Заметки о нашей истории от XVII века до 1917 года 1 страница

Г рани РУССКОГО РАСКОЛА

А. В. Пыжиков

ГРАНИ

РУССКОГО

РАСКОЛА

Заметки о нашей истории от XVII века до 1917 года

Москва

«Дре влехранилище»

П-94 Пыжиков А.В. Грани русского раскола. Заметки о нашей истории от XVII века до 1917 года. М.: Древлехранилище, 2013. 646 с.

ISBN 978-5-93646-204-7

В

книге представлен взгляд па отечественную историю сквозь призму русского религиозного раскола. Потрясения, произо­шедшие в России и вызванные церковными реформами середи­ны XVII века, имели большое влияние па развитие страны в по­следующие два столетия. Многосложные процессы, протекавшие тогда, наложили отпечаток па всю социальную ткань российского общества. Именно в конфессиональном своеобразии кроются ис­токи ключевых событий пашей истории, связанных с крушением в начале XX века российской империи в ее никонианском обличье. Автор - доктор исторических наук, профессор РГГУ.

ISBN 978-5-93646-204-7

© А. В. Пыжиков, 2013 © «Древлехранилище», оформление, 2013

Предисловие

Русский раскол как историческое явление не может пожа­ловаться на невнимание со стороны исследователей. Рос­сийских и зарубежных ученых всегда привлекали разные аспекты старообрядчества: предпринимательство, культу­ра, традиции, литературное наследие и т. д. В постсоветской России интерес к староверческой тематике значительно расширился; сегодня сформировался круг авторов, рабо­тающих в этом направлении.

Но данная книга преследует несколько иные цели. Она посвящена не изучению самого старообрядчества как специ­фической черты русского народа, чем на протяжении мно­гих десятилетий занималась и занимается историческая наука. Предпринятая работа концентрируется на другом: на выяснении того влияния, которое имел религиозный раскол на ход российской истории в целом. Или, говоря иначе, пе­ред читателем попытка прочтения русской истории сквозь призму старообрядческого фактора. Такая исследователь­ская «оптика» представляется чрезвычайно перспектив­ной, поскольку ее незначительное применение в изучении исторического материала очевидно. В общей исторической канве русское старообрядчество продолжает выглядеть как явление во многом маргинальное, а потому и мало затраги­вающее ключевые события отечественной истории. В тру­дах ученых оно традиционно предстает в качестве некого этнографического чулана, откуда время от времени извле­каются свидетельства далекой старины.

О расколе серьезно, пожалуй, говорят лишь относитель­но второй половины XVII века, т. е. времени его возникно­вения и оформления, когда борьба последователей старой веры и приверженцев никоновских новин еще носила от­крытый характер. Затем присутствие раскола в российской жизни сводится к минимуму, а все внимание к нему сосре­дотачиваются лишь на тенденциях и явлениях сугубо вну­тренней жизни этой религиозной общности. Такой взгляд приобрел устойчивый характер, будучи на протяжении дли­тельного периода подкреплен государственно-церковной статистикой. Исходя из нее, к старообрядчеству в империи принадлежала крайне малая часть населения (менее 2%). В результате исследователи продолжают добросовестно рабо­тать с этими цифрами, не имеющими ничего общего с ре­альностью.

Данной книгой предпринимается попытка разорвать этот порочный круг, придав изучению старообрядчества но­вые смыслы. Говоря иначе, показать, что русский раскол - это не удел мелких групп, обреченных обитать в условиях этнографического чулана, а масштабное явление совсем не маргинального характера. Книга по-новому пытается поста­вить вопросы влияния раскола на ход российской истории после XVII столетия, т. е. после того, как старообрядчество, по убеждению многих, оказывается на периферии истори­ческих событий. Учитывая объемность поставленной зада­чи, автор ставит в качестве цели не ответ на все возникаю­щие вопросы, а лишь привлечение внимания к дальнейше­му исследованию русской истории в русле предложенного подхода. Насколько удалась эта попытка судить читате­лям. Затронутые в пяти разделах работы темы, вне всякого сомнения, могут и должны стать предметом специального изучения.

Хочется выразить большую признательность всем тем специалистам, кто оказывал помощь в этой работе, и без чьей поддержки данная книга не могла бы быть подготов­лена. Огромное спасибо: А. И. Шмаиной-Великановой, А. В. Юдину, Е. Ю. Моховой, Л. Р. Вайнтраубу, М. В. До- броновской, Грегори Фризу, С. В. Куликову, Д. В. Шило­ву, В. Л. Степанову, Н. В. Колосенковой, А. В. Мунктан,

Б. Ф. Додонову, С. В. Сироткину, С. С. Михайлову, А. А. Аке-
льеву, Г. Г. Гаврилину, О. Л. Шахназарову, А. М. Тихомирову.

А также коллективам Российского государственного исторического архива, Государственного архива Россий­ской Федерации и Исторической библиотеке за замечатель­ные условия для работы.

Особая благодарность моей семье,
с честью выдержавшей долгое испытание
старообрядческой темой.

Глава первая

«Открытие» раскола и

РОССИЙСКОЕ ОБЩЕСТВО
1. Власть и религия народа

В наши дни о расколе кажется можно говорить как об от­носительно изученном явлении российской истории. Од­нако долгое время, практически до середины XIX века, ни российское государство, ни общество толком не знали, что представляет собой старообрядческая реальность. В контак­тах с правительством на протяжении почти полутора столе­тий от имени старообрядцев выступали богатые купцы. Они были обходительны, учтивы, а главное - полезны: каждое их обращение сопровождалось подношением. Неудивитель­но, что вся бюрократическая вертикаль страны часто от­кликалась на просьбы купечества, касавшиеся как торгово­хозяйственных, так и различных религиозных вопросов.

Высший свет, ориентированный на европейские образцы, долгое время в принципе не интересовался жизнью русско­го народа. В частности, раскол - в качестве формы народной самоорганизации - оценивался не иначе, как проклятое на­следие татарщины. Со времени разгрома легальной старо­верческой оппозиции с начала XVIII века образованные слои почти перестали обращать на старообрядцев внимание. О рас­кольниках вынуждены были вспоминать, прежде всего, в свя­зи с ростом их численности. Однако это не стимулировало сколько-нибудь серьезного изучения этого явления, Доста­точно сказать, что почти за полтора столетия существования раскола в стране не вышло и сотни посвященных ему книг и статей^[1]. Причем среди этих изданий преобладали богослов­ские сочинения полемического характера, связанные с про­блемами религиозного противостояния, а также различные «Доказательства», «Беседы», «Обличения» и т. д. Эта про­дукция синодальных типографий обычно активно скупалась и уничтожалась самими раскольниками^[2]. Церковные деятели обращались к старообрядчеству по долгу службы, в той или иной степени стремясь к научным обобщениям. Первым по­пытался дать обозрение различных раскольничьих течений и согласий Дмитрий Ростовский, который в своем «Розыске» насчитал их 29. Затем, в девяностых годах XVIII века, дело продолжил протоиерей А. И. Журавлев (из бывших расколь­ников). По поручению князя Г. Р. Потемкина он составил первую осмысленную классификацию староверия и распре­делил известные толки на поповские и беспоповские^[3]. Такие усилия представителей господствующей церкви формирова­ли отечественную миссионерскую школу.

При этом со времен Екатерины II государство, побуж­даемое прагматикой и просветительством, прекращает дав­ление на раскол и пытается встроить его в свои планы. В результате политику властей по отношению к этой - значи­тельной - части общества все больше определяют фискаль­ные задачи, а миссионерская нетерпимость архиереев пере­стает отвечать устремлениям правительства. Напомним, что, начиная с правления Петра I, епископские кафедры в России занимали выходцы из киевской духовной школы, относившиеся к старообрядчеству с нескрываемой враж­дебностью. Постепенная их замена во второй половине XVIII столетия на великороссов позволила государству по­пытаться проводить политический курс, вошедший в исто­рию под названием единоверия. Его разработка относится к 1780-м годам, когда отмена для раскольников двойного оклада^[4] интенсифицировала поиск возможности соединить две ветви православия. Обратиться к Екатерине II с прось­бой дать старообрядцам приемлющим священство архиерея принадлежала графу А. И. Румянцеву-Задунайскому и кня­зю Г. Р. Потемкину. В своих контактах со староверческими лидерами Стародубья эти влиятельные деятели екатери­нинской эпохи обещали поддержать эту идею^[5]. Однако, при претворении ее в жизнь камнем преткновения стало то об­стоятельство, что раскольники выступали за подчинение не­посредственно гражданским властям, не желая находиться в ведении Синода и епархиальных администраций^[6]. Тем не менее, в 1800 году уже при императоре Павле I, единоверие было учреждено в качестве особой организационной формы для раскольников, согласных войти в подчинение Синоду с сохранением своих дониконовских обрядов. Иными слова­ми, обязательство принимать священство от господствую­щей церкви позволяло сохранить древний богослужебный чин.

Данное решение выражало принципы, присущие про­свещенному абсолютизму. Исходя из этого политического курса, власти относились к староверию как к политически неопасному, но все же культурно чуждому явлению. И Пу­гачевский бунт не поколебал, а, напротив, укрепил такое от­ношение. Власти осознавали: отчуждение правящего класса от собственного народа необходимо преодолеть. Для этого требовалось, прежде всего, нивелировать старообрядческую идентификацию простонародья, проведя его через школу гражданского воспитания, каковой в ту эпоху являлась гос­подствовавшая церковь^[7]. Как известно, попытки властей навязать единоверие мало к чему привели: раскольничьи массы оказались не расположены к подобному устройству своей церковной жизни. К тому же гражданская и духовная администрации с введением единоверия сочли свою кон­структивную миссию по отношению к старообрядчеству в основном исчерпанной.

В первой половине XIX века «раскольничья» тема в российских элитах вне единоверческого контекста прак­тически отсутствует. Даже оппозиционные декабристские общества, вобравшие весь цвет высших слоев, не видели ни раскола, ни его потенциальных возможностей. В наи­более значимом документе движения - «Русской правде» П. И. Пестеля - касательно религии сказано лишь о свободе различных вероисповеданий, но при господстве в государ­стве греко-российской веры; упоминалось об униатстве как «слабом остатке Флорентийского собора». А о расколе - ни слова. И там, где превозносится ополчение К. Минина, осво­бодившее Русь (столицей государства объявлялся Нижний Новгород), знамена старой веры тоже не упомянуты. При­мечательно, что документ признает за духовенством госу­дарственный статус, так как именно оно обязано, по мнению

автора, заниматься воспитанием всех граждан. Но в целом же здесь явственно ощущается республиканский дух: ра­венство всех перед законом, уничтожение сословий и т. д. Те же просветительские тона преобладают и в «Православном катехизисе» С. И. Муравьева-Апостола. Тема раскола в нем вообще вряд ли могла появиться, поскольку назначение это­го труда заключалась в обосновании несоответствия монар­хии Божьему закону, борьбы с тиранией и т. д.^[8] Искренне действуя во имя России, намереваясь облагодетельствовать страну, представители ее элиты слабо представляли, чем и как живет народ. Источником декабризма служило евро­пейское просвещение в масонских «одеждах», именно с ним связывались проекты необходимых преобразований.

Тема раскола осталась за рамками многотомных исто­рических изданий концептуального характера, которые появились в России в конце 20-х - начале 30-х годов XIX века. Так, «История государства Российского» Н. М. Карам­зина доведена только до Смутного времени (начало XVII века). А весь материал сконцентрирован вокруг деятельно­сти царей и их приближенных; другие же сведения, в част­ности о жизни простых подданных, расценены как малозна­чительные или вовсе ненужные. Задуманная в пику труду придворного ученого «История русского народа» Н. А. По­левого обрывается на середине царствования Ивана Гроз­ного. Поэтому попытки автора утвердить новые подходы к освещению, прежде всего, народной жизни, не затронули религиозной проблематики как таковой^[9].

Однако интеллектуальное противостояние двух этих мыслителей во взглядах на исторический процесс стиму­лировало общественный интерес к прошлому России. И в тридцатых годах XIX века в литературу вошла мода на исто­рические романы, которые начали обильно издаваться. Как замечала позднее литературная критика, в них «большей частью изображения предков были прямо списаны с куче­ров и их потомков, народность которых заключалась в раз­говорах ямщиков... в описаниях старых боярских одежд и вооружений, да столов и кушаний, в которых оригиналь­на была только дерзость авторов, изображавших с равною бесцветностью всякую эпоху нашей истории»^[10].

Среди подобных авторов можно назвать К. Масальского и Р. Зотова, писавших непосредственно о расколе. Напри­мер, К. Масальский выступил с популярными тогда рома­нами «Стрельцы» (1832) и «Бородолюбие» (1837). Раскол в них представлен в качестве темной силы, препятствующей эпохальным начинаниям Петра Великого. Злобный про­тивник плетет заговоры с целью убить императора, но это не может помешать уверенной поступи будущего. Предста­вители раскола постоянно заняты какими-то далекими от жизни бытовыми спорами - о ношении бороды или русско­го платья, - в результате которых расстраивается свадьба или кого-то изгоняют из дома. В те годы российская обще­ственность лишь из таких сочинений и могла почерпнуть хоть какие-то сведения о староверии^[11].

Совершенно не затронута эта тема и в таком экзотиче­ском явлении тех лет, как крестьянская поэзия. Целая плея­

да представителей русских низов - И. Суханова, Ф. Сле- пушкина, Е. Алипанова и др. - изливала бурные потоки верноподданнических стихотворений и басен. Не имев­шие никакого образования авторы утверждали: положение масс вполне нормальное, народная жизнь пышет весельем, полна патриархальной простоты и нравственного благопо­лучия. Патриотические песни, восторженные оды царю и отечеству, благодарные излияния в адрес барина-отца - вот основной тематический круг этих произведений. Разумеет­ся, в них не содержалось и намека на что-то, что препятство­вало бы единению народа вокруг государственной власти и ее церкви^[12].

Однако лучшие умы страны искренне пытались про­никнуть в суть народной жизни, в душу народа и тем самым продвинуться в осознании России как уникального социу­ма. И наиболее яркий пример здесь - А. С. Пушкин, обра­тившийся в своем творчестве к роли русского народа в судь­бах страны. Как известно, со времени «Бориса Годунова» и «Арапа Петра Великого» Пушкин не прекращал работы в различных архивах. Исторические изыскания подводят его к созданию в 1834 году работы о крупнейшем народном бунте на Руси - Пугачевском восстании. Читая «Историю Пугачева», несложно убедиться, что в ней органично при­сутствует тема раскола. Автор начинает с того, что называет Пугачева донским казаком и раскольником, который в цер­ковь никогда не ходил, а придя из-за польской границы, по­селился на Иргизе среди местных старообрядцев^[13]. В ходе бунта опорой восставших стали горные предприятия Ура­ла (известного староверческого региона). Именно оттуда получал Пугачев поддержку боеприпасами; например, с Овзяно-Петровского завода, принадлежащего купцу Твер- дышеву, который, как замечает Пушкин в комментариях, нажил огромное состояние в течение всего семи лет. Волне­ния ширились: вся западная сторона Волги предалась само­званцу; повсюду грабили казну и собственность дворян - но крестьянского имущества не трогали; убивали русских свя­щенников, т. е. служителей господствующей церкви^[14]. Ины­ми словами, идейная направленность восстания не вызы­вала никаких сомнений. Особенно интересны наблюдения А. С. Пушкина относительно внутреннего состояния дел у восставших. «Пугачев не был самовластен. Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли действиями пришельца... Он ничего не предпринимал без их согласия; они же часто дей­ствовали без его ведома, а иногда и вопреки его воле»^[15].

В этом слышатся отголоски казачье-раскольничьей вольницы как принципиально иной организации жизни, от­личной от жизни общества, построенного на Табели о ран­гах. Краеугольный камень такого уклада - общность управ­ления, выраженная в коллективной воле. Надо подчеркнуть, что острый пушкинский взгляд в «Истории Пугачева» вскрыл неразрывную связь этих событий с проблематикой раскола. Такой подход был без преувеличения новаторским, так как позволял увидеть, насколько глубока и важна тема раскола для понимания узловых событий русской истории.

В конце тридцатых годов XIX столетия власть проника­ется интересом к своему собственному народу. Речь идет о концепции «православие, самодержавие, народность». Тео­рия официальной народности (под таким названием она вошла в историю) не была прихотью власти и стала не вре­менным явлением, а краеугольным камнем самодержавной политики на десятилетия. На самом деле эта теория - не российское ноу-хау; это адаптированный вариант нарабо­ток немецкого романтизма, с начала XIX века популярного во многих странах Европы. Суть романтизма как самостоя­тельного течения общественной мысли - в противостоянии классицизму, пропитанному аристократическим духом и долгое время остававшемуся законодателем европейской моды в политике. Именно этот идейный источник дал жизнь новым научным школам, которые приступили к серьезному изучению национальных историй, народных языков, тради­ций и т. д. Последователи романтиков утверждали ценности, помогающие обретать самоидентификацию государствам и народам. Но подходы ученых-интеллектуалов представ­ляли не только научный интерес - они оказались востре­бованы властями, которые оценили их перспективность с политической точки зрения. Ряд германских государств, и в первую очередь Пруссия, взяв на вооружение взгляды ро­мантизма, поставили в центр идеологической архитектуры идею нации, которая с помощью религии и церкви сплачи­вается вокруг монархов. Мысль выглядеть не просто пра­вителем, а «отцом» народа не могла оставить равнодушным Николая I, особенно в свете его комплексов, связанных с восстанием декабристов. Страстный почитатель всего не­мецкого, император решил апробировать новые форматы на российской почве. Тем более что главный идеолог той поры - министр просвещения граф С. С. Уваров - был боль­шим поклонником немецкой романтической школы^[16].

С первыми двумя составляющими триады «правосла­вие, самодержавие, народность» все было в порядке: само­держец одновременно являлся и главой Русской православ­ной церкви (РПЦ). Для цельности замысла требовалось подтянуть до надлежащего уровня третье звено - народ. В результате правящий класс России, следуя концепции, ко­торая получила государственный статус, обратил взоры на своих подданных. На практике это вылилось в обществен­ное и литературное лицемерие, так называемый «квасной» патриотизм - изъявление взаимной любви власти и мужи­ка через православие. Русские национальные ориентиры, определенные программой Министерства просвещения, были объявлены священными, и вся отечественная лите­ратура оценивалась с точки зрения соответствия этим ори­ентирам. Особенно в этом преуспел журнал «Маяк», выхо­дивший в 1840-1845 годах. На его страницах пропаганди­ровались произведения, которые презентовались публике в качестве эталона народности. Как, например, сочинение «Князь Скопин-Шуйский или Россия в начале XVII сто­летия». По мнению издания, сила автора этого произведе­ния - фрейлины двора ее императорского величества, - в том, что она «уклонилась от подражания Вальтеру Скотту», а обратилась к изображению настоящего русского челове­ка с его верой в православного царя-помазанника и мудрое слово^[17]. «Маяк» возглавил поход за чистоту русского язы­ка, принявшего «душу французскую с немецким выгово­ром». Как неустанно пропагандировало издание, возврат «говора разумных мужичков наших» произойдет только тогда, когда мы сумеем избавиться от блистательного фран­цузского слога на русский манер в исполнении таких лите­раторов как А. С. Пушкин^[18]. Поразительно, но творчество великого русского писателя было признано вредным, не отвечающим народному духу. Авторы «Маяка» предосте­регали общественность от чрезмерного увлечения поэтом, утверждая, что если бы в России появилось больше таких Пушкиных, то она попросту погибла бы^[19].

Однако утверждение стандартов народности наткнулось на серьезное препятствие, не просто мешавшее изображать единение нации, а делавшее это единение в принципе неосу­ществимым. Речь идет о расколе, заряженном энергией не­приятия как синодальной церкви, так и дворянства. Поэто­му оборотной стороной политики официальной народности стали гонения на старообрядчество, достигшие в никола­евскую эпоху большого размаха. Власти демонстрировали, что они не признают староверие как вероисповедную орга­низацию, а видят в его приверженцах лишь группу дезерти­ров, которые отпали от синодальной церкви и с которыми следует поступать соответствующим образом^[20].

Надо заметить, что немецкий романтизм вдохновлял в ту пору не только государственные власти России. Он по­служил основой для такого общественного движения, как славянофильство. Его идеологи, А. С. Хомяков, И. В. Кире­евский, П. В. Киреевский, К. С. Аксаков и др. находились под влиянием романтической школы, усматривая в на­роде эстетический источник, а началом искусства счита­ли веру и язык. Они идеализировали общину как органи­зационную форму народной жизни и огромное значение придавали православию, но церковный раскол понимали по-европейски, то есть исключительно как размежевание православия с католицизмом^[21]. Западных просветитель­ских идей славянофилы не принимали, утверждая, что это не нужно российскому народу, который всегда был верен монархии. Тем не менее Николай I, проводя политику офи­циальной народности, не стал опираться на данную группу интеллектуалов, а предпочел более управляемые бюрокра­тические механизмы. Можно сказать, что в идейном смысле славянофилы оказались своего рода конкурентами госу­дарства, мешавшими реализовывать триаду «православие, самодержавие, народность». Однако их знания о народе и отношение к нему носили преимущественно теоретический характер. Недостаточная осведомленность проявлялась и в редких славянофильских оценках раскола. К примеру, лидер группы А. С. Хомяков так рассуждал о путях, как он писал, уничтожения рогожского раскола: «...перезвать в общение с православными раскольничьих епископов... подчиняя их не Синоду, а греческим патриархам или сербскому? Подгото­вить это агентами, созвать их в городе не русском, сделать публичное заседание при самих раскольниках»^[22].

Такой вариант, наподобие единоверия, вынесенного за национальные рамки на просторы всего православного про­странства, по всей видимости, считался приемлемым рецеп­том для решения сложнейшей проблемы, пронизывающей все российское общество. Стремления же к научному изуче­нию раскола в кругу этих интеллектуалов в те годы еще не прослеживалось. Их усилия сосредотачивались на демон­страции преимуществ православной веры перед западным католицизмом и протестантизмом.

Однако практика официальной народности имела и по­ложительные моменты. Николай I и его окружение осозна­вали, что недостаточно знают ту страну, которой управля­

ют. Несмотря на появившиеся изыскания о кондиции на­родной гущи, правительство, и прежде всего сам император, инициировало исследования по российской тематике, при­чем вверяло их известным зарубежным интеллектуалам, которые в отличие от отечественных пользовались в его глазах безупречной репутацией. Правительство субсидиро­вало поездки по губерниям для довольно-таки общей цели: свежим глазом взглянуть на российские просторы, а заодно оценить неустанные заботы трона о своих поданных. Из ви­зитеров, по приглашению властей посетивших Россию на рубеже 1830-1840-х годов, особый след оставили двое. Как в конце 1840-х годов отмечал А. И. Герцен, к тому времени по­явились две значительные работы иностранцев о России - «Россия в 1839 году» маркиза де Кюстина и «Исследование внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России» барона А. Гакстгаузена. Со­чинение француза пользовалось популярностью в Европе и выдержало пять изданий, тогда как книга Гакстгаузена не столь известна читателям, поскольку более научна^[23]. Для нас эти работы представляют интерес с точки зрения того, что именно писали о русском расколе и как оценивали его авторы, независимые от российских властей.

Маркиз де Кюстин^[24] постоянно обращается к теме ре­лигии и ее значения для Руси. Вот только занимает его не

внутренний религиозный раскол, а раскол в более широком плане - между православными и католиками. Конечно, его симпатии на стороне западного христианства, и он надеется, что русские когда-нибудь вернуться в его лоно. Поскольку этого пока не произошло, состояние, в котором находится страна, плачевно. По его наблюдениям, вместо того чтобы обратиться к свету Рима, люди здесь занимаются странны­ми и малопонятными вещами: выясняют, каким образом креститься - тремя или двумя перстами. «Вот какие во­просы волнуют сегодня греко-русскую церковь, - искрен­не удивляется де Кюстин, - и не думайте, будто их считают пустяками»^[25]. Он демонстрирует полное непонимание того, что эти «пустяки» - лишь внешние формы, за которыми кроется суть раскола, определившего ни много ни мало судьбы нашей страны. Хотя последствия этого религиозно­общественного разлома де Кюстин уловил: «Различия меж­ду людьми в этой стране столь резки, что кажется, будто крестьянин и помещик не выросли на одной и той же зем­ле. У крепостного свое Отечество, у барина - свое. Государ­ство здесь внутренне расколото, и единство его лишь внеш­нее... Мне не раз говорили, что в один прекрасный день он (народ. - А. П.) перережет всех безбородых от края до края империи»^[26].

Заметно, что иностранный гость впечатлился увиден­ным, однако не сумел увязать религиозные и социальные реалии, поскольку общественный пейзаж был очень необыч­ным для европейского ума. Де Кюстин признается, что так и не разобрался, почему синодальная церковь, располагая мощнейшей поддержкой властей, не имеет никакой силы в сердцах людей^[27].

Гораздо более глубокая работа о России вышла из-под пера прусского барона Августа фон Гакстгаузена^[28]. Перед нами не просто впечатления путешественника, развлекаю­щего читателя критикой русских обычаев и порядков, а серьезный исследовательский труд. Научным консультан­том немца стал известный В. И. Даль, заведовавший в те годы канцелярией МВД. Именно он, направляя интересы А. Гакстгаузена, ввел его в мир русского фольклора, веро­ваний, быта и т. д.^[29] Итоги поездки, состоявшейся в 1843 году, изложены в книге «Исследования внутренних отно­шений народной жизни и в особенности сельских учреж­дений России». Непосредственный начальник В. И. Даля Министр внутренних дел Л. А. Перовский выражал свое восхищение этой работой, которую он собирался изучить страницу за страницей: министра поразило обилие нового материала, собранного автором в ходе непродолжительного пребывания в стране^[30]. В работе развивалась та же мысль о существовании глубокого разрыва между народом и дво­рянством. Общественные механизмы формирования ново­го служивого класса, запущенные еще Петром I, привели к тому, что дворянство оторвалось от населения в отношении образования, мировоззрения, обычаев и т. д.^[31] Однако прус­ский ученый увидел и серьезные изменения в социальном ландшафте России. Они были связаны с тем влиянием, ко­торое приобретали купцы разного калибра - выходцы из низов. Как установил А. Гакстгаузен, после 1812 года дво­рянство постепенно приходит в упадок, удаляется в свои деревни, а на передовые позиции выходят торговцы и про­мышленники. Правда, развитого буржуазного сословия ав­тор не обнаружил, но выражал уверенность, что из купцов и фабрикантов оно со временем сформируется.^[32]

Для нас наибольший интерес представляют те страни­цы книги, где А. Гакстгаузен освещает непосредственную жизнь простых людей, и прежде всего крестьянства. Соб­ственно изучение сельской экономики составляло основной его научный интерес. В намеченном им перечне вопросов к предстоящей поездке преобладает экономическая пробле­матика: количество земельных угодий, их качество, демо­графические аспекты и т. д.^[33] В ходе посещения целого ряда губерний Гакстгаузен фокусирует особое внимание на об­щине как организационной форме народного бытия. Автор не устает восхищаться общиной, идеализируя ее патриар­хальность. Здесь он во многом перекликался со славянофи­лами, которые именно с развитием общинного духа связы­вали перспективы страны. Они тесно взаимодействовали с бароном во время его пребывания в Москве, помогая знако­миться с российской действительностью^[34].

Дата добавления: 2015-11-04