты поляк? – спросил он. – За что ты стрелял в меня?
– Я русский! А вы слишком долго обманывали народ...
Комиссаров был ни жив ни мертв от страха, как на него вдруг ястребом налетел грозный генералище с усами встрепку.
– Вот он! – заорал Тотлебен, хватая картузника. – Вот он, спаситель отечества. Господа, вот новый Сусанин!
Генерал потащил картузника к царской коляске:
– Ваше величество, обратите внимание...
– Во дворец! – гаркнул Александр II, даже не глянув на своего “спасителя”, и захлопнул дверцу коляски.
Тотлебен, не падая духом, повлек в Зимний дворец и ослабевшего Комиссарова – верноподданнический спектакль продолжался.
– Ваше величество, – внушал Тотлебен царю, таская картузника по комнатам, словно куклу, – рука всевышнего спасла вас и наше отечество... Вот человек, который на моих глазах отвел руку злоумышленную... Я это видел... своими глазами!
Весть о покушении Каракозова быстро облетела столицу. Придворный, гвардейский, чиновный Петербург спешил во дворец, где скоро от непомерной тесноты яблоку было негде упасть. Александр II вывел в Белую залу Комиссарова – и все стихло.
– Вот мой спаситель... Осип по отцу Иванов! Он из тех же костромских краев, откуда история Руси уже почерпнула одного героя – Ивана Сусанина! Надеюсь, дворяне, вы радушно примете в свою среду возведенного мною в дворянское достоинство вчерашнего крестьянина... В знак его подвига прошу вас отныне именовать его так: Комиссаров-Костромской!
В сановной толпе возникло некоторое оживление.
– Везут... сейчас явится, – слышались голоса.
Отдадим должное шефу жандармов князю Долгорукому: он архиспешно провел архисложнейшую операцию по изысканию в трущобах Петербурга драчливой Манюшки. По лестнице дворца уже вели рыдающую бабу. Платок сбился на ухо, волосы распатлатились. В ужасе перед неизвестностью она завывала! Комиссаров, узрев жену, испытал некоторое уклонение в сторону (возжелалось ему по привычке спрятаться). Их поставили рядом, и тут Манюшка, услышав похвалы мужу, малость опамятовалась. К ней подошел сам петербургский предводитель дворянства, граф Орлов-Давыдов, и при всех долго и смачно лобызал ее рябые раздутые щеки:
– Голубушка, и тебя сопричислим к дворянству...
Александр II сделал знак рукою обер-церемониймейстеру, а тот пошел в двери и увел за собой на улицу скопище придворных. Наконец-то настал вожделенный момент, когда можно похмелиться “после вчерашнего”. Тотлебен отвез Комиссаровых к себе на дом, и новоявленный Сусанин так напился, что ничего не помнил. Продрав утром глаза, он зябко вздрогнул:
– Похмелиться бы... ух как душа горит!
– Шампанею с ледника подать, – раздался властный голос...
Тотлебен от него ни на шаг – являл “спасителя” всюду, как содержатель зверинца являет публике редкого зверя. При этом, как известно, мзду за показ получает не сам зверь, а его укротитель. Тотлебен своего достиг: карьера была восстановлена, государь с генералом снова благожелателен...
– Ура! – И захлопали пробки с утра пораньше.
Комиссаров-Костромской стал входить в роль “спасителя”.
– Стою это я... вот так примерно, – рассказывал он всем. – И вдруг наблюдаю... Пистолет кто-то вздымает. Целится. Ага, думаю, это в кого же ты целишься? В надежду всея Руси?.. Тут я не стерпел да каак врежу. Он – кувырк! А пуля мимо – шварк... Ну, слава те хосподи. Перекрестился я тута, и отлегло...
– А я при этом сбоку стоял, – утверждал Тотлебен. – Но зла пресечь не успел. Зато этот молодец не сплоховал.
Непомерная слава раздувала картузного мастера! Клубы, ученые общества, лицеи и музеи спешили сделать из него своего “почетного члена”. Герцен в “Колоколе” издевался:
“Того и гляди, что корпорация московских повивальных бабок изберет его почетным повивальным дедушкой, а общество минеральных вод включит в число почетных больных и заставит даром пить Эмскую, Зедлицкую, Пирмонтскую и всяческую кислую и горькую воду...”
В Москве Н. Г. Рубинштейн, запаренный, целый месяц таскался по улицам в пальто нараспашку, с галошей на одной ноге, дирижировал стихийно составленными “народными” хорами. По улицам первопрестольной дворники носили воздетые на палках портреты супругов Комиссаровых-Костромских. Один чудак прохожий не догадался при этом снять шляпу – ему поддали! Девице слепенькой очки кокнули, чтобы не зазнавалась. Больно уж все учеными стали! Во, гляди на “спасителя” – дважды два – четыре не ведает, да зато почище любого профессора будет...
На улице гремели оркестры, ревели хоры!
Славься, славься, наш русский царь!
Впереди – Рубинштейн, руками машет, весь в усердном поту.
“Смотри, дирижер, как бы и тебе не поддали!”
Но это еще не конец истории. Осип Комиссаров не с потолка свалился – ведь у него были родители.
В далеком Енисейске губернаторствовал генерал П. Н. Замятин, который пронюхал, что отец “нового Сусанина” находится от него неподалеку. А точнее – в Ачинской каторжной тюрьме, где таскает кандалы и катает тачку за свершение уголовных преступлений.
“Ванька Комиссар”, как звала его каторга, был мужик тертый. Огни и воды прошедший, ходил с ножиком за голенищем, и не раз уже, ноги в бане намылив, он кандалы снимал. Узнав, что его сам губернатор шукает, громила поначалу сильно струхнул. Но, попав под бурный ливень ласк генерала, варнак быстро смекнул, что тут только не теряйся. И кандалы с него сняли. И приодели. И винцом угостили. Пообедал он с губернатором, услаждая себя враньем несусветным, расселся в пышной карете и сказал Замятину:
– Ну дык што! Вези давай, показывай меня люду хрещеному. Да и я по народу соскучился... Гы-гы-гы!
Замятин с размахом приготовил для встречи отца “героя” свою губернию. Толпы енисейских обывателей были изгнаны полицией из домов, стоя шпалерами, кричали “ура”. Старый сибирский варнак при этом кланялся во все стороны, делая ручкой: мол, снисхожу до серости вашей, что с вас-то, с дураков, взять еще, кроме криков? Но скоро, поднаторев, стал и сам на губернатора покрикивать. Не нравилось ему, как генерал Замятин управляет губернией Енисейской:
– Это ты пошто ж не по-моему сделал?.. Гы-гы-гы!
Замятин уже и сам был не рад, что с варнаком этим связался. Откупился он от него немалыми деньгами и спровадил в Петербург – к сыну: пускай оба там кочевряжатся! Приехал тот в столицу, посмотрел, как сынок живет, день с шампанского начиная, и шибко каторжнику не понравилось все это:
– Такой фарт тебе подвалил, а ты... Эх, слабоумок!
В годовщину покушения на том месте, где Каракозов стрелял в царя, была заложена часовня. Среди важных гостей присутствовал и Комиссаров-Костромской, облаченный в мундир дворянский. Граф П. А. Валуев, министр иностранных дел, писал в дневнике, что Комиссаров “стоял подле своего изобретателя генерала Тотлебена... украшен разными иностранными орденами, что дает ему вид чиновника, совершившего заграничные поездки в свите высоких особ”. Часовню они заложили, а на следующий день был казнен Каракозов...
Вскоре же состоялся и разговор отца с сыном.
– Негоже ты живешь, сынок, – сказал ему варнак.
Манюшка это тотчас же подтвердила:
– Другой бы на его месте... ух как! Лопатой бы загребал. А наш глаза-то свои зальет с утра пораньше, и ништо ему. Сколько я с ним настрадалась, так это один Бог знает!
– Севодни выпил да завтра выпил, – рассуждал отец, смакуя свою народную премудрость, – а дале-то как? Надобно заране, пока слава твоя не подсохла, на всю житуху себя обеспечить, чтобы под иройство твое никакой комар носу не подточил.
– А што мне еще делать, тятенька? Ведь нонеча я не то что раньше бывало... дворянин! Нешто мне опять картузы шить?
– Вот што! – рассудил варнак. – Я за тебя, сукина сына, уже все передумал. Со швейцаром одним в трактире вчера разговаривал, так он меня всему научил... Езжай прямо чичас во дворец, пади в ноги его величеству и проси чин камер-юнкера!
С крестьянским послушанием отправился дворянин в Зимний дворец, пал в ноги императору и просил... нечетко просил:
– Забыл, ваше величество! Помню, что вот юнкера надо. А какого – хоть тресни... не могу вспомнить.
– Юнкер всегда юнкер, – отвечал Александр II. – Это ты славно придумал, что служить пожелал... Определим тебя!
И определили его юнкером в павлоградские гусары, полк которых квартировал в Твери. С этим он и вернулся к отцу:
– Я, батюшка, так ему и сказал. Чтобы мне бесперечь в юнкеры попасть. Он сразу: бац! – без лишних разговоров. Прямо в гусары! И подписку даже объявили, чтобы всенародно для меня денег собрали для обзаведения хозяйством на новом месте... В Твери-то!
Тут отец “спасителя” осатанел:
– Балбес ты, балбесина... Да юнкер-то – воробья хужей! Не юнкера надо было просить, а камер-юнкера, чтобы при дворе тебе увечно состоять. Сымай портки, гусар сопливый, сейчас я тебе вразумлять со спины стану!
И, невзирая на сыновний титул “спасителя отечества”, так выправил его ремнем, что не только в седло – даже на стул было не взобраться. С этим герой и отправился в Тверь со своей Манюшкой. Отец же, умудренный опытом жизни, двигаться не пожелал!
– Чего я там не видывал... в Твери-то этой? Гы-гы-гы! Я уж как-либо и в столице проживу. На худой конец меня любые господа в швейцары возьмут. Дверь открыл, шапочкой помахал, на чаек получил... это ли не жисть? Гы-гы-гы!
Конечно, монографии о себе Комиссаров-Костромской не удостоился. Зато о нем немало отрывочных свидетельств в мемуарах современников. Чрезвычайно любопытно отыскивать эти сведения – иногда там, где никак не ожидаешь их встретить. Особенно же удивительно, как быстро менялось мнение о “спасителе”: в 1866 году – буря восторгов, ровно через год – холодное равнодушие и, наконец, позже – просто презрение!
Павлоградские гусары, ребята честные, именно так и встретили Комиссарова-Костромского – с презрением. А служба в гусарах не такая уж легкая, как это принято думать. Во всяком случае, шить картузы было гораздо легче. Тягостей воинской службы “спаситель” не вынес. Достигнув чина корнета, он, по праву дворянина, сразу вышел в отставку. А как жил? Безобразно... все пропил! И больше таких дураков, чтобы его даром поить, уже не находилось.
В мемуарах князя Д. Д. Оболенского приводится характерный случай. В канцелярии Ефремовского уезда князь обнаружил 118 рублей, содранных с крестьян местными властями для Комиссарова еще в 1866 году. Сейчас в губернии был сильный голод, и Оболенский написал “спасителю” в полк, что крестьяне, мол, умирают от голода, а потому вы, как бывший крестьянин, пожертвуйте эти 118 рублей в пользу голодающих! Ответ, писанный безграмотными каракулями, пришел очень быстро. Новоявленный “Сусанин” просил как можно скорее выслать для него в Тверь эти “плакучие” рубли, с его же земляков содранные. Письмо было настолько дико и безобразно, что князь Д. Д. Оболенский отправил его (ради анекдота) в коллекцию археографа графа А. С. Уварова.
Жизненный конец “спасителя” был отвратителен!
Все давно пропито, в людях он вызывал лишь брезгливость. По привычке он еще пытался что-то бормотать о своем “подвиге”, но его уже никто не слушал. Рюмочку нальют – и спасибо! Комиссаров-Костромской чем-то напомнил мне Хрипушина из повести Глеба Успенского “Нравы Растеряевой улицы” – только герой Успенского был крупнее, самоувереннее и выступал с большим апломбом!
Россия вступала в новую эпоху...
Она исключила Комиссарова-Костромского из своей памяти.
Она воскрешала в памяти образ Дмитрия Каракозова.
Всеми забытый, влача жалкое существование попрошайки, “спаситель” загнулся после очередного запоя.
Добрый скальпель Буяльского
Для начала раскрываю том истории Царскосельского лицея, выпущенный в 1861 году... Читаю: “Извлечение из тазовой полости инородного тела, воткнувшегося снаружи через овальную дыру, сделанное профессором анатомии статским советником Буяльским”.
Не будем придираться к огрехам языка прошлого...
Случилось это в 1833 году; занятия в Лицее кончились, и мальчики резвились. При этом один из них подшутил над другим “самым неразумным и безжалостным” образом. Когда двенадцатилетний Алеша Воейков садился на скамью, он “подставил ему стоймя палочку из слоновой кости”; палочка длиною с указку переломилась, и “когда сей несчастный ребенок от сильной боли соскочил”, то при сокращении седалищных мышц палочка сама по себе вошла в глубь его тела, словно шпага, разрывая внутренние ткани ребенка... Глупая забава грозила смертельным исходом.
Директор Лицея, генерал Гольтгойер, был испуган:
– Что скажет государь, если узнает? Мы же ведь не в диком лесу живем, а в самой резиденции его величества... О Боже!
Алеша Воейков кричал от нестерпимой боли.
– Терпи, – говорил ему генерал. – Сам виноват.
– Чем же я виноват? – плакал мальчик.
– Надо было смотреть, куда садишься...
Но скрыть происшедшее было нельзя, и только на следующий день решили позвать царского лейб-хирурга Арендта. Когда он пришел в лазарет, Алеша Воейков уже не мог согнуть ногу.
– Где больнее всего? – спрашивал Арендт.
– Везде больно, – отвечал лицеист...
Арендт говорил при этом уклончиво:
– Положение слишком серьезное. Тут нужен консилиум...
Пришли из царского дворца другие врачи, крутили Воейкова так и сяк, пытались прощупать палочку в его теле, но им это не удавалось. Гольтгойер твердил лишь одно:
– Что скажет государь, если узнает об этом? Это же конец всему... Господа, да придумайте же наконец что-нибудь!
На третий день хирурги сообща нашли выход:
– Посылайте карету за Ильёй Буяльским...
Буяльский прибыл. Лейб-хирурги, боясь ответственности, уклонились от ассистирования ему при сложной операции.
– Генерал, – сказал Буяльский директору Лицея, – в таком случае прошу подержать мальчика лично вас...
Проклятая указка не прощупывалась ни там, где она вошла в тело, ни там, где бы она должна торчать своим концом.
– А если оставить так, как есть, – наивно предложил Гольтгойер, сам измучившись. – Ведь живут же солдаты с пулями в теле.
– Э-э, генерал! Нашли что сравнивать... пулю с указкой!
Тонкий серебряный щуп погрузился в тело ребенка. Буяльскому никак не удавалось прощупать обломленный кончик указки. Прошло уже более двадцати минут, а среди обнаженных скальпелем мускулов все еще не было видно палочки... Наконец он ее нащупал.
– Вот она! Уже пронзила поясничный мускул...
Обхватив ее конец щипцами, Буяльский (человек большой физической силы) извлек “инородное тело” на тридцать четвертой минуте после начала операции.
– Теперь согни ногу, – сказал он. – Гнется?
– Ага, – обрадовался Алеша Воейков.
– Жить будешь долго, – попрощался с ним Буяльский. – Но генерал прав: прежде, чем садиться, посмотри, куда садишься...
Эта опасная по тем временам операция вошла в историю русской хирургии, а путь в науку был для Буяльского совсем нелегким.
Столичную медицину представляли в основном немцы. Это было нечто вроде замкнутой корпорации, в которую посторонние не допускались.
“Пока я буду медицинским инспектором, – говорил лейб-медик Рюль, – ни один русский врач не получит практики в учреждениях столицы!” Но среди этих пришлых “светил” попадались и честные натуры, вроде нарвского уроженца Ивана Федоровича Буша; он и приметил Буяльского, когда тот еще учился на третьем курсе Медицинской академии.
– А ты хорошо рисуешь, – сказал ему Буш.
– Ранее мечтал быть художником или архитектором.
– Молодец, – похвалил его Буш. – Между художеством карандаша и движением скальпеля есть много общего. Как это ни странно, но хирургия и живопись соприкасаются: их роднит знание анатомии.
Буяльский стал посещать клинику Буша, который так привык к своему ученику, что вскоре доверил ему ведение операций.
– Только не бери примера с хирургов, хвастающих, что успевают разрезать и зашить человека, пока не искурилась их сигара.
– Паче того, Иван Федорович, – отвечал Буяльский, – пепел сигары иногда падает в рассеченную скальпелем полость...
Завершилась война с Наполеоном, столичные госпитали были переполнены инвалидами, молодой ординатор Буяльский в 1815 году имел около четырехсот больных солдат, которых следовало поставить на ноги... Как-то в клинику поступил старик по фамилии Цалабан, крайне раздражительный, настаивавший, чтобы его оперировал непременно сам профессор Буш.
– Это уже развалина, – говорил про него Буш.
Но “развалина” оказалась настырной:
– Режь меня... не бойся... сто рублев дам!
Буш, оперируя, нечаянно поранил множество артерий. Кровотечение было так велико и так стремительно, что грозило смертью, и Цалабан впал в глубокий обморок... По причине крайней близорукости Буш близко наклонялся к ране, и кровь, словно из шприца, брызгала ему в лицо. Профессор отбросил скальпель:
– Проклинаю себя за то, что взялся за этого старика. Илья, скорей накладывай лигатуры... Делай сам, как знаешь!
Буяльский наложил на вены зажимы и спас человека.
– Хорошо, – сказал Буш. – Тяни его из могилы дальше...
Буяльский выходил Цалабана, который, оправясь, стал совать в руку Буша 100 рублей. Буш передал их Буяльскому:
– Илья, вот твой гонорар... Держи! А ты, – сказал он Цалабану, – благодари не меня, а этого молодого человека: не будь Буяльского, и ты бы давно зажмурился...
В это время жители Петербурга много страдали от аневризмов – закупорки сосудов. Современник пишет: “Лигатуры больших артерий считались тогда самыми важными операциями, и кто сделал одну из подобных – тот прославлялся на всю жизнь, будь он даже самый посредственный хирург”. Когда на поврежденную вену накладывали лигатуру, в анатомический театр собиралась масса зрителей, на почетных местах восседали генералы от медицины. В 1820 году как раз готовилось такое торжество: оператор А. Гибс обещал наложить лигатуру на ключичную артерию больного, а знаменитый Арендт вызвался быть ему ассистентом. Предварительно они оба как следует натренировались на трупах и были уверены в успехе операции. Собрались видные врачи Петербурга, пришел толстый и важный англичанин Якоб Лейтон, главный врач российского флота. Все расселись, предвкушая удивительное зрелище...
Гибс начал операцию. До артерии так и не добрался, а кровь уже заливала пол, и Гибс выглядел растерянным.
– Как быть? Идти мне с ножом еще глубже?
– Идите глубже. Артерия где-то неподалеку...
– Вот она! – воскликнул Гибс.
– Держите ее, не выпускайте, – поучал его Арендт.
Наложили лигатуру. Хотели зашивать. “А между тем, – пишет очевидец, – аневризма, причина всех хлопот, бьется по-прежнему”. В зале возникло беспокойство. Зрители привстали с мест. Арендт, явно струсив, хлопотал над больным, успокаивая собрание:
– Обычная anomalia wasorum, какие часто случаются...
Но тут честный Якоб Лейтон треснул в пол тростью:
– Черт побери, почему я не вижу здесь Буяльского?
Возникло замешательство. Буяльского не пригласили по той причине, что он... русский! А этот англичанин, чуждый интриг, стучал своей дубиной, гневно рыча:
– Я еще раз спрашиваю – отчего нету Буяльского? Я же вижу, что вы зарезали человека и сами не знаете, что делать.
Илья Васильевич жил недалеко, быстро приехал.
Легонько, но решительно отстранил Гибса и Арендта.
– Операторы искали subclavia, но, не найдя ее, разрезали ни в чем не повинную dorsalem scapulae... Сейчас исправлю!
Буяльский завершил операцию. Лейтон взмахнул палкой:
– Всех зову к себе... на обед!
За пиршеством до тех пор пили за здоровье Гибса и Арендта, пока это не надоело флотскому Лейтону:
– Я не для того позвал сюда, чтобы вы пили и ели за здоровье мясников... Ур-ра, господа, ура Буяльскому!
Историк пишет: “Для Буяльского с этого времени закрылись все пути... ядовитая ненависть немцев преследовала его до гробовой доски”. Илья Васильевич был женат, имел дочерей и нуждался, когда открылась вакансия на место хирурга при Казанском университете. Жене он сказал:
– Машенька, годы-то идут, надо подумать, как жить дальше... Здесь, в столице, сама видишь, мне ходу не дадут!
Мария Петровна согласилась ехать в провинцию:
– И Бог с ним, с этим Петербургом! А там, Ильюша, заведем домик с садиком. Чтобы вишенье. Чтобы крыжовник...
Надобно было повидать Магницкого, попечителя Казанского учебного округа, приехавшего в Петербург. Буяльский вспоминал: “Это был красивый мужчина с высокомерною физиономией и явным самодовольством в каждом движении, рассчитанном на то, чтобы озадачить просителя”. Он встретил хирурга словами:
– А вы думаете, я нуждаюсь в профессорах? Да мне стоит лишь свистнуть, как они сбегутся – больше чем надобно.
На что Илья Васильевич с достоинством отвечал:
– Ваше превосходительство, вы изобрели очень легкий способ для приискания профессоров хирургии. Можете свистеть, сколько вам вздумается! Бездомные псы на ваш свист, может, и сбегутся, но едва ли отзовется хоть один уважающий себя ученый...
Шли годы... Кэмбридж, Берлин и Филадельфия присвоили Буяльскому почетные звания, а наградою от России было то, что его сделали... консультантом Мариинской больницы (без жалованья!). Случай в Царскосельском лицее с удалением из тела Алеши Воейкова костяной палочки, однако, стал широко известен в обществе столицы.
Николай I вызвал к себе лейб-медика Рюля:
– Рюль! Ты, смотри, не загораживай дорогу Буяльскому...
А встретившись с Арендтом, царь шутливо спросил:
– Мой добрый Арендт, если моя жена, когда я буду садиться на трон, подставит мне под зад острую палочку, как это случилось в Лицее с олухом Воейковым, то скажи честно – кого звать на помощь: тебя или... Буяльского?
Арендт, сильно покраснев, отвечал императору, что лучше звать Буяльского, ибо он, Арендт, уже несколько староват.
– То-то! – сказал император и щелкнул врача по носу.
В тревожные дни 1837 года, когда на Мойке умирал Пушкин, Буяльский был возле его постели – вместе с другими врачами. В годовщину 100-летия со дня смерти поэта нашлись медики, осудившие своих коллег прошлого. “Вестник хирургии” обрадовал советских читателей, что сейчас все было бы иначе – “скорая помощь” доставила бы Пушкина в больницу, где поэта осмотрели бы рентгеном, сделали бы ему переливание крови и прочее. Но достижения медицины XX века нельзя механически передвинуть в былое столетие. И потому прав академик Н. Н. Бурденко, который на особой сессии Академии наук СССР решительно заявил, что даже в 1937 году такие ранения, какое было у Пушкина, на 70% кончаются смертью!
Художника из него не вышло, но зато Буяльский стал профессором Академии художеств, где читал курс анатомии. Преподавал эту науку не на трупах, а на картинах в Эрмитаже, водя учеников от одного полотна к другому. Даже у великих мастеров он находил немало ошибок в изображении человеческой натуры и только мимо созданий академика Егорова проходил спокойно:
– Это Егоров... у него никогда не бывает ошибок!
В ту пору, когда считалось, что каждый врач должен учиться в Европе, Буяльский ни разу не выезжал за границу.
– А зачем мне смотреть, как помирают немцы или французы, ежели у меня в палате своих больных девать некуда... Люди, – говорил Илья Васильевич, – болеют везде одинаково. Совершенствоваться можно и дома, незачем для этого лапти по Европам трепать...
Всей своей жизнью Буяльский доказывал, что существует русская национальная хирургия, в основе которой – человеколюбие. Он принадлежал к числу тех редких хирургов, которые ампутацию ставили на последнее место, а главной своей задачей считали лечение больного. Илья Васильевич предупреждал учеников:
– Хирургия – еще не художество, как думают иные. Она служит не ради прославления оператора, а лишь единственно ради здоровья оперируемого. Легче всего отпилить руку или ногу, чтобы потом сочинить статью, как быстро ты это сделал! Но еще никому из нас не удалось пришить руку или ногу на прежнее место. А потому, господа, в нашем деле надобно семь раз подумать, прежде чем один раз отрезать... Не увлекайтесь калечением людей!
Студенты Медицинской академии обожали его. Он был прост и доступен. Тридцать лет читал лекции на Выборгской стороне и за все эти годы не пропустил ни одной лекции. Даже когда по Неве проходил ладожский лед, он добирался до аудитории.
– Как же вы? – спрашивали его. – Неужто на лодке?
– Затонула моя лодка. Прыгая со льдины на льдину и добрался, как видите... Итак, на чем же мы с вами вчера остановились?
Сорок долгих лет продолжалось незавидное соперничество лейб-хирурга Арендта с Буяльским. Сорок лет Арендт заявлял:
– Я приду к больному, если там не будет Буяльского!
Соглашались, что Буяльского не будет. Он приходил. И каждый визит Арендта заканчивался одним и тем же:
– Кажется, нам следует пригласить Буяльского...
Илья Васильевич был непревзойденным мастером диагноза. Однажды княгиня Трубецкая, катаясь с ледяных гор, упала с высоты на невский лед вместе с санями и повредила плечо. Ее осматривали два видных хирурга – Арендт и Саломон; первый говорил, что у княгини перелом ключицы, а второй утверждал, что вывих головки плечевой кости. Спорили так, что возненавидели друг друга.
– Вывиха нет, а есть перелом ключицы!
– А я говорю, что у нее вывих! – горячился Саломон.
– С кем вы спорите? Обычный перелом.
– Да как у вас поворачивается язык?..
В дверях появился муж княгини Трубецкой:
– Господа, вы так мило здесь спорите, а время идет, моя жена исстрадалась. Извините, я вынужден послать за Буяльским...
Илья Васильевич осмотрел больную, вышел к коллегам.
– Кто из нас оказался прав? – спросили его.
– Поздравляю вас, господа: на этот раз вы оказались правы оба. У женщины две беды – и перелом ключицы, и вывих...
Однажды гусара Новосильцева в манеже выбросила из седла пугливая лошадь. Новосильцев ударился плечом о барьер манежа, предплечевая кость хрустнула. Но, падая, он машинально выставил вперед сломанную руку, которой и встретил удар об землю. При этом обломок кости прорвал мышцы, кожа лопнула – и кость вышла наружу, поверх сюртука... Срочно был вызван Арендт, приехавший с набором инструментов для неизбежной ампутации. Вскоре же явился и Буяльский.
– Не спешите с пилой, – сказал он. – Зачем же из красивого юноши делать калеку? Правая рука... она ему еще пригодится!
Арендт разогревал над пламенем страшную пилу:
– Вам бы только всегда спорить со мной!
Новосильцев не выдержал и при виде пилы заплакал:
– Неужели мне предстоит сейчас все это вынести?..
Возле его постели собрались почти все главные хирурги столицы. Гусар исстрадался, но лишь на седьмой день консилиум принял решение, согласившись с мнением Арендта – ампутировать.
– А я протестую, – стоял на своем Буяльский...
Арендт демонстративно собрал свои инструменты:
– Слышите, господа? В таком случае я ухожу...
Историк пишет: “Петербургские врачи-немцы и горячие почитатели Арендта, с негодованием разносившие по городу вести об упрямстве Буяльского, обрадовались новому случаю очернить его и без удержу терзали его хирургическую репутацию”. Буяльский остался один возле больного, вокруг него сидели сородичи гусара.
– Ладно! Вашего гусара я беру на свои руки...
Вечером Илья Васильевич говорил Марье Петровне:
– Ах, Маша, Маша! Кому легче – мне или Арендту, не ведаю... Оба мы с ним на высоте известности. Но Арендт, опираясь на большинство консилиума, ничем не рискует. А я, если Новосильцева не спасу, рискую всем, что добыто мною за полвека трудов...
Прошла неделя, началась вторая. Через двенадцать дней он получил записку, присланную с дворником, и Марья Петровна услышала, как ее муж плачет. Она вбежала к нему:
– Ильюша, значит, Новосильцев умер?
Он протянул жене записку:
– Прочти, что мне пишет сам Новосильцев...
Гусар, среди слов благодарности, сообщал Илье Васильевичу, что пишет ему как раз той рукой, которую ему хотели ампутировать.
– Хирургу следует быть очень мягким с больным и очень твердым в своем мнении, – сказал Буяльский жене и вытер слезы.
Мария Петровна заплакала тоже: только сейчас, словно глянув на мужа со стороны, она увидела, что перед нею – старик!
Он родился в июле 1789 года, а 24 июля 1864 года исполнялось 50 лет его службы медицине.
Настала пора оглянуться назад и посмотреть, что сделано!
Сделал немало... Буяльский не только оперировал, но и сам изобретал операции: он автор резекции верхней челюсти, которую и ввел в русскую практику; первым в России он применил эфир и хлороформ как наркотические средства, чтобы облегчить людские страдания; усовершенствовал многие хирургические инструменты и собрал большую коллекцию устаревших; он основал “скульптурную” анатомию, применив замораживание для обработки анатомического материала; всемирную славу принесло Буяльскому издание двух анатомических атласов, где ему пригодилась врожденная любовь к рисованию...
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |