Курс государственной науки. Том II. 23 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 23 из 39Следующая ⇒

Непоколебимая истина протестантизма заключается в том, что личное, внутреннее,

свободное вознесение души к Богу составляет источник всякой религии. Бог открывается

только тем, кто в Него верит, а вера есть дело свободного внутреннего убеждения.

Без этого есть только мертвый внешний формализм, не только не возвышающий,

а напротив, унижающий душу. Только это внутреннее свободное влечение дает

ей и нравственную силу, необходимую для совершения подвигов самоотвержения

и любви. Оно освящает и чувство и волю, направляя их к источнику всякого добра

и укрепляя их живым духовным взаимнодействием с верховным началом всего нравственного

мира. Отсюда та нравственная крепость, то непоколебимое сознание долга, которыми

отличаются последователи протестантизма; отсюда и его громадное воспитательное

значение для человеческой личности. Католицизм приучает ее к дисциплине, протестантизм

воспитывает ее для свободы, сдержанной сознанием высшего долга. Отсюда и великая

политическая роль протестантизма в истории. Политическая свобода развилась

прежде всего и шире всего в протестантских странах. Здесь она совмещалась

с неуклонным уважением к закону, а потому имела наибольшую прочность. В католических

странах, напротив, свобода становилась во враждебное отношение к религии;

она являлась как возмущение против господствовавшего закона, а потому воздвигала

только шаткие здания.

Но религиозный союз основан на сознании абсолютной истины, а личное внутреннее

чувство, изменчивое и разнообразное, менее всего может быть мерилом истины.

Оно открывает путь всяким фантастическим представлениям. Для того чтобы обрести

полную уверенность в истине, личное чувство нуждается в опоре. И Восточная

и Западная церковь дают ему эту опору в учреждениях, незыблемо стоящих в течении

многих веков и свято сохраняющих религиозное предание, идущее от самого начала

христианства. Протестантизм, отвергнув эти основы, как представляющие уклонения

от истинных начал христианской веры, искал опоры единственно в Священном Писании.

Но Священное Писание можно понимать весьма различными способами. При отсутствии

всякого авторитета, каждый толкует его по-своему и видит в нем то, что хочет.

Вследствие этого, протестантизм естественно разбивается на секты. Единой церкви

он никогда составить не мог.

В различных его отраслях опять выражаются указанные выше основные начала

общественной жизни, с преобладанием того или другого. Ближе всего к прежнему

устройству осталась англиканская церковь, которая сохранила епископство, как

учреждение, идущее, силою рукоположения. от самих апостолов. Этот аристократический

элемент является представителем и хранителем закона. Лютеранская церковь,

напротив, отвергнув епископат, подчинилась власти, но уже не духовной, а гражданской.

Во главе ее стоит светский правитель. Здесь некогда господствовало знаменитое

правило: "чья земля, того и вера" (cujus est regio, illius est religio). Реформатская

или пресвитерианская церковь отвергла и это начало. Последовательно проводя

коренной принцип протестантизма, личную свободу, она признает только свободную

общину, выбирающую своих пастырей. Из нее вышли самые могучие борцы за свободу

и в Англии и в Северной Америке. Наконец, являлись и такие секты. которые,

поставляя себе идеальную цель, проповедовали всеобщее равенство, общение имуществ.

Воображая себя вдохновенными свыше, они исповедывали личное наитие Духа, глаголющего

через своих пророков. Когда эти секты выступали на историческое поприще, они

стремились к разрушению всего общественного строя. Таковы были в ХVI-м веке

анабаптисты. Но когда они ограничиваются теоретическим исповеданием своей

веры, они образуют мирные общины, которые никому не делают вреда, но и не

играют никакой общественной роли. Прочного влияния в какой бы то ни было стране

они никогда не могли получить.

Таков был общий ход развития христианской церкви. Единая в начале, она

распалась на несколько отдельных отраслей, из которых каждая считает себя

обладательницею абсолютной истины. Благочестивые души мечтают о их воссоединении;

но беспристрастно взирая на вещи, нельзя не признать подобные стремления тщетными.

Воссоединение церквей, очевидно, может совершиться только на почве католицизма

или православия; раздробленный протестантизм не в состоянии объединить себя,

не только что других. Католицизм питает на это наиболее надежды. Поныне еще

папа взывает к восточным церквам. убеждая отпавших возвратиться в лоно единой

истинной церкви. Но для Востока примкнуть к католицизму значит отречься от

своего тысячелетнего прошлого, подчиниться совершенно чуждой ему власти, наконец,

призвать своими все исторические злодеяния, совершенные католицизмом. Непонятно,

притом, зачем нужно объединение, не только догматическое, но и административное,

в союзе, основанном не для мирских, а для нравственно-религиозных целей. Исповедуя

начало внутреннего единства, восточные церкви хранят общение веры и любви;

относительно же административного устройства каждая страна может сообразоваться

с своими внутренними потребностями и своими историческими судьбами. Отсутствие

внешнего единства может иметь некоторые невыгоды: рассеянные церкви менее

способны отстоять свою независимость против светских правительств. Но лекарства

от этого зла следует искать не в подчинении внешней церковной власти, а в

признании начала свободы, которое одно может обеспечить церкви надлежащую

самостоятельность.

Но если Восточная церковь не может подчиниться католицизму, не отказавшись

от всего, что для нее есть самого высокого и дорогого, то еще менее может

католицизм отречься от всего своего прошлого, в особенности от могучей организации,

которая, вырабатываясь в течении тысячелетий, доныне представляет сильнейший

оплот против всяких разрушительных сил. Каждая из христианских церквей имеет

свои исторические судьбы и свое земное призвание. Объединение их искренний

христианин может искать не в этой области земных стремлений, а в невидимом

духовном мире, обнимающем живых и умерших. где главою является не земной владыка,

венчанный папскою тиарой, а Христос, сошедший на землю для спасения рода человеческого.

Только эта невидимая церковь, обнимающая небо и землю, представляет всю полноту

нравственного мира, как он выразился в христианском миросозерцании. Земные

же ее отрасли, развивающиеся в изменчивых условиях пространства и времени,

представляют применение вечных христианских начал к разнообразию судеб и потребностей

человека. Каждый народ по - своему воспринимает эти высшие истины и по-своему

осуществляет их в своей жизни. Мало того: даже в одном и том же народе не

все имеют одинакие духовные потребности и одинакое религиозное понимание.

Чем шире народный дух, чем разностороннее его элементы, тем больше разнообразия

должно проявиться и в самом воспринятии религиозных истин. С этой точки зрения,

распространение сект не есть зло, а благо для общества. Оно свидетельствует

о том, что в нем живо религиозное чувство, которое не находя удовлетворения

в официальном формализме, ищет его в других выражениях религиозной истины.

И никто не в праве ему это возбранять, ибо никто не в праве сказать человеку:

ищи Бога здесь, а не там, поклоняйся ему этим, а не другим способом. Человеческая

совесть свободна и ищет Бога там, где она чувствует себя к Нему ближе, где

Он сильнее действует на душу. Какими путями Бог призывает к себе человека

и привлекает к себе его сердце, это от человеческих взоров сокрыто, а потому

внешняя власть не в праве святотатственно налагать руку на эти отношения.

Таково должно быть воззрение истинного благочестия; с своей стороны, философ

и политик могут только подтвердить этот взгляд.

Если таким образом церковь, в своем земном существовании, распадается

на отдельные отрасли, соответствующие разнообразным потребностям и судьбам

человека, то очевидно, что ни одна из них не может быть исключительным мерилом

истины, хотя каждая себя считает таковым. Из того, что человек родился членом

известной церкви, и что она отвечает его религиозным потребностям, вовсе еще

не следует, чтобы она была носительницею абсолютной истины. Магометане, брамины,

буддисты точно также родились и воспитывались в известной вере, которая соответствует

их потребностям и дает им внутреннее убеждение. Для того чтобы определить,

которое из существующих на земле вероисповеданий более или менее подходит

к тому, что человек может признать для себя абсолютной истиной, надобно возвыситься

над ними и сравнить их между собою; надобно сопоставить их с духовными потребностями

человека вообще, а равно и с указаниями его разума.

Такое сравнение может быть только делом разума. Никакое чувство не может

служить мерилом истины, ибо чувство есть нечто непосредственное, субъективное,

разнообразное и изменчивое. Чтобы знать, насколько оно соответствует объективному

бытию, надобно его разнять и сравнить с тем, что дается другими путями. Для

утверждения объективной истины необходимы анализ и проверка, а это Дело разума,

отвлекающегося от всех конкретных явлений и подвергающего их испытанию. Всякое

мерило, по самому своему понятию, есть начало отвлеченное; поэтому им не может

быть никакое чувство, в особенности религиозное, которое охватывает человека

всецело и в своем конкретном единстве связывает самые разнообразные стороны

его жизни. Без сомнения, человеческий разум сам есть начало изменчивое и шаткое,

а потому он абсолютным мерилом служить не может. Но иного у человека нет.

Даже те, которые, отвергая разум, дают первенство религии, делают это на основании

предварительного испытания того, что может дать то и другое. Как разумное

существо, человек, с помощью данного ему Богом орудия, должен искать истины:

в этом состоит его величие. Но как ограниченное существо, он в этом искании

может ошибаться, а потому исследование истины составляет работу многих и многих

поколений. Приложение разума к познанию вещей есть наука, которая таким образом,

при всех своих колебаниях и недостатках, является путеводным указателем для

разумного существа на его жизненном поприще. Посмотрим, что она может дать.

Глава II. Наука

Наука есть систематическое, руководимое разумом познание вещей. Она заключает

в себе разные элементы, в зависимости от объекта и от способов действия.

Первоначальное, непосредственное познание дается реальным взаимнодействием

с предметом. Как во всяком взаимнодействии тут есть два независимых друг от

друга элемента: субъект познающий и объект познаваемый; их отношение есть

явление. Всякое непосредственное познание есть познание явлений.

Явления внешнего материального мира раскрываются нам внешними чувствами.

Это составляет область внешнего опыта. Но есть и явления внутреннего мира,

которые познаются субъектом, когда он обращается на самого себя. Разум познает

собственные свои действия, а равно и свои отношения к внешнему миру, выражающиеся

в восприимчивости и воздействии, то есть в чувстве и воле. Все это составляет

область внутреннего опыта, в котором верховное, связующее начало есть самосознание

разума. Субъект сознает себя центром всего заключающегося в нем мира впечатлений,

чувств, стремлений и мыслей. Эта сознающая себя центральная точка есть я;

к нему субъект относит все частные явления внутреннего мира, признавая их

своими.

Таким образом, мы имеем два противоположных друг другу мира, находящиеся

в тесной взаимной связи: мир внешних, случайных и рассеянных явлений, который

раскрывается нами внешними чувствами, и мир внутренних явлений, связанных

единичным самосознанием. Однако и этот внутренний мир, также как внешний,

состоит под условиями пространства и времени, ибо сам субъект подчиняется

этим условиям. Все, что он думает, чувствует и хочет, совершается в известное

время и на известном месте. Но пространство и время суть формы бытия, которых

все части лежат вне друг друга, одно в порядке совместном, другое в порядке

последовательном. Поэтому все явления, по существу своему, представляются

частными, изменчивыми и бессвязными. Сам субъект, как явление, представляется

только вместилищем разнообразных и изменяющихся впечатлений, мыслей, чувств

и хотений, которые в нем соединяются и разделяются, без какого-либо общего

руководящего и связующего начала. Таким он действительно признается эмпиризмом,

который, останавливаясь на этой первоначальной ступени, представляет низшую

форму понимания, свойственную человеческому уму.

Очевидно однако, что такое понимание не составляет науки. Для того чтобы

из рассеянных и бессвязных явлений составить систему, нужно раскрыть в них

то, что в них есть общего и постоянного; а это не дается явлениями. Необходимо

познание связующих начал, которые недоступны ни внешним чувствам, ни внутреннему

опыту. Эти начала разум находит в самом себе. Пока он к явлениям относится

страдательно, как чистая доска, на которую отпечатлеваются следы чуждых ему

сил, на него действующих, он далее рассеянного, случайного, следовательно

бессмысленного познания не пойдет. Систематическое и разумное познание вещей

возможно только тогда, когда разум сам является деятельною силой, которая

связывает и разделяет познаваемые явления и возводит их к общим, присущим

им началам, скрытым от голого опыта, но ясным для умственного взора.

Эту разделяющую и связующую деятельность разум может совершать только

на основании своих собственных, присущих ему законов. Всякая сила действует

по своим собственным законам, вытекающим из ее природы. Если разуму свойственно

систематическое познание вещей, то он в себе самом должен заключать связующие

начала, способные свести рассеянные и изменяющиеся явления к общей и связной

системе. Эти начала раскрываются исследованием познавательной способности

человека, проявляющейся в его деятельности, то есть логикой.

К таким связующим началам принадлежат прежде всего пространство и время,

как общие формы, обнимающие все явления. В этих общих формах разум распределяет

все встречающиеся ему случайные явления, определяя место каждого, а с тем

вместе совместные и последовательные отношения к другим. Поверхностный эмпиризм,

ничего не понимающий, кроме голого опыта, признает и эти формы чистыми продуктами

опытного знания. Более глубокий анализ показывает, что в них есть свойства,

которые не даются никаким опытом: бесконечность, непрерывность, однообразность,

всеобъемлемость, наконец, способность служить источником всяких умозрительных

построений. Все это доказывает, что пространство и время суть формы, присущие

самому разуму, как деятельной силе, обращенной на познание явлений. Таковыми

признал их Кант, и таковыми не может не признать их всякий серьезный мыслитель,

не останавливающийся на поверхности вещей*(34)

Но эти чисто внешние формы, представляющие среду, в которой распределяются

явления, не дают еще начал, связывающих их внутреннею связью. Последние даются

логическими категориями, посредством которых разум связывает и разделяет познаваемые

явления. В разнообразном и изменяющемся он ищет единого и постоянного. Это

усматриваемое разумом единое, лежащее в основании различий, он называет субстанциею,

а принадлежащее ему разнообразие он определяет как признаки. Прилагая к этому

отношению форму времени, он определяет единое как причину, а признаки как

действие или следствие. Но во времени единое не только познающий и объект

познаваемый; их отношение есть явление. Всякое непосредственное познание есть

познание явлений.