- Ты вернулся в офис с Профсоюзной в семь часов. Это ты рассчитал точно. В это время народ домой валит, и внизу, на выходе, даже толпа собирается, я раз в нее попал, когда рано уезжал. Никто и внимания не обратил, что ты вернулся, потому что ты... свой, а охранникам не до тебя было. До восьми ты просидел на лестнице, где дверь на чердак. Туда никто никогда не поднимается.
- До девяти, - поправил Чернов, глядя на Степана во все глаза, - на лестнице я просидел до девяти.
- Ну, значит, до девяти, - согласился Степан, - потом ты спустился - в коридорах уже не было никого, - отнес в сортир дымовую шашку, положил ее на унитаз и стал ждать, когда сработает тревога. Тревога сработала, ты из сортира вышел, дошел до нашей двери, открыл ее, зашел в кабинет, открыл сейф, взял тетрадку и ушел тем же порядком на лестничную площадку, пока все самозабвенно унитаз тушили. Ну что ты выставился на меня, Черный?
- Откуда ты знаешь? Ты что, знал с самого начала?
- Не с самого, - сказал Степан грубо, - но знал. Только зачем ты в кабинете курить вздумал, Черный? Чего тебе приспичило? Да ладно курить, но ты еще окурок по рассеянности в пепельнице потушил! Ты что, себя не помнил, Черный?
- Ка...какой окурок?
- Да такой окурок! Обыкновенный, твою мать, окурок.
От сигареты. Ты когда тетрадку брал, курил зачем? На лестнице не накурился?
Чернов молчал. Вид у него был растерянный.
Степану хотелось его ударить.
- Раз ты воровать собирался, зачем ты курил, а, придурок?! Пепельница малахитовая, твоя, между прочим! Ты ее припер откуда-то и сказал, что это для почетных гостей! Не помнишь?!
- При чем тут пепельница, Паша?!
- А при том, что когда ее Петрович взял, в ней один-единственный окурок болтался! Твой окурок, Черный! Кроме тебя, "Честерфилд" у нас никто не курит! А в восемь уборщицы все убрали. Они всегда в восемь убирают! Вряд ли они из каких-то там соображений оставили в твоей пепельнице один окурок! Значит, ты, твою мать, курил в кабинете, но уже после восьми, и при этом рассказывал, что с обеда на Профсоюзную уехал! Я потом специально на площадку поднялся, там тоже один "Честерфилд" валялся!.. - Он перевел дыхание и потрогал шею, откуда поднималась к затылку свинцовая боль. - А теперь объясни, какого хрена ты все это проделывал?!
Чернов смотрел в окно.
За окном было тихо и тепло. Апрель подходил к концу.
Второй раз за этот проклятый апрель стройка молчала каменным устрашающим молчанием.
Твою мать!..
- Я сразу все понял, когда окурок в пепельнице увидел, - сказал Степан будничным голосом, каким говорил на совещаниях о том, что с машины уронили ящик стекла и полдня просидели без дела. - Да я и раньше подозревал. Ты чего-то нервничал в последнее время, на себя стал не похож. Особенно после того, как я тебе про Сашин разговор по телефону рассказал...
- Короче, так, Паша, - перебил его Чернов таким тоном, что как-то сразу Степану вспомнилось, что Черный в недалеком прошлом - боевой офицер, по слухам, расчетливый и беспощадный, - Муркина я не убивал. Петровича я тоже не специально до инфаркта довел. Если тебе надо кого-то ментам сдать, сдавай меня, а ее оставь в покое. Договорились?
Свинцовая боль в Степановой голове замерла где-то на уровне висков. Замерла скорее всего от изумления.
- Кого - в покое? Сашу?!
- Да, Сашу, - подтвердил Черный все тем же железным голосом. - Ну что такое? Чего ты вылупился? Ты ж у нас проницательный, как... капитан Никоненко! Так что оставь ее в покое. А меня можешь сдавать, твою мать!..
- Ну да-а, - протянул Степан, помолчав, - конечно.
Как это я сразу... Выходит, ты из чистого благородства тетрадь попер, а, Черный? Просто потому, что на тебе от благородства и великодушия пробу негде ставить, да?
- Я тебе в морду дам, - сообщил Чернов в сторону подоконника, - мало не покажется.
- Ну дай, - разрешил Степан вяло.
- Ну и дам, - пообещал Чернов, но тоже без энтузиазма.
Вдоволь посмотрев по сторонам, они встретились глазами и сразу же отвернулись друг от друга.
- Этот козлина, который в котловане помер, он же ее шантажировал, - сказал Чернов через некоторое время. - Это он с нее в последний раз должен был бабки получить.
И не получил.
- Не получил потому, что его кто-то в котлован столкнул, - продолжил Степан, - переоценил Муркин свои силенки. Кто-то решил, что до конца жизни платить не станет, и того... прикончил его. Очень даже качественно прикончил. Все решили, что это несчастный случай.
- Один ты сомневался, - проговорил Чернов язвительно. - Дернул тебя нечистый сомневаться!..
- Но остался кто-то еще, кто тогда ей звонил, - продолжил Степан, не слушая Чернова, - и тот, второй, в курсе всех муркинских дел, потому что она тогда сказала, что надеялась, что все кончилось, а оказывается, ничего не кончилось! Я тебе сам про это рассказал. Ты сложил вместе тетрадку, звонок и то, что она про ментов все время выспрашивала и про то, своей ли смертью Муркин помер, получил правильный ответ и решил, что ее сию минуту отволокут в КПЗ. И такое благородство в тебе взыграло, и такие чувства добрые, которые ты лирой пробуждал, и такое великодушие тебя охватило, что ты побежал на Дмитровку и тетрадь из сейфа упер!..
- Да не благородство, твою мать!! - заорал Чернов и вскочил, двинув стол так, что бронзовое чудище неторопливо зашаталось, сдвигаясь все ближе и ближе к краю, качнулось в последний раз и с тяжелым стуком грохнулось на пол. Покатилось и замерло где-то под креслом. Степан и Чернов проводили его глазами.
"Вот и конец всей прежней жизни", - подумал Степан.
Время вышло. Времени больше нет.
- Я ее люблю, - сказал Чернов громко и ясно, - и мне наплевать на то, что она там натворила. Я ее люблю, и я ее прикрою. Ясно тебе?
- Ты... что? - переспросил Степан осторожно. - Что ты придумал. Черный?
- Я ничего не придумал, - ответил Чернов раздраженно, если ты ни черта не понимаешь, можешь катиться к чертям собачьим. Я все равно ее прикрою. Не было никакой тетради. Она тебе по пьяни приснилась. Тем более ты в офисе всем громогласно объявил, что у тебя из сейфа ничего не взяли. Муркин никого не шантажировал. Саша по телефону ни с кем не разговаривала. В ночь убийства она была со мной. Я с ней спал.
- Вранье какое! - сказал Степан весело. Ему почему-то сильно полегчало.
- А хоть бы и вранье! Ты все равно ничего не докажешь.
И Никоненко твой ничего не докажет!
- Ну ты, блин, даешь. Черный! А я себе всю голову сломал, какого х... ты во всю эту бодягу влез! А оказывается, по большой и чистой любви.
- Да, - подтвердил Чернов, - по ней.
Он говорит правду, понял Степан.
Он действительно любит Сашу.
Он никого не убивал. Он все тот же Черный, который хоронил Степанову мать и крестил Ивана в крошечной церковке на улице Неждановой. Кто-то другой - не Черный! - затеял всю эту бодягу. Скорее всего кто-то достаточно близкий, но не такой близкий, как Чернов.
Господи, спасибо тебе!
В голове стало легко и просторно, как будто оттуда вынесли что-то громоздкое и тяжелое, что стояло прямо посередине, мешая нормально жить. Его не смущало даже то, что, по большому счету, ничего не изменилось. Все осталось таким же тяжелым и скверным, как утром, и все-таки, все-таки совсем не таким...
Степан тяжело поднялся со стула и подошел к креслу.
Наклонился и стал шарить. Бронзовое чудовище закатилось далеко, просто так не достать. Степан, кряхтя, встал на колени и полез под кресло.
- Слушай, Черный, - сказал он оттуда, - может, нам с ней просто поговорить, а? Ну, просто спросить, что все это означает? Что-то мне худо верится, что Сашка среди ночи едет в Сафонове, подкрадывается к мужику, толкает его так, что он падает, да еще точненько виском на плиту. И сразу отбрасывает копыта. Не зовет на помощь, не стонет, не орет. А?
С чудищем в руке он выбрался из-под кресла и сел на пол.
- Смотри-ка, - сказал он удивленно, - они даже не разбились. Только почему-то не идут.
- Идут, - возразил Чернов странным спазматическим голосом, - они идут, Паша. Просто ты их держишь вверх ногами.
- Ты катайся, - прокричала Ингеборга, - а я посижу немного! Что-то я устала! Я вот тут на лавочке посижу!
- Ладно! - издалека согласился великодушный Иван. - Только вы все равно на меня смотрите, хорошо?
- Хорошо! - пообещала Ингеборга, подруливая к лавочке.
Непривычные ноги закаменели в икрах, как будто она долго лезла в гору. Худая Иванова спина и синяя кепка "Рибок" скрылись за кустами и снова возникли с другой стороны аллеи.
Уговор был такой - туда и обратно. За пределы аллеи не выезжать, а Иван - Ингеборга это уже знала - всегда соблюдал условия договора, хотя на первой стадии отчаянно торговался, выклянчивая условия получше.
Весь в отца.
Помогая себе плечами, она с трудом стащила рюкзак с мокрой спины и отыскала в нем сигареты. Конечно, курить после физической нагрузки вредно, но что ж поделаешь, если хочется. Кроме того, она честно заслужила небольшой перерыв. Они катались уже часа три, и все это время Ингеборга учила, наставляла, держала за руку, показывала, как именно нужно ставить ногу, чтобы обеспечить себе свободу маневра, как преодолевать препятствия, как правильно разворачиваться и тормозить.
Как она и предполагала, коньки у Ивана были очень дорогие, почти профессиональные, а умения - никакого. Однако он быстро и с энтузиазмом учился. Высунув от усердия язык, он по сто раз проезжал все те же десять метров, чтобы шикарно затормозить рядом с Ингеборгой. Худая спина под стильной майкой моментально стала мокрой, а ручка, похожая на прутик, дрожала у нее в руке от напряжения.
Он так старался, что на него жалко было смотреть.
- Ну как?! - развернувшись, заорал он с другого конца аллеи.
- Отлично! - прокричала она в ответ. Он все время требовал одобрения и участия. Наверное, если бы она не выражала его поминутно, он вообще не стал бы кататься.
Ребенок, обойденный вниманием взрослых. Славный, старательный, немножко капризный, очень упрямый одинокий ребенок.
Черт бы побрал его папашу!..
С утра он вновь полетел на работу, как будто от его приезда зависела по меньшей мере чья-то жизнь.
- У нас опять проблемы, - сообщил он удивленной Ингеборге и испуганному Ивану.
Может, у него и в самом деле неудачное время, а может, он всегда такой ненормальный?
Ингеборга наконец-то закурила и с удовольствием огляделась по сторонам. Народу в Парке Горького было не много - в основном мамы с колясками и какие-то неоперившиеся юнцы, намертво приросшие к пивным бутылкам. Интересно, кто-нибудь знает, как они выглядят без бутылки, засунутой в рот?
Сидеть на солнышке было тепло и приятно, лавочка была чистенькой и веселой, вполне готовой к летнему сезону. Неподалеку, за каменной балюстрадой, рабочие монтировали сцену - готовились к первомайским праздникам. Из кафе пахло жареным мясом и свежим хлебом.
Вообще говоря, поесть сейчас самое время...
Иван на полной скорости развернулся на сто восемьдесят градусов и поехал спиной вперед, вызвав панику у двух юных леди, старательно и безуспешно пытающихся разогнаться. Леди кинулись в разные стороны, и одна из них чуть не упала.
- Иван! - закричала Ингеборга. - Будь осторожен! Смотри по сторонам!
- Я классно развернулся?
- Да! Супер!
Газоны были зелеными и свежими, небо голубым и весенним, воробьи на балюстраде веселыми и беззаботными, как и полагается воробьям в апреле, когда тепло и кругом полно еды, и на душе у Ингеборги было, наверное, так же легко, как у воробьев.
Все отлично. Иван замечательный мальчик. С ним вполне можно ладить, особенно если не поддаваться умильной бабьей жалости, от которой хочется ронять на его золотистый затылок сладкие слезы, с утра до ночи кормить плюшками с изюмом, баловать, ухаживать и ничего не запрещать.
Несколько раз ей приходилось вполне серьезно себя останавливать, чтобы не начать проделывать все эти глупости, губительные для ребенка, как говаривала ее профессорша, доктор наук, сухарь и знаток всего на свете. Детей профессорша видала только из окна своей квартиры, расположенной на пятом этаже, когда их выводили гулять на унылые и чахлые просторы каменного сталинского двора.
Ингеборга усмехнулась.
Бог с ней, с профессоршей.
Помнится, еще царь Соломон утверждал, что "и это все пройдет". Вот оно и прошло, в полном соответствии с цитатой. Ивана она будет воспитывать так, как считает нужным сама, и наплевать ей на великие авторитеты!
Именно поэтому сейчас они пойдут в кафе и станут есть шашлык с лавашем и запивать его кока-колой и заедать мороженым, а не поедут домой к правильному вегетарианскому борщу.
Вот так.
Интересно, что Она станет делать первого сентября, когда придется отдать Ивана в чьи-то чужие руки? Может быть, она даже не узнает, выпал ли у него последний молочный боковой зуб, который по-хорошему давно надо бы выдрать, только деловому папаше все недосуг. Чем она будет заниматься по вечерам, когда придет время читать Ивану про его любимых мумми-троллей? Куда она денет субботы и воскресенья, которые сейчас можно потратить на поход с Иваном в музей или Парк Победы, тем более его полоумного папаши, как правило, не бывает дома и по выходным?
Она не учла этого, когда согласилась посидеть с Иваном в качестве временной няньки. Тогда она была совершенно уверена, что это просто работа на лето за очень хорошие деньги, Вот дура. При чем тут деньги?..
- Пить хочу, - сказал рядом Иван и деловито полез в ее рюкзак. - А где наша вода?
- В наружном кармане, - ответила Ингеборга и добавила, больше для порядка:
- Когда лезешь в чужую сумку, нужно сначала спрашивать разрешения.
Смежив длинные светлые ресницы, Иван глотал воду, на мордахе у него было написано неописуемое блаженство.
- Я же не в чужую, - возразил он, отрываясь от бутылки и дыша тяжело, как набегавшийся жеребенок, - я же в нашу!..
Ингеборга засмеялась.
Что там великие авторитеты думают на этот счет? В смысле "губительных последствий"?
А сумка-то действительно "наша"...
- Иван, мы сейчас пойдем обедать, - объявила Ингеборга, решив, что не будет никаких губительных последствий, если она оставит эту сумку без внимания. - Уже половина третьего.
- А можно я еще разочек прокачусь? - немедленно заныл Иван. - Я только туда и обратно, а вы на меня посмотрите, ладно? Ну пожалуйста...
- Хорошо, - согласилась Ингеборга легко, - один круг, и мы идем обедать. Кстати, ты особенно не старайся выложить все силы прямо сейчас. После обеда мы тоже можем покататься. Если захотим, конечно.
- Что, правда? - спросил Иван недоверчиво, но Инга Арнольдовна лишь посмотрела как-то так, как умела смотреть только она одна, и так, что сразу становилось ясно - она не обманывает, не морочит ему голову и не старается от него отвязаться.
А Клара только и делала, что обманывала его!..
Ножки-дощечки, обутые в двухсотдолларовые коньки, проделали замысловатый пируэт, и, стараясь делать все правильно, Иван покатил по аллее. Худая мокрая спина и несуразно длинные руки, которыми он беспорядочно махал, выражали щенячий восторг.
Ингеборга тоже хлебнула воды из бутылки и засунула ее обратно в карман рюкзака.
Господи, какой скотиной должна быть женщина, которой хватило духу его бросить! Ну ладно мужа - муж действительно не подарок, - но такого мальчишку!
Ингеборга решительно заправила под кепку выбившуюся прядь волос, поднялась с лавочки и подхватила рюкзак. Что-то ее все тянет на ту самую слезливую жалость, которую она так решительно осуждала десять минут назад.
Иван выехал из-за поворота - лицо сосредоточенное, губы сжаты, - с некоторым усилием выровнял ноги и стал разгоняться. И все-таки не удержался, глянул - наблюдает она за ним или нет - и, увидев что наблюдает, улыбнулся короткой победной улыбкой.
Ингеборга шмыгнула носом и помахала ему рукой, хотя он уже смотрел под ноги, а не на нее.
- Здрасьте, - сердито сказал кто-то у нее за спиной, - я вас еле нашел.
От неожиданности она повернулась как-то на редкость неловко, коньки, поехали у нее из-под ног, и, чтобы не упасть, она со всего маху плюхнулась задом на лавочку. Пластмассовая бутылка в рюкзаке издала подозрительно неприличный звук.
Павел Андреевич посмотрел, как показалось Ингеборге, с недоумением.
- Папа?!! - издали заорал Иван. - Папа, это ты?!!
- Нет, - сказал папа, - это не я. А это не ты?
- Папа!!! Папочка!!!
Раскинув руки, Иван подлетел, прыгнул, повис, беспорядочно тычась лицом куда попало. Коньки лупили по скамейке, сияли кривоватые передние зубы, и распластанная на лавочке Ингеборга вдруг подумала, что знает теперь, как выглядит беспредельное, полное, вселенское счастье.
- Папочка, откуда ты приехал?! Как ты нас нашел?! А мы даже не знали, что ты собираешься приехать! Папка!!! Слушай, а ты обратно когда уедешь?
- Завтра утром, - сказал отец и сел вместе с Иваном на скамейку, рядом с Ингеборгой, - у меня... свободное время оказалось.
- Утром? - не поверил Иван и, отстранившись, посмотрел отцу в лицо. Но по его лицу тоже было похоже, что он говорит правду, - ты будешь с нами кататься?
- Я посмотрю, как вы катаетесь, - пообещал отец.
- Меня Инга Арнольдовна весь день учит! Инга Арнольдовна, можно я проедусь, ну, специально для папы, а? Один раз только! А потом обедать. Можно?
Ингеборга кивнула, и, поминутно оглядываясь, Иван покатил по аллее.
- Не смотрите на меня с таким изумлением, - попросил Степан мрачно, - вы меня нервируете.
Иван опять оглянулся, и Степан махнул ему рукой.
- У нас... несчастье. Умер мой прораб, Петрович. Я с ним хрен знает сколько лет работал.
- Как умер? Когда?
- Сегодня ночью. Прямо в Сафонове, где мы вчера водку пили. То ли от водки, то ли от сердца, то ли неизвестно от чего...
- Как неизвестно? - повторила Ингеборга растерянно. - Почему неизвестно?
- Потому что странные дела у меня на объекте творятся, Инга Арнольдовна, - ответил Степан, - ну то есть очень странные...
- Пап! - крикнул Иван. - Ну как?!
- Высший, класс! - прокричал в ответ Степан. - Это вы его научили?
Ингеборга молча кивнула, рассматривая его.
После вчерашнего, когда его привез какой-то сотрудник и с извиняющейся улыбкой почти втащил в квартиру, выглядел он плохо - глаза заплыли, хомячьи щеки горят лихорадочным румянцем, губы потрескались и запеклись. Весь вид выражал отчаяние и покорность судьбе.
Или это не после вчерашнего? Это, пожалуй, что-то похуже, чем банальный похмельный синдром. Неужели так убивается по своему прорабу?!
- Я довел все дела до логической точки и уехал, - зачем-то объяснил Степан. - Продолжать буду завтра. Сегодня у меня сил нет.
Он вдруг наклонился вперед и взялся руками за голову.
- Нет у меня сил, - повторил он глухо, - все кончились.
Тотчас же ему стало противно, что он устраивает такое представление перед училкой, он разогнулся и посмотрел злобно. Однако училка смотрела на него участливо, без заполошного любопытства и укротительского азарта.
Все они поначалу прикидываются сочувствующими и понимающими, а потом находят самое больное место и начинают за него кусать. И кусают до тех пор, пока боль не пожирает все остальные чувства. Тогда они на некоторое время останавливаются и с живым интересом ждут, что будет дальше. И по силе агонии безошибочно определяют, что это - уже конец или еще возможно продолжение...
- Вы можете ехать, - сказал Степан, спохватившись, - я весь вечер пробуду дома, и вам, наверное, нужно хоть раз в неделю приехать раньше двенадцати.
- Нужно, - согласилась Ингеборга. - Спасибо, что предложили, Павел Андреевич, но у нас с Иваном вполне определенные планы на день, и я не могу их ни с того ни с сего менять. Он меня не поймет.
Степан быстро и хмуро взглянул на нее. Она кивнула.
- Он и так всего боится, - продолжила она негромко, - телефона, звонка в дверь, возвращения Клары, грохота мусорки, вашего неудовольствия и так далее. Он должен знать, что есть вещи, которые не могут измениться ни при каких обстоятельствах.
- Например, обед с вами, - подхватил Степан язвительно.
- Да хоть бы и обед. Что в этом плохого?
- Плохого ничего, но обед явно не попадает в категорию вечных ценностей.
- Речь не идет о вечных ценностях, Павел Андреевич. Речь идет о том, что у ребенка расшатаны нервы, и мы должны приложить максимум усилий для того, чтобы привести их в порядок.
- Что вы выдумываете?! Вы-то уж точно ничего не должны! Тем более моему ребенку! Почему вы мне всякий раз указываете, что я чуть ли не довел своего сына до психбольницы, а вы просто ангел небесный, который должен его спасти от тирана и самодура, то есть от меня?!
- Если бы я считала вас тираном, Павел Андреевич, я бы обратилась в милицию!
- Да не называйте вы меня Павлом Андреевичем, сколько раз можно повторять?! Мне это совсем не нравится! И не ставьте на нас никаких педагогических экспериментов, мы не крысы и не обезьяны!..
- Папа?
Они моментально перестали орать друг на друга и уставились на Ивана, который подъехал к лавочке, в отчаянии содрал с головы кепку "Рибок" и уже готов был зарыдать.
- Вот видите, - прошипел Степан, - что вы наделали, черт бы вас взял совсем!
- И вас тоже, - ответила Ингеборга совершенно хладнокровно. - Иван, мы идем обедать. Я считаю, что мы должны пригласить на обед и твоего отца. Сегодня мы обедаем в шашлычной, Павел Андре... Прошу прощения. Пойдемте?
Иван моментально позабыл, что он только что готов был зарыдать, и об опасности позабыл - раз отец сердится, значит, может уехать или - хуже того! - выгнать Ингу Арнольдовну, и кончится его хорошая радостная жизнь с мумми-троллями, планетарием, роликами в парке и даже предполагаемым обедом в шашлычной, а это ведь гораздо лучше, чем дома!
- Пап, ты есть хочешь? Я ужасно хочу! Даже в животе трещит! Ты будешь с нами обедать?
- Конечно, - ответил Степан, несколько больше, чем ему самому хотелось, удивленный мужеством прибалтийской крысы, в мгновение ока сведшей на нет все их диалектические противоречия, - у меня трещит в животе аж с самого утра А коньки будете снимать?
- Мы не будем, - ответила за Ивана прибалтийская крыса, - мы потом станем еще кататься, а шашлычная на улице, так что нам будет удобно.
- Ну как хотите, - пробормотал Степан.
Шашлычная - белая пластмассовая конструкция, окруженная красными стульями и шаткими столиками, о которые регулярно тушили окурки, - оказалась в двух шагах. Мест было сколько угодно, и не видно подростков с бутылками в зубах.
- Как я устал, - сразу же заныл Иван, повалившись на стул, - и еще я умру от голода. Пап, а здесь долго нужно ждать?
- Лучше бы покормили ребенка "вовремя, - пробурчал Степан, не уточняя, однако, лучше, чем что.
- Пап, купи мне попить! И хлеба! Очень есть хочется...
Пап, а можно мне два шашлыка?
- Хоть пять. А вам, Инга Арнольдовна?
- Мне пять не надо, - отказалась она, - мне тоже можно... два. И салат. И булку. И воду без газа.
- И мороженое! - завопил Иван, вспомнив. - Мы еще дома договаривались, что сегодня в парке едим мороженое!
Степану стало весело:
- Так, еще раз, только по порядку. Два шашлыка каждому, салат, воду без газа, булку и потом мороженое.
- И мне булку! И мне не воду без газа, а кока-колу со льдом! Ну ладно, без льда. А салат только если из картошки, а если из капусты или помидоров, то мне не надо! И если есть, кукурузу! А воду прямо сейчас, можно, пап?
Степан посмотрел на своего сына и его няньку, в изнеможении развалившихся за шатким красным столом с круглыми оплавленными оспинами от сигарет, и захохотал во все горло.
Ну точно, беда с этим настроением! Ну просто переходный возраст какой-то!..
- Вам помочь? - спросила Ингеборга. Ей понравилось, что он так неожиданно засмеялся. В этом была некоторая надежда.
- Ну помогите! - разрешил он.
На коньках она была очень высокой, странно высокой, непривычно высокой. Ему было неловко от того, что она такая высокая. Кроме того, он не мог оторвать глаз от ее ног, обутых в твердые ботинки со сложными замками.
Внезапно он как будто увидел ее и даже приостановился от неожиданности. Она была в длинной майке и твердом берете, повернутом козырьком назад, как кепка у Ивана. Штанишки из плотной черной ткани обтягивали ноги и аккуратный рельефный зад. Наколенники - кожаные, заслуженные, вполне спортивно потертые, не какой-то там пластмассовый мусор - вид нисколько не портили, а даже, наоборот, придавали определенную стильность. Рукава свитера, наброшенного на плечи, связаны впереди огромным узлом, волосы торчат из-под берета в разные стороны, темные очки зацеплены за воротник майки, перчатки, тоже не слишком новые, удобно облегали узкие запястья и длинные пальцы. В круглых дырках была видна очень белая кожа.
Всемилостивый архангел Гавриил и все его помощники!..
- Только нам побыстрее, пожалуйста, - попросила Ингеборга, доверительно заглядывая в окошко, из которого по-уличному вкусно и остро пахло жареным мясом, луком, горчицей, горячим хлебом и кофе, - а то мы с голоду умрем!
Наклонившись, она толкнула задом Павла Степанова, но даже не заметила этого. Зато он заметил.
Решив, что снова призывать на помощь архангела Гавриила со товарищи совершенно бессмысленно, он с усилием отвел от нее взгляд и посмотрел вдоль аллеи.
Солнце шпарило, как летом, парочки прогуливались, взявшись за руки, мальчишки на роликах неслись наперегонки, и была еще только середина дня, и он неожиданно подумал, что жизнь прекрасна...
- Помогите мне, пожалуйста, - попросила Ингеборга, - я одна все это не унесу.
Он подхватил пластмассовые мисочки с салатом и хлебом, а она взяла воду и дефективные одноразовые вилки и ножи, и они двинулись к Ивану, который выражал такое нетерпение, что даже привскакивал и подпрыгивал.
"Как это я догадался поехать в этот дурацкий парк? - думал Степан. - На работе я бы точно к этому времени уже сдох. А я поехал в парк и сейчас буду есть шашлык на улице".
Иван уже поедал салат - тот самый, из картошки, - и жевал черный хлеб, и запивал его водой из бутылки, и перед ним стояла еще одна, не начатая, миска с кукурузой, и он посматривал на нее с удовольствием и предвкушением.
Выскочила официантка в неуместно чистом фартуке и выставила перед ними гору мяса. Выглядела гора внушительно.
- Куда нам столько? - спросил Степан, ни к кому конкретно не обращаясь. - Оставим половину!
- Пап, ничего мы не оставим, - уверил Иван вгрызаясь в мясо, - что ты!
- Мы очень есть хотим, - пояснила Ингеборга, - просто ужасно!
- Я вижу, - согласился Степан.
И они действительно все съели.
- Вы знаете, - сказал Степан после того, как его сын слопал последний кусок и вразвалку, как объевшийся щенок, пошел к окошку за следующей бутылкой воды, - я никогда не видел, чтобы он так ел. Что такое?
- Да ничего такого, - пожала плечами Ингеборга, - просто весна, авитаминоз, да еще целый день на улице, да еще на роликах! Он же растет. Его нужно хорошо кормить.
Степан посмотрел на нее подозрительно, но она говорила совершенно серьезно.
После обеда хорошо накормленный Иван стал неудержимо зевать, и стало ясно, что ни о каком продолжении роликового марафона не может быть и речи. Его нужно было везти домой, однако даже Степан понимал, какое горе постигнет его сына, если только он скажет о том, что этот сказочный день закончен и пора возвращаться.
- Вот что я думаю, - начал он осторожно, как будто пробуя слова на вкус, - может, нам лучше мороженого съесть в каком-нибудь кафе? Здесь наверняка мороженое не очень.
- Да, - подхватила догадливая Инга Арнольдовна, - это хорошая идея, а то я что-то устала. А ты, Иван?
- Я - нет, - уверил Иван бодро, изо всех сил тараща глаза. Он боялся, что они как-то незаметно и против его воли закроются и он не успеет ничего предпринять. - Я совсем не устал. Но я согласен.
И он нагнулся - на спине цепочкой выступили позвонки - и стал снимать ролики.
Ингеборга посмотрела на Степана, а Степан на Ингеборгу.
Такой скорой капитуляции ни он, ни она не ожидали.
- Куда поедем? - спросил Степан в машине. - Идеи есть?
Идей ни у кого не было - Иван уже пристроился на нагретом солнцем заднем сиденье, и было ясно, что он уснет в ту самую секунду, как машина тронется с места, и Ингеборга закрывала глаза, делая вид, что от солнца.
С ума от них можно сойти. Что он станет с ними делать, если они сейчас оба уснут? Иван еще туда-сюда, а эта?..
Как это он догадался поехать в парк, наплевав на все проблемы и несчастья? Пожалуй, это было его лучшее решение за последние несколько недель.
- Все ясно, - сказал он громко, и Ингеборга резко выпрямилась, пытаясь вырваться из дремы. Вид у нее был забавный. - Никаких идей ни у кого нет, значит, я буду действовать на свое усмотрение.
- Конечно, - пробормотала она, - пожалуйста.
Ишь какая вежливая! Культурная и хорошо воспитанная.
Черт бы ее побрал.
"Лендкрузер" ловко выбрался со стоянки и нырнул под мост.
Куда бы сейчас поехать, чтобы не нарваться на пробки? Павел Степанов понятия не имел о том, куда можно ехать в будний день в четыре часа - если только в мэрию или в префектуру, но на сегодня эти проверенные маршруты ему не годились.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |