Окружающая меня команда улыбается. Меня ласкает ветерок надежды. Меня охватывает мягкое тепло. Да, улучшение возможно. Нет, на неподвижность я не обречена. Да, я смогу вытащить себя из этой мягкой ловушки — больничной постели. Я выкарабкаюсь.
Я наконец поднимаюсь! Приятно, что у этого слова есть и прямой смысл, и переносный. И природа отлично устроена: физический прогресс часто приводит к прогрессу моральному.
Я снова ложусь в постель с забытым ощущением: это похоже на облегчение.
Глава 21. Болезнь — это больной
Вреанимации дни начинаются рано, в 6 утра.
В этот час все встает на свои места. В этот час молчание приборов нарушают голоса, смех, восклицания, шум шагов и стук дверей.
Это пересменка. Дневная и ночная смены встречаются для «передачи». «Ночные» сообщают «дневным» последнюю информацию: осложнения, тревожные сигналы… Колебания в самочувствии пребывающих в этом ужасном месте, где хорошие новости всегда более редки, чем плохие.
В это время главное — не беспокоить персонал, потому что у него нет для нас времени. Но, как нарочно, часто именно в этот момент я чувствую, что задыхаюсь. И я просто обязана позвонить.
Сестры реагируют по-разному, все зависит от человека и обстоятельств. Понимание, раздражение, нежность, грубость… Есть все. Их настроение меняется так же быстро, как погода. Я понимаю. Мне это кажется нормальным. Все медсестры находятся под давлением, в состоянии почти постоянного стресса.
Пациент, со своей стороны, переживает период физического и психологического потрясения, он тревожится и жаждет повышенного внимания. Иногда я чувствую себя виноватой за то, что мне нужна помощь персонала. Как ребенок, который не перестает звать на помощь родителей, вместо того чтобы попробовать жить самостоятельно.
С моей точки зрения, главная проблема такова. Медицинский персонал слишком часто забывает о том, что болезнь — это больной. И что лечить нужно обоих! Но если персонал и вспоминает о существовании больного, то забывает о том, что все люди разные. Если вы не соответствуете «стандарту», то берегитесь.
С тех пор как я здесь, мне иногда случается сталкиваться с откровенно враждебным отношением. Вчера или позавчера санитарка по-настоящему злобно бросила, что мне следовало бы самой глотать собственные слюни! Я бы так и сделала, разумеется. Если бы могла. Я предпочла бы «переварить» их, а не звонить минуты или часы напролет, чтобы меня от них освободили, не чувствовать по ночам, как они медленно стекают сначала на рубашку, потом на пол.
Я не могу говорить, не могу заботиться о себе. Следовательно, я полностью в их власти. Я завишу от их доброй воли. Есть такие, которые ограничиваются словами: «Ничего не понимаю!», когда я пытаюсь объяснить, что у меня болит живот или рука. Но есть и те — к счастью, их намного больше! — кто не уходит от меня до тех пор, пока не поймет.
Если основываться на моем скромном опыте, то примерно 5 % персонала нечего делать в больнице. Но оставшиеся 95 % — совершенно замечательные люди. Одним только взглядом, жестом или вниманием они ежедневно дают мне дозу человечности, которая приносит огромную пользу.
Я люблю эти утренние часы, когда слышу, как медики приветствуют друг друга, целуются, интересуются новостями из жизни за пределами больницы, тревожатся, все ли в порядке в отделении.
Я слышу, как они говорят о «большом» и о «маленьком»:
— Нет, «большому» это не понравится!
Я поняла, кто есть кто. «Большой» — это врач-реаниматолог, который работает на неделе. «Маленький» обычно появляется по выходным. Я догадалась и о том, что у медсестер, как и у меня, свои предпочтения.
Есть, разумеется, неизбежные исключения, но я испытываю искреннее сочувствие к персоналу реанимации, большинство которого составляют женщины. Им каждый день приходится проходить через санитарные камеры, чтобы начать работу. Я восхищаюсь их преданностью делу. Они работают в очень сложном отделении. В отделении, над которым витает смерть. Когда все время видишь перед собой жизни, которые могут оборваться в любую минуту, необходимо уметь сохранять контроль над своими эмоциями, не впадать в излишнюю сентиментальность, сопротивляться слабости. Как они справляются с чередой смертей, с которыми сталкиваются? Как мирятся с тем, что у них на глазах в морг увозят пациентов, за которых они беспокоились, ради которых бегали по коридорам, для которых каждый раз — под руководством врачей — пытались сделать невозможное? Что уносят они с собой из того, что живет… и умирает здесь? Как им удается оставаться неуязвимыми для постепенно, исподволь накапливающегося избытка эмоций?
Вчера санитарка понастоящему злобно бросила, что мне следовало бы самой глотать собственные слюни! Я бы так и сделала, разумеется. Если бы могла.
Я никогда не сержусь на них за то, что они смеются за дверью в палату тех, кто страдает. Напротив, я благодарна им за это. Их энергия олицетворяет жизнь, а жизнь как раз никогда не бывает лишней в таком отделении, как это. Каждый взрыв смеха в этих обезличенных коридорах — это «нос», показанный несчастью.
Первая утренняя процедура, которую мне проводят, истинное счастье. Она должна убрать выделения из бронхов, которые скопились за ночь. На трубочку трахеотомии устанавливают подобие пылесоса и вытягивают «лишнее». Невероятно, какое количество отходов я могу произвести за сутки! То, что не вытекает из меня тонкими струйками на тело и простыни, скапливается внутри и в конце концов начинает мешать мне дышать. Я как будто тону в собственных жидкостях. Их удаление приносит сумасшедшее облегчение. Когда меня освобождают от вязкой субстанции, это похоже на большую чашку свежего воздуха, предложенную вместо первого завтрака.
Чуть позже появляются два улыбающихся силуэта. Это блондинка и брюнетка, которые сообщают мне:
— Время умываться!
Прежде чем заняться мной, они занимаются собой: моют руки, надевают одноразовые перчатки из латекса и прозрачные фартуки поверх медицинских халатов. И я не могу удержаться от того, чтобы не спросить себя:
— Неужели я настолько опасна?!
Это напоминает мне о враче, который коснулся моей руки — я пыталась протянуть ее ему, — а потом тщательно мыл руки! Впрочем, я заметила, что обычно большие шишки держатся на значительном расстоянии от больных, которых они почтили своим визитом. Хотя медсестры часто берут меня за руку.
Блондинка и брюнетка кладут пластиковую сетку под меня, начинают мыть мне лицо, потом спускаются к груди, к ногам… Вода — это наслаждение. Разумеется, не следовало бы, но я вспоминаю о том, как принимала ванну дома по утрам. Как же я была тогда счастлива, не подозревая об этом! Сумасшедшее число простых радостей украшает «нормальную» жизнь! Радостей, на которые здоровые люди не обращают внимания.
Сумасшедшее число простых радостей украшает «нормальную» жизнь! Радостей, на которые здоровые люди не обращают внимания.
Смогу ли я когда-нибудь принять ванну дома? Эта мысль неожиданно вливает в меня маленькую дозу печали. В качестве антидота [6]я формулирую военный приказ, который отдаю себе регулярно: терпеть, готовиться к худшему, быть храброй.
Храбрость мне просто необходима каждый понедельник по утрам. Это день, когда мне делают артериальную пункцию. Цель — убедиться в том, что в крови хороший уровень кислорода. Это маленький ад. Медбрат и я, мы делаем все, чтобы сохранять спокойствие и стоически выдержать процедуру. И мы оба переживаем очень неприятный момент. Ему нужно протолкнуть иголку между костями запястья, не затронуть нервы, связки, хрящи, чтобы добраться до артерии в самой глубине. Но артерия сопротивляется, не дается, прячется, она твердая, упругая. И игла соскальзывает, впивается в мясо, в кость или куда там еще… Надо начинать сначала, бросить нельзя: нужно ввести иглу в артерию. Я могла бы закричать, но для меня дело чести этого не делать.
Мой ящик переполнен косметикой. Рэй принес мне добрую часть кремов, которые обычно загромождают ванную комнату. Их там немало… Медсестрам хочется утешить мою кожу и мою душу этими средствами. Я могу гордиться вот чем: если верить словам санитарки, моя палата самая душистая во всем отделении!
Эти женщины всегда остаются любезными. Но уход, который я предпочитаю, — это присутствие моих любимых.
Мужу удается лучше других поддерживать во мне ту искорку надежды, которая нужна, чтобы победить. Без него меня бы уже не было в живых.
Рэю удается лучше других поддерживать во мне ту искорку надежды, которая нужна, чтобы победить. Часто, едва лишь он входит ко мне, ему хватает одного взгляда, чтобы понять, что не все гладко. И тогда, не говоря ни слова, муж разворачивается, заведенный, словно швейцарские часы, и отправляется искать медсестру, врача или заведующего отделением. Это Рэй укрывает меня, когда мне слишком холодно. Это он снимает простыню, когда мне слишком жарко. Это он выключает телевизор. Каждый вечер именно он проверяет, чтобы все было в порядке на ночь. Я страдаю, когда вижу, как Рэй борется за меня. Без него меня бы уже не было в живых. Я почти уверена, что иногда он сердился на меня за то, что я оставила его одного.
Мой муж регулярно втирает мне в волосы капиллярный лосьон, массирует мне ноги с кремом или стимулирует подошвы ног. Под прикосновениями его рук мое тело просыпается. Я уже не неподвижный предмет, я становлюсь реагирующим существом. Это действие прекрасного принца на Спящую красавицу.
Терпеть, готовиться к худшему, быть храброй. Да, но это не единственные мои приказы. Я добавляю следующие слова, и в финале они становятся самыми важными: всюду находить счастье и сохранять веру в будущее.
Глава 22. Не забывать дышать
Он задыхается рядом со мной ночью и днем. Без остановки. Это первый, самый верный мой товарищ по каторге. Тот, кто никогда меня не покидает. Тот, кто был рядом с того момента, как я пришла в себя в той абсолютной черноте, в той загадочной пустоте, которая стала декорацией моего возвращения к жизни. Тогда, давно, полтора месяца назад.
Начиная со 2 сентября реанимационное начальство полагает, что я могу справиться сама, без искусственной вентиляции легких. Другими словами, я могу научиться дышать сама. Пережить то, что переживает ребенок, приходящий в этот мир, но в пятьдесят семь лет. Странный опыт. Безумное волнение ожидания. Внимание, аппарат сейчас будет отключен… Теперь ваша очередь, мадам Либи!
Я концентрируюсь, как на старте велогонки, — и вперед: я снова отвечаю за мою жизнь. Я должна дышать, главное — не забывать дышать!
Как другие справляются? Как они дышат, не думая об этом? Как дышат и занимаются чем-то другим? Как дышат и не чувствуют усталости? Я учусь этому заново, и у меня, разумеется, получается плохо. Дышать — это умение, как и многие другие. Как велосипед или лыжи: все так легко, когда умеешь, и так опасно, когда только начинаешь.
Я стараюсь, потому что хочу быть хорошей ученицей. И я почти хорошо вдыхаю, но выдыхаю недостаточно. Я мобилизую только верхнюю часть тела, потому что моя диафрагма больше не реагирует. Газообмен плохой, и у меня вскоре начинает болеть голова. Подключите меня снова к аппарату, пожалуйста.
Все. Первый сеанс длился почти целый час. Я совершенно без сил. Вся в поту. Трахеостома снова на месте, аппарат снова работает за меня, и я могу… вздохнуть.
Рэй, разумеется, здесь.
— Браво, Анжель! Супер! Ты видишь, у тебя все получилось и без машины!
Муж подбадривает меня. Он счастлив. Счастлив, что я это сделала. Но счастлив еще и потому, что это закончилось. В течение долгих минут «автономии» Рэй не сводил глаз с экрана. Его особенно беспокоили мои показания. Потом он все-таки разобрался в этих шумах и каббалистических знаках.
Как и с инвалидным креслом, как и со столом для вертикализации, длительность сеансов самостоятельного дыхания постепенно увеличивается. Я дышу самостоятельно, когда у меня посетители. Мне неспокойно, и я предпочитаю, чтобы Рэй был рядом. Одним глазом он смотрит на меня, другим — на экран монитора: муж следит за мной, как тренер. Лейтмотив его уговоров звучит так:
— Успокойся, моя дорогая, контролируй себя.
У меня нет выбора, я должна быстро прогрессировать.
Потому что очень скоро наступит великий вечер.
Как другие дышат, не думая об этом? Как дышат и занимаются чем-то другим? Я учусь этому заново, и у меня, разумеется, получается плохо.
И вот врач объявляет мне:
— Вам предстоит продержаться всю ночь!
Боже мой! Легко сказать! И Рэя не будет рядом со мной все это время.
Мне страшно, но протестовать я не могу. Не могу пожаловаться на то, что меня считают готовой к такому испытанию. Не могу уклониться. Не могу потребовать меньше самостоятельности.
За окном темнеет. Я одна и отключена от аппарата. Тревога нарастает по мере того, как шум в коридорах, который никогда не прекращается совсем, постепенно стихает с наступлением ночи.
Можно лишиться сна и по менее серьезной причине… Я лежу, но в положении полусидя, грудь приподнята, чтобы максимально хорошо дышать, чтобы мокрота не забила дыхательные пути. И все же у меня регулярно возникает ощущение, что я задыхаюсь. Ощущение перегрева, абсолютной уязвимости.
Я повторяю про себя советы Рэя: «Успокойся, моя дорогая, успокойся».
Тревога постепенно отступает. Я сосредоточиваюсь на том звуке, который издаю с таким прилежанием. Звуке, который я хотела бы сделать максимально регулярным, но который мне кажется опасно хаотичным. Если я засну, смогу ли продолжать дышать? Они уверены, что это станет автоматическим? Если я засну, я умру? Нет, потому что они все ждут от меня подвига самостоятельного дыхания, потому что они этого хотят. Потому что это как будто доставляет им столько удовольствия. И потом, приборы подадут сигнал тревоги. Медсестры, конечно же, будут заходить в мою палату чаще обычного. Никаких сомнений, наблюдение за мной будет более пристальным.
Я внимательно прислушиваюсь к себе, я регулирую дыхание, и происходит чудо. Возможно, они накормили меня успокоительным, но факты таковы: страх отступает, и я засыпаю.
Я просыпаюсь. Я жива. Я счастлива от этого, я счастлива еще и от того, что на рассвете меня снова подключили к аппарату. Это большая победа, но не окончательная. Предстоит выиграть еще много сражений, прежде чем победить в войне. Время автономного дыхания увеличивается не линейно, математически, день за днем. Часто менее удачные дни сменяют более удачные. Никогда никакой уверенности. Говорят, что без труда ничего не дается. Я это знаю. На каждый пик надежды отвечает момент тревоги. Я регулярно впадаю в панику, и успокаивает меня аппарат искусственной вентиляции легких.
Я слышу комментарии, не предназначенные для моих ушей:
— Она снова не продержалась.
Я воспринимаю это как упрек. Врачи смотрят на меня издалека, с изумленным видом. Они обсуждают что-то с Рэем. Мне бы так хотелось быть хорошей ученицей. Мне бы так хотелось доставить им удовольствие.
Глава 23. Благословенная вода
Свежесть горы Сент-Одиль… Тихий шелест источника… Глухое бормотание моря… Благодатный поток душа… Сладость глотка воды… Огромное удовольствие от стакана свежей воды! Невероятное, давно забытое удовольствие. Я только что провела целое лето, не выпив ни единого стакана. Я проглотила лишь несколько капель, попавших мне под язык, словно дар, стараниями сочувствующих друзей. Мой рот отчаянно пересох. Я не обезвожена, потому что вода напрямую попадет в мое тело через трубочку гастростомы, но мне ее явно не хватает. Вода — это наркотик, которого я лишена. Я с наслаждением ощущаю холодную жидкость, которая через зонд попадает в мой желудок. И когда один из моих посетителей моет руки под краном, я слушаю, как течет вода, и этот звук для меня подобен божественной симфонии!
Я одержима водой. Сегодня, как и вчера, когда я была в их «коме» и представляла себя крокодилом, плывущим по реке. И тогда, и теперь я многое бы отдала за то, чтобы нырнуть в озеро, в бассейн, в ванну. Даже в обычную лужу!
Я одержима водой. Я многое бы отдала за то, чтобы нырнуть в озеро, в бассейн, в ванну. Даже в обычную лужу!
Вода — одна из главных тем моих «разговоров» с помощью века или пальца. Рэй регулярно это отмечает в зеленой тетради:
«4 сентября. Анжель хочет конфет, леденец. Но это невозможно, слишком много слюны.
сентября. Анжель очень, очень хочется пить.
сентября. Сосет тряпочки с несколькими капельками воды.
сентября. Мечтает о стакане холодной воды.
сентября. Ей освежают лицо и язык с помощью пульверизатора».
Эта потребность может показаться парадоксальной, потому что мой рот постоянно занят избытками слюны и слизи. Но если бы слюна увлажняла, как вода, незачем было бы пить. И потом, чтобы слюны стало меньше, как и слизи, мне приклеивают пластыри по обе стороны шеи. И тогда я высыхаю еще больше. Я кажусь себе цветком, забытым в вазе. В вазе, из которой вода давно испарилась.
Я пользуюсь тем, что меня пришли навестить, и выпрашиваю один пшик пульверизатора. Или, что еще лучше, салфетку, смоченную водой, которую мне кладут на губы. Чтобы счастье стало бо́льшим, Рэй придумал класть на салфетку свежую цедру апельсина. Я жадно дышу через эти салфетки. Жадность такова, что мои подруги доставляют мне эту радость с недовольным видом: они боятся, что я задохнусь.
Постепенно мне удается баловать себя самостоятельно: смоченную салфетку кладут на край круглой мисочки, и я с огромным трудом пытаюсь поднести всю конструкцию к моему рту. Это тоже тренировка, как и другие. Это тяжело, но я мотивирована. Прогрессируешь всегда лучше, когда в конце пути ждет награда.
Глава 24. Путь Бенджамина Баттона
Мари-Франс, кинезиотерапевт, просит меня показать ей язык.
Я с теплотой вспоминаю того ребенка, которым я была и которым я — по моим ощущениям — иногда все еще бываю. Раз меня об этом просят, я не собираюсь ждать, чтобы меня попросили дважды!
Мой рот широко открыт, я сижу на кровати в моей палате отделения реанимации, на которой мне известна каждая выпуклость, и послушно выполняю просьбу.
Мари-Франс внимательно смотрит в черноту моего рта, вид у нее нетерпеливый.
— Давайте, показывайте язык!
Но я же показываю! Я высовываю его, мой язык, я только это и делаю. Сейчас он должен быть просто огромным. Еще немного — и я лизну Мари-Франс кончик носа.
— Вы его показываете?
Я киваю головой, чтобы обозначить свое «да».
— Нет-нет! Повторяйте за мной.
Я отлично его вижу, язык Мари-Франс. Я снова стараюсь.
Но у нее по-прежнему расстроенное выражение лица.
— Где же ваш язык?
Да вот же он! Я снова утвердительно киваю головой и представляю, насколько странно выглядит моя голова с раскрытым ртом и оторопевшим видом.
— Поверьте мне, вы ничего не делаете. Вот, смотрите.
Она подносит к моему лицу зеркало.
Я машинально, тупо смотрю в него.
И это шок.
Я подтверждаю: вид у меня действительно чертовски нелепый. Рот открыт, но язык выходить не желает.
Но не это меня изумляет. Я прекратила гримасничать, постаралась придать лицу нормальное выражение, но по-прежнему не могу прийти в себя. Из сверкающего прямоугольника, который держит передо мной Мари-Франс, на меня смотрит старая дама.
Это уже не я. Я беру зеркало, пытаюсь медленно двигать его, чтобы под разными углами рассмотреть незнакомку, которой я стала. Так, «незнакомка»… Не совсем, если быть честной. Потому что я вижу в этом прямоугольнике мою маму. Маму в конце жизни, в ее девяносто четыре года, с уставшими волосами, с легкими морщинами на коже, тонкой, словно пергамент. И это ее взгляд, как будто омытый слезами, на который опустилась вуаль тех, чей путь заканчивается.
Мое отражение, на которое я стараюсь не смотреть, — это отражение столетней женщины в доме престарелых. И я оказываюсь перед невероятным вызовом: перемотать пленку назад.
Я никогда бы не подумала, что до такой степени на нее похожа. В прошлом у нас была разная полнота, правда, с возрастом она свои округлости потеряла. А я резко потеряла мою молодость во время странного внутреннего землетрясения.
С того дня, как мне удалось сбежать из тюрьмы моего тела, мне удавалось избегать зеркал. Трижды Рэй приглашал в мою больничную палату парикмахершу. Я чувствовала, что мои волосы стали странными, их кончики напоминали шерсть. И трижды, закончив работу, парикмахерша держала передо мной зеркало, чтобы я оценила результат. И трижды я отказалась. Из кокетства? Скорее из страха перед тем, что я могла бы увидеть.
И все-таки такого я не ожидала! Это не могло быть так ужасно. Я не ожидала, что окажусь настолько… другой.
— Ты даже в коме красавица! — говорила мне Бернадетта совсем недавно. Что должна она думать теперь? По крайней мере, в той сознательной коме я не была старой дамой.
Я узнала об этом позднее, но, судя по всему, я произвела странное впечатление на мою подругу Жанин, тоже большую любительницу пеших походов, когда она впервые пришла меня навестить после моего «пробуждения». Она была вместе с Юбером, коллегой по работе. Они случайно встретились в коридоре и вошли в мою палату вместе, чтобы поддержать друг друга, преодолеть ту легкую тревогу, которая всегда присутствует в подобных случаях. Эта предосторожность оказалась нелишней. В тот день я их не заметила, не почувствовала их присутствия. Я была совершенно неподвижна, с застывшим лицом, но с открытыми глазами. Мои глаза были вытаращены и неподвижно смотрели в потолок за головой.
Все просто: я была похожа на старую даму на смертном одре.
Пока я ломала форму, которая не позволяла мне двигаться, мне казалось, что я снова стала грудничком, существом, которое ничего не может сделать сам и должно всему учиться: дышать, глотать, справлять свои потребности. Потом, если все пойдет хорошо, то говорить, ходить, бегать. Я как малыш, который вступает на очень долгий путь к самостоятельности.
Когда я вижу себя в зеркале, у меня совершенно противоположное ощущение: я не младенец, а старуха! Я уже в конце пути, как мама перед самой своей смертью. Без мышц, без сил. Когда мне удается встать с кровати, то мое отражение в стеклах, на которое я стараюсь не смотреть, — это отражение столетней женщины в доме престарелых.
Фильм моей жизни резко увеличил темп, чтобы перенести меня сразу в сцену, которая предшествует слову «конец». И я оказываюсь перед невероятным вызовом: перемотать пленку назад.
По сути, история Бенджамина Баттона, которого сыграл Брэд Питт, не настолько странная. Необычную судьбу этого человека, который рождается старым и умирает молодым, я должна теперь повторить. Как Бенджамин Баттон, я начинаю с конца. Как он, я должна молодеть с годами. И это куда более сложная операция, чем медленно скользить к старости.
Глава 25. Учиться жить
Это время успехов. Они нерегулярные, но они есть, этого не отнимешь. Начиная с самостоятельного дыхания, которому я училась заново, и постепенного освобождения от аппарата ИВЛ, я совершила и другие важные завоевания. Они все трудные, неполные, тяжело доставшиеся. Но каждый успех меня ободряет, наполняет сердце несокрушимой решимостью.
Как то, что я смогла сделать несколько шагов. Это целая история, но я уже поднимаюсь сама, чтобы пересесть в кресло. И вот уже иду дальше: я рискую выйти в коридор. Разумеется, в сопровождении. Один человек справа, другой слева, и сзади кресло на колесиках с баллоном кислорода, готовое принять меня в случае неудачи.
Ходьба — это целая техника! Во-первых, есть неправильное положение позвоночника относительно таза, над которым я работала на своей «гладильной доске». Во-вторых, постоянная потеря равновесия из-за движения тела. Надо сначала подумать: перенести вес тела на одну ногу, потом на другую. Начнем с правой ноги: она весит целую тонну… Потом сложный момент: движение таза и упор на левую ногу. Я медленно ковыляю. Раздаются аплодисменты. Это значит, что я совершила подвиг? В реанимации это такая редкость, чтобы пациент покидал палату на своих ногах. Смотрите, она идет! Как будто сцена из Евангелия. Я сделала два шага… Вы уверены? Так много? Я улыбаюсь: в мечтах я хожу уже давно!
Я в ужасе от того, что услышала! Это не мой голос, это голос пьянчужки! Да, снова стать собой будет непросто.
Огромное удовлетворение. Но это равновесие настолько хрупкое! У меня больше нет мышц, они растаяли с безумной скоростью. Хорошенько следите за мной, я могу упасть в любой момент. И я должна думать о дыхании, и все сильнее ощущаю покалывания в боку. Деннис, кинезиотерапевт, в восторге: он так счастлив. Как будто он мой родственник. Теперь кинезиотерапевты для меня очень важны. Куда важнее, чем большие ученые, которые всегда держатся на внушительном расстоянии.
Вернувшись к кровати, я бросаю взгляд в окно. Я удивлена тем, что деревья стоят без листьев, застывшие под серым небом. Мое последнее воспоминание об улице относится к тому времени, когда меня привезли в больницу: был жаркий летний вечер, пышно зеленели деревья. Времена года проходят, а я этого не замечаю. Лето пробежало, не дожидаясь меня.
Освобождение от поводка аппарата искусственной вентиляции легких позволяет совершить еще один важный рывок вперед: я снова могу говорить. Согласна, не так, как та, бывшая Анжель, но я могу издавать звуки, и меня даже понимают.
Для этого мне надо сменить канюлю [7]: поставить модель, которая на самом деле служит пробкой и позволяет воздуху проходить через рот, а не через шею.
Готово. Меня подбадривают:
— Попробуйте… Скажите «да», «нет», «здравствуйте», «до свидания».
Столько времени я не произнесла ни единого слова. Мой голос, должно быть, чертовски заржавел!
Попытаемся. Как? Получается? Уже?
— При… вет…
Вокруг меня радостные лица. Они не просто улыбаются, они откровенно смеются. А я — нет! Я в ужасе от того, что только что услышала! Я говорю себе: «Нет, нет, это невозможно, поставьте мне старую канюлю!» Но так я только думаю, потому что предпочитаю молчать! Голосовые связки еще действуют, но как… Голос, как у женщины, которая пьет днем и ночью! Моя первая мысль о внучках: они теперь не узнают свою бабушку. Это не мой голос, это голос пьянчужки! Я тайком, тихонько пробую снова: «Да, нет, привет…» Брр! Звук ужасен. Глухой, металлический. У меня от него мороз по коже. Другие находят это великолепным. Да, именно так: я должна привыкать к тому, что я совершенно не похожа на ту, какой я себя все еще считаю. Снова стать собой будет непросто.
Я уверена, что никогда еще не уходило столько времени на то, чтобы съесть так мало! Перерасход огромный, но зато сколько удовольствия!
Днем мне вставляют канюлю-пробку, которая позволяет говорить. На ночь снова подключают к аппарату ИВЛ. Очень быстро я избавляюсь от первых сомнений: я предпочитаю иметь чужой голос, чем оставаться немой. Не так давно я была невидимым существом среди живых. А теперь достаточно нескольких ночей без слов, чтобы я почувствовала себя отрезанной от мира.
То же самое и с едой: успехов добиваться трудно, но они налицо. «Большой» постановил, что я должна привыкать к нормальному питанию. Я полностью его одобряю. Когда в определенные часы мне приносят поднос, я испытываю настоящее наслаждение. Еда — не просто физиологическая потребность, это культурный акт. Зонды и пилюли не насыщают нас, сколько бы калорий они ни давали. Мы сыты только тогда, когда в процессе участвовали все чувства: вкус и обоняние, разумеется, но еще и зрение, прикосновение. И слух, если возможно. Потому что хорошую трапезу делят с другими, а вкусные блюда развязывают языки.
Конечно же, мне пока не приносят антрекоты или дымящуюся тушеную капусту. На столике над моей кроватью стоят только жидкие блюда, что-то вроде супа или компота. Вместо вилки и ножа я орудую двумя шприцами. Разумеется, без игл. Это своего рода капельница. Одна моя рука помогает другой. Я должна набрать немного супа в пластиковый шприц, поднести его ко рту и выдавить немного супа под язык. Главное, не на язык, иначе я задыхаюсь. Достаточно крупинки картофельного пюре, чтобы нарушился весь процесс. Маневр должен быть точным, так как всегда есть возможность сбиться с пути.
Я уверена, что никогда еще не уходило столько времени на то, чтобы съесть так мало! Перерасход огромный, но зато сколько удовольствия!
Идут дни, и в этом я тоже одерживаю маленькие победы, и миссия становится все менее невозможной. Медсестра записывает то, что я глотаю, чтобы сравнить с тем, что поступило через зонд. Медленно, но верно количество того, что поступает через рот, достигает того, что поступает прямо в желудок.
В реанимацию не разрешают приносить цветы. Ни розы, ни лилии, ни орхидеи, чтобы оживить мою палату. Цветы считаются источником бактерий. Друзья, которые рискнули прийти с букетами, вынуждены были их оставить при входе. Тогда они придумали кое-что другое. Иоланда и Мишель приносят мне йогурт! Отличная идея. Правда, я еще не доела их подарок к тому моменту, когда они ушли. Мне понадобилось добрых два часа, чтобы с ним справиться. Настоящее сражение! В обычное время я бы расправилась с этим йогуртом двумя движениями столовой ложки.
Наконец есть еще один важный прогресс. Как с моей точки зрения, так, надеюсь, и с точки зрения других: я все меньше похожа на колдунью, вернувшуюся из небытия. Мое зрение улучшается, как и мой слух. Рэй купил мне очки. Благодаря этим очкам один мой глаз теперь не закрыт повязкой. Достаточно приклеить призмы к стеклам. Это не самые красивые очки, как вы понимаете, но в них я не такая уродина!
Глава 26. «Я тебя люблю»
Где она, эта тетрадь? А, вот она, под простыней… Я все время боюсь ее потерять. Даже когда поначалу я плохо видела, она должна была быть рядом.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |