Тут позволим себе крохотную, но по делу – ремарку. Ведь действительно, представительницы нашего Лукоморья победоносно шествуют по зарубежью. Наше Лукоморье в зарубежье – ого-го! Тут есть чем гордиться! Причем, сколько высокой иронии в том, что Мисс Вселенной стала однажды красавица-мент из Петербурга, а чуть позже выяснилось, что «Мисс Европа», еще одна русская красавица, – учится на сантехника. Вот так-то! Знай наших, ребята! Казалось бы – сказка, в которой Иван-дурак побеждает целое заморское войско, ан нет! Тут не сказка, а беспощадный по отношению к элите мировых подиумов факт, и в данном случае автор не может не разделить со своими героинями чувства – не совсем законного, но такого приятного – патриотизма.
Так или иначе, в гостиницу уже ехала будущая жертва русской сексуальной атаки по имени Генрих, которого Лена про себя уже назвала Генрих II, так как, минуя всякие исторические экскурсы и ассоциации, он и по жизни должен был стать ее вторым мужчиной. Вторым после стареющего плейбоя Альберта, выигравшего ее, как призовой лот на аукционе в казино. Да и когда это было-то? В какой-то прошлой жизни, о которой и вспоминать-то не хотелось.
Вариант № 2 с обнаженной натурой, застывшей в смущении, прошел отменно: наспех набросанный сценарий, режиссура Виолетты и исполнительница главной роли были на высоте. Блестяще разыгранный перед изумленным Генрихом скетч под названием «Смерть немецким захватчикам» потряс бы любого искушенного бабника, а уж простодушного швейцарского предпринимателя – так и вовсе пришиб. С милой застенчивостью показывала Лена ему достоинства своей фигуры, плохо скрытые под махровым полотенцем, которое к тому же постоянно падало. Сценарий – сценарием, однако в нем должен же быть и некоторый простор для импровизации, и если полотенце упадет не один, а два или три раза, то это делу не повредит. Главное тут – не переиграть, и Лена не подкачала. Она вдохновенно и весьма натурально разыграла свою блиц-партию. Немец получил мат уже на восьмом ходу. До подлинного мастерства Лене еще надо было расти и расти, но способности были налицо. В Лене погибала актриса, зато не погибала, а напротив – жила полноценной жизнью – абсолютно беззастенчивая шлюха. Можно сказать, шлюха «без страха и упрека».
Для многих обывателей «шлюха» и «артистка» – практически синонимы, но поверьте, это не так! Встречаются исключения! Они есть, поверьте! Взять хотя бы пример, когда артистка страшненькая. Она не может быть шлюхой по определению, она, может, и хотела бы, но никто на нее даже не смотрит, и тогда она весь свой женский потенциал вкладывает в роли. А бывают и красивые, но порядочные. Редко, но бывают. Бывает даже, что они всю жизнь любят одного мужчину, своего мужа. И никогда, слышите, никогда ему не изменяют! А если и изменяют, то никто и никогда об этом не знает. Но наверное все-таки не изменяют, так как никто об этом не знает.
А Лена была сегодня живым воплощением как раз обывательской точки зрения о том, что шлюха и артистка – одно и то же. Не переиграла нигде и все показала. И стеснялась при этом, и краснела, и очень уместно вскрикивала, и ухитрялась к тому же краснеть и вскрикивать так, чтобы Генрих догадался: она стесняется именно его, он ей не безразличен, и будь на его месте кто-то другой – ей вообще было бы все равно – голой ее застали или не голой. Таким образом, она укрепляла немца в мысли о том, что он видит перед собой девушку неиспорченную и «свеженькую», а это, как мы уже знаем, должно было распалить его неувядаемый мужской аппетит. Бедный Генрих через две минуты после начала представления стоял в дверях с багровым от возбуждения лицом, и его толстые руки, тоже как и лицо покрытые рыжими веснушками, нервно бегали по пуговицам пиджака и брючному ремню. Руки хотели бы расстегнуть его, но разум не позволял: его еще не позвали, он еще не получил сигнала, после которого уже можно, но он чувствовал, что этот момент не за горами. Европейская сдержанность и лоск сковывали его природный темперамент, да к тому же здесь сидела Виолетта, которой за все время действия с трудом удавалось сдерживать смех. В ее наблюдающих глазах читалось легкое презрение к немцу в частности и к мужчинам вообще. К мужикам, чье поведение было всегда настолько предсказуемо, что ничего, кроме скуки, вызвать не могло. «Ладно, – думала Вета, глядя на потеющего Генриха, как энтомолог смотрит на какую-нибудь распятую букашку, – ладно, лети на этот огонек, мотылек, только расплачиваться за полет тебе придется твердой валютой».
Дальнейшее уже было ясно и предопределено, оставались детали. Смущенная своим неглиже Лена, с многократно повторяемым словом «пардон» – одним из двух, которые она знала – скрылась в спальне, чтобы одеться, а Вета, усадив гостя в кресло напротив и переводя действие в деловое русло, сама рассказала Генриху о несчастье, постигшем ее подругу, и о том, что в свете вновь открывшихся обстоятельств они должны переехать в более дешевый отель, а еще лучше – снять комнату, квартиру, что там у вас сдают, чтобы как-то прожить до приезда Гамлета на те деньги, что остались. Благородный Генрих II тут же предложил остаться здесь, сказал, что он оплатит гостиницу на любой срок, который им нужен, но Вета отвергла эту красивую возможность, пытаясь сохранить для отсутствующей подруги хотя бы подобие независимости. Не следовало так уж форсировать события с этим Генрихом, он уже и так на крючке и никуда не денется. А то ведь окажется, что он Лену получит всего лишь за оплату гостиницы. Нет, он будет платить долго и много, но позже, поэтому Вета еще до его приезда успела внушить пылкой Лене, которая хотела быстро и всего, – что так нельзя, и что отдаваться сразу – ни в коем случае, что этого толстого сома надо поводить еще немного на леске, чтобы потом благополучно выудить. Поэтому лучше, чтобы они сейчас были бедные, но гордые.
Вожделенно рассматривая Лену, вернувшуюся из спальни в нарядной блузочке и красивой юбочке (красивой в том смысле, что она открывала ножки, от которых неудовлетворенный пока голод предпринимателя становился прямо-таки волчьим), Генрих стал кому-то названивать по поводу нового жилья для девушек. Вопрос был решен на удивление быстро. Более того, удалось даже вернуть деньги, заплаченные вперед за проживание в этом отеле.
Вещи вновь были собраны, снесены в машину Генриха, и они поехали в дешевый район, чтобы поселиться в том месте, которое на Родине некогда именовалось словом «меблирашки». От предложения Генриха вечером вместе поужинать – подруги не отказались. Хотя бы на этом деньги можно было пока сэкономить. К тому же ужин, как полагали девушки, еще ни к чему не обязывает. С другой стороны, они должны были бы знать, по крайней мере после неоднократного просмотра в Москве американских фильмов, что предложение «не поужинать ли нам вместе», часто означает не что иное, как «не посношаться ли нам». Они приняли приглашение, и Генрих воспылал обновленной надеждой на «сношение». Но ей тем вечером не суждено было сбыться. Сбыться – нет, но надежда-то – останется. На завтра… или послезавтра, как пойдет…
Когда приехали, пришло время разочароваться в Бельгии и в ее устоявшихся капиталистических прелестях. Нет, трущобами назвать то место, куда они поселились, было нельзя, конечно, но убожество, даже по сравнению с Москвой, было налицо. Им предстояло жить в комнате, которая одновременно служила и кухней. А газовая плита была прямо под одной из их постелей, больше ее было некуда деть. Спальные места были здесь двухъярусными, как нары в тюрьме. Все было тесно, неудобно и неуютно. Хозяева, в целях экономии жизненного пространства, сузили его до предела. Маленький телевизор, висящий высоко на стене напротив постелей, должен был скрашивать их досуг. Была еще душевая кабинка, в которой нельзя было повернуться, не задев локтем пластиковую стенку, а уж о том, чтобы намылиться внутри, не могло быть и речи, поэтому надо выходить за ее пределы, а потом вытирать мокрый пол. И запах еды, разнообразной еды из коридора! Там, в таких же комнатках, готовили. Кто – рыбу, кто – мясо, кто – чего-то еще. Запахи смешивались и представляли собой устойчивый конгломерат бедности и стремления выжить в тяжелых условиях «капиталистических джунглей». Словом, все было ужасно, ужасно! Но зато дешево, дешевле не бывает.
Генрих с нескрываемым сочувствием смотрел на принципиальных подруг, которые добровольно отказались от комфорта, предложенного им. Не иначе, как очередное проявление «загадочной русской души», думал Генрих. Но он не знал ничего про разработанную наспех, но единственно верную тактику поведения девушек, и не знал, что «загадочной русской душой» часто движет мазохистское стремление низко упасть, чтобы затем подняться во весь рост. Он ведь привык, чтобы все было целесообразно и ровненько. А истерические всплески кардиограммы «большого русского сердца» – то вверх, то вниз – были неподвластны его уму, не имели ничего общего ни с логикой, ни с тем, что казалось ему правильным. И вот на эту непредсказуемость, оригинальность, на вот эту пленительную нелогичность он в свое время и попадется. Да что там – попадется, уже попался! И Генрих, пожимая плечами, удаляется, оставляя подруг в их сиром пристанище, но с заманчивой мыслью о вечернем ужине, а затем его продолжении, но уже только вдвоем с Леной, в его загородном доме. А мы, как и обещали, возвращаемся к Саше Велихову, которого оставили в аэропорту, у стойки бара во время его тоскливого диалога с понимающим барменом.
Саша
Саше предстояло тем же вечером сопровождать другую группу девушек в Польшу, но, однако, глубоким вечером, поэтому время еще было, время на то, чтобы напиться как следует. Хотелось бы не до бессознательного состояния, на вокзал все же надо прийти не шатаясь, но, по крайней мере, так, чтобы притупилось чувство тоски, беспокойства и какой-то странной неприкаянности, «чувство отвязанной лодки», по выражению другого поэта. Короче, смутно было на душе у Саши, а другого средства, кроме как залить это и развлечься пошумнее, Саша не знал. И он поехал на одну плановую вечеринку, на которую давно был приглашен. Популярная газета, с которой Саша некогда сотрудничал, праздновала свой юбилей в бразильском ресторане.
За последние годы в Москве открылось множество ресторанов по, так сказать, национальному признаку, в том числе и самых экзотических. Японские, итальянские и китайские – это само собой, но встречались и марокканские, и мексиканские, и всякие другие. Москва не понаслышке знала теперь, что такое суши или, скажем, соус чили. Изысканные яства ждали теперь москвичей даже во вполне русском кафе «Пушкин», где можно было запросто и демократично перекусить всего лишь за какие-нибудь 200 долларов.
Американские варианты общепита тоже были. И не обязательно в Москве. Про «Макдоналдс» и говорить нечего, их продукция давно уже стала нашим национальным лакомством, но встречались также и «Кантри-клубы», и другие рестораны, в которых официанты ходили ковбоями, а вот, например, в Киеве Саша один раз был приглашен в самый (как сказала приглашающая сторона) крутой ресторан под названием «Чикаго». Самым дорогим блюдом в нем была отбивная «Аль Капоне», а в огромном аквариуме у стены плавали пираньи и, как поведала Саше (то ли шутя, то ли не совсем шутя) все та же приглашающая сторона, в этот аквариум время от времени глухой ночью бросали пацанов, которые поступали «не по понятиям».
А в Москве был еще один африканский ресторан, о котором следует рассказать особо. В нем подрабатывали скорее всего студенты или бывшие студенты института им. Патриса Лумумбы, возможно – бывшие кавээнщики. Наряжаясь всякий раз в соответствующие костюмы, чернокожие мужчины пели русский репертуар на все вкусы: эстрадную лирику, блатные песни или романсы – что угодно. Если попадет во вкус кушающей и выпивающей персоны, можно было рассчитывать на щедрое вознаграждение. Когда самый черный из них, с трогательной тщательностью выговаривая слова, запел «Как упаитэлны в России вьечера», Саша, регулярно посещающий, как мы уже знаем, тусовки и рестораны, перестал есть, а когда певец стал признаваться в своей противоестественной привязанности к «валцам Шьюбэрта и хруцу франсюськой бульки», Саша уже почти заплакал от смеха. Этот же парень в компании еще двух негров вскоре порадовал классической вещью Розенбаума «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла». Еврей сочинил, негры исполнили в африканском ресторане в центре Москвы – просто сюрреализм какой-то. Впрочем, если возле Кремля висит растяжка с рекламой «Мос-шуз», а в центре Петербурга существует кафе «Пельмень-хаус», то чему тут, собственно, удивляться.
В африканском ресторане с соответствующим названием – «Лимпопо» шоу певучих негров было абсолютно эклектичным или, скажем мягче – разнообразным, но обаятельным. Они вообще начинали с классической иудейской мелодии «7/40», пытаясь вовлечь в танец всех присутствующих. Бизнесменов других национальностей, в том числе очевидных юдофобов, было тут подавляющее большинство (во всяком случае – в тот вечер), поэтому они морщились и сопротивлялись. Но негров, действующих согласно намеченной программе, это не смутило, и, хотя на их смуглых лицах и нарисовалось понимание того, что на сей раз они промахнулись, – они продолжали свой самозабвенный танцевальный подхалимаж в отношении еврейской культуры. Это было трогательно и потому – простительно. Черные, как тропическая ночь, люди, белоснежно скалясь во все лицо, отплясывали «7/40». Потом пошел «хруц франсуськой бульки», видно, в качестве компенсации за предыдущее, чтобы присутствующим стало ясно, на чьей стороне симпатии негров, что все-таки в России упоительны вечера, а не в Тель-Авиве. Дальше трое негров изобразили трио комиков из фильма «Кавказская пленница». «Неплохо оцень иметь 3 зены», – пели они, что вполне отвечало обычаям их собственных предков. Затем шла песня группы «Любэ» – «Атас». А один из исполнителей в это время лепил «горбатого» из фильма «Место встречи изменить нельзя». В этом образе он подходил к столам, пугал и нахально требовал деньги в протянутую бейсболку. Далее африканец, который в этом невероятном кабаке был одновременно и гардеробщиком, чрезвычайно фальшиво спел «Делайлу» Тома Джонса, и в конце – то ли специально, для смеха, то ли вполне естественно, – пустил такого петуха на верхней ноте, какого подлинные петухи исполнить просто не в состоянии. Еще у них в репертуаре оказалась песня про зайцев из фильма «Бриллиантовая рука». Песни из фильмов были их особой фишкой. Заячьи ушки, скопированные из журнала «Плейбой», увенчивали их черные физиономии, ноги у них были обуты в чудовищных размеров цветные мохнатые бахилы, а у одного из них, в полном соответствии с содержанием фильма, была загипсована рука. Упомянутый уже «Гоп-стоп» очень серьезно пел опять-таки гардеробщик. «В нашей синагоге – отходнья-а-ак», – тянул он, как мог, и «наша синагога» в его устах звучала, как плохо скрытое издевательство над самой синагогой и всеми ее прихожанами. Но ничего страшного: в следующий раз придут бизнесмены еврейские, и все будет нормально. «Камьеная сэрца сюки подколeдной» – все равно заставляло Сашу с его друзьями рыдать от смеха. Но венцом репертуара явился все-таки шлягер «Голубая луна». Опять же трио африканцев в женских халатах и невероятных париках зеленого, белого и розового цвета, пытались воссоздать образы ярко выраженных геев. Это было что-то! Они этим номером довели тогда до изнеможения от смеха – всех присутствующих, и Саша понял, что совсем не зря сюда пришел, что вечер не потерян, скорее наоборот, он запомнит его надолго.
Но сегодня цель была обыкновенной – напиться, но не до упаду, а так, чтобы забыться на время, поэтому он и поехал туда, куда был приглашен: на празднование юбилея газеты, в ресторан, который оказался тоже не лишенным экзотики. Саша очутился в тот знаменательный вечер – теперь уже в ресторане бразильском.
Веселье было уже в разгаре. В меру своих знаний и представлений о Бразилии владельцы ресторана постарались украсить его соответствующей атрибутикой. Шоу-балет, выступавший в середине вечера, назывался, как полагается, «Рио-Рио». Девушки в огромных «бразильских» кокошниках отплясывали самбу, сладострастно вращая бедрами, хорошо натренированными в русских балетных училищах. Типичный бразильский карнавал, но московского розлива – заражал экспрессией и непривычным для наших широт танцевальным эротизмом. Тропический любовный зной сгущался над ресторанным залом, в котором и так было нестерпимо жарко и душно. Глаза скромных сотрудниц редакции, большинству которых было далеко за сорок, заблестели вдруг неведомым доселе, нескромным блеском. Алкоголь, беспрерывно подносимый официантками, еще больше разжигал страсти, крепко спавшие долгие годы под тяжким гнетом редактур, корректур и скучных сенсаций. А официантки все добавляли и добавляли. Едва только из бокала или рюмки была отпита половина или даже треть, как тут же сзади возникала рука с бутылкой. Рюмкам и бокалам официантки пустовать не давали ни минуты.
Платьица официанток выглядели так, будто они их сами шили, не имея в том ни малейших навыков. А возможно, шил кто-то один, или одна, но тоже не имея на это никакого права. Верх платьица был весь розовый, усыпанный грубо вышитыми зелеными цветами, потом платьице плавно переходило в короткую синюю юбочку с белыми оборками. Такие платьица можно было бы спасти разве что фигурой, осанкой и походкой, но девочки, видно, недавно набранные на эту нелегкую службу, почти все косолапили и ходили вразвалку, точно так же, как, наверное, пару месяцев назад подходили во дворе к соседским ребятам и просили прикурить. А следили за наполняемостью бокалов другие девчонки, другой отряд, одетый сплошь во все красненькое, отделанное синеньким.
Журналисты и гости послушно пьянели, карнавал набирал силу, и постепенно все превращалось в какое-то бразильско-русское сумасшествие: еда, выпивка и веселье развивались в сторону истерики. Обласканный всеми и особенно редакционными дамами Саша был втиснут между ними на свободный стул. Перед ним стояла чья-то грязная тарелка, ее тут же заменили, и, чтобы он быстрее адаптировался к празднику, налили ему полный фужер водки. Саша отпил половину и стал смотреть на огненную самбу в перьях, исполняемую не без блеска русскими балеринами, когда-то мечтавшими о партии Жизели или Одиллии. Но в Большой не взяли, и в Мариинку тоже, а тут все-таки платят прилично.
Дама слева, в возрасте, типичном для всей редакции, обозначенном когда-то исчерпывающей формулой «ягодка опять», в том, что она – «ягодка», видимо, не сомневалась. Солидный, мясистый нос, который тяжело нависал над верхней губой, покрытой нежным темным пушком, с крохотными капельками влаги на нем, честно говоря, мешал разглядеть в ней «ягодку» и даже вызывал никчемный в таких случаях вопрос: «Хорошо, если, мол, ягодка, то какая конкретно?» Как и каждая уважающая себя эмансипированная дама, она беспрерывно курила сигареты с длинным мундштуком. К тому же старомодные в толстой оправе очки, которые ей все время приходилось поправлять, потому что они поминутно сползали от жары к кончику упомянутого носа, – никак не могли добавить ей очарования. Однако это была не кто-нибудь, а ответственный редактор Изольда Строганова (в девичестве Беренштейн), и с ней следовало обращаться по возможности аккуратно. Поэтому, когда она стала лапать Сашу, жарко шепча ему в запотевшее ухо: «Саш, а Саш, как вы прокомментируете происходящее?» – Саша хлопнул оставшиеся полфужера водки и постарался убедить себя в том, что Изольда ему не только не противна, но даже нравится. И он со свойственным себе остроумием пустился в комментарии. Тем более, что они теперь сами просились на язык.
После триумфального выступления шоу-балета «Рио-Рио» был объявлен конкурс эротического танца для всех присутствующих особ женского пола. Желающих, распаленных алкоголем и бразильской самбой, оказалось предостаточно! Они, в большинстве своем, были собою нехороши, а некоторые – попросту страшны, как ночной кошмар. Но именно они очень хотели участвовать в конкурсе эротического танца. Более-менее симпатичные девушки и красивые женщины постарше не вышли, не рискнули, но отвага некрасивых просто изумляла. Что двигало ими? Или чрезмерное самомнение, уверенность в том, что они-то и есть настоящие красавицы – вы только всмотритесь, разглядите хорошенько! – или же крайнее отчаяние, одиночество, последний шанс – Бог их разберет, но, так или иначе, под волшебные тембральные переливы голоса Джо Дассена все они стали раздеваться. Эротическим танцем в их представлении был в первую очередь – стриптиз. Хореография их не беспокоила. А нарисованная на лицах убежденность в том, что их не слишком спортивные тела способны взволновать аудиторию, плюс жгучие испанские взгляды из-под вспотевших лбов – делали зрелище жутковатым. У Саши, начавшего было свой язвительный комментарий по этому поводу, слова в горле застряли: и противно ему было, и жалко их, а еще противнее стало от себя, готового смеяться над очевидным несчастьем.
Однако уже следующий конкурс его несколько приободрил, и он все-таки смог продемонстрировать перлы своего остроумия перед Изольдой, которой, если по правде, не комментариев хотелось, а совсем другого: чтобы он отвел ее куда-нибудь немедленно в укромный уголок и там отлюбил как следует, второпях, почти на виду у всех, и чтобы от опасности, что вдруг увидят, еще больше хотелось, и чтобы стоя, вон там, за кадкой с пальмой, и чтобы она все время верещала: «Ах, Саша, что вы со мной делаете, вы безумный, безумный!!» и при этом целовала его, раздевала, очки бы падали и разбивались, но ничего – в сумочке есть запасные… Вот чего по-настоящему хотела Изольда, и Саша это видел, но не мог, его любезность по отношению к ответственному редактору так далеко не простиралась. Поэтому только ограничился репликами по поводу следующего конкурса, делая вид, что не догадывается даже, о чем мечтает эта серьезная женщина, занимающая такую ответственную должность.
Следующий конкурс был на лучшее исполнение латиноамериканского танца, и тут Саше было где развернуть свои сатирические штандарты. На первое место тут явно претендовал сухощавый, стройный, небольшого роста человек, который танцевал с довольно неуклюжей толстой теткой, так что изначально было ясно, кто тут доминирует, кто тут главный танцор. Он вел себя с ней, как матадор на корриде, держа в одной руке воображаемую мулету, а в другой – воображаемую шпагу. Партнерша при этом выполняла функции вялого, неагрессивного, объевшегося травой быка, который не может не только забодать, но даже хорошенько пнуть. Поэтому двигался, в основном, он. Движения его были резки, взор – орлиным. Матадор, мачо среди тупых коров! Преувеличенное благородство и гипертрофированная грация! Все в нем словно кричало: «Смотрите, какой я статный, ловкий, верткий, изящный. Вон чего я умею! Вы меня таким в редакции еще не видели. Не правда ли, я лучше, чем вы до сих пор обо мне думали?» Впечатление, однако, смазывалось тем, что он был уже порядочно пьян и иногда терял равновесие. Грация и изящество при этом как-то терялись. Но он, маленький такой и ловкий, быстро вскакивал, словно отряхивал перышки, гордо вскидывал головку и продолжал. Орел, да и только! Но пьяный. А пьяный орел, или на ровном месте постоянно подскальзывающийся мачо, или матадор, все время роняющий шпагу, но не теряющий при этом гордой осанки испанского гранда в «момент истины» – это, согласитесь, выглядит комедийно. Тем не менее под общие аплодисменты редакционный «мачо» занял первое место, получил приз – бутылку текилы и под радостный гогот коллег открыл ее, угощая товарищей по застолью.
– А ты знаешь, кто это? – интимно спросила Изольда, непринужденно переходя с Сашей на «ты».
«Если я обращу на это внимание, – подумал Саша, – она потребует брудершафт. Нет уж, лучше не надо». И он, промахнув это обстоятельство, как само собой разумеющееся, ответил:
– Нет, не знаю, а кто?
– Он у нас завотделом политики, – захихикала Изольда, пожимая под столом Сашину ногу. – Он давно занимается бальными танцами. Это его хобби. Правда интересно? – Она еще ближе придвинулась к Саше.
– Да, действительно, – ответил Саша и подумал, что пора линять, иначе его тут изнасилуют.
Но тут внимание Изольды по счастью отвлек солидный мужчина с большим нательным крестом, надетым поверх черной водолазки. Он подошел к их столу, изрядно поредевшему к этому времени, так как все уже разбрелись кто куда, кто – танцевать, кто – выпить с другими, за соседними столами. Подошел он с известной эстрадной певицей, фамилии которой Саша никак не мог вспомнить, но часто видел ее по телевизору. Они подошли и сели напротив.
– О-о, Николаша! – взвыла Изольда. – И Ирочка! Рада, рада, присаживайтесь, – радушно предложила она, несмотря на то, что те уже сели.
– Изольда, – начал Николаша, – я к тебе за советом.
– Подожди, – сказала Изольда, – сначала познакомьтесь.
– Николай, – серьезно произнес Николаша, глядя поэту прямо в глаза и протягивая ладонь размером с саперную лопатку.
– Александр, – в тон ему ответил Шурец и поморщился от боли при рукопожатии.
– Ирочка, – вот так и представилась певица хрипловатым контральто и взмахнула навстречу поэту приклеенными ресницами, объем которых сильно превышал человеческие возможности.
Ее красивые волосы комбинированной окраски – то белой, то каштановой – небрежными элегантными прядями спадали вдоль лица, цвет которого с матовым оттенком был настолько безупречен, что его никак нельзя было заподозрить в естественности. Своим хриплым и чувственным голосом она начала с Сашей пустую и кокетливую болтовню, которая по мере выпитого, становилась все смелее и перспективнее. Саша занимал певицу не только как интересный мужчина. Изольда при знакомстве назвала его фамилию, а Ирочка, вращаясь уже давно на орбите шоу-бизнеса, остро нуждалась в новом репертуаре. Репутация Велихова как поэта-песенника заставляла поэтому Ирочку кокетничать с ним не только как с мужчиной, но и как со своим потенциальным автором.
Разговоры шли по двум параллельным линиям – Саша с певицей говорили, разумеется, об искусстве, а Николаша с Изольдой – о чем-то своем, пытаясь перекричать и говорящих рядом, и оркестр.
– Пригласите меня танцевать, – сама предложила Ирочка, гася при этом сигарету в бокале и глядя на Сашу с веселым нахальством.
К этому времени Саша уже знал, с кем имеет дело, и понимал, что сотрудничество с этой певицей сулит серьезное улучшение его материального положения. Отказать даме: мол, я не танцую или того хуже – не хочу, было бы и невежливо, и недальновидно. К тому же она ему нравилась: действительно красивая, ухоженная женщина, ну, если и не такая красивая, то эффектная. С ней можно было бы… как-нибудь… и поработать, и вообще… Но как же шумно, как жарко, как душно было в зале! В такой обстановке возможен был бы только медленный, очень медленный танец, однако ансамбль, дерзко отойдя от латиноамериканской тематики, исполнял быстрый, слишком быстрый, можно даже сказать (как это обычно и говорят) зажигательный рок-н-ролл. А в такой атмосфере еще и зажигательный – это уже был перебор.
Саша не экономил силы, он просто не умел танцевать рок-н-ролл. Ирочка же, имея за плечами плодотворную работу в подтанцовках и бэк-вокале у одной звезды 80-х, танцевать умела и опрометчиво отдавалась танцу целиком. Почему опрометчиво? Да потому, что грим поплыл, одна ресница невероятного объема наполовину отклеилась и унылым черным вымпелом болталась над левым глазом, а парик (ибо это был именно он, а не красиво мелированные собственные волосы), сбился набок, обнажив под собой слипшиеся от жары бедные волосенки мышиного цвета. По мере продвижения танца к финалу Сашины брови ползли вверх, а рот непроизвольно открывался. На его глазах вся красота партнерши оплывала и опадала, текла и обнажала подлинную внешность, которая, надо сказать, оказалась пугающей. За считанные минуты поддельная красотка превратилась в простую дворовую тетку. Ирочка, однако, не отдавая себе отчета в том, как сейчас выглядит, не замечая порушенного экстерьера, продолжала всецело упиваться ритмом и динамикой собственных телодвижений и при этом не забывала по-прежнему кокетничать и обмениваться многозначительными репликами с разочарованно шевелящим ногами и руками поэтом. Даже теоретическое предположение, что когда-нибудь он отважится на близость с этой эстрадной звездой, едва возникнув, угасло и умерло в нем всего лишь за три минуты искрометного танца. Танец, наконец, кончился в сопровождении финального рева распалившихся редакционных плясунов: «Браво! Еще! Еще!!» Ирочка, тяжело дыша, достала откуда-то из декольте белый кружевной платочек и вытерла пот, отчего на платочке тут же появились светло-коричневые пятна от потекшей косметики.
– Продолжим? – задорно спросила она Сашу и, ничуть не смутившись, сорвала с века полуотклеившуюся ресницу, которая все-таки мешала моргать, и в экстазе от себя, в кураже нового флирта – немедленно сдернула и вторую с правого глаза. Затем она небрежно отшвырнула вбок, на пол эти чудесные и дорогие штрихи прежней красоты. – Так ничего? – вызывающе спросила она Сашу. – Так пойдет? Что естественно, то не безобразно, не так ли? – все продолжала спрашивать певица, игриво блестя вдруг ставшими очень маленькими щелками глаз.
Она, безусловно, полагала себя настолько желанной и обольстительной без всяких там прикрас, что другой ответ, кроме категорически утвердительного, был бы для нее почти оскорблением. Саша с похвальным для истинного джентльмена воодушевлением воскликнул:
– Да! Конечно! – Потом, спохватившись, что его «да» означает также и согласие продолжить танцы, робко предложил: – А может, пойдем лучше выпьем чего-нибудь холодненького?
– Что, устали? – победно спросила Ирочка. – А я – нет! – К физической немощи партнера она отнеслась снисходительно, но с оттенком презрения. Так, впрочем, она относилась и ко всем мужикам, от которых ждать выносливости, что в танце, что в интимной жизни – все равно, что теперь девушке ждать в Сочи алых парусов или, скажем острее, на президентском пляже в Форосе ждать прибытия пиратского фрегата.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |