И Рэй, по крайней мере, никогда не нервничает.
— Это нестрашно. Успокойся, дорогая, все хорошо, у нас есть время.
Да, время у меня точно есть. Только оно у меня и осталось! Меня не тревожит, что мы тратим часы на повторение алфавита. Это меня занимает, и потом — это общение. Оно удерживает Рэя рядом со мной. Чем больше времени он проводит у моей постели, тем лучше я себя чувствую. Но как ему удается совмещать работу с визитами ко мне? У него же есть стройки, которые нужно проверять. Сейчас август, пока еще все спокойно. Но что он будет делать в сентябре, когда деловая активность возобновится? Когда телефон снова начнет звонить? Я не буду сердиться, если он не станет приходить по два раза в день. Хотя я только того и жду.
Рэй замедляет темп, подбираясь к букве Н.
— К, Л, М… Н, верно? Кн?
Мы делаем успехи! Мне остается только ждать, чтобы он угадал буквы И, Г и А.
Он удивляется:
— Книга… Книга? Мы искали, моя дорогая, но ее не существует! Нет книги о твоей болезни. Нигде. Даже в Интернете очень мало информации.
Нет, любовь моя, я хочу совсем другого.
Благодаря нашему с ним терпению мы в конце концов понимаем друг друга. И вечером в зеленой тетради Рэй делает запись: «Анжель хочет написать книгу о своей болезни».
Именно так. И это будет не несколько строчек или статья в газете, а именно публикация книги. Настоящей книги, которая появится в книжных магазинах.
Безумная идея? Возможно. Утопическая? Несомненно. Неуместная? По мнению многих, в моем состоянии мне следовало бы заняться чем-то более нужным, важным, а не составлением будущей книги о том, что я переживаю. Но это не подчиняется разуму: я испытываю насущную потребность поделиться этим проектом с моим мужем и моей дочерью. Это как предчувствие.
Моя история должна быть где-то записана. Она так далека от обычной, что можно будет усомниться в ее подлинности, если она не напечатана черным по белому.
Я испытываю облегчение.
С одной стороны, это возможность подтолкнуть Рэя к тому, чтобы он продолжал делать записи о моем попадании в ад и, я надеюсь, или скорее искренне убеждена в этом, о моем возвращении в рай нормальной жизни. С другой стороны, это способ заставить меня все отмечать в виртуальной тетради, которую я открыла в уголке моего мозга.
Я должна запомнить все. Смогу ли я это сделать? Я должна. Но особенно я боюсь того, что мне не захочется ничего вспоминать. Я должна бороться с соблазном забыть. То, что со мной происходит, это слишком сильно! Настолько невероятно, настолько далеко от нормального. Моя история должна быть где-то записана. Она так далека от обычной, что можно будет усомниться в ее подлинности, если она не напечатана черным по белому. Кто мне потом поверит? Я сама со временем, возможно, стану спрашивать себя, так ли все происходило на самом деле.
Все, что я только что пережила, должно быть не только написано, но и напечатано, и узнано. То, что я пережила, и то, что мне предстоит пережить в следующие месяцы или годы. Потому что для меня невероятное еще не закончено, я в этом убеждена.
«Книга» — красивое слово.
Собирая слова по буквам вместе с Рэем, я снова открываю для себя эти такие «обычные» названия, которые никто не замечает. Знакомые слова приобретают новую выразительность. Мне необходимо поделиться тем, что я пережила. Теперь книга для меня синоним свободы.
Именно так: мне нужна книга, чтобы освободиться.
Мы ежедневно практикуемся в этом новом языке «пальца и глаза», и он становится все более эффективным. Такая гимнастика учит меня координации движений, а Рэй и Кати учатся улавливать мои ожидания. Мои любимые часто экономят время, предлагая сразу целое слово. Так я останавливаюсь на букве Г, и Рэй сразу спрашивает:
— Голова?
Палец соглашается. Мы сошлись на том, что одно движение обозначает «да», два движения — «нет». Тот же код работает для движения века, но обычно мы пользуемся пальцем. Точнее, левым мизинцем. Именно тем, который шевельнулся. Когда потекла та первая слеза. Поди знай почему, но левая сторона восстанавливается быстрее правой. Я правша, но это определенно не имеет никакого значения.
С тех пор как я очнулась в этой больнице, я всего лишь предмет. Но предмет, который думает и страдает.
«Голова» — это не слишком много: ее нужно приподнять и перевернуть подушку. Это приносит огромное облегчение. Но временное. Я раньше не представляла, что неподвижность — самое неудобное из положений! С тех пор как я очнулась в этой больнице, я всего лишь предмет. Но предмет, который думает и страдает. Марионетка, которой, как Пиноккио, снится, что она может ожить.
И как голова Пиноккио, у которого нет ни доброй феи, ни кукловода, моя голова сама не держится. Если о ней забывают, когда меня поднимают, она тяжело падает вперед или набок. Идиотизм, но когда меня поднимали первые несколько раз, я этим пользовалась, чтобы разглядеть мои руки. Отлично знаю, что у меня есть, по крайней мере, одна кисть, потому что мой палец «говорит». Но все же было смутное опасение, что я потеряла конечности. Я спрашивала себя, не превратилась ли я всего лишь в обрубок. Есть очевидные вещи, которые хочется проверить.
Мы часами вот так «разговариваем» с Рэем и Кати.
У нас такая потребность в общении. Мы так счастливы, что снова «слышим» друг друга. Любить друг друга — значит говорить друг с другом.
Перед их приходом я стараюсь облечь все то, что я хочу им сказать, в минимум слов и выбрать самые короткие фразы.
Когда Рэй уходит, он передает просьбы персоналу.
— Подумайте о том, чтобы выключить телевизор: Анжель действительно с трудом его выносит.
Медсестра удивляется:
— Вы-то откуда знаете?
— Она сама мне только что сказала!
— Но ваша жена не говорит!
— Это не мешает нам общаться.
Если это удается Рэю и Кати, почему персонал не мог бы делать так же? Всегда одно и то же: вопрос времени, желания и любви. Я совершенно не сержусь на персонал больницы. По этим трем критериям никто не сравнится с моим мужем и моей дочерью.
Глава 16. Бикер… кого?
Бикерстаф. Бикер-стаф. Как будто эльзасская фамилия! Я к этому слову привыкла. Рэй тоже. Ему пришлось это сделать, чтобы отвечать на неизбежный вопрос всех тех, с кем он общается:
— Что за болезнь у Анжель?
— Энцефалит Бикерстафа.
— Бикер… кого?
Важно назвать болезнь, пусть даже в реальности о ней, кроме названия, практически больше ничего не известно. Специалистам потребовалось какое-то время, чтобы определиться. Поначалу они пребывали в очень густом тумане. В течение нескольких дней врачи подозревали менингит. Потом количество гипотез сократилось до трех синдромов, поражающих нервную систему и принадлежащих к одному «семейству». Врачи говорили о синдроме Гийена — Барре (это название мне ни о чем не говорило), синдроме Миллера — Фишера и энцефалите Бикерстафа. На этом последнем «виновнике» специалисты в конце концов и сошлись во мнении.
Рэй и Кати сразу же отправились искать информацию. Об энцефалите Бикерстафа ее почти нет, даже в Интернете. «Аутоиммунное заболевание центральной нервной системы» — достаточно лаконичное объяснение на сайте Википедии. Специалисты используют больше терминологии, непонятной для вас и для меня: «постинфекционное неврологическое заболевание, разрушающее миелин, стволовой энцефалит Бикерстафа».
Из трех заболеваний самым серьезным является именно энцефалит Бикерстафа. То, что, как я поняла из объяснений, связывает проблемы с миелином. Эта белая субстанция защищает нервные волокна, как пластиковое покрытие — электрические провода. Но есть и особенность: миелин необходим для передачи информации. У меня миелин разрушился. Особенно сильно он был поврежден в стволе головного мозга, стратегическом месте всей нервной системы. Именно там находится «система связи», которая соединяет мозг с остальным телом. Любой неправильный контакт в этом месте — и повреждения будут огромными. Ломается вся система.
Почему миелин разрушился? Скорее всего, вследствие непропорционального ответа моей иммунной системы. Она слишком бурно отреагировала на банальную инфекцию, например на ринофарингит. Перегрузка была настолько велика, что эта реакция затронула миелин.
Откуда такая самоубийственная реакция моего организма? Как объяснить настолько пугающие «побочные явления»? На это у меня нет ответа. И не у меня одной.
К счастью, сами нервные волокна не пострадали. Великолепная новость, потому что если нервы сами не восстанавливаются, то их оболочка на это способна. Значит, мое состояние обратимо. Проблемы могут исчезнуть так же, как и появились.
Но насколько восстановится организм и как скоро? И здесь тоже незнание доминирует над знанием. Врачи не могут сказать, какие из функций ко мне вернутся, а какие нет. Они не знают и того, как ускорить выздоровление. Хирургия не поможет: нельзя вскрыть, наложить новый пластик на провода и закрыть. Остается только ждать и надеяться. Прогресс уже налицо, нет повода думать, что на этом все остановится. Остается только довериться природе. И снова повторять себе одни и те же приказы: сохранять уверенность, верить в будущее.
Глава 17. Игра в мячики
Рэй купил два каучуковых мячика в спортивном магазине по совету Денниса, кинезиотерапевта. Один маленький, другой чуть побольше. Он вкладывает по одному в мои ладони.
— Ты их чувствуешь?
Я отвечаю утвердительно, опустив веко.
— Это чтобы кисти рук не засыпали. Небольшие упражнения для восстановления. Сначала ты попытаешься их сжать. А потом, намного позже, ты попробуешь прокатить их по бедру. Видишь? Вот так.
И он катит шарик по моей ноге сбоку.
— Сюда, наверх, а потом ты его спускаешь. Вверх, вниз.
Понятно? Понятно. Вверх, вниз. Просто, да? Нет, невозможно! Почувствовать их, мячики, уже хорошо. Это напоминает мне, что у меня есть кисти рук и что они связаны с остальным телом. Осознание этого всегда приносит облегчение. Но работать ими. Сжимать мячики — чертовский труд. А поднять их вверх по бедрам… Рука весит целую тонну. Неподвижное тело ужасно тяжелое! Это как автомобиль: им так легко управлять, когда мотор работает. Но если механика нас подводит, то машина превращается в тонны металла, стоящие на шоссе.
Мячик убегает от меня. Я жду, чтобы санитарка это заметила и вернула его мне. Я, как собачка, играю с моим мячиком. Вот только я не играю. Вовсе нет. Я совершаю нечеловеческое усилие, чтобы прижать мячик к бедру и терпеливо, миллиметр за миллиметром, заставить его взобраться на этот Эверест, который возвышается в десятке сантиметров над простыней.
Но все же хоть какое-то занятие. Вызов, который соответствует моему характеру спортсменки. Я вспоминаю «Десять километров Страсбурга», долгие походы в горы, когда дорога как будто не кончается, когда мышцы болят, когда тело больше ничего не хочет, но надо ускорять темп. Все это только в голове. Не надо останавливаться на страдании. Надо терпеть боль, вот и все. Продолжать двигаться вперед, если возможно, в том же ритме. И через какое-то время, после последнего поворота, обязательно появляется либо финишная черта, либо приют.
И пока я борюсь, чтобы поднять руку, не выпустить мячик, я чувствую, как из моего открытого рта течет вязкая жидкость. Слюна, мокрота — откуда мне знать… Я больше не умею глотать. И вот стекает по моему подбородку, потом повисает на нем, медленно спускаясь к груди, липкая струйка, которая лишает меня достоинства, создавая у меня впечатление, что я всего лишь животное. Я пускаю слюни, пришла пора сказать об этом. Я могу часами вот так заливать мою ночную рубашку, пока кто-то не заметит, не вытрет и не поправит мне голову. Мои близкие чувствительны к этому. Думаю, как и мне самой, такое зрелище кажется им позорным. Сестры быстрым жестом проходятся вокруг рта неприятно жесткой бумажной салфеткой. Им нужно следить за столькими важными вещами. За жизненными параметрами. А слюна — это несерьезно. Ей же надо куда-то деваться. И зачем утомляться? Сейчас они вытрут, а через несколько секунд придется вытирать снова.
Я вспоминаю долгие походы в горы. Надо терпеть боль. Продолжать двигаться вперед, если возможно, в том же ритме. И через какое-то время, после последнего поворота, обязательно появится приют.
Я концентрируюсь, сжимаю челюсти. Через несколько дней я все лучше и лучше управляюсь с мячиками. Хорошо, я прогрессирую. Но какой ценой! Если бы у меня была привычка прилагать столько усилий во время занятий спортом, я бы выиграла все гонки!
А еще я пытаюсь перенести руку, чтобы коснуться первой перекладины кровати, сбоку. До нее километры…
Самое сложное — вынуть кисти рук из-под простыни. Приходит энергичная женщина с видом человека, желающего доставить удовольствие:
— А вот мы сейчас заправим кроватку!
И вот я снова в мешке, из которого торчит только голова. Невероятно, насколько тяжелой может быть простыня!
К счастью, в этот момент появляется Рэй.
На этот раз я «разговариваю» глазом.
— А, Б, В… О, П?
П, мой дорогой, а потом Р и О…
— Простыня?
И мой муж освобождает меня. Как всегда.
Глава 18. В паутине проводов
Я лежу в моей кровати в палате реанимации. Я сама себе напоминаю технологичную конструкцию, собранную различными врачами-инженерами. Конструкция высокотехнологичная, которая может бояться вирусов. Аппараты — часть моей анатомии. Это мои внешние органы.
У меня было время сосчитать с помощью Рэя: не меньше тринадцати проводов, зондов и трубочек присоединены к моему телу. Что произошло бы, если бы аппараты отключили от розетки? Если бы по неосторожности уборщик, орудуя щеткой, вырвал провод? Пережила бы я этот информационный сбой, произошедший по ошибке врача или санитарки?
Я не понимала своего счастья, когда зависела только от себя самой. Когда могла слепо доверять моим легким, моему сердцу, моим ногам и моему мозгу.
Прежде всего и особенно сильно я завишу от трахеостомы, этой трубочки, которая уходит напрямую в горло через дырочку в шее. Поначалу я была интубирована, и трубка была вставлена в рот. Трахеотомию мне сделали незадолго до моего пробуждения. Эта трубочка позволяет мне дышать, так как соединена с тем самым знаменитым аппаратом ИВЛ, который был моим «живым» компаньоном в первые часы после того, как ко мне вернулось сознание. «Роллс-Ройс» среди аппаратов искусственной вентиляции легких!» — заверил врач. Чистой воды психология, но, учитывая те неудобства, которые создает эта трубочка, она кажется мне несообразно толстой. В действительности ее диаметр не больше двух сантиметров. А мне кажется, что она в пять раз толще. И потом эту трубочку удерживают ремешки, которые сжимают мне шею. Может быть, у меня слишком чувствительная кожа, но все это тянет, царапает. И создает неприятное ощущение, будто я собака на поводке.
Трубочки меньшего диаметра входят в мой нос. Они нужны для того, чтобы я получала кислород в зависимости от данных пульсоксиметра — прищепки, сжимающей мне палец.
Есть еще одна прозрачная трубка, торчащая из середины моего живота. Ее они называют гастростомой. По этой трубке пища и лекарства поступают прямо в желудок. Но не путайте гастростому с гастрономией, хотя обе имеют отношение к питанию. Моя «еда» — это коричневатая субстанция, каша, ни запаха, ни вкуса которой я не чувствую. Ее вводят с помощью шприца. Две или три дозы каждый день обеспечивают меня необходимым количеством калорий. Сначала вскрывают пакетики, их содержимое смешивают с водой, потом смесь вводят в эту трубку. А я долго спрашивала себя, что за звук рвущейся бумаги регулярно слышался у меня за спиной…
Я не понимала своего счастья, когда зависела только от себя самой. Когда могла слепо доверять моим легким, моему сердцу, моим ногам и моему мозгу.
Не забыть ни про зонд для мочи, ни про капельницы, установленные в мои вены, ни про многочисленные самоклеящиеся пластинки, которые усеивают мой торс. Они сообщают все о моем состоянии и о моих эмоциях тем ученым, которые умеют читать посылаемые ими сигналы.
«Все», — это они так считают. Потому что я, Анжель, лежащая здесь, словно мотор в руках механика, не выдаю все свои секреты. Они никогда не узнают обо мне всего. У них все равно будет усеченное, искаженное представление о том, какая я. Самое важное видят только глаза тех, кого я люблю: Рэя, Кати и двух моих внучек, которых пока не решаются привести сюда, в мою палату. К чему это? Они увидят не свою бабушку, а машину.
Рядом с моей кроватью, чаще всего за спиной, светится экран, на котором без конца бегут цифры и кривые. Регулярно раздается сигнал тревоги. Это значит, что капельница закончилась. Я не знаю ничего более глупого и приводящего в отчаяние, чем назойливый звук «бип-бип», вгрызающийся в мозг.
Но чем я крепче, тем отчетливее понимаю, что моя палата — не самый опасный сектор отделения. Во всяком случае, она таковой уже не является. Другим приходится куда хуже. Сигналы тревоги из соседних палат появляются и на моем экране. Мне бы не хотелось этого знать, но я сразу понимаю — по суматохе, по шумам, по тому, как быстро уходят от меня медсестры, о спустившейся на нас серьезности, — что кто-то из моих товарищей по несчастью прекратил борьбу.
Глава 19. Пыточное кресло
«Сидит в кресле, подняли с помощью специального приспособления для больных».
Информация, записанная Рэем в зеленой тетради 14 августа, может показаться банальной, но это значительное событие. На вид все просто: десять слов, одно предложение. Но какое приключение! Целая экспедиция!
До этого дня я ни на секунду не покидала постель. Персонал ограничивался тем, что регулярно менял мое положение: на несколько минут для туалета, и на более длительное время, чтобы я окончательно не превратилась в мумию.
Сегодня мы преодолеваем этап, достойный Турмале [5]в Тур де Франс: я наконец покину кровать. Ради этого медсестра должна пригласить трех санитарок и использовать специальное приспособление, чтобы поднять больного. Оно напоминает большую руку, проще говоря, виселицу. Я думала, что меня просто перенесут, и все, но нет. Приходится использовать горизонтальный ворот, как для грузов на причале для разгрузки. Я настолько поправилась? Честно говоря, это было бы печально. Набирать килограммы приятнее, когда ешь вкусный обед в ресторане, а не когда в тебя вливают кашу.
Нет, я определенно не стала тучной. Скорее похудела: за несколько дней потеряла десять килограммов. Проблема в том, что я не мертвый груз. Большая куча костей.
Я искренне жалею этих женщин, которые меня держат… и выдерживают. Им надо меня подталкивать, поворачивать, поднимать. На простыню кладут ремни, кожаные ремешки, которые леденят спину, потому что на мне вечная больничная распашонка, открытая сзади.
Надо внимательно следить за тем, чтобы не вырвать ни один из проводов, которые меня анализируют и помогают мне жить: ни сердечные датчики, ни зонд для мочи, который кладут на живот, ни трубки трахеотомии и гастростому.
Когда все ОК, дают сигнал, и меня наконец поднимают. Положите куклу-марионетку в сетку: ее колени подтянутся к груди, голова и руки повиснут. Я и есть такая марионетка, и мне очень страшно. Я дрожу от холода, мое сердце закусило удила помимо моей воли.
Преодолеть эти несколько сантиметров, которые отделяют кровать от кресла, — испытание изнурительное и сложное. Меня перетаскивает «кран», и я наконец приземляюсь в кресло. Мои помощницы переводят дух, вытирают лбы. Они проверяют, не нарушены ли соединения проводов и трубок. Нет, все в порядке, приборы реагируют нормально. Голову и руки мне фиксируют с помощью подушек. Мне широко улыбаются, давая понять, что все просто замечательно, и остается только радоваться.
У меня нет никаких иллюзий. Кресло не означает выздоровление. Еще предстоит наполнить ведра потом и слезами, чтобы снова стать той, какой я была.
Женщина говорит со мной, тщательно произнося каждое слово, как это делают обычно в разговоре с больными или старыми людьми:
— Мы вас оставим в кресле совсем ненадолго, чтобы вы к нему привыкли. Так надо. Это для вашей же пользы!
Разумеется, так и есть. Мои «заведующие хранением и выдачей материалов» уже ушли. Ненадолго — это что значит? Остается только ждать, как обычно. Прежде всего нужно справиться с эмоциями, дать возможность сердцу и уму успокоиться. На экране телевизора персонажи суетятся без толку. Мои глаза останавливаются на пузырьке, поставленном на стол. Я снова должна констатировать, что мне остается только терпеть: я, словно предмет, остаюсь там, куда меня поставят.
Поначалу положение не кажется неудобным. У меня меняется точка зрения. Чувствуешь себя более доминирующей, менее раздавленной. Я не против того, чтобы оставить положение лежа. Сев, я меняю статус: я не только больная, я готовлюсь снова стать женщиной.
Если бы от меня оторвали все эти провода, если бы меня нормально одели, если абстрагироваться от асептического убранства больничной палаты, смогла ли бы я снова выглядеть «нормальной»? Вернулся ли бы мой облик начала лета, когда я садилась в кресло в гостиной, чтобы почитать журнал? Нет, так я точно не выгляжу. И на этот счет у меня нет никаких иллюзий. Все не так просто. Кресло не означает выздоровление. Еще предстоит наполнить ведра потом и слезами, чтобы снова стать той, кем я была.
Они меня нарядили, это правда. Я вся в подушках: голова, бюст, руки отлично заблокированы. Проблема в том, что я потеряла самые эффективные мои «подушки»: мои ягодицы. Есть известное утверждение: плохая погода — это любая погода, которая длится слишком долго. Правило можно применить и ко мне: плохое положение — это любое положение, которое длится слишком долго. Я снова вынуждена констатировать: неподвижность — медленная пытка. Вскоре, меньше чем через пять минут, в основании позвоночника зарождается боль. Она никуда не уходит, она нарастает. Обо мне просто забыли. Время от времени в проеме двери появляется голова, бросает мне: «Все хорошо?», не ждет ответа, который я не в состоянии дать, и, удовлетворенная, исчезает.
Я скрючиваюсь в моем страдании. Я увядаю от боли. Тогда я плачу. Как будто все слезы, которые скопились во мне, наконец выливаются. Это моя единственная возможность выразить свою боль.
Сколько времени продлился этот первый сеанс?
Наконец бригада возвращается, чтобы вытащить меня из кресла, снова опутать ремешками и уложить в постель. Какое счастье вернуться в кровать, которую еще утром я считала тюрьмой!
Прежде чем уйти, медсестра с улыбкой объявляет мне:
— Теперь вас будут сажать в кресло все чаще и чаще.
Это прогресс, которому я, вероятно, должна радоваться. Несомненно, я должна проявить храбрость, так как мне не устают повторять, что это для моего же блага. Но перспектива регулярного повторения воздушной гимнастики, а потом неподвижного страдания, заставляет меня неприятно содрогнуться.
Начиная с 27 августа пересаживание в кресло становится ежедневным. Как правило, два раза по два часа. Два ужасающе долгих часа. Два часа нарастающего плохого самочувствия. Я не могу удержать дрожь, когда слышу скрежет «виселицы», которую везут по коридору к моей палате. Порой мое нежелание бывает настолько велико, а сердце начинает колотиться так сильно, что бригада медсестер отказывается от попытки. Если мое сердце ведет себя разумно, я снова превращаюсь в куклу-марионетку в сетке, которую загружают и выгружают.
Меня по-прежнему заботливо обкладывают подушками, дают мячики, которые я должна сжимать, рядом кладут деревянную доску со звонком. И оставляют бороться с собственным телом, которому удается чудо: оно атакует меня, оставаясь неподвижным.
Проблема в том, что приспособление для подъема больного выгружает куклу-марионетку, которой я являюсь, недостаточно глубоко на сиденье. Достаточно, чтобы позвоночник оказался чуть перекошенным, и сразу возникает очаг боли, которая разгорается и распространяется. К тому же часто случается так, что моя голова падает, несмотря на все предосторожности. Потом мой бюст неотвратимо клонится к подлокотнику, мое бедро с другой стороны поднимается, подушки вылетают, и меня начинает окутывать нестерпимый жар. Я погружаюсь в настолько глубокий дискомфорт, что опасаюсь за свою жизнь. В самом деле: у меня ощущение, что я могу так погибнуть. Довольно глупо. А если бы это действительно был мой последний час? Я избежала смертного приговора, но чувствую, что погибаю под ударами кресла! В этом сражении между двумя инертными массами именно я прошу о помиловании.
Я скрючиваюсь в моем страдании. Я увядаю от боли. Тогда я плачу. Помимо своей воли. Обильно. Я редко так плакала. Как будто все слезы, которые скопились во мне во время промывания пазух или «соскового теста», наконец выливаются. Это единственная моя возможность выразить свою боль.
Я плачу до тех пор, пока не решаюсь нажать моими слабосильными руками старухи на деревянную доску со звонком.
Но никто не понимает, что происходит на самом деле. Полагаю, персонал считает, что я плачу от тоски, так как мне надоело, и не кресло в частности, а вообще пребывание в больнице. Сестра либо старается изменить мое положение, либо довольствуется тем, что бросает слегка раздраженным тоном:
— Надо посидеть еще час! Запаситесь терпением.
Иногда она ведет себя так, как врач-реаниматолог. Она обходит мое кресло, проверяет, на месте ли подушки, и снисходительно заявляет:
— Ну что вы, все замечательно, вы очень хорошо сидите!
И по сути, это правильно: на что мне жаловаться? В конце концов, это всего лишь кресло, это же не орудие пытки! Мне, несомненно, следовало бы прийти к выводу, что боль — нормальное ощущение.
— Поплачьте, поплачьте…
Это священник. Думаю, он немец по происхождению: его имя Вольфганг. Он часто заходит, когда я сижу в кресле. Садится напротив, берет мои руки в свои. Он поощряет мои слезы. Это единственный священник, который меня навещает. Я его не знаю, он для меня чужой человек. И все же я ему очень благодарна. Он не снимает боль, но немного успокаивает меня.
А вот и Рэй. Он пытается посадить меня поглубже. И не может удержаться от того, чтобы поддразнить меня:
— Какая же ты тяжелая! Страшно тяжелая!
Деннис дал ему хороший совет, потому что сам пережил такую ситуацию и отлично знает, что мне приходится выносить:
— Анжель должна быть как собор!
Это означает, что позвоночник должен быть прямым, как стрела, ягодицы глубоко в кресле, торс и ноги под прямым углом друг к другу. Так тело перестает стонать, или, по крайней мере, оно жалуется намного меньше. Чтобы превратить сеанс реабилитации в мучение, нужно совсем немного: всего несколько сантиметров.
Несколько недель спустя боли проходят. Сидячее положение — это терпимое страдание. А это значит, что я готова к следующему испытанию: меня будут ставить на ноги.
Глава 20. Ветерок надежды
Девушки, которые находятся в моей палате, улыбаются:
— Ах, мадам Либи, вы такая высокая!
Они что, этого не заметили? Один метр семьдесят три сантиметра без каблуков! Правда, когда прикован к больничной постели, нет возможности показать в выгодном свете свои физические достоинства.
Начиная с третьего или четвертого сеанса вертикализации я осмеливаюсь немного покачиваться из стороны в сторону. Это вызывает у медсестер и санитарок, которые за мной следят, откровенный смех:
— Хотите потанцевать? Не включить ли музыку? Только осторожнее: хороший рок может быть опасным.
Я тоже смеюсь, пусть даже мое лицо все еще остается неподвижным.
И если мои глаза влажны, то на этот раз от слез радости.
Стоять — это великолепно! Не лежать, даже не сидеть, а стоять на обеих ногах. По сути, когда встаешь, снова становишься человеком. Именно вертикальное положение отличает нас от животных. Я понимаю, почему много миллионов лет назад наши предки обезьяны решили выпрямиться. А еще я понимаю, почему им потребовалось столько времени, чтобы этого достичь! Стоять — это предел желаний! Даже если у меня слегка кружится голова. Но ведь легкое опьянение — иногда — не приносит вреда, правда?
Стоять — это великолепно! Не лежать, даже не сидеть, а стоять на обеих ногах. По сути, когда встаешь, снова становишься человеком.
И по крайней мере, в этом аппарате я не страдаю. Согласна, мне не удается совершить этот подвиг в одиночку: я стою, но привязана чем только можно! Это могло бы напомнить об экстремалах — любителях острых ощущений на арене не для детей. Но мое ощущение счастья только от того, что я встала… Всему свое время. И этого достаточно, чтобы меня опьянить.
Стол-вертикализатор впервые появился в моей палате 1 сентября. Он похож на большую гладильную доску. «Виселица» со своими скрипящими колесами тоже переехала. Начало мне известно: это ставшее уже привычным упражнение «марионетка в сетке». Продолжение более оригинальное. Приспособление для подъема больного на этот раз выгружает меня не в кресло, а на стол. Меня привязывают, словно баранью ногу: ноги и бюст перетянуты ремнями, ступни удерживаются упором, ягодицы оказываются в подобии обручей. На уровне живота есть нечто вроде столика, на который кладут кисти рук.
Теперь можно начинать… Очень медленно, с помощью электричества стол поднимается. Мари-Франс и Мария наблюдают за мной: бледнею я или зеленею? Должно быть, цвет моего лица не вызывает у них тревоги, потому что вертикализатор продолжает подниматься.
Мне кажется, что стена надвигается на меня.
Мари-Франс спрашивает:
— Все в порядке?
Да, все в порядке. Как замечательно подняться. Это волшебное приспособление. Во время первого сеанса стол не доходит до прямого угла. Он замирает с небольшим уклоном. Я остаюсь в таком положении чуть больше чем на десять минут, прямая, словно свечка. Потом мне постепенно возвращают лежачее положение. Хорошая новость: мои колени выдержали. Их, разумеется, привязали, но никаких признаков слабости они не продемонстрировали. «Гладильная доска» сможет вернуться на следующей неделе, частоту и продолжительность сеансов будут постепенно увеличивать.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |