После успешного завершения операции "Родители" создание в два счета ликвидировало всех его друзей Они отвлекали супруга от выполнения супружеских обязанностей, которые, помимо всего прочего, должны были состоять в постоянном созерцании, восхищении, трепете и пребывании в непосредственной близости от неземного создания.
Оно ликвидировало бы и Белова со Степановым, но это было невозможно - гадкий супруг встал на дыбы, и, как оказалось, к лучшему, потому что впоследствии эта дружба стала приносить доход. Степанов открыл "Строительные технологии" и позвал Чернова в замы. Однако принимать в доме такого развратника, как Белов, и такого хама, как Степанов, создание наотрез отказалось Было много слез, искреннего горя, примирений и всяких прочих манипуляций, включая лежание на диване лицом к стене в течение трех дней, и Чернов сдался.
"Черт с тобой, я не буду звать их домой. Только не надо больше рыдать, я тебя умоляю".
Поначалу он еще ничего не понимал и, как большинство мужчин, делал из всего происходящего совершенно нелепые выводы. Например, что это такая сильная любовь.
Ну просто любовь такая. Безудержная. Пылкая. Настоящая.
"Она ревнует меня ко всем подряд. Дурочка. Никто мне не нужен, кроме нее. Она слабая, беспомощная, кто ее защитит, спасет, укроет от жизни, если не я?" Ну и так далее.
Сейчас ему было стыдно об этом вспоминать.
Он делал все, что она хотела. Не потому, что был тряпкой, а потому, что чувство долга перевешивало все остальное.
Или все-таки потому, что был тряпкой?
Она не любила, когда при ней пьют пиво, даже от запаха ее тошнило, и он перестал пить пиво. Она не ела жареное мясо, потому что в нем был холестерин - или как его там? - и он перешел на овсянку. Майонез разъедал желудок. От шашлыка делался запор. В коньяке был мышьяк. В воде - тяжелые металлы. Жена Белова была идиоткой. Жена Степанова - проституткой. Степановский мальчик был категорически не правильно воспитан. В отрыве от природы и вообще.
О собственном ребенке не могло быть и речи.
"Ты что, хочешь меня убить? И мама будет волноваться, а ей нельзя!.."
Чернов отчасти подозревал, что всем этим цирковым фокусам жену обучала нежная мать, которая замужем никогда не была, но абсолютно точно знала, как именно следует обращаться с мужчинами, чтобы они не выходили из-под контроля.
Два раза в месяц жена непременно болела - будь то зима или лето. Во время болезни она требовала особенно тщательного ухода и повышенного внимания. Он ухаживал и уделял повышенное внимание.
В гости теперь приходили только ее подруги и их мужья, которых Чернов знать не знал и не умел с ними общаться. Он был буржуй, а они - чистые души, презиравшие людей коммерческого склада. Во время приемов за женой тоже следовало ухаживать, да не просто так, а в соответствии с ее представлениями о светской жизни. Чернов так и не научился выполнять этот номер на "отлично", все где-то промахивался и ошибался.
На курортах почему-то следовало искать романтического уединения, которого он не желал, но искал по долгу службы.
На яхте ее укачивало. От арбуза у нее случалось расстройство желудка, и два дня нужно было сидеть в номере, держа ее слабую холодную руку. В бар они спускались только вдвоем и пили только томатный сок. Где-то дня через два после избавления от расстройства желудка она непременно обдирала о камни нежную ступню и больше не могла купаться. И они переставали купаться.
Она никогда и нигде не работала, но время от времени записывалась на какие-нибудь курсы, например, под названием "Язык и цивилизация". На время посещения курсов она превращалась в бизнес-леди, что означало отсутствие еды и чистых рубашек. Курсы заканчивались, она сворачивалась в клубочек в уголке дивана и смотрела "Унесенных ветром". Этих "унесенных" Чернов ненавидел.
За мамашей тоже следовало ухаживать, подносить лекарства, хотя, как писали в каком-то романе, "может, он и был нездоров, но никто не помнил, чтобы хоть раз он был болен".
Дочь она называла "мое сокровище", а при виде несовершенства зятя только вздыхала смиренным вздохом богородицы.
Он разлюбил жену очень быстро, года через три, наверное. Он не только разлюбил ее, но и все про нее понял. Понял, оценил, взвесил - и остался. Разводиться было лень и некогда - тогда как раз началась самая работа, "Строительные технологии" только родились, и компания, как грудной ребенок, забирала все силы. Да и не знал он тогда, зачем ему разводиться.
Потом появилась Саша Волошина, и Чернов совсем приуныл.
Но думать об этом было никак нельзя и даже опасно.
Для начала он должен найти выход из положения и удержать себя в рамках пионерских романтических отношений с Сашей.
У Вадима Чернова была железная воля, и он был уверен, что в этих рамках он себя удержит. Или... почти уверен.
С выходом было сложнее. Пока никакого просвета в черном тоннеле он не видел и даже не представлял себе, в какую сторону нужно двигаться, чтобы выбраться из него.
Когда к пяти часам вернулся Степан, Чернов по-прежнему сидел за его столом, закинув за голову большие загорелые руки.
- Ты чего? - спросил Степан, отдуваясь. На улице было жарко, а кондиционер в машине не работал с прошлого лета.
- Ничего, - пожал плечами Чернов, посидел еще секунду, поднялся и вышел. Через пять минут он устроил жуткий скандал в отделе маркетинга, который к выставке в Нижнем оказался совсем не готов, по крайней мере по черновским понятиям о готовности. Скандал бушевал довольно долго и стал затихать, только когда до приезда немцев оставалось минут десять.
Немцы прибыли вовремя и отняли у руководства "Строительных технологий" вдвое больше времени, чем руководство рассчитывало. Они отбыли только в девятом часу, очень довольные - или делающие такой вид. Чернову к тому времени уже раз шесть позвонила супруга, ожидающая немедленной доставки гуманитарной помощи и медикаментов. На седьмом звонке Чернов мобильный выключил и сразу после совещания уехал.
За Черновым понуро потянулся отдел маркетинга, не посмевший убраться домой до отъезда самодура-начальника. Остались только компьютерщики, которые по свойственной всем компьютерщикам привычке предпочитали работать по ночам.
И Степан собрался домой, с тоской думая об обязательном антрекоте на ужин и о таком же обязательном, как антрекот, скандале с сыном.
Он проверил кондиционеры, похлопал себя по карманам, удостоверясь, что телефон с ним, пыхтя, выудил из-под стола портфель, погасил свет и захлопнул дверь. В офисе было по-вечернему просторно и тихо, как в библиотеке, и по-библиотечному же светились синие люминесцентные лампы над кадками с диковинными растениями. Эти растения в кадках, как и зеленый ковролин, и плотные зеленые жалюзи, были Сашкиной затеей и потому очень нравились Степану.
Он свернул было к лифту, но увидел распахнутую дверь в ее комнату и решил узнать, почему она до сих пор не ушла.
Он был уже на пороге, оставалось сделать только один шаг и зарычать - его очень веселила мысль о том, как он сейчас ее напугает.
Непонятно, что остановило его. Толи какое-то предчувствие, то ли инстинкт, заставивший его замереть за секунду до того, как она произнесла больным, замученным, чужим голосом:
- Господи Боже мой...
Степан застыл, как в детской игре, не успев опустить ногу.
Он даже не понял в первую секунду, что слышит ее, Сашин, голос, так он был ужасен. Степан еще ничего не понял, но уже знал - что-то случилось.
Ничего нельзя изменить - что-то случилось.
- Хорошо, - сказала она совсем рядом, - я согласна. Да, да! Никто не знает. Я согласна на все.
И еще спустя секунду, почти шепотом:
- Господи, я была уверена, что все кончилось...
Щелчок - она положила трубку. И заскулила, тихо и жалобно, как побитый щенок.
"Нужно уходить. Сейчас она почувствует мое присутствие, и мне придется сознаться в том, что я все слышал, а ей придется что-то мне объяснять".
От этой мысли у него взмок висок.
"Я не хочу слушать. Не стану слушать ее ложь. Она непременно мне солжет, и это будет конец всему. Всему. Я не желаю знать, что она скрывает. Черт побери, я хочу, чтобы эта женщина осталась в моей жизни. Мне нужно, чтобы она осталась. Просто необходимо!"
Он сделал шаг назад. Мягкий ковролин - Сашина затея! - заглушал шаги. В коридоре было по-прежнему пусто.
- Кто там? - словно очнувшись, вдруг спросила она совсем рядом. - Здесь кто-то есть?
До лифта было два шага, до лестницы - один.
Тяжело дыша и обливаясь потом, он выскочил на лестницу, взбежал на один пролет и замер, как преступник, которого чуть было не поймали на месте преступления.
По мягкому ковролину прошелестели шаги, она пробежала мимо лестничной клетки, и каблучки зацокали по плитам лифтового холла. Степан на лестнице перевел дыхание и прислушался.
Каблучки вернулись на ковролин, удалились, вновь приблизились и снова зацокали - Саша выскочила на лестницу.
Он видел внизу, в проеме, между полированными лестничными перилами, платиновые волосы и чувствовал, как оттуда веет чудовищным страхом, как могильным духом из склепа. Она потопталась на площадке, заглянула вниз, что-то пробормотала и изменившейся старушечьей походкой побрела к своей комнате.
Из осторожности - а может, из трусости - Степан постоял еще минуты две, потом пошел, но почему-то не вниз, а вверх, дошел до пятого этажа и оттуда вызвал лифт. В голове у него гудело.
Саша? Саша?!
Лучшая из всех известных ему женщин. Единственная, кто не пугал и не мучил его.
Он сел в машину, запустил двигатель и отъехал за угол.
Толстые пальцы сами по себе барабанили по рулю, и он вдруг удивился, что у него такие толстые пальцы.
Леночка звала его жирной свиньей. Он и есть жирная свинья. Жирная трусливая свинья Он решительно достал телефон и набрал номер.
- Черный, - сказал он, когда ответили, - ты только меня не перебивай. Я тебе сейчас., расскажу.
Он рассказал все, что видел и слышал, и приказал Чернову думать. После этого ему стало еще хуже, чем было.
"Сейчас я приеду домой, обниму Ивана, подышу ему в макушку, и все будет хорошо. Все будет хорошо.
И на все остальное мне наплевать, мать вашу!
Наплевать..."
* * *
Едва открыв дверь в квартиру, он понял: что-то случилось.
С ключами в руках он замер, как насторожившаяся собака, которая верхним чутьем пытается уловить, что не правильно в окружающем ее привычном мире.
Первое, что было совершенно не правильно, - это то, что где-то хохотал Иван. Не рыдал. Не орал. Не бился в истерике, а хохотал.
Второе - не работал телевизор. Степан не слышал ни сокрушительной стрельбы, ни политических новостей, ни воплей восторженных зрителей.
И еще чем-то пахло. Чем-то таким, отчего у него вдруг стало пусто и гулко в животе и показалось, что он немедленно умрет, если не съест этого... что так пахнет.
Забыв снять ботинки, зажав в кулаке ключи, осторожно, как сапер, боящийся нарваться на мину, он двинулся в глубь квартиры, заглядывая по дороге во все двери.
В Ивановой спальне горел свет. Иван, по-турецки скрестив ноги, сидел в кровати на одеяле и хохотал так, что время от времени заваливался на бок в приступе буйного восторга.
На полу, под торшером, тоже скрестив ноги, сидела - Степан закрыл глаза и пошатнулся - прибалтийская крыса Инга Арнольдовна и читала в лицах "Трое в лодке, не считая собаки".
"Этого не может быть. Я ошибся квартирой. Или домом.
Или жизнью".
И еще он подумал: "Хватит. На сегодня мне уже хватит удовольствий. Я больше не вынесу".
- Добрый вечер, - проговорил он мрачно, - что тут происходит?
Развеселая парочка разом встрепенулась и замерла, одинаково вытянув шеи.
- Папка! - завопил Иван. - Папочка приехал!
И кинулся ему на шею. Как правило, по вечерам он прятался за диваном.
Степан растерянно подхватил его, стукнув по спине портфелем, который он так и не догадался отпустить, и потерся щекой о золотистую макушку и даже чуть-чуть подышал в нее.
И ему стало легче.
- Прошу прощения за вторжение, - проговорила прибалтийская крыса сдержанно, - но у нас не было другого выхода.
- Как вы сюда попали? - буркнул Степан.
- Клара Ильинична не пришла! - заорал Иван ему в ухо и запрыгал на нем, как бандерлог на пальме, вцепившись руками и ногами. - Не пришла, не пришла, не пришла!! И Инга Арнольдовна повезла меня домой!
- А мне нельзя было позвонить? - Он сам не понимал, что с ним, почему он так злится, что хочет изобразить. Гнев?
Неудовольствие? Все, что угодно, кроме того, что изобразить бы следовало, - благодарности.
Все уже было ему ясно - произошел некий форс-мажор, и эта... как ее... Ингеборга этот форс-мажор ликвидировала.
Ну и спасибо ей большое!.. И до свидания!..
- Мы вам звонили, - сказала она все так же сдержанно, - и на работу, и на мобильный. На работе вас не было, а мобильный...
- Да, - перебил он, - знаю. Не отвечал.
Он вдруг так устал, что ему расхотелось жить. Вообще жить, а не только задавать вопросы и выслушивать ответы.
- Подожди, я руки помою, - сказал он Ивану и опустил его на диван.
Он вымыл руки, вышел из ванной, уселся за стол в гостиной и потер лицо. Потом потянулся за телефоном.
"На удивление милый и общительный человек", - подумала Ингеборга, глядя в его солдатский затылок.
- И что, Клара Ильинична совсем не пришла? - не оборачиваясь, спросил он как бы в пространство, но, надо полагать, у нее.
- Пришла, - призналась Ингеборга, решив, что терять ей, кроме жизни, все равно нечего, - она пришла, час побыла с мальчиком, и я ее уволила.
Трубка упала из толстых пальцев и грохнулась на стол с противным пластмассовым звуком.
- Представляешь, как здорово, пап? - спросил в дверях Иван. Он стоял, завернувшись в плед, который простирался за ним, как шлейф. Мордаха у него была счастливой. - Она больше не придет, мне Инга Арнольдовна обещала! Представляешь, пап?!
- Да, - согласился Степан, - представляю. Так, а теперь объясните мне, что, в конце концов, произошло?
- Я уволила вашу няньку, потому что это никакая не нянька, а... - она поискала слово, - профессиональная садистка.
Она даже двух слов не может сказать спокойно. Она терроризирует ребенка, как будто это ее главная задача. Она его унижает, заставляет выполнять ее идиотские приказания...
- Да вам-то что за дело, черт вас побери?!
- Да не меня черт побери, а вас черт побери! У вас нежный, милый, душевный мальчик, а вы растите из него неврастеника и лгуна! И все потому, что вам нет до него никакого дела!
- Значит, вам есть дело?!
- Мне есть!
- По какому праву вы вмешиваетесь в нашу жизнь?! Кто вас об этом просил? Что вам здесь нужно? Хотите, я заплачу вам за доставку моего ребенка, и проваливайте отсюда! Только для начала верните на место мою няньку!
- Найдите другую няньку, если не хотите, чтобы ваш сын пропал окончательно! Во что вы превратили его жизнь?! Он ждет вас с работы так, как будто его должны выпустить из тюрьмы, а вы ничего не замечаете! Он совсем вам не нужен, бедный малыш, и вы даже не думаете о том, что ему плохо с этой женщиной!
- А с какой женщиной ему будет хорошо?! Где я ее возьму?! Вот завтра кто приведет его из школы? Кто даст ему поесть? Кто будет делать с ним уроки?! А?! Я вас спрашиваю?!
- Вы заберете, и вы будете делать! Он ваш сын!
- Я не могу! Я работаю!
- Вы отец!
- Да, и что из этого?! Я что, должен бросить работу?!
- А что, лучше бросить ребенка?!
- Вы сейчас же позвоните Кларе Ильиничне, извинитесь перед ней и дадите трубку мне!
- Вы просто сумасшедший! Ясно вам? Я очень сочувствую вашему сыну. Очень!
* * *
Хлопнула дверь, шаги торопливо сбежали по лестнице вниз.
Степан в ярости пихнул ногой стул, подошел к двери и защелкнул замок.
Потом прошелся по квартире. Зашел в ванную и попил холодной воды из-под крана.
Ничего не помогало.
Сильно топая, он еще раз прошелся по квартире и остановился на пороге Ивановой спальни.
Иван лежал бесформенной кучей, накрывшись с головой, и Степан уже знал, что это означает. Он сдернул одеяло, швырнул его на пол, поднял и накрыл Ивана снова.
- Чего ты ревешь?! - спросил грубо.
Худая спина с цепочкой выступающих позвонков вздрагивала от горя. Перпендикулярно этой изнемогающей от горя спине торчали лопатки.
- Да что ты ревешь?!
- Мы... тебе пюре сварили... мы... книжку читали... мы все уроки выучили... а ты... ты... ты ее вы-ы-ыгнал. - Тут он совсем завыл, не в силах сдержать себя, и натянул на голову подушку. - Взя-а-а-ал и вы-ы-ы-ыгнал!..
- Да она все равно не осталась бы! - заорал Степан. - Они все только притворяются хорошими! Ты что думаешь, ты ей нужен? Да она просто представление затеяла для меня, вот и все! Как же ты не понимаешь?
- Не-е-ет! - выл Иван.
Он не знал, что у отца беда. Он не знал, как отец мучается. Он ничего не понимал, и у него тоже была беда.
Весь вечер он был счастлив и знал, что теперь у них с папой все будет просто прекрасно.
Самое главное, он так ловко избавился от ненавистной ему Клары Ильиничны!
А потом приехал папа, и... стряслась беда.
- Она на машине, эта твоя Инга Арнольдовна? - вдруг спросил Степан.
- Нет, - из-под подушки ответил Иван, икая.
- Если нет, тогда до метро дойти она еще не успела, - быстро проговорил отец, - если ты сможешь полчаса побыть один, я догоню ее и извинюсь. Сможешь?
- Папочка, пожалуйста! - запричитал Иван, стаскивая с себя подушку. - Догони, пожалуйста, папочка!
- Да, - сказал Степан, - конечно. Только ты сиди и жди меня. Я сейчас.
Он кинулся к двери, нашаривая в кармане ключи от машины. Лязгнули замки. В некотором отдалении возник зареванный, но полный новой надежды Иван.
- Ты успеешь? - спросил он издалека.
- Сядь на диван и сиди, - приказал Степан.
Он выскочил на лестницу, натянув свитер только на одну руку, толкнул за собой дверь, дернул, проверяя, закрылась ли, и ринулся вниз. Нужно поймать ее до метро, потому что там четыре входа и одному богу известно, куда ее понесет. Запищал домофон, тяжелая железная дверь приотворилась, Степан споткнулся, зацепившись кроссовкой за металлический штырь, торчащий из асфальта, и головой вперед вывалился из подъезда.
На кособокой лавочке, в круге желтого света, сидела Инга Арнольдовна. Она сидела, положив ногу на ногу, курила и рассматривала Степана.
Этого он никак не ожидал.
- Добрый вечер, - брякнул он первое, что пришло в голову.
- Добрый вечер, - ответила Инга Арнольдовна вежливо, мы, кажется, виделись.
- Почему вы не ушли? - спросил Степан, подумав.
Она пожала плечами.
- Мне захотелось покурить... и подумать.
Он потоптался рядом с лавочкой, ругая себя за идиотский порыв бежать за ней с извинениями. Потом неловко плюхнулся рядом.
- Дайте сигарету, - попросил он хмуро.
Она снова пожала плечами и протянула ему пачку. Он прикурил, затянулся и тяжело вздохнул.
- Инга Арнольдовна, - сказал он наконец, - я был не прав, что так... напал на вас. Просто у меня проблемы.
- На работе? - спросила она с иронией.
Он хмуро взглянул на нее и кивнул.
- Какие бы у вас ни были проблемы, все равно нельзя так расстраивать мальчика, - проговорила она сдержанно, - он так вас ждал, так радовался, так внимательно следил за тем, что я читала, потому что ему нравилось это Понимаете?
- Я ничего не могу изменить, - сказал он, раздражаясь, - моя жизнь именно такая и никакой другой быть не может.
- А жизнь вашего сына? - сразу же спросила она. - Какая жизнь у вашего сына?
- Если вы хотите сообщить мне, что я плохой отец...
- Я уже сообщала вам, что вы плохой отец, - перебила она. - Простите, мне нужно ехать.
- Да знаю я, что эта баба никуда не годится! - сказал он с досадой и ухватил Ингеборгу за сумку, не давая ей встать. - Я знаю, что она не умеет с ним обращаться!.. Но где, где, черт побери все на свете, я к завтрашнему дню найду подходящую?! С понедельника начинаются каникулы, и мне страшно даже подумать, что я буду делать с Иваном этим летом!
- А что вы делали прошлым?
- Прошлым, - сказал Степан, - была жива мама. Она нам помогала.
- Простите.
- Прощаю.
Они помолчали.
- А вы, - снова заговорил он, и раздражение, и обида, и недовольство собой снова стали сплетаться в клубок, как злые осенние змеи в ущелье, - вы дали ему надежду на то, что все может быть по-другому. Как я загоню его обратно? Где я возьму интеллектуалку вроде вас, которая будет читать ему на ночь "Трое в лодке"? Вы-то сейчас спокойненько вернетесь домой и заснете без сновидений, а он?! Он возненавидит Клару Ильиничну еще сильнее, и что дальше? Вы ведь не будете с ним сидеть!
Она задумчиво покачала ногой в кожаной туфле с элегантной пряжкой. Морщась от непривычного, "дамского", как он определил про себя, сигаретного дыма, Степан покосился на эту пряжку, в которой вспыхивал, отражаясь, свет фонаря.
- Вот что, Павел Андреевич, - решительно сказала Ингеборга и перестала качать ногой, - я могу побыть с вашим сыном до осени. За лето вам придется найти ему новую няньку, потому что первого сентября мне нужно на работу.
Впервые в жизни Ингеборга своими глазами увидела, что означает выражение "отвисла челюсть".
У Павла Андреевича Степанова она не просто отвисла, а даже как-то упала. И глаза стали круглыми от изумления, точь-в-точь как у его сына, когда тот удивлялся.
Ингеборга улыбнулась про себя.
- В отличие от этой вашей, Клары Ильиничны, которая успевала абсолютно все, убираться и стирать я не смогу. Но могу порекомендовать вам хорошую женщину, которая убирается у меня. Думаю, что она вполне сможет два раза в неделю посещать и вас тоже. Если мне понадобится поехать на работу, я смогу брать Ивана с собой или буду просить ее побыть с ним несколько часов. Она вполне надежна в отличие от вашей Клары. Если вас все это устраивает, я буду приезжать к восьми утра и уезжать, когда вы вернетесь. Вы будете платить мне тысячу долларов в месяц.
- Хоть две, - тараща на нее глаза, пробормотал Степан Он никак не ожидал такого поворота.
- Две - это слишком, - сказала Ингеборга высокомерно. - Тысяча - это тоже очень много, но я, по правде говоря, совсем не так рассчитывала провести это лето.
- Вы серьезно? - вдруг спросил Степан и посмотрел на Ингеборгу с изумлением. И от изумления даже выпустил ее сумку, за которую все это время почему-то крепко держался.
- Абсолютно, - храбро подтвердила Ингеборга.
Она-то как раз была готова к такому повороту событий.
Чего-то подобного она ожидала, когда бесстрашно вытолкала идиотку Клару. Идиотка, едва влетев с деловым и чрезвычайно озабоченным видом в дверь квартиры Степановых, с ходу начала шпынять Ивана, а Иван с ходу начал бузить, полез за диван и завывал оттуда несчастным трубным басом, а потом стал попискивать, растравляя собственные раны. Всю жизнь Ингеборга считала себя решительной женщиной, но такой решительности она никак от себя не ожидала.
Никогда раньше она не сидела с детьми, тем более в роли домашней воспитательницы, тем более когда за работу ей должен был платить такой ужасный тип, как Павел Степанов. А если он станет придираться и будет вечно всем недоволен?
"Впрочем, - подумала она независимо, - он и так вечно недоволен, и даже если он меня надует, я не умру с голоду.
Зато если заплатит, в октябре я поеду не куда-нибудь, а на Мальдивы, и мне не придется ждать очередного родительского приглашения и сидеть две недели у них на шее!"
- А вы точно. не передумаете? - осторожно поинтересовался Степан и вытащил у нее из пачки еще одну сигарету.
- Нет, - сказала Ингеборга, - не передумаю. Скажите, Павел Андреевич, а вы всегда орете на своего сына, когда бываете не в духе?
Ингеборга была уверена, что он опять впадет в раздражение, однако Степан затянулся и помолчал, как бы прикидывая, стоит раздражаться или не стоит.
- Не знаю, - сказал он недовольно, - я не кричу на него специально, если вы спрашиваете об этом. Мы с ним друзья. Стараемся быть друзьями.
"Хороши друзья, - подумала Ингеборга. - Один непрерывно орет, а второй от этого непрерывно плачет".
Впрочем, пожалуй, она понимала, что имеет в виду Павел Степанов.
У них была такая семья - отец и сын. Такая, и все тут.
Наверное, она была такой всегда, даже тогда, когда мать еще не ушла от них. Они ссорились, мирились, ругались и бывали недовольны друг другом, но всегда были вместе. Они очень зависели друг от друга, и все их интересы были заключены друг в друге. Наверное, они даже и не думали, что у них могут быть отдельные жизни.
А что один вопит, а второй ревет... что ж, и так бывает.
По-всякому бывает.
- Мне нужно ехать, Павел Андреевич, - сказала Ингеборга чуточку решительнее, чем требовало подобное сообщение, потому что мысли ее вдруг приняли странное направление. - Я живу на Соколе. Это довольно далеко.
Степан торопливо поднялся со скамейки следом за ней.
- Инга Арнольдовна, - сказал он и внимательно посмотрел на свою сигарету, не правдоподобно маленькую в толстых пальцах, - вы не могли бы еще на пять минут зайти к нам... просто чтобы успокоить Ивана. Он там... рыдает из-за того, что я вас... выгнал.
Просить и даже умолять Павел Степанов умел просто виртуозно, но в этот раз спасительное умение куда-то запропастилось. От неловкости он даже носом начал шмыгать, как пятиклассник на педсовете.
Ингеборга взглянула на него с веселым изумлением. Вы посмотрите только - оказывается, он способен испытывать неловкость! Какой душевный, тонкий человек!
- Хорошо, я зайду, - согласилась она легко, - заодно я бы вызвала такси. Что-то мне расхотелось ехать на метро - Конечно! - с энтузиазмом и облегчением воскликнул Павел Андреевич, которого перестала угнетать перспектива объяснений с сыном. Он даже придержал перед ней подъездную дверь. Но на лестнице она оказалась впереди него, а потому выше, и взгляд его моментально уперся куда-то в район выпуклой попки, обтянутой плотной тканью элегантных брюк, и Павел Андреевич моментально струхнул и воровато отвел взгляд.
"Как это вышло, что я забыл, что ее нужно бояться? Почему я так поздно об этом вспомнил?!"
Сопя и топая, он обошел ее на лестничной площадке, вставил в замок ключ и дернул дверь. Открылся чистый и просторный холл, залитый уютным европейским светом, и оказалось, что Иван с тревожным и внимательным лицом стоит прямо под дверью. С ног до головы он был укутан в клетчатый плед и являл собой живое напоминание о фильме про жизнь Константина Эдуардовича Циолковского в Калуге.
- Ты что? - спросил Степан грозно. - Спятил совсем?!
Я тебе где велел сидеть?
- Ты мне велел на диване сидеть, - проговорил Иван встревоженно и заглянул отцу за спину. - Здравствуйте, Инга Арнольдовна!
- Привет, - сказала она и, к полному недоумению Степана, вышла из-за его спины и скинула свои элегантные туфли. - Волнуешься?
- Да-а, - пробасил Иван, - а папа вас догнал?
- Догнал, - согласилась Ингеборга, - давайте, что ли, чай пить, раз ребенок все равно не спит ночью.
Машинально Степан отметил, что в ее речи все-таки есть какая-то не то чтобы не правильность, а как будто своеобразие то ли в построении фраз, то ли в произнесении согласных.
Она говорила не так, как все. Очень красиво.
- Иван, - начал Степан официальным тоном, - я хотел тебе сказать, что Инга Арнольдовна... что я извинился перед Ингой Арнольдовной и она согласилась побыть с тобой вместо Клары Ильиничны. До осени.
Иван только хлопал глазами.
- Каждый день?
- Каждый день. До первого сентября.
- И в школу не нужно будет ходить?
- В школе завтра последний день, а с понедельника у вас каникулы. В школу и так не нужно будет ходить.
- А в сентябре тоже можно будет не ходить? Пап, ну пожалуйста! Ведь Инга Арнольдовна учительница, она сможет меня учить!
- Иван, я говорю тебе совсем не об этом!..
- Просто мы все лето проведем вместе с тобой, - подала голос Инга Арнольдовна, - как сегодня. Проводи меня, пожалуйста, в ванную. Я забыла, где висит полотенце, которое предназначено для рук.
Алле-оп! Пурш, кольцо!
И тигры покорно прыгают.
Степан проводил взглядом сына и прибалтийскую крысу.
Иван в клетчатом пледе был необыкновенно галантен, и она, похоже, чувствовала себя совершенно в своей тарелке.
Тигры поначалу немного огрызались, но все же дружно прыгнули в кольцо.
"Она владеет ситуацией целиком и полностью, а я не владею вовсе. Почему? Кроме того, предстоящие три месяца я буду целиком и полностью от нее зависеть.
Дело сделано - мы разместились в соответствии с порядковыми номерами, свесили хвосты до полу, сделали умильные морды, заглядываем в глаза и готовы служить. Смотрите, как ловко я хожу на задних лапах, где мой кусочек сахару?"
Иван что-то радостно щебетал в ванной. Чему он радуется, дурачок?!
- Такси? - спросил Степан в трубку. - Нам из района Маросейки нужно доехать до Сокола...
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |