Нас боялись показывать населению. У этого режима, у этих казнокрадов не нашлось средств, чтобы привести нас в порядок. Да мы им и не очень-то были нужны. Они на нас уже не слишком надеялись, несмотря на призыв Гарибольди: «Запомните и расскажите». Да, мы ничего не забыли!
И фашизм легко обошелся без нас. Забегая вперед, расскажу, как я вскоре после возвращения видел в Кунео «парад войск, вернувшихся с Востока». Что говорить, русский фронт перемолол мою «Тридентину» — выживших можно пересчитать по пальцам. Но какое до этого дело фашизму! Ему ведь нужно укреплять «внутренний фронт».
И вот я увидел колонну чистеньких и вполне бравых альпийцев с оружием и откормленными мулами. Это были лжеальпийцы — они и не нюхали пороха, это было декоративное оружие — оно никогда не стреляло в боях, и это были фальшивые мулы — те, настоящие, давно подохли в степи.
Я узнавал в строю фашистских чиновников-горлопанов, тех, кто ораторствовал на митингах и действовал по принципу: «Ты поезжай на фронт сегодня, а я завтра». И это «завтра» никогда не наступало.
Я видел героев обоза, доблестных тыловых крыс, вернувшихся в Италию правдами и неправдами еще до вашего наступления, видел огромное число вовсе освобожденных от воинской службы — за большие взятки, по протекции. Шли шеренги сытых, беспечных людей, шли под видом альпийцев, не моргнув и глазом, среди толпы, которая ничего не знала и аплодировала.
Вот какой спектакль ставил фашизм на наши альпийские темы: акт первый — «приказ в Жлобине», акт второй — «в закрытом вагоне», акт третий — «парад на площади».
В Италию я привез два советских ручных пулемета и немецкий автомат. Зачем? В голове бродили смутные мысли и среди них одна очень точная: в Италии — немцы, оружие мне пригодится. Месяц мы томились в карантине на границе с Австрией. От нас потребовали сдать боевое снаряжение, но я умолчал о своем драгоценном грузе, плотно запакованном в ткань армейской палатки.
И вот город моего детства — милый Кунео. Но я был глух и слеп. Я ничего не видел, ни с кем не хотел говорить. К счастью, родители мои были живы, здоровы и меня ожидала невеста — Анна. Сознание отметило их лица, но и только. Я был одинок. Пустота в сердце и звон в ушах. Часами я бессильно шагал из угла в угол своей комнаты.
Потом стали приходить родные солдат, уехавших на фронт вместо со мной. Они были настойчивы, хотели знать, что произошло, где их сыновья. Что я мог ответить? Рассказать о дороге нашего отступления? Глухие, отрывочные слова ронял я в ответ на их мучительные вопросы. Я говорил: «Побойтесь только за тех, кто в плену. Я знаю русских».
Так было но только со мной. Сержант Ригони рассказывал, как он встретился с отцом одного из своих солдат-земляков. Когда старик начал его умоляюще спрашивать: «Где мой сын? Есть ли надежда? Скажите мне всю правду!» — Ригони мысленно прокрутил кинематографическую ленту нашего похода в обратном направлении.
Замелькали сцены, эпизоды. Вот они уже на пути в Италию. Вот Шебекино и этот страшный парад оборванцев... Нет, здесь он не видит его сына. Еще раньше. Прорыв из последних сил через советскую линию. Но и там, среди огня и крови, он не видит понурой фигуры этого парня. Значит, еще раньше. И вот колонна, нет, просто растрепанная толпа солдат, устало бредущих по снежным полям. Стоп-кадр. Ригони ясно видит мертвенно-белое лицо своего земляка. Да, все так. В последний раз Ригони натолкнулся на него у обочины дороги.
Он лежал, этот парень, уже наполовину занесенный снегом. Его глаза выражали покорность судьбе. Он не звал, не просил, не простирал руки вслед уходящим. Он лежал, как в постели, засыпая... Что мог сделать Ригони? Он скрипнул зубами и пошел дальше.
«Мне трудно говорить правду, — сказал он отцу. — Но если вы хотите, я вам скажу». Старик выслушал его молча, не перебивая, не задавая вопросов. «Так это было», — закончил Ригони.
Старик взял сержанта под руку и повел в тратторию. Литр вина и два стакана. Еще литр вина. Старик посмотрел на портрет Муссолини, прибитый к стене, сжал кулаки. Он ничего но сказал, встал и пошел к дверям по прямой, натыкаясь на шарахнувшихся от него людей. Ригони забежал вперед. Старик прошел мимо. Он видел только сына на снегу...
Все мои чувства пронизывает гнев, рожденный отчаянием. Во мне бродит неясное еще самому стремление восстановить растоптанную воинскую честь. У меня не было политических идеалов, кроме расплывчатого еще желания бороться за лучшую Италию, очищенную от лжи, притворства, кроме страстной жажды освободить страну от фашистского духа.
Слишком много я видел фальши.
Я вспоминаю свою недавнюю юность и ужасаюсь. Эти парады на Императорской площади, планетарные митинги, оскал дуче, коллективное безумие. Теперь я понимаю, в какой нравственной клоаке я барахтался столько лет. А самое главное: отомстить гитлеровцам за все наши унижения.
Я знаю, что меня ждет. Укрывшиеся от фронта фашистские главари причислили к лику святых тех немногих, кто вернулся из России. Опять идет политическая комедия. Мне говорят: порядочный итальянец не должен с восторгом отзываться о русском населении и с ненавистью — о немцах. Но я прошу, чтобы фашистские тыловые крысы оставили меня в покое. Я свою лепту в эту проклятую войну внес, с лихвой расплатился за иллюзии молодости.
Брехня, псевдопатриотическая декламация мне обрыдли. Пусть фашисты «внутреннего фронта» присмотрятся к гитлеровцам поближе, пусть узнают их так, как узнали их мы на русском фронте. У них еще есть для этого время. Им бы быть сейчас под Белгородом, на передовой, преграждая путь, как они выражаются, «красной орде». Но они почему-то сидят здесь, в Италии, в Кунео, как кроты. На беседе в отделении фашистской партии я так и сказал: «Восточный фронт еще открыт. Почему вы не идете воевать?» С моим военным прошлым я не боялся теперь ничего.
Услышав ночью возгласы: «Фашизм пал, да здравствует армия, да здравствует Бадольо!» — я вскочил, точно меня ранило. Какая неразбериха! Я всеми силами души ненавижу гитлеровцев, презираю фашистов, укрывшихся от фронта, продажных, трусливых иерархов. Но те, что погибли, наши бедные солдаты, павшие в России, не дают мне покоя. Значит, они сложили головы напрасно, словно родины и не существует вовсе? Все кричат: «Долой фашизм, да здравствует армия!» Но какая армия? Армия мертвецов, та, что погибла зря, или армия живых, не знающая, за что теперь сражаться?
Итальянская армия распадалась. К Кунео подходили немецкие войска.
Ужасно ощущать в себе эту медленную агонию, чувствовать, что военная форма — помеха, оружие — в тягость. Второй крах, который я переживаю за короткое время, еще более тяжек, чем первый.
Здесь мне следует прервать рассказ Ревелли и хотя бы кратко напомнить читателю военно-политическую обстановку в Италии того времени. Муссолини был арестован при выходе из виллы «Савойя». 25 июля в 10 часов 45 минут римское радио передало два сообщения о падении фашизма. Первое: король Виктор Эммануил стал главнокомандующим всеми вооруженными силами. Второе: Бадольо — глава правительства. Двадцатилетний режим рухнул мгновенно. С улиц городов будто ураганом сдуло «мушкетеров дуче», «самых верных», всех преторианцев фашизма, как бы они ни назывались. Будто сквозь землю провалились фашистские иерархи в высоких сапогах — осанистые, со свирепыми лицами.
Из тюремных ворот с узелками в руках выходили бледные, исхудалые заключенные. Но власти не желали предоставить народу и двадцать четыре часа свободы. Военная диктатура сменила фашистскую. А события в стране уже выходили из-под контроля правительства. 9 августа делегация антифашистских партий потребовала от Бадольо немедленно прекратить войну на стороне гитлеровской Германии. Но энергии его хватило лишь на репрессии против народа. Бадольо медлил, оттягивая разрыв с нацистами, хитрил, петлял.
Тем временем немецкое командование стянуло через альпийские перевалы в Италию одиннадцать новых крупных соединений. Собственно говоря, вторжение на Апеннинский полуостров оно начало сразу же после 25 июля, постепенно наращивая свои силы. К 8 сентября Гитлер сосредоточил в Италии два мощных формирования — армию «А» к югу от Апеннин и армию «Б» на севере. Правительство Бадольо все это время билось в истерике, но бездействовало. Воевать с нацистами значило дать выход народной ненависти к захватчику, совершить крутой поворот в ходе событий, а в конечном счете признать историческую правоту коммунистов.
Население требовало оружия. Люди желали сражаться. Они услышали холодное «нет». Итальянская армия была обречена на развал — она уже не годилась в качестве орудия господствующего класса... «Существовал только один путь, чтобы вернуть ей честь и достоинство, — это включить ее в народную борьбу против нацистов. Но это решение было отвергнуто с самого начала», — пишет итальянский историк Роберто Батталья.
Правительство и престарелый монарх бежали с поля еще не начатого боя. Таким образом, огромные и самые богатые территории Италии стали легкой добычей Гитлера. 10 сентября немецкое командование опубликовало заявление: «Итальянских вооруженных сил больше не существует». Но уже 9 сентября возник Комитет национального освобождения. Антифашистские партии объединились, чтобы, как провозгласила их декларация, «призвать итальянцев к борьбе и сопротивлению, вернуть Италии место, которое ей надлежит занимать в сообщество свободных наций».
Когда начала спадать полна хаоса, прокатившаяся по стране, обнаружилось, что она не только причинила разрушения, но и оставила после себя первые ростки возрождения Италии — партизанские отряды, расположенные повсюду, а особенно вдоль Альп и Апеннин.
— Был момент, — снопа ведет свой рассказ Ревелли, — когда зубры тылового офицерства попытались удержать старые порядки. Противно было глядеть на этих «вояк». Их униформа отражала всю нелепую буффонаду фашизма: медные орлы и черепа, бесконечные побрякушки, те же высокие сапоги, связки ручных гранат за поясом, ковбойские пистолеты. Население презирает их не меньше, чем гитлеровцев. Они грабят, пытают, пробуют насильно вербовать итальянцев в немецкую армию. Нет, надо покончить со всем этим. Никогда не поздно произвести расчет. Но он должен быть честным.
Я в последний раз пошел в полк. Казарма пуста, как бывало в дни маневров. Я — на самом дне глубокого колодца. Здесь, в этой темной казарме, окончательно и навсегда кончился мой фашизм, слепленный из невежества и самомнения. Я думал, армия была чем-то бо́льшим и лучшим, чем фашизм. Но здесь я, бывший курсант батальона «Вера» Моденского королевского училища, похоронил и свою веру в армию.
По городу бродили солдаты в поисках гражданской одежды. Я еще носил военную форму. Возле казармы я встретил несколько молодых офицеров, подошел к ним и спросил: «Господа, что будем делать дальше? Не пора ли начать? Не пора ли выгонять гитлеровцев из Италии?»
Через два дня вместе с ними я ушел в горы. И не с пустыми руками. Я взял с собой два советских ручных пулемета. И примкнул к небольшому отряду — со временем он влился в партизанскую дивизию «Справедливость и Свобода».
Без России я восьмого сентября запрятался бы от всех, как больная собака.
Теперь это общеизвестно: многие солдаты и офицеры альпийских войск — из тех, что прошли дорогами войны, из тех, что узнали русских и достаточно нагляделись на гитлеровцев, повторяю, многие из них стали командирами партизанских отрядов. Эти люди видели, как вы били нацистов. Они прекрасно изучили немецкую тактику с ее приматом упрямства и недооценкой противника.
И вполне понятно, что именно такие люди уже перестали смотреть на военных в мундирах вермахта как на «знатоков войны». В «Восточном походе» такие люди волей-неволей научились уважать русское, советское, а заодно ликвидировали и свое чувство «военной второсортности» и преклонения перед «белокурой бестией — образцовым солдатом XX века», выскочившим на поля Европы из гитлеровского рейха.
Возле селения Бовес нашей провинции произошло одно из первых столкновений с немцами. Осведомители сообщили им о «партизанских настроениях» жителей. А кроме того, в этом районе разрозненные группы солдат-альпийцев неожиданно потревожили немецкий гарнизон. Придя в себя, гитлеровцы обрушили свою ярость на беззащитных жителей Бовеса — предали огню сорок четыре дома, сожгли живьем тридцать два человека, в том числе приходского священника.
Командовал этим полком Иоахим Пейпер. Уже в наши дни мы установили его военную родословную. Он был в России и натворил там немало черных дел. Он живет сейчас в Штутгарте. Мы потребовали привлечь его к ответу как военного преступника, но суд в ФРГ его оправдал.
После разговора с Ревелли, еще в Италии и потом в Москве, я искал материалы, объективно документирующие или расширяющие его рассказ. Кое-что из найденного вошло в мои комментарии, многое осталось, как говорится, про запас. Но вот подробности первого столкновения с немецкими оккупантами мне бы хотелось включить в рассказ Ревелли. Ведь Бовес расположен рядышком с Кунео. Вот что там произошло, по свидетельству публициста Гвидо Джероза, напечатанному в миланской «Эпок».
Кунео был занят 11 сентября отрядом из 500 эсэсовцев под командой майора Пейпера. Помимо хорошо усвоенного духа расового превосходства, люди Пейпера к тому же специально настроены против этих «голодранцев», этих «предателей» — итальянцев. В первом же вывешенном для обзора приказе объявлено намерение «преподать суровый урок мятежникам». Почему, однако, объектом избрано именно селение Бовес? Осведомители майора донесли, что там скрывается несколько десятков итальянских военнослужащих — хотят уйти к партизанам.
Днем 18 сентября немцы сгоняют жителей на центральную площадь. Пейпер угрожающе заявляет: «Если вы не хотите, чтобы мы расстреляли всех мужчин селения, отправляйтесь в горы и сообщите мятежникам: им дается 48 часов для того, чтоб сложить оружие, — в этом случае их отпустят на свободу». Несколько гонцов тут же пускаются в путь, но все возвращаются с одним и тем же ответом: «Мы предпочтем смерть плену».
На следующий день в Бовес странным образом приезжают два эсэсовца на легковой машине. Что это, поиски предлога? Да и нужен ли специальный предлог? Как бы то ни было, двое немцев пугливо озираются но сторонам. Они хотели бы уехать, но, как назло, не заводится мотор.
В этот момент появляется грузовик с партизанами в кузове и пулеметом на крыше кабины. Партизаны приехали пополнить припасы. Никто не стреляет. Немцы даже не пытаются сопротивляться. Их забирают и увозят в горы. Жители с улыбками наблюдают за этой сценой, некоторые смеются, аплодируют. В 12.30 на деревню, как коршун, обрушивается майор Пейпер во главе колонны СС.
В муниципалитете нет ни души: все бежали в горы. От имени населения в переговоры с немцами вступают приходский священник Бернарди и местный промышленник Вассало. «Вы должны немедленно отправиться наверх, — приказывает им эсэсовец, — и привезти моих людей. Горе вам, если вы вернетесь без них». Священник пристально смотрит ему в глаза: «Ну, а если мы привезем их, вы пощадите деревню?» Немец дает честное слово солдата. Через 40 минут Бернарди возвращается в Бовес с обоими эсэсовцами. Тогда Пейпер приказывает: «Сжечь селение!»
Над домами вздымаются первые клубы дыма. Автоматные очереди перекрывают пронзительный женский крик: «Они убивают всех! Они расстреливают всех подряд!» Множество убитых, десятки сожженных домов, весь скот, сгоревший или задохнувшийся в хлевах, уничтоженный урожай — таков итог расправы в Бовесе, учиненной через одиннадцать дней после того, как 8 сентября в Лиссабоне Италия подписала акт о капитуляции. Гитлеровцы расправились с итальянцами — недавними союзниками — теми же методами, какие они «отработали» в СССР.
Но в тот самый день, когда эсэсовцы предают пламени Бовес, они терпят и первое поражение. Партизаны останавливают немецкую колонну, направившуюся в горы. Головной броневик немцев подбит на мосту снарядом из 75-миллиметровой пушки — единственным снарядом, который был у повстанцев. Под градом ручных гранат немцы отступают. Их заставили отступить.
После захода солнца партизаны спускаются в долину. Уцелевшие жители рассказывают о трагедии. Партизаны докладывают, как разворачивался бой, обещают отомстить за погибших.
Эта встреча важна уже потому, что население, быть может, впервые понимает, что такое Сопротивление. Вплоть до вчерашнего дня эти самые крестьяне, люди серьезные и но очень общительные, смотрели на партизан недоверчиво. Они думали, как и многие другие в Италии, что лучше не заниматься политикой, ибо «политика — это грязное дело». Теперь они думают иначе. Кровь, трупы, автоматы майора Пейпера убедили их: надо заниматься политикой...
Партизаны празднуют рождество, атакуя немцев. Бойцы из провинции Кунео, те самые, из Бовеса, нападают на немецкий аэродром в Мондовии и взрывают несколько танков в Каральо.
— Я вспоминал зверства гитлеровцев в России, — говорит Ревелли. — Они не хотят оставить нас в покое. Боже мой, мы заплатили дорогую цену за грехи фашизма, за наш союз с Гитлером, за грехи итальянцев. Да, за грехи итальянцев в Абиссинии, Албании, Греции, России. Не будем говорить о военной клике, о тщеславных попугаях в генеральских мундирах, карьеристах, преступниках. Эти всегда выходят сухими из воды. Я говорю о воинских низах, об армии бедняков, какую я знал. Они платили за все кровью. Мы сражались за неправое дело, и многие, очень многие знали это. Наши солдаты умирали отважно. Воевали без оружия, без тыла. Гитлеровцы смотрели на нас как на собак. Баста! В нашем отряде мы сказали себе: «Мы хотим отомстить за тех, кто погиб в России. Наша клятва: за каждого итальянца, павшего на Востоке, прикончим десяток гитлеровцев».
Когда думаю о них, все кипит у меня внутри. «Проклятые выродки! — кричу я им мысленно. — Мы вас хорошо поняли, особенно в дни январского исхода. Высокомерные свиньи, вы плевали в лицо тем, кто пробивал для вас дорогу, вы бросали в снег наших раненых, желая поудобнее разместиться в избах, вы лупили до смерти итальянцев, тех, кто не умел кричать громче вас, а тех, кто вам возражал, вы убивали и явно и тайно. Еще в далеком октябре на станции Ясиноватая, увидев ваш разгул, я впервые ощутил ненависть к вам, понял, что не могу, не хочу сражаться за вас. Я вдруг пожалел, что русские — наши противники, а не вы, нацисты. С каким чувством справедливости я бы взял вас на мушку, вас, навязанных нам в союзники!» Тогда я устыдился и даже убоялся этих мыслей. Теперь это — мое твердое убеждение. Оно навсегда вошло в мое сердце.
Я нашел свой путь. Его указал мне мой горький опыт в русских снегах.
Мне опять придется перебить Ревелли. До сих пор он рассказывал щедро. Но как только речь зашла о его личном участии в партизанских боях, он сказал по-военному: «Такие оценки — дело командования».
Пришлось мне уже после нашей встречи обратиться к итальянским источникам. И вот что я узнал. В августе 1944-го немецкое командование решило во что бы то ни стало восстановить свой контроль над горными долинами Пьемонта — там проходили их коммуникации с Францией. Система партизанских укреплений вокруг ключевой позиции — холма Сестрьере — рухнула. Гитлеровцы приготовились к победному маршу, но внезапно встретили сопротивление подвижных партизанских групп на перевале Колле делла Маддалена.
Итальянские историки рассматривают действия на этом рубеже как одно из самых важных военных событий в ходе всего движения Сопротивления. В документированном описании этого сражения сказано: две моторизованные дивизии нацистов начали наступление семнадцатого августа утром, атаковав позиции партизанской бригады «Россели» в нижней долине. «Четыреста десять добровольцев и двадцать шесть офицеров этого соединения под командованием кадрового лейтенанта альпийских войск Бенвенуто Ревелли в течение семи дней преграждали путь противнику, непрерывно маневрируя, разрушая перед ним дорогу, атакуя с флангов. Только через десять дней гитлеровцам удалось достигнуть перевала. Но было уже слишком поздно, чтобы они могли помочь своим войскам во Франции».
Да, это было славное дело. Огромные силы немцев сковала горстка храбрецов. Партизаны раскрошили ударный молот наступления. Операция, задуманная гитлеровскими генералами как молниеносная, растекалась во времени и пространстве.
Представляю себе, как был счастлив Ревелли. В партизанских боях он утверждал воинскую честь итальянцев. Его земляки, его соотечественники могли прекрасно сражаться, когда они выступили за правое дело. Они могли бить гитлеровцев, тех самых, что издевались над ними на Востоке.
«Ревелли, ты настоящий солдат, как немец!» — говорили ему в Моденском училище. Нет, настоящим солдатом, как итальянец, он стал сейчас, когда дрался с захватчиком под боевым гарибальдийским знаменем, под руководством коммунистов.
— Ливио Бианко, коммунист, был политическим комиссаром дивизии «Справедливость и Свобода», — говорит Ревелли. — Он никогда не служил в армии, но был куда более способен к военному делу, чем генерал Ревербери, тот, что командовал моей дивизией «Тридентина» на Востоке.
Ах этот Ливио Бианко, умница и хитрец, как он умело лепил из меня настоящего человека, как постепенно лечил растерзанную душу молодого лейтенанта! Ему было тридцать шесть лет, этому Ливио, до войны он занимался адвокатурой. Коммунист, интеллигент, он объяснил мне законы общественного развития и словно скальпелем снял пелену с моих глаз. Ведь в первые месяцы партизанской страды я еще избегал «политических людей». Не хотел признавать их моральный приоритет. Да и «Свободная Италия» — отряд, где я находился вначале, был как бы автономно-аполитичный. Разные течения бурлили в Сопротивлении. Ливио Бианко приобщил меня к миру, которого я не знал или представлял себе искаженно.
Сюда, в горы, солдаты-альпийцы принесли свою трагическую песню «На мосту Бассано черные знамена». Но теперь она звучала другими словами.
Хотите послушать?
Под стеклами очков Ревелли что-то сверкнуло. И, подняв свое скошенное лицо к окну, как будто там не гремел теперь уже вечерний Турин, а перекатывался гром на перевале Маддалена, он запел хриплым речитативом:
Траурный стяг вознесен над горою:
Пал партизан здесь, где стелется дым.
Почесть, друзья, воздадим мы герою,
Почесть, друзья, воздадим мы герою:
Смело в атаку рванемся над ним.
В миг, когда пули героя скосили,
Может, он, рухнувший, как в облака,
Парня, погибшего в снежной России,
Парня, погибшего в снежной России,
Вдруг из альпийского встретит полка.
Где-то близ Дона сраженный гранатой,
Санта-Марию припомнивший в срок,
«Трижды будь проклят, союзник проклятый!
Трижды будь проклят, союзник проклятый!» —
Так прошептал перед смертью стрелок.
Жалость почила! А горы кремнисты.
Нас оккупантам осилить невмочь.
Прочь из Италии, немцы-фашисты,
Прочь из Италии, немцы-фашисты,
Прочь из Италии! Прочь!
Трижды в своей жизни я слышал эту песню, и сейчас она, словно по горному виадуку, висящему над пропастью фашизма, перевела мои мысли обратной дорогой — от молодого офицера альпийских войск к старому Джованни Джерманетто.
Уже в Москве, обрадованный тем, как перекликнулась тяжелая песенная строка и вся суть рассказа Ревелли с тем, давним разговором на вечере в «Метрополе», я захотел перечитать «Записки цирюльника» — впервые они были изданы не в Италии, разумеется, а в Москве в 1930 году. Я тогда же прочел эту великолепную книгу, полную огня и надежды[10].
С тех пор прошел немалый срок, и я уже не помнил в подробностях эти воспоминания итальянского революционера, но в душе надолго остался идейно-эмоциональный итог. На каждой странице книги растворена вера автора в счастливую судьбу нашего великого движения.
Так случилось, что, работая под Москвой, я неуверенно спросил «Записки цирюльника» в местной, весьма скудной библиотеке. Но хозяйка книгохранилища Елена Александровна тотчас же подошла к полке, сняла томик и сказала: «Даже с автографом». На титульном листе — размашистый почерк: «Библиотеке Дома творчества советских писателей в Переделкино. С дружеским приветом! Джерманетто. 2.VII.59».
Пятьдесят девятый! Как же я мог забыть август этого года. Тогда мы встретились с Джерманетто в Переделкино. Я только приехал в наш дом, а ему выходил срок уезжать. В тот день Корней Иванович Чуковский устраивал на своем дачном участке праздник для местной детворы — «Прощанье с летом». В уплату за вход принимались еловые шишки. Три — не меньше. Возле калитки уже громоздилась целая гора этих шишек-билетов.
Когда свирепое войско Тамерлана уходило в кровавые набеги, то в условленном месте, на сумрачном перевале или посреди сияющей долины, всадник оставлял «камень счета». Вырастала огромная, уходящая под облака каменная гряда. Но вот поредевшее войско возвращалось из дальних стран. И каждый конник брал из этого нагромождения но одному камню на седло. Пересчитывали остаток и так узнавали число павших.
Здесь было иначе. Все, кто оставлял у калитки еловые шишки, возвращались домой счастливые и невредимые, а шишки, еще раньше, сгребали в кучу, зажигали прощальный костер, и долго вспоминали потом ребята, какое веселье царило вокруг этого веселого пламени. Там, на поляне, у «чуковского» дома творилось такое... Визг, хохот, протяжное «ах!». Или внезапная тишина. Выступали сказочники, манипуляторы, поэты, музыканты.
Август ткал первую осеннюю паутину. В воздухе вдруг еле слышно хрустнет и тут же растает далекий ледок, случайно занесенный ветром с севера. Слабый звон слышался со взгорья, где белела усадебная церковь бояр Колычевых. В небе проплывали серенькие тучки — того и гляди, соберутся вместе.
Какая-то тень грусти лежала на лице Джерманетто. Что-то его беспокоило. Может быть, предвестие близких дождей — он их не любил.
А поляну заливало солнце, в его лучах вспыхивали улыбки, пионерские галстуки и золотые рыбки, плавающие в расписных вазах — фокусник доставал их из широченного рукава. Джерманетто, сощурившись, смотрел на милую кутерьму вокруг. Сзади к нему подошел Чуковский.
— Дорогой мой, скажите несколько слов детям, произнесите, пожалуйста, спич!
— Ну вот, зачем это? Почему именно я? Я не умею! — отнекивался Джерманетто.
— Толкните речугу малышам, — поддержал я просьбу, — вы же мировой оратор.
— Толкнуть речугу — это совсем другое дело, — улыбнулся одними глазами Джерманетто. — Это я, пожалуй, смогу. Толкну.
Какое уж там различие между «скажите, пожалуйста, несколько слов» и «толкните речугу» усмотрел Джерманетто, я точно не знаю, хотя и догадываюсь.
И уже Корней Иванович своим высоким голосом, отчетливо выговаривая каждый звук, возглашает:
— Уважаемое собрание! Сейчас перед вами выступит известный итальянский революционер и писатель, наш почетный гость товарищ Джерманетто.
Джованни пошел «толкать речугу» к маленькой трибуне, и вот что он сказал:
— Мои дорогие маленькие друзья! Я плохо говорю по-русски. И я думаю, что, будь я на экзамене, мне больше двойки не поставили бы. Я очень связан с Советским Союзом. И если я стал коммунистом, как и многие другие, то лишь благодаря Владимиру Ильичу Ленину, и если я хоть немножко научился писать, то это лишь благодаря другому великому сыну русского народа — Алексею Максимовичу Горькому. Вот как я связан с вами. Я вам желаю очень хорошо учиться. Только на пятерки. Вы молодые. Вы должны работать, чтобы запустить в небо другие спутники. До свидания, товарищи! Хорошего вам праздника!
Дети и взрослые — все, кто слушал Джерманетто, долго ему аплодировали, наверное, столько же, сколько длилась его речь. С тех пор я не помню, чтобы кто-либо из знакомых мне ораторов мог уложить такое большое содержание в столь малую емкость времени.
Друзья из Комитета по радиовещанию помогли мне разыскать точный текст этой маленькой речи. Оказывается, ее зафиксировали там, в Переделкино, на пленку. Она хранится в «золотом фонде» записей.
Ах, дорогой Джерманетто! Его уже нет в живых, а он все здесь, ходит, прихрамывая, шутит, смеется, сводя к переносице густые брови, не ищет благодушных компромиссов и трудном споре, остается самим собой в малом и большом.
Все завязалось для меня одним узлом в тот короткий миг, когда я читал дарственную надпись на книге. И история жизни офицера альпийских войск, а в ней четкий силуэт комиссара Ливио Бианко — одного из преемников таких людей, как Джерманетто.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |