Некоторые посетители только говорят со мной: они меня отчитывают, увещевают. Это мои подруги Шанталь и Любинка, а еще моя золовка Мари-Роз.
— Анжель, моргни хотя бы! Ты уже достаточно спала, проснись, пожалуйста! Это на тебя не похоже, лежать вот так все время. Подумай о нас! О твоем муже! О твоей дочери и внучках!
Мне нравится чувствовать присутствие людей. Это связь с жизнью, с той самой жизнью, с которой я не хочу расставаться. Не имеет значения, говорят ли со мной посетители, молятся, рыдают или бормочут. Мне нужны их голоса, их дыхание. Я ими питаюсь, они мой кислород.
Но я только и делаю, что думаю о вас! Они меня трясут, и я говорю себе, что, по сути, избалована: меня не бросают. Навещают, хотя мне нечего предложить в ответ. Меня еще не забыли. Я слышу: «Одновременно не больше двух человек», и представляю, что там целый автобус народа, и люди терпеливо ждут своей очереди. Что так много желающих побыть возле меня, постоять возле моего тела, как бывает во время пышных похорон. И эта очередь даже продолжается на улице! Я вспоминаю виденные по телевизору похороны Иоанна Павла II в Риме: длинная людская лента соединила базилику Святого Петра с берегами Тибра.
Я не слишком далека от истины. С одной стороны, многие друзья, хотя они никогда в этом не признаются, уже считают меня мертвой. С другой стороны, за дверью моей палаты много ожидающих своей очереди войти ко мне.
Реанимация — это преддверие смерти. Не обязательно переступать роковой порог, но живешь где-то совсем рядом. Проектируя больницы, архитекторы часто размещают это отделение по соседству с моргом.
Регулярно звучит сигнал тревоги, после чего начинается беготня медсестер. Это знак того, что жизнь собирается покинуть какую-то палату. В реанимации медики бросаются в первую очередь к приборам. Экраны говорят им, может ли партия продолжаться или она только что закончилась. Тогда на мониторах появляется нечто вроде надписи «Game over».
Поток посетителей в реанимации регулируют куда строже, чем в других отделениях. Пришедшие навестить больного должны подчиняться строгим правилам гигиены, чтобы не передавать бактерии и вирусы. Прежде чем войти, нужно подождать в зале, который служит шлюзовой камерой. Это ожидание часто бывает очень долгим. Слишком долгим… Моих друзей забыли там на два часа. А потом попросили уйти, не позволив даже заглянуть в палату. И это без видимой причины, без каких бы то ни было объяснений. Как будто хотели отбить у них желание приходить.
Даже Рэй поначалу вынужден подчиняться такому распорядку. Он пытается как-то продолжать работу, но вынужден терять время в больнице в ожидании, не понимая, почему. Но он не из тех, кто смиряется. Рэй быстро обнаруживает другой вход, дверь для персонала. Он заявляет о своих правах. Ничто не помешает ему меня увидеть, особенно если нет объективных причин запретить ему это.
Сегодня я знаю, насколько важно говорить даже с теми, кого считаешь мертвым. Сегодня я знаю, что больной обречен, если никто не приходит его навестить.
Он устраивает все так, чтобы навещать меня дважды в день, сразу после обеда и вечером. Со мной он говорит мало, как я уже сказала, и я на него за это совсем не сержусь. Трудно говорить с тем, кого считаешь отсутствующим. Я вспоминаю отца, когда у него был сепсис. Ему было семьдесят девять лет. Когда я приходила его навестить, не могла сказать ему ни слова. Признаюсь, что даже немного его боялась. Он лежал неподвижно, и от этого я теряла дар речи. Трудно произносить монолог перед неподвижным телом. Но сегодня я знаю, насколько важно говорить даже с теми, кого считаешь мертвым. Сегодня я знаю, что больной обречен, если никто не приходит его навестить.
Рэй берет меня за руку. Ему определенно приятно ощутить тепло моего тела. Он слегка поднимает мою руку, потом нежно отпускает ее. Рука падает на постель, как конечность тряпичной куклы. Мое тело не холодное, не твердое. Он, Рэй, навидался трупов, когда работал в полиции. Он знает, что я не труп. Пока еще не труп, несмотря на то что некоторые в больнице уже начинают считать меня мертвой.
Мы существуем лишь во взглядах других людей. Боюсь, что без взглядов Рэя и Кати я уже была бы мертва.
Глава 6. Место, где мучают невинных
— Ты уже это делала?
— Нет, никогда.
Это сестры или санитарки.
Они собираются заняться мной. О чем они говорят? Что они будут делать?
Несколько секунд я слышу только: «Бетадин зеленый, две трети, одна треть», а потом чувствую, что со мной что-то происходит. Сначала в носу становится щекотно, потом больно: в него пытаются что-то засунуть. Одновременно в рот тоже что-то вставляют.
На этот раз ощущение такое, будто в горло мне засунули кисть руки целиком, а через нос льются потоки воды! С одной стороны, я словно тону, а с другой — меня словно раздирают клыки и когти неизвестного зверя.
Боль невыносимая. Нереальная, неописуемая. И она становится только сильнее от моей беспомощности. Я не только не могу отбиваться, но даже сказать ничего не могу. Я умираю от мучительных ощущений, но я сама скромность и никак не заявляю об этом. Ни крика, ни гримасы, ни дрожи.
Я задыхаюсь. Что они делают? Почему мне не сделали обезболивание? Моя душа кричит, и это самый отчаянный молчаливый крик. Прибор, оказавшийся у меня во рту, двигается вперед и назад, он царапает мне основание языка. У меня такое ощущение, будто из меня вытаскивают внутренности. Я бы хотела, чтобы меня вырвало, мне хотелось заплакать, застонать, закричать, ударить. Как бы я хотела быть крокодилом и укусить нападающего, убить его ударом хвоста!
Но внешне я по-прежнему спокойна, бесстрастна, согласна на все. Инертна, как ствол дерева, над которым трудится пила. Дерево не кричит, лесоруб пилит.
Но внутри я взрываюсь. Слишком много боли, несчастья, несправедливости.
Зачем эта пытка? Зачем это насилие?
Теперь я знаю, что пережили жертвы инквизиции, у которых вырывали кусочки кожи или отрезали части конечностей в обмен на признания. Они хотя бы могли поначалу кричать, а потом говорить. Я готова во всем признаться! Во всех самых страшных грехах, во всех преступлениях, которых я не совершала. Прекратите, я скажу все, что вы хотите услышать! Но знайте: я оказалась здесь из-за головной боли, а у меня вырывают слизистые.
Боль невыносимая. Нереальная, неописуемая. А я не только не могу отбиваться, но даже сказать ничего не могу. Ни крика, ни гримасы, ни дрожи. Почему мне не сделали обезболивание?
Мне остается только концентрироваться на боли, которая атакует снова и снова, бесконечная, невыносимая. Позже я узнаю, что они делают: они промывают мне верхнечелюстные пазухи. Одна заливает средство в нос, другая «подхватывает» его в глубине горла, чтобы я его не глотала. Она делает это аппаратом, похожим на маленький пылесос.
— Ты видишь? — одна из женщин продолжает разговор. — У нее двусторонний синусит и хронический мастоидит слева.
— Что-что?
— Это небольшая инфекция. Процедуру надо будет выполнять три раза в день.
Я правильно расслышала? Я изнемогаю. Господи, не может быть. Неужели они вернутся?! Не так часто, я этого не вынесу. Во второй раз я этого не переживу. Я плачу. Виртуальные слезы наполняют мое неподвижное тело. Господи, забери меня отсюда! В какой ад я попала? Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое… Я молюсь так, как не молилась с самого детства, с тех пор, как вместе с моими братьями и сестрами мы сопровождали папу и маму на воскресную мессу, когда я превращалась в образцовую маленькую девочку, читающую молитву в спокойной любви к младенцу Иисусу, охваченную добрыми чувствами.
Но сейчас я молюсь совсем по-другому: я молюсь агрессивно, с раздражением. И слова молитвы никогда не казались мне более конкретными: Господи, избави меня от зла! Господи, Ты знаешь, что я всегда любила жизнь, что я всегда праздновала ее, что я всегда ее заслуживала. Но если мои мучители не отстанут, если они проделают со мной то же самое, Господи, прошу Тебя, избавь меня раз и навсегда от этой боли. Я считала, что выдержу ее, но, когда они приходят, я превращаюсь в крик, страшный в своем безмолвии. Некоторые страдания слишком ужасны для живых. Смерть определенно нежнее…
Отныне я знаю, что чувствуют загнанные в ловушку звери: я ловлю любые знаки. Шаги и шелест халатов входящего и выходящего персонала, банальные разговоры сестер, гудение приборов. Это фон моей тревоги, все более оглушающий. Тихий шепот посетителей, молчаливое присутствие Рэя, сдержанные слезы членов моей семьи, полные любви слова друзей, таких как Шанталь и Деде… Во всяком случае, пока они здесь, меня не мучают. Уровень тревоги понижается. Я бы хотела, чтобы посетители один за другим проходили через мою палату целый день!
Я пытаюсь убедить себя в том, что все как-то устроится. То, что я переживаю, существовать не может. Это против порядка вещей. Больница не является, не может быть местом, где мучают невинных.
То, что я переживаю, существовать не может. Это против порядка вещей. Больница не может быть местом, где мучают невинных.
Но последний посетитель уходит, и мои мучительницы возвращаются. Они в точности повторяют процедуру. И первая сцена настолько сильно отпечаталась в моей памяти, что еще до того, как аспиратор оказался у меня в горле, еще до того, как бетадин залил мне нос, приходит боль. Очень сильная. Подлая.
В конце процедуры женщина несколько раз повторяет:
— Простите, мадам, простите.
Должна ли я принять эту просьбу о прощении? Я не могу разобраться в своих чувствах. Я не понимаю, приносит ли мне это выражение неожиданной, почти неуместной гуманности минимальное успокоение или угнетает еще сильнее? Радоваться или чувствовать себя оскорбленной? Неужели они предполагают, что я могу чувствовать боль? В таком случае это было бы еще ужаснее.
— Не больше двух человек!
Уф! Ко мне посетители.
Эти друзья из разряда молчунов. Я бы хотела, чтобы они говорили без остановки: пусть рассказывают про свою жизнь, новости из газет и с телевидения. Я была бы рада узнать о том, что происходит за стенами моего тела, новости важные и пустяковые, все равно что. Политика, сплетни, сводка погоды, спортивные новости… Меня интересует все! Мне бы так хотелось думать о другом. Но я на них не сержусь, я так счастлива, что они здесь. Пока мои друзья в палате, я спокойна.
Глава 7. Бесконечный концерт
— Ваша жена любит музыку?
— О да! Она ее обожает. Почему вы меня об этом спрашиваете?
Это Рэй ответил.
Женщина продолжает:
— Мы можем включить музыку в ее палате, если хотите. Возможно, мелодии смогут стимулировать мозг, вывести ее из забытья, вы понимаете? Попытка ничего не стоит. В любом случае хуже от этого не будет.
Рэй соглашается. Он этого, конечно, не знает, но я ему благодарна. Нет, музыка не выведет меня из забытья, потому что я уже в сознании, но она хотя бы меня развлечет. Я не могу читать или смотреть телевизор, так послушаю песни. Возможно, они позволят мне думать о чем-то другом.
Музыка важна для меня, это правда. Она соответствует моему характеру, радостному и позитивному. Она поднимает мне настроение в моей ванной комнате в четыре часа утра, когда я собираюсь на работу. И я люблю музыку, под которую мы танцуем с Рэем по выходным.
Я не знаю, кассеты ли это, компакт-диски или радио, но очень быстро песни составляют мне компанию.
Азнавур, Сушон, Кабрель… Я повторяю мою классику. Есть песни, которые я знаю, есть и такие, которые мне в новинку. Я начинаю петь. И танцевать!
Однако концерт больше не прекращается.
В этой музыке нет финальной ноты. Голоса, инструменты меня осаждают. И очень быстро я начинаю их ненавидеть. С тех пор как пребываю в темноте, я не могу отличить день от ночи. Но до этого момента в моем распоряжении были долгие моменты тишины, которые, наверное, соответствовали ночи и во время которых мой мозг, как я полагаю, засыпал или хотя бы отдыхал. Теперь тишины больше нет. Никогда. Эстрада сменяется классикой, классика — роком, рок — эстрадой.
Иногда музыка все-таки замолкает. Но в таком случае очень скоро начинает волноваться медсестра:
— Почему выключили? Здесь грустно!
И надоедливую шарманку запускают снова. Музыка сведет меня с ума! Если когда-нибудь я отсюда вырвусь, не уверена, что не потеряю частично рассудок. Это мне напоминает репортаж, который я видела по телевизору или прочла в газетах: непрерывно звучащая музыка была одним из мучений для узников тюрьмы Гуантанамо. И снова эта мысль о пытке за преступление, которое мне неизвестно, в месте, где, как предполагается, меня должны лечить.
Входят женщины. Снова пазухи? Господи, помоги мне! Не прикасайтесь ко мне! Нет, к счастью, они меня не трогают, стоят поодаль. Они разговаривают, но их диалог не имеет никакого отношения к больнице.
— Знаешь, в эти выходные мой мужик меня просто достал!
— Что он опять тебе сделал?
— Они проиграли в футбол. Это так выводит его из себя. И тогда он срывает свою злость на мне.
— Не может быть! И ты ему позволяешь?
— Нет, конечно. Поэтому мы начинаем орать друг на друга. А в воскресенье мы отправились обедать к его родителям. Представляешь там обстановочку? И это выходной день. Сегодня утром я была почти рада вернуться на работу.
Я мысленно представляю сцены, пока они разговаривают. По сути, отличная замена телесериалам. Женщины регулярно заходят в мою палату поговорить. Судя по всему, в этом месте они чувствуют себя в безопасности. Здесь им спокойнее, чем в комнате отдыха. Моя палата становится исповедальней, где они могут все сказать друг другу, не боясь быть услышанными.
Кто подслушает их маленькие тайны?
Я больше не в счет. Для них я всего лишь мебель.
Глава 8. Я скоро окочурюсь
С одной стороны, ее слова меня успокаивают. С другой — приводят в ужас. И в ужас они приводят меня больше, чем успокаивают. Женщины вернулись для пытки гайморовыми пазухами. И одна говорит другой:
— Теперь будем ей делать всего одну процедуру в день. Честно говоря, стараться ни к чему: она скоро окочурится! Это главный сказал.
Я снова кричу тем ужасным криком, который слышу только я. Я хорошо себя чувствую, говорю вам, я в порядке! Это глупо! Как можно утверждать подобные вещи? Я не могу сейчас умереть! Только если… Ну да, только если они решат меня убить! Я чувствую себя хорошо, но здесь делают все, чтобы мне стало плохо! Единственная боль, которую я чувствую, — это боль от их манипуляций. Да, они вполне могут меня прикончить. Если они будут продолжать так меня мучить, тогда да, я, пожалуй, сдамся. Но, пожалуйста, лечите же меня, в конце концов, или оставьте в покое! Услышьте мои безмолвные призывы, разбейте стены моего тела, и вы увидите, что я здорова. Осмотрите меня, просканируйте меня самыми совершенными приборами — и вы увидите, что я в сознании. Единственные раны, которые я могла бы вам показать, находятся в одной только части моего существа: они в моей душе.
Я еще глубже погрузилась в ужас. Все считают, что я без сознания. Меня считают мертвой.
Женщины наконец ушли, но завтра вернутся.
Они правы: это не жизнь. Музыка, процедуры, посетители, личные разговоры медсестер, мои тревоги, мои сумасшедшие мысли, бегущие по большой восьмерке, которые я не могу теперь остановить.
Наступает день, когда неожиданно, из ниоткуда возник ужасный сюрприз. Словно чаша страданий никогда не бывает полной, я ощущаю страшную боль в одном соске.
Как будто его у меня вырывают.
Я снова издаю крик в пустоту.
Еще один отчаянный и бесполезный крик.
Это новая пытка? За что?
Я испытываю ее снова, несколько часов или дней спустя. Меня калечат живую. Течет ли у меня кровь?
На этот раз в моей палате минимум два человека.
Непосредственно перед этим нападением я слышу, как один мужчина говорит другому:
— Вы знаете, как проверить, жив человек или умер? Вы берете сосок, вот так, вы его сжимаете и резко дергаете.
Страшная боль.
После этого мужчина продолжает тоном профессора:
— Вы видели? Никакой реакции. Никакой! Ни единого движения кожи, лицо даже не дрогнуло. Ни-че-го. А я вам гарантирую, что эту боль нельзя не почувствовать. Правда, способ старый, но такие приемы стоит знать.
Я не слышу того, что отвечает коллега этого выдающегося специалиста. Но я сожалею о том, что этот знаток старинных рецептов не слышит моего собственного ответа.
Хотя теперь мне все ясно. Я еще глубже погрузилась в ужас. Все считают, что я без сознания. Меня считают мертвой.
Я вспоминаю те романы, в которых с каждой страницей положение героя становится все труднее. Мышеловка постепенно закрывается — до того момента, пока, как кажется, выхода уже не остается. Все, герой попался, надежды больше нет. Он умрет. Зло торжествует. Неотвратимое должно произойти, и все же… Читатель переживает, но в глубине души он отлично знает, что такой конец невозможен. Он отлично знает, что есть хитрость, что из ниоткуда появится неожиданный спаситель и вытащит героя из небытия. И в следующей главе, как и предполагалось, происходит невероятное.
Если меня считают мертвой, почему бы им не воспользоваться тем, что мое тело еще теплое, и не забрать почку или сердце? Разумеется, без анестезии.
Могу ли я рассчитывать на подобный хеппи-энд?
Я могу с теми же основаниями сомневаться в этом, несмотря на то что моя история при всей своей внешней неординарности — не роман. Она совершенно реальная, и во мне нет ничего от героини. Что же касается автора этого тревожного эпизода моей жизни, то если он существует там, наверху, я все еще жду, когда он заявит о себе.
Я представляю себя в гробу. Не в моем теле, как сейчас, и не в стволе дерева, как это часто бывает в последнее время, а в настоящем деревянном ящике. Между четырьмя досками, которые и есть наше последнее пристанище.
Я попросила, чтобы меня кремировали, Рэю это хорошо известно. Я говорю себе, что была права. По крайней мере, я не буду пытаться царапать крышку, когда окажусь в могиле… Ну что я такое болтаю! Я же не могу даже пошевелиться. И мне не придется переживать этот кошмар, потому что перед кремацией меня придется отключить от аппаратов. А если меня отключат, я определенно умру, так как теперь способна только думать. И мои мысли становятся все более и более путаными.
Вот еще одна мысль, которая, пожалуй, может успокоить. Перед тем как меня отключить, врачи должны предупредить мою семью. И я уверена, что ни мой муж Рэй, ни моя дочь Кати не смогут согласиться с этим. Никогда. Это немыслимо. Во всяком случае, не так быстро. Спустя несколько лет, когда в конце концов станет ясно, что я навсегда останусь только неподвижным телом, они могут поддаться на уговоры, почему нет? Но сейчас это невозможно. Не так рано, прошло всего несколько дней. Я хорошо их знаю, они моя плоть. Они никогда не позволят убедить себя покинуть меня.
И вот я уже немного успокоилась. Ненадолго. Новая мысль тревожит меня. Я предупредила Рэя о желании быть кремированной, и я также сказала ему, что хочу отдать свои органы для пересадки. Идея казалась прекрасной: взять у смерти, чтобы отдать жизни. Но если сейчас меня считают мертвой, почему бы им не воспользоваться тем, что мое тело еще теплое, и не забрать почку или сердце? Разумеется, без анестезии. Я вспоминаю: забор органов производят у пациентов после смерти мозга. А что врачи думают о моем мозге? Для них я без сознания, так как они убедились в том, что я больше не реагирую на боль, даже самую сильную. По их мнению, мой мозг больше не работает, потому что я мертва.
Я ловлю каждое движение персонала больницы. Когда я не уверена в том, что подошедшие ко мне люди — друзья или родственники, меня охватывает страх. Я опасаюсь почувствовать лезвие скальпеля на коже. Мое сердце бешено стучит.
Мне бы так хотелось спрятаться в себе самой, но я остаюсь отчаянно неподвижной, застывшей. Отданной на волю судьбы.
Глава 9. Мне выбирают гроб
Рэй и Кати отошли от моей кровати. Я их больше не слышу, я их больше не чувствую. Но знаю, что они недалеко. Их голоса еще доносятся до меня, слабо, с перерывами. Они в углу палаты или в коридоре. Разговаривают с врачом. Они ждут, что их утешат, дадут капельку надежды. Но они получат совершенно противоположное.
То, о чем я сейчас расскажу, я не слышала из тюрьмы моего тела. К счастью! Эта боль стала бы последней. Она бы меня доконала. Движение ножниц, которое перерезало бы пуповину с жизнью.
Пятница, конец дня. Всего четыре дня спустя после моего приезда в больницу. Рэй и Кати разговаривают с врачом-реаниматологом. Это он устроил мне «сосковый тест». Врач по привычке окружен своими «придворными». Для него все ясно. Уже.
Мои муж и дочь не сводят с него глаз.
И с губ реаниматолога срываются холодные слова:
— Нужно подумать о том, чтобы отключить ее.
Медсестры шокированы. Они бледнеют, у них потерянный вид. У Рэя и Кати такое ощущение, словно из их вен вытекла вся кровь.
Рэю удается сказать:
— Прошу прощения?
— Надежды больше нет. В организме ничего не функционирует, кроме сердца.
Никто не реагирует. Никто не задается вопросами. Никто не удивляется: почему он так категоричен и почему так скор на решения? Откуда этот окончательный вердикт, когда ничего не сделано, не предприняты никакие попытки? Почему не дать время появиться надежде? Укрепиться? Надежда — это слабый огонек свечи, которому угрожает ветер. Ее нужно трепетно защищать сложенными домиком ладонями, хранить ее, как сокровище. Но тут на нее будто дунули со всей силой, чтобы не осталось никакой неопределенности! Дунули так, будто требовалось разжечь горячие угли или кучу холодного пепла, лишь бы не мучиться с ночником. К дьяволу сложности, к дьяволу «может быть»! Все так просто, когда уже решено, как должно быть.
Мои муж и дочь пешком приходят домой, проделав путь в четыре километра. Они совершенно забыли, что приехали в больницу на автомобиле и что «Рено» так и остался стоять на парковке.
Мой муж и моя дочь ошеломлены.
Иногда эмоциональная нагрузка настолько велика, что способность размышлять оказывается словно под анестезией. Врач — это тот, кто знает. Он сказал, значит, это правда, значит, так и есть на самом деле. Это не обсуждается, как королевский указ, как божественное откровение. Приговор готов, остается только пережить его.
Реаниматолог все-таки проявляет капельку человечности. Он отводит Рэя в сторону и доверительно говорит с ним. Врач дает моему мужу совет как другу, горя которого страшатся:
— Знаете ли, вам следовало бы предпринять некоторые шаги. Легче сделать это до, а не после.
— Шаги? Вы хотите сказать… Для похорон?
Врач кивает, как ему кажется, с понимающим видом. Потом он уходит в сопровождении молчащих придворных.
Рэй и Кати едва осмеливаются бросить последний взгляд на мое похожее на статую тело, прежде чем принять решение. Они механически идут по коридорам, спускаются по лестнице. Они молчат. Что они могут сказать друг другу? Их способности к размышлению спят.
Они выходят из больницы, идут по улицам и набережным Страсбурга. Жизнь за пределами больницы прекрасна. Горожане смешиваются с туристами на террасах кафе. По реке плывут корабли со счастливыми фотографами, которые охотятся за голубями и красными геранями на фоне голубого неба. Мои муж и дочь пешком пересекают центр города, даже не замечая этого, не чувствуя радости лета. Они приходят в нашу квартиру в Шильтигейме, проделав путь в четыре километра. Они совершенно забыли, что приехали в больницу на автомобиле и что «Рено» так и остался стоять на парковке.
На другой день — в субботу утром — Рэй вооружается страшной отвагой.
— Я должен сделать это сейчас. Я не могу оставить это Кати.
Он направляется к главной улице нашего города. Там одна за другой следуют вывески похоронных контор. До этого дня он не отдавал себе отчета в том, что их так много. Рэй осторожно идет вперед.
Он разглядывает витрину первой конторы. «Нашей дорогой мамочке», — написано на куске мрамора с изображением птицы.
Его глаза наполняются слезами.
— Это невозможно!
Мужайся… Он собирается войти, но видит, что внутри ждет женщина. Рэй меняет решение. Он отказывается от своих намерений и уходит.
Рэй продолжает идти по улице.
Он оказывается перед другой вывеской.
На этот раз Рэй толкает дверь одним движением, не раздумывая.
Его встречают тепло, радушно. Очень профессионально. Эти люди привыкли. Рэй позволяет им подсказывать ему. Мужу советуют модель, подходящую для кремации. Он выбирает «гроб из светлого дуба, обитый белым шелком». Он выбирает цвет роз. На улицу Рэй выходит ошалевший, в руках у него бумага, с которой он не знает, что делать. В квартиру он с ней не возвращается. Он «забывает» ее в багажнике машины.
Этот документ я найду намного позже. Я захочу его прочесть. Какая жена еще может похвастаться тем, что знает, как муж решил обставить ее похороны? Я попытаюсь обратить все в шутку.
Я скажу ему:
— Это хорошо, мой дорогой, ты отлично все сделал!
Но у Рэя не будет настроения шутить:
— Это самое трудное, что мне приходилось делать в жизни! Я от всей души надеюсь, что тебе никогда не придется делать это для меня.
И потом, поколебавшись немного, мы решили выбросить бумагу в мусорное ведро, этот арендный договор на мой вечный покой. Есть слишком неприятные сувениры, чтобы оставлять их у себя. Даже в глубине ящика, даже в багажнике машины.
К концу выходных шок от новостей и от визита в похоронную контору ослабевает. Эффект анестезии рассеивается. Рэй и Кати приходят в себя после моральной травмы, полученной в больнице. Незаметно обескураженность сменяется решимостью и несогласием. Они звонят друзьям и близким, рассказывают о своих ужасных эмоциях в последние часы. Они рассказывают все, не утаивая ни одной детали. Все в ужасе. Но не все подавлены. Многие возмущаются, удивляются, задаются вопросами.
Есть слишком неприятные сувениры, чтобы оставлять их у себя. Даже в глубине ящика, даже в багажнике машины.
Кати разговаривает с крестной своей дочери Мелани. Эта женщина — врач и дочь врача.
И очевидное становится ясным.
— Это невозможно, — делает вывод Рэй. — Так не делается! Не может один врач, будь он даже реаниматологом, принимать такое решение! Никого не отключают так просто! Не так быстро!
Этот ужасный приговор не выносят с такой легкостью. В силу вступает закон, решение должно быть коллегиальным, должны быть согласны и врачи, и семья, необходим протокол точных исследований.
И в понедельник готовый к борьбе Рэй снова толкает дверь в отделение реанимации. Когда он встречается с врачом, их разговор складывается совершенно иначе, чем в пятницу. Рэй больше не в положении ученика перед всесильным врачом. Теперь он диктует условия:
— Мы никогда не согласимся на то, чтобы Анжель отключили! Никогда, вы слышите? А с вами все просто: я не хочу, чтобы вы даже дотрагивались до нее!
Человек науки не спорит. Он исчезает. Как будто был согласен с этим в глубине души.
В этот день Рэй у моей постели одновременно спокоен и мобилизован. Он убежден в своей правоте. Я в этом не сомневаюсь, когда чувствую, как его рука сжимает мою. Когда слышу, как его серьезный голос осмеливается произнести несколько нежных слов. Моя судьба снова изменилась. Я спасена, потому что мои любимые отказались меня покинуть.
Глава 10. Где я?
Я стою перед большим оцинкованным столом, узким и длинным. Он окружен тазиками, крючками, сточными канавками. Я в мире красного кафеля, отвратительного пресного запаха. С потолка свисают ободранные туши. Никаких сомнений: я на бойне. На мне фартук, заляпанный кровью. В моей правой руке топор, и я наношу регулярные удары по кускам мяса, которые проплывают мимо меня. Ребра, хряк! Еще одни ребра, снова пополам! А теперь хрящи! И ступни, крошечные ступни! Хорошенькие ступни младенца, внезапно покрывшиеся кровью… Я кричу! Если только это не крик ребенка, которого я разрубаю на куски.
Где я?
Как всегда, в пустоте. Дьявольская бойня исчезла. Я все еще в той же огромной черноте, в виртуальном мире моих мыслей и — отныне — моего безумия, это очевидно.
Мое сердце бешено колотится. Холодный пот леденит мне мозг. Что произошло? Детские ступни под топором не выходят у меня из головы, цепляясь за мысли, словно старая паутина. Что за ужас? Кошмар. Мне снятся кошмары, и это явный признак того, что я сплю. Но я бы предпочла больше не спать, уставать от мыслей, продолжать беспокоиться, а не погружаться в такой страшный бред.
В памяти всплывает вопрос женщины, медсестры или санитарки. Возможно, я все еще брежу, но мне кажется, что я точно слышала, как она спросила у врача:
— Сегодня ей даем пентотал?
Название «пентотал» мне известно. По-моему, это наркотик. Вероятно, мне дают наркотики или их производные, чтобы стимулировать мой мозг. Как артисты принимали ЛСД, чтобы подстегнуть творчество. Я спрашиваю себя, не используется ли этот самый пентотал в сыворотке правды… Но какая правда могла бы скрываться в таком страшном кошмаре?
У меня создается смутное ощущение того, что я все-таки виновата. Это как неприятный вкус, оставшийся во рту. Забавно и глупо, что мы всегда чувствуем себя виноватыми в своих плохих снах. Они пятнают нас помимо нашей воли. Никаких сомнений в том, что это доказательство глубины моего смятения, потому что в этот момент я вспоминаю маму. Ей было 95, и она оставалась в своем собственном доме почти до самого конца. Она умерла от старости, спокойно, пусть даже в 90 лет у нее и нашли что-то в груди во время первого УЗИ. Ее щеки оставались розовыми до самой смерти. Что бы подумала мама о своей маленькой Анжель, ставшей настолько безумной, что отрубает ступни младенца топором мясника?
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |