(Попытка соединения приключенческого и нравоучительного романа) 20 страница

– Первый удар, – сказал главный, – символичен. Ты получаешь его именно по тому месту, каковое является основной причиной твоих неприятностей.

Далее они принялись за дело все втроем. Они рук не пачкали Сашиной кровью, а главарь даже не вынимал их из карманов во время избиения. Били только ногами, деловито, прицельно и с удовольствием. Резкая боль в боку намекнула на перелом одного, а, может, и нескольких ребер. Не прекращая пинать Сашу, главарь говорил:

– Сейчас, через боль, ты приходишь к истине, отрок. Кирюху ты в наше дело не вмешиваешь (удар). Звонишь в Москву друзьям (удар), пусть они помогут тебе (удар) в трудную минуту. «Звонок другу», знаешь, как в игре «Кто хочет стать миллионером» (удар). На звонки и решение проблемы (удар) мы даем тебе только сегодняшний день. Лучше, чтобы кто-то из друзей привез деньги лично. И завтра ты нам скажешь, кто выехал или вылетел и каким поездом, или каким рейсом (удар) прибывает. Фу-у-у, устал, все ноги об тебя отбил. Ты все понял, дружок? – он нагнулся к корчившемуся на асфальте Саше.

– Да-а, – прохрипел Саша сквозь кровь, заливавшую его горло.

Он все время прикрывал руками лицо, но это не очень помогало, и тут после самого страшного удара носком ботинка в правый глаз угасающее сознание зафиксировало только последнюю реплику главаря:

– Ну, это-то зачем, Витек. Это уже лишнее.

Саша отключился.

Глава 5-я. Больница, бегство и загородный дом ижевской красавицы

Когда Саша очнулся, он ничуть не удивился, обнаружив себя не в гостинице, а в травматологическом отделении местной больницы.

– Какое сегодня число? – просипел он медсестре и немного даже обрадовался, узнав, что число то же самое.

От медсестры же он получил и общие сведения о состоянии своего здоровья. Перелом двух ребер, сотрясение мозга и раздвоение предметов в правом глазу, не считая многочисленных ссадин и ушибов, – таким был реестр потерь и разрушений Сашиного организма. Спасибо еще глаз не потерял после последнего удара ботинком, спасибо еще почки не отбили и разрыва селезенки не было, словом, спасибо большое, что не оставили калекой на всю жизнь. Отдельное спасибо за то время, которое дали, чтобы найти деньги. И огромное спасибо сердобольной уборщице театра, которая шла на работу именно по этому переулку и увидела Сашин полутруп. Да еще узнала его, скорее по одежде, а не по изуродованному ботинками лицу: у Саши была красивая, приметная замшевая куртка, а в ней он постоянно был на репетициях конкурса. Вот она-то, уборщица, и похлопотала о Саше, привела людей, они отнесли его в театр и вызвали скорую. И им всем за это большое-большое спасибо.

Уже к вечеру того же дня Саша чувствовал себя получше, приходил врач, сказал, что самое опасное для него – это глаз, но излечим даже худший вариант – разрыв сетчатки. А наутро выяснилось и совсем хорошее: после тщательного обследования было установлено, что ни разрыва, ни отслоения сетчатки нет, а двоится по другим причинам, менее страшным. Саша вернулся в постель, несколько приободрившись. Только сильно болели ребра и вдохнуть более-менее глубоко из-за боли было невозможно.

А тут еще сосед по палате, дремучий дед, которому от роду исполнилось 86 лет (он поведал об этом сам с законной гордостью, что, мол, ему столько, а он абсолютно здоров и попал сюда лишь случайно с травмой), – так вот, этот дед весело рассказывал остальным обитателям палаты историю происхождения своего перелома. В палату набилось еще человек десять ходячих больных, чтобы послушать. Видно, дед рассказывал свой водевиль без музыки уже не в первый раз и с таким успехом, что больные тянулись послушать еще и еще. А ижевский Щукарь в полной эйфории от собственного мастерства сказителя и балагура, оснащал свой рассказ все новыми и новыми подробностями. Саша, насколько мог, смеялся со всеми, но дело в том, что на каждый его спазм смеха переломанные ребра реагировали соответственно – спазмом боли, и Саша готов был задушить деда за его непревзойденное мастерство.

Вкратце история деда сводилась к тому, что он, как и Саша, пострадал за любовь. Он в санаторий попал по путевке. Вечером пошел на танцы. Видит, что на него обращает внимание молодуха. (Не забывайте: деду – 86.) Итак, зырит на него молодуха. (Дед говорит «зырит», а не «смотрит».) Он думает: проверить надо, правда, что ли, интересуется? Дождался белого танца. Видит, деваха идет к нему, приглашает. Он ее общупал всю, чувствует – она тоже волнуется. Тогда он говорит: «Пойдем отсюда». Отошли подальше, сели на лавочку. Он приступил (86!). Вдруг деваха вскрикивает: «Муж приехал!». Он видит – ни х… себе! По аллее, и правда, идет какой-то мужик. Ну, дед так потихоньку встает со скамейки и тихим таким, прогулочным шагом идет по аллее в другую сторону, вроде, он тут совершенно ни при чем. Вместо «совершенно ни при чем» дед выразился, понятное дело, – иначе. Он сказал: «Будто я пионер неe…ый, и от слова «п…а» у меня пупок на х… выпрыгивает». (Ну скажите, нельзя же просто взять и выбросить за пределы прозы – жемчужины русского фольклора! Жалко! Но для самых целомудренных поместим все же в многоточия драгоценные россыпи неформальной дедовой речи, а лучше – посоветуем пропустить пару абзацев.)

– Стало быть, иду по аллее, а аллея – в горку. Стоит, прямо, аллея, как мой х…, который, как указательный палец, показывает мне – куда идти, будто я, блядь, и сам не знаю. Я ему даю команду: Лежать! Лежать, п…дюк, из-за тебя все! А он стоит, стервец, как посох деда Мороза.

Палата закатывается, Саша стонет от боли в ребрах, а дед все продолжает свою пытку смехом.

– Вот так, – говорит, – и иду по аллее, а штаны-то у меня спортивные, из мягкой материи, и бугор на них спереди, будто я туда (тут дед, конечно, преувеличил) дыню узбекскую продолговатую запихал. Сты-ыд, бля! Срам на весь санаторий. Хорошо, никто навстречу по аллее не идет. Но продолжаю идти, тихо так линяю с места своего блядского преступления. Но все зрение – сзади, все там, все внимание: догоняют или нет? Бежит мужик за мной или не заметил? А если все ж побежал, то догонит и тут же увидит вещественное доказательство: чай горячий, х… стоячий. И так я опасаюсь, что внимание совсем рассеял, да еще башку туда повернул. Да еще стемнело, свой член беспутный – хер знает, какой партии – даже не различаю, тока чувствую: стоит пока, просто так стоит, без дела, говнюк, совсем ориентировку потерял, когда стоять, когда лежать. Но я уже на него тоже х… положил, не думаю об нем, паскуде.

– У тебя их два, что ли? – интересуется больной с крайней койки у окна.

– Так я ж фигурально положил, мысленно, – поясняет дед, – понимать надо. Ну, короче, ямку-то я и не приметил. Там ямка была, метра полтора глубиной и метра два шириной. Попадаю я в ямку, у меня перелом берцовой кости, а у х… моего – ну ничего! Только лег, наконец. Видно, от страха. Или ударился об край ямки и пришел все ж таки в себя, – заканчивает дед раздумчиво под общий хохот.

– А молодухе-то сколько примерно? – задают соседи по палате, как видно, ключевой вопрос, ответ на который они сами знают, но хотят, чтобы порадовались непосвященные, в том числе и Саша.

– Да лет 70-75, не больше, – отвечает шустрый дед, и Саша получает самый острый приступ боли в ребрах оттого, что хохотнул слишком «от души». Как тут было не вспомнить 70-летнюю горничную в его гостинице, которую муженек «голубит по ночам», несмотря на возраст.

«Да, – подумал Саша после того, как все разошлись, – тут в Ижевске какое-то необычайное сексуальное долголетие». А потом подумал, что корень всех неприятностей у них с дедом один, вон он лежит, прикрытый больничным одеялом. Неуправляемый и глупый. А он, Саша, временами – его раб, раб животного инстинкта, и потому называться «Homo sapiens», то есть «человек разумный» – недостоин. Самоуничижение Саши было прервано осторожным стуком в дверь, затем дверь палаты открылась, и появились сначала цветы, а за ними – Виктория с тревожными глазами над несравненной линией губ, изломанной на этот раз – состраданием к нему.

– Ты пришла, Вита, в переводе – «жизнь», – прошептал Саша. – Я тебя так ждал, так ждал, – голос его задрожал, и он неожиданно для себя заплакал.

– Не надо, – говорила она, присев на край Сашиной кровати и вытирая платочком его здоровый глаз (второй-то был под марлевой повязкой), – не надо, не плачь, все теперь будет хорошо, я все устрою.

Она сама сейчас плакала, и в голосе ее было столько вины за происшедшее… Да если по правде, если бы не она, то и не случилось бы с Сашей ничего плохого, был бы сейчас уже в Москве, живой и невредимый. И пусть она и возникла в Сашиной жизни не по каким-то шкурным соображениям, а по сердечной склонности – все равно результат-то один, вот он, результат, весь перебинтованный и беспомощно лежащий тут в ожидании тюрьмы или даже смерти. Вечером или в крайнем случае завтра утром сюда непременно явятся эти садисты-спортсмены, уведут его в неизвестном направлении и будут мучить до тех пор, пока не добьются своего. И чем все может кончиться – даже страшно подумать.

Саша еще пока не знает, что тюрьмы во всяком случае – не будет, поскольку заявления от Виктории они не получили и не получат. Она ведь уже мысленно простилась с любезным сердцу предметом и лишь какое-то женское чутье, предчувствие, интуиция – подсказали ей, что с Сашей что-то случилось, не мог он после всего так уехать, совсем не простившись. Она не звонила ему в первое после банкета утро лишь потому, что ей очень хотелось, чтобы Саша сделал первый шаг, сам разыскал ее и тем самым показал, что она ему не совсем безразлична. Поэтому она оставила в театре записку со своим телефоном и просила ее передать Александру Велихову, если он в театре появится и про нее спросит. А позже все улетели намеченным рейсом, и Вита с безнадежной грустью подумала: «Ну, вот и все. Все кончено. Не простился, улетел. Я для него была всего лишь девочкой на одну ночь».

Она не могла знать, что Саша остался, что предприимчивые ребятки решили провернуть с ним свой собственный бизнес, уже независимый от ее всемогущего папы. Однако какая-то необъяснимая тревога точила ее сердце, и это заставило ее позвонить на проходную театра и спросить: не появлялся ли, не спрашивал ли о ней режиссер Велихов. Тут-то она и узнала, что появлялся, то есть, конечно, не сам появлялся, а его принесли и в таком виде, что скорая помощь его увезла немедленно. Виктория догадывалась – кто его избил и почему, и у нее были основания опасаться, что это избиение – далеко не финал, но сейчас в больнице, срочно надо было убедиться: правильны ли ее предположения, потому что, если они подтвердятся, – время терять было нельзя.

– Прости, Сашенька, – говорила она, – это все из-за меня.

– Не надо, Вита, – отвечал он, продолжая плакать свободным от повязки глазом. – Это просто реакция на все вдруг наступила, прорвало, понимаешь, расслабился. Я ведь до тебя держался, – сам утешал ее Саша и гладил по склонившейся над ним голове Виктории, а ее волосы щекотали при этом незабинтованную часть его лица.

– Что с глазом? – спросила она.

Саша рассказал.

– Что еще?

– Ребра.

– Сломаны?

– Да.

Вита подняла голову, и Саша увидал, что выражение сострадания и вины на ее лице сменилось выражением решимости и отваги. Вита тихо спросила:

– Это они?

Уточнять, кто они, было не надо, оба прекрасно понимали, о ком идет речь. Саша утвердительно прикрыл левый глаз.

– Зачем? – опять спросила Вита, чувствуя возрастающую ненависть к «крутым ижевским парням». – Ведь отец с ними расплатился, у него претензий к ним не было.

– Денег хотят, – вздохнул Саша.

– С тебя?

– С меня.

– Значит, еще хотят, им мало того, что отец дал?

– Значит, мало.

– И сколько?

– 15 тысяч. Теперь уже 12. Гонорар за работу они забрали. И паспорт тоже.

– А они не подавятся? – со злостью задала Вита риторический вопрос и сама же себе ответила, – подавятся. Сегодня же папа узнает про их «творческую» инициативу, и им очень скоро станет не до тебя. Ох, как разозлится папа! – с оправданным злорадством протянула Виктория, – ох, и разозлится же! – Она помолчала, обдумывая что-то, затем сказала: – Тебя отсюда надо сейчас же забирать. И спрятать. Пока отец примет меры, еще какое-то время пройдет, а они могут появиться здесь в любую минуту.

– Да, – согласился Саша, – сегодня обещали появиться. Хотя… они ведь не знают, где я, в какой больнице и в больнице ли вообще.

– Ну, это нетрудно. Если я быстро узнала, то им-то – раз плюнуть. Увозить тебя надо. Так… Я за машиной. Сегодня мою младшую сестру увозят в деревню, к бабушке нашей, ты поедешь с ней, я с вами. Провожу, потом вернусь. Ты отлежишься там, пока этих свиней не повяжут, а потом я тебя отправлю в Москву, глаз долечишь там, у специалистов, так даже лучше будет.

Саша еще раз подивился ее одному уникальному свойству: в критических ситуациях она умела максимально включаться и действовать в атакующем стиле, выбирая самый правильный выход из положения, ну совсем, как бывший президент Ельцин, который именно в форс-мажорных обстоятельствах был непобедим. Это свойство Виту с Ельциным объединяло. В остальном – совершенно разные люди.

– Все, – заспешила она. – Я побежала. На тебе мой мобильник. У меня есть еще один. Я позвоню, когда машина будет у подъезда, когда тебе спускаться. А ты пока выписывайся.

– А меня разве выпишут?

– Да. Только заявление надо написать, что ты уходишь из больницы по своей инициативе, хочешь лечиться в Москве, и местные врачи за тебя ответственности не несут.

– Опять заявление? – улыбнулся Саша.

– Ну, конечно, – восхитительно улыбнулась в ответ Вита, – у нас без заявлений ничто не идет, никуда не движется, ни в суде, ни в больнице. Все, жди. Через час я буду. Сейчас сколько?

– Четыре, – посмотрев на часы, сказал Саша.

– Ну, будем надеяться, что наши бойцы до пяти не придут. А уж потом с ними разберутся.

И Вита быстро пошла к выходу из палаты, потом остановилась, обернулась и, лукаво глядя на Сашу, сказала:

– Кстати о заявлениях. Представляешь, у них его до сих пор нет. Так пальцы болели, просто ужас. Ни буквы не могла написать.

И, послав от самых дверей Саше воздушный поцелуй, вышла из палаты.

Белый больничный халатик, накинутый на плечи, никак не мог скрыть ее фигуры, которая представляла собой недостижимую мечту всех травмированных мужчин Сашиной палаты, а уж лицом ее они любовались (те, кто мог ходить, конечно) всю предыдущую неделю по телевизору в холле. Поэтому, когда она вышла, вся палата с большим уважением посмотрела на Сашу. Саша смущенно отвернулся и закрыл глаз. Он попытался отвлечься от назойливого внимания соседей по палате и избежать их возможных вопросов. Надо сделать вид, что устал и заснул. Он подумал, что его старомодно-романтическое отношение к женщинам – не так уж смешно и беспочвенно, как он сам считал еще совсем недавно. «Есть женщины в русских селеньях», – думал Саша. Все-таки есть! Как из них не выбивают доброту или там, сострадание, верность, а из всех выбить – все равно не выходит. И напрасно всякие там скептики думают, что жены декабристов все повымерли, что даже в генах их потомков ничего не осталось.

От жен декабристов Сашина мысль легко порхнула к Пушкину, и Саша вспомнил, как его личный романтический настрой однажды зашел настолько далеко, что он сразу после Литинститута чуть не женился на одной (совсем не в его вкусе) девушке, которая не вызывала в нем никаких эмоций. А не вызывала еще и потому что она была тщеславной и глупой, а уж это, – в сочетании с бесцветными глазками, круглым носиком, снабженным ноздрями, выставленными вперед, и напоминавшим поэтому свиной пятачок, а также улыбкой, способной только испугать в темном переулке, – давало ей лишь минимальные шансы на замужество. Но Саша всерьез собирался жениться на ней. И лишь потому (!), что у нее в семье хранился автограф Пушкина, и если бы он женился, то мог бы хоть каждый день брать в руки этот старый листок, смотреть на него и даже прикасаться к летящему завитку росписи.

Но чувство самосохранения, слава Богу, взяло верх тогда: Саша представил себе отчетливо, как он должен будет ежевечерне ложиться в постель с этой лягушкой, да еще ее и целовать, зная наперед, что она в царевну не превратится ни-ко-гда! А уж остальное делать! А как?! «Сердцу ведь не прикажешь», – сказал тогда себе Саша, имея в виду вовсе не сердце, а все, что находится у него в области паха. И не женился. А то и ее бы сделал несчастной, и себя. Автограф Пушкина был побежден отвращением к его владелице, но Саша тогда утешил себя тем, что сам Пушкин на его месте наверняка поступил бы точно так же.

Далее Саша подумал о том, как глупо и быстро погиб Пушкин, о том как Булгарин сказал про него: «Корчил из себя Байрона и пропал, как заяц», потом о том, что и он сейчас в Ижевске едва не пропал, как заяц, и, хоть он и не Пушкин, но все равно, как заяц. А дальше перешел к философским размышлениям об эфемерности и беззащитности человеческой жизни, которая в наши дни потеряла всяческую ценность, и его, Сашину, жизнь мог легко отнять – что тот страшный мужик во дворе его дома, который пригрозил заточкой остановить его сердце, – что эти ублюдки, которые в случае чего пообещали закопать его в общей могиле с ижевскими бомжами. Что на надгробиях выгравировано? Такой-то, фамилия, имя, отчество. Внизу две даты – рождения и смерти. Между ними – маленькая черточка. Вот эта-то всего-навсего черточка – и есть наша жизнь. «Вся она умещается в черточку на надгробии, – с философским пессимизмом рассуждал Саша. – А у меня может не быть даже этого, ни имени, ни черточки не будет, если спортсмены решат все закончить своим пунктом № 4». Они, видите ли, решают – жить ему или не жить, и Саше больше не на кого надеяться, кроме, как на Викторию. Что ж, оставалось только ждать и верить в то, что она приедет первой.

И она приехала первой. Укоризненно качая головой, врач, начальник отделения, разрешил Саше покинуть больницу под подписку о том, что это – личное решение больного, и за жизнь его врачи теперь не отвечают. Саше выдали его перепачканные джинсы и замшевую куртку, непоправимо залитую кровью, и он снял больничную пижаму, пошатываясь от слабости и головокружения. Потом переоделся. Зазвонил мобильник, и Вита сказала, что машина здесь, и она идет к нему, чтобы помочь спуститься вниз по лестнице.

– Зачем, я сам, – неуверенно возразил Саша, понимая тем не менее, что без поддержки он и шагу не сделает. Вита и тут была права.

Внизу стояла семиместная «мицубиши», предоставленная, как видно, папой для перевозки младшей сестры на лоно природы. Сашу осторожно погрузили на заднее сиденье, на переднем сидела девочка лет 11-ти-12-ти с куклой на руках и в шапочке с помпоном. Шапочки своей детской девочка при появлении Саши застеснялась и вскоре сняла ее, обнаружив при этом красивые волосы, почти такие же, как у старшей сестры. После этого обернулась к Саше и, протянув ему ладошку, очень серьезно, по-взрослому, представилась:

– Надежда.

– Александр, – в том же тоне ответил Саша, потом улыбнулся и спросил: – А можно, просто Надя?

– Можно, – великодушно согласилась девочка. – Только в таком случае я буду звать вас Сашей, можно?

– Можно, – в свою очередь разрешил Саша.

Во время обмена, так сказать, верительными грамотами Саша успел заметить, что девочка Надя наверняка вскоре составит сестре достойную пару, что не пройдет и пяти лет, как она сама запросто победит в конкурсе «Ижевской красоты», ничего особого не предпринимая для достижения успеха. Надя, скорее всего, догадывалась об этом, поэтому старалась изо всех сил казаться взрослой и побыстрее покинуть детство. Но от куклы, однако, пока отказаться не могла. Впрочем, мы знаем и вполне взрослых женщин, основная слабость которых – не драгоценности или шубы, а мягкие игрушки.

– Можно я на вас еще посмотрю, – неожиданно сказала Наденька, пристально разглядывая Сашино лицо.

– Да чего на меня сейчас смотреть-то, – отчего-то смутился Шурец, – видите же, что половины лица нет. – Саша с удивлением для самого себя отметил, что называет девочку на «вы». Ну, значит, она сумела так себя поставить. С уважением к ней надо; если как к ребенку относиться – обидится наверняка.

– Чего на это лицо смотреть? – повторил он и мрачно пошутил: – плюнуть туда надо.

– Не скажите, – серьезно ответила девочка и упрямо встряхнула волосами, совсем как сестра. – Пол-лица мне достаточно, чтобы понять… – она замолчала.

– Что понять-то тебе надо, что? – вступила в разговор Виктория, шутливо толкнув сестру в лоб.

А Надя, так же серьезно отведя в сторону ее руку, и продолжая сверлить взглядом Сашин левый глаз, сказала:

– Понять, за что Вита вас так любит.

Своей простодушной и честной репликой Надя вогнала сестру в краску, а Вита, как мы уже знаем, краснела внезапно и ярко – и не только лицом, но и всей видимой наружностью. Она не умела и даже не пыталась скрыть замешательство, или же, по отношению к ней уместнее будет сказать по-старинному – сконфуженность. Словом, Вита сконфузилась, тем самым невольно подтвердив правомерность последней Надиной фразы.

– Надь, ну ты что, совсем обалдела? Ты зачем это говоришь? – накинулась она на младшую сестру.

– А что такого? – рассудительно сказала Надя. – Я честно говорю. Почему честно – это плохо?

Виктория пока не нашла, чем ответить, а Надя, опять посмотрев внимательно на Сашу, вынесла свой окончательный вердикт в отношении сестринского избранника:

– Вообще-то вас любить можно, – разрешила она. – Глаз у вас добрый и умный. Если второй такой же, то все в порядке, – без тени юмора резюмировало подрастающее с адской скоростью поколение. – Вы похожи на свои стихи, – добавила она удовлетворенно.

– А ты откуда знаешь? – почти возмущенно вскричала загнанная сестрой в угол Вита.

– У-ой, у-ой! – с сарказмом опытного сыскаря по отношению к дилетанту, который надеется от него что-то спрятать, поморщилась Надя. – Все, что ты прячешь от меня по углам, я могу перечислить. А уж его стихи-то… Переплела и под подушку. Так трудно найти! Прямо невозможно, да?

– Надя! – сделала Вита последнюю попытку приструнить девочку, но Надя, уже не обращая внимания на воспитательный вскрик, вновь обратилась к Саше.

– Вот я вам правду сказала, и вы теперь знаете, если сами раньше не узнали. Она, – Надя показала на Виту куклой, – такая же честная, как и я. И вы ее, пожалуйста, не обижайте. И если вы ее не любите, то тоже честно скажите сразу. Скажите сейчас, нам обеим.

– Надя, мы без тебя на эту тему поговорим, ладно? – совсем смешавшись, сказала Вита. – После поговорим, сейчас не до этого.

– Почему, я отвечу, – сказал Саша, – и попробую честно. Я пока не знаю… У меня была не так давно девушка, и в нее, как мне кажется, я был влюблен.

– Виолетта? – переспросила Вита, слишком хорошо помнившая их первую и, кто знает, может, и последнюю ночь.

– Да, она. А сейчас к твоей сестре, – обратился он к Наде, – у меня что-то совсем новое, в чем я еще не разобрался. Но совсем другое, чем было к той девушке. И что из двух настоящая любовь, та, о которой мечтают всю жизнь, мне еще предстоит понять. А когда пойму, я напишу. Или позвоню… Вот. Я сказал честно. Никогда не говорил так честно, – признался он. – Мне проще всего было бы сказать, что да, конечно люблю, а как же. Но я тоже, как и ты, понимаю, что с ней, – он бережно взял Виту за руку, – надо только серьезно, по-настоящему, потому что она сама – тоже настоящая.

– Спасибо, – сказала младшая сестра, – за правду. Если бы вы соврали, я бы все равно увидела.

– Спасибо, – в свою очередь тоже сказала старшая. – Это гораздо больше того, что я предполагала. Хотя и была, если уж до конца быть откровенной, призрачная надежда на взаимность, – и она, будучи лишенной всякого кокетства, ухитрилась тем не менее, кокетливо скосить глаза на Сашу, – но такая призрачная, что и говорить не стоит.

– Она не призрачная! – горячо возразил Саша.

– Значит, надежда остается?..

– Ну, конечно, я же сказал! Я просто еще не готов…

– Да шучу я, шучу, успокойся, – прервала его Вита. – Ты, Саша, прямо как тургеневская барышня. «Дайте мне время, я еще не готова вас полюбить, но я привыкну, я еще полюблю вас, подождите» – пародировала она всем известные отговорки барышень, которые сами не любят, но на всякий случай влюбленного в них хотят придержать до лучших времен. Она была при этом так красива, что Саша не мог отвести от нее взгляда.

– Да как же ты не поймешь, ты, ковбой на Пегасе, что мне взаимность и не нужна! То есть, нужна, наверное, но не так, как другим. Если я и полюблю, то это только моя проблема и грузить ею никого я не собираюсь.

– Так любишь или нет? – настаивал Саша, – ты сказала «полюблю», значит, сейчас – еще нет?

– А вот это уже не твое дело! – поставила точку Вита в этом, совершенно неуместном в их обстоятельствах, выяснении отношений.

И действительно, выяснять отношения во время бегства из больницы было глупо, и нервы у Виты были настолько на пределе, что она даже нагрубила Саше, и через минуту после «не твое дело», сказала «извини». Она так нервничала еще и потому, что никто, кроме нее – ни сестра, ни Саша, – так и не заметили, что буквально через несколько секунд после того, как они отъехали, к воротам больницы подкатил традиционный для «братвы» джип, а из него быстро вышли и направились ко входу трое крепких молодых людей в спортивных костюмах. Их лица были слишком знакомы Виктории, чтобы она не осознала со страхом: опоздай она хотя бы на минуту – весь ее план полетел бы в тартарары. Она тогда ничего не сказала Саше и даже виду не подала, не желая волновать его лишний раз, только незаметно шепнула шоферу: «Побыстрей, пожалуйста».

Когда подъезжали к деревне, Саша задал Виктории запоздалый вопрос об экспертизе.

– Да не было ничего, ты что, не понимаешь, – ответила Вита. – Это все был блеф и шантаж. Экспертиза ведь что должна установить в первую очередь? – Следы насилия – синяки и прочее. А у меня нет ничего. Они могли бы и сами устроить мне синяки и побои, чтобы списать их потом на тебя, но побоялись меня трогать, папа бы их за это наказал, не поручал им этого мой добрый папа. Нет, главным для них было мое заявление, а его из-за порезанных пальцев отложили на потом. Заявление мое – вот единственное, чем они собирались и еще собираются держать тебя за горло. Но только теперь уже без ведома папы. А папе их самодеятельность сильно не понравится. Кстати, пора ему позвонить, моему предприимчивому родителю.

Вита достала мобильный телефон и по одному ей известному номеру, минуя секретарш и автоответчик, сразу связалась со своим папой. По разговору Саша догадался: отец Виктории делал вид, что ничего не знает обо всех предыдущих событиях. А Вита довольно жестко давала ему понять, чтобы он не утруждал себя бесполезной ложью. Он делал вид, что в первый раз слышит о трех рэкетирах, об их визите в гостиницу, ну да, он послал одного парня в театр передать дочери, чтобы она познакомилась с режиссером, ну и что? Но дальше? Какие 15 тысяч?

– Я что, доченька, похож на человека, которому эти деньги позарез нужны?

– А почему, в таком случае, именно с режиссером, а не, скажем, с председателем жюри?

– Ну, не знаю, я же объяснял, что он может помочь индивидуально, ну и… вообще порядочный парень.

– Папа, не надо. Ты ведь даже про его стихи знал.

– Какие еще стихи? – пытался удивиться папа.

– Те самые, которые я прятала у себя в спальне, ты узнал про них, тебе сестра проболталась, ведь так?

Надя в этом месте разговора виновато взглянула на Сашу и удрученно развела руками.

– Ну, хорошо, а если и знал, – вынужден был признаться любящий отец, – так ведь я же тебе лучше хотел сделать, ты ведь хотела бы с ним познакомиться? Хотела. Я только подтолкнул события.

– Спасибо, – язвительно сказала Вита, – только я бы уж как-нибудь сама познакомилась. А сейчас ты и сам можешь с ним познакомиться, по телефону. Да, он здесь, я его везу к нам в деревню. Почему? Сейчас я тебе объясню.

Она отдала трубку Саше и сказала:

– Поздоровайся с моим папой. Павел Сергеевич его зовут.

– Здравствуйте, Павел Сергеевич, – пожимая плечами в знак того, что не считает знакомство целесообразным, сказал Саша.

– Здравствуйте, Саша, поздравляю, роскошный конкурс, спасибо за дочь, – рокотало в трубке, а Саша слушал с понятным отвращением, потому что Павел Сергеевич и являлся главной пружиной криминальной интриги, в сети которой Саша и попал.

Только Павел Сергеевич даже не подозревал, что Сашина «веселая» жизнь в Ижевске все продолжается. Саша сухо попрощался с Павлом Сергеевичем и передал телефон Виктории.

– А теперь, папа, я тебе вкратце объясню, почему Саша здесь, почему я его везу к бабушке, из какой больницы я его везу и каким образом он в эту больницу попал, ладно?

И она объяснила ему все про неприличное поведение его временных наемников. Реакция Павла Сергеевича, как она и ожидала, была ужасающей. Их немедленно найдут и привезут к нему, после чего они ответят по полной программе.

– Ну, пока, пап, до свидания. Через три часа я вернусь в город и позвоню тебе. Да-да, обязательно. Да, я поняла, ты уверен, что в самое ближайшее время эти бандиты будут у тебя в офисе, – она повторяла за папой все, что тот говорил, прежде всего, для Саши, чтобы ему потом не пересказывать. – Да, пап, чуть не забыла, они забрали его паспорт и деньги за работу на конкурсе. Что? – Она прикрыла трубку и, смеясь, шепнула Саше: – Он говорит… сам послушай, что он говорит!

Из трубки неслась чудовищная и затейливая брань человека, не понаслышке знакомого с изысканными оборотами лагерной речи. Из произносимых слов самыми безобидными были «хорьки вонючие», «псы смердящие», «я им покажу крысятничать», а также вполне парламентарное (в том смысле, что давно вошло в обиход нашего парламента) выражение – «не по понятиям живут». А кроме того Саша услышал, что 15 тысяч теперь с них. Эта поэма уголовного экстаза длилась целую минуту, и Саша не без наслаждения внимал ей и готов был слушать еще и еще, но Вита прервала поток папиного негодования, взяв трубку, сказав, что батарейки садятся, еще раз попрощавшись и подтвердив, что позвонит непременно через три часа.

Дата добавления: 2015-11-04